Страница:
– Вы можете назвать человека, который передал вам пленку? – перебил Ленца американский журналист из ЮПИ. – Его имя?
– Это помощник режиссера Люса.
– Какого Люса? Это автор картины «Наци в белых рубашках»?
– Да.
– Где находится в настоящее время Люс?
– Не знаю. Я надеялся... Я долго ждал, что он придет сам, узнав о моем аресте... Он не пришел... За показ этого материала по телевидению ответственность несу я. Никто из моей газеты не имел отношения к съемкам.
– Кто записал беседу с Кочевым? Ту, которую вы опубликовали?
– Я получил ее от помощника Люса. Я по профессии газетчик, а не инспектор уголовной полиции, я не заметил фальшивки...
– Вы хотите сказать, – заметил Кроне из «Телеграфа», – что мы работаем в полиции?
В зале засмеялись. Улыбнулся и Ленц.
– Нет, – ответил он, – я не хочу сказать, что вы работаете на полицию, просто, видимо, вы журналисты более высокого класса, чем я.
– Как вы думаете, где сейчас Кочев? – спросил Гейнц Кроне.
– Об этом надо спрашивать не меня.
– Вы ощутили ужас, когда оказались за решеткой? – спросила старуха из «Пари-жур».
– Я ощутил ужас, когда прошло двадцать четыре часа, а Люс, который через своего помощника передал мне этот материал, не сделал никакого заявления, подставив меня таким образом, под удар.
– У вас есть доказательства связи Люса с левыми?
– Этим предстоит заняться вам, если вы этого пожелаете. Не так уж трудно, я думаю, докопаться до его связей с Тойфелем, Дучке и прочей швалью.
– Вы оскорбляете людей, которые не могут ответить вам, ибо их нет в зале, – сказал Кроне. – Допустимо ли это, господин Ленц?
– А допустимо ли меня, газетчика, подставлять под удар только потому, что я не разделяю социал-демократических взглядов Люса? Кто кого унизил, господин Кроне? Я, назвавший их швалью, или они, посадив меня в тюрьму? От этих людей – я убедился теперь – можно ожидать всего.
– Допускаете ли вы, – спросил Ленца журналист из гамбургской газеты, – что Люс действовал против вас для того, чтобы нанести удар по престижу концерна Акселя Шпрингера?
– Кто вам сказал, что моя газета входит в концерн Шпрингера?
– Вы отрицаете это?
– Я выпускаю газету, а не держу пакет акций. Спросите об этом Шпрингера. Его финансовые дела меня не касаются.
– Но вы допускаете мысль, что могут бить в поддых только потому, что вы, ваша газета публиковала против Люса, против его фильма резкие материалы?
– Мне бы не хотелось допускать такой мысли. Если это так, то это провокация.
– Насколько мне известно, Люс – режиссер. Он что, одновременно сам и снимает? – спросила старуха из «Пари-жур».
– Этого я не знаю. Ко мне пришел человек от Люса с его пленкой. И все.
– Собираетесь ли вы привлечь Люса к суду?
– Я еще не говорил с моим адвокатом. По характеру я не кровожаден, но хотел бы просить Люса избегать личных встреч со мной – это я говорю с полной мерой ответственности.
Кроне спросил:
– Господин Ленц, вы работали в министерстве пропаганды у доктора Геббельса?
– Да.
– Ваш пост?
– Я был референтом в отделе проведения дискуссий с представителями церкви.
– По-моему, с представителями церкви дискутировали в концлагерях, – пожал плечами Кроне, – их же сажали в концлагеря, господин Ленц.
– Смею вас уверить, что я никого не сажал в концлагерь, господин Кроне. Есть еще вопросы, господа?
– Большое спасибо, – сказала старуха из «Пари-жур», – мы благодарны вам, господин Ленц. Примите ванну, отоспитесь и возвращайтесь поскорее в свою газету.
– Простите, господин Ленц, – поднялся Кроне, – последние вопросы: когда и где вам была передана пленка, сколько вы за нее уплатили человеку Люса и, наконец, сколько вы получили за показ этого материала?
– О том, где и когда была передана пленка, я не буду сейчас говорить, чтобы не вооружать моих незримых врагов лишними материалами. Скажу лишь, что при этом присутствовало еще два человека. О моих финансовых делах, думаю, бестактно беседовать здесь, ибо я не считаю приличным задавать встречный вопрос господину Кроне. Впрочем, каждому – свое. До свидания, господа, спасибо за внимание...
СТРЕМИТЕЛЬНАЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ
1
2
– Это помощник режиссера Люса.
– Какого Люса? Это автор картины «Наци в белых рубашках»?
– Да.
– Где находится в настоящее время Люс?
– Не знаю. Я надеялся... Я долго ждал, что он придет сам, узнав о моем аресте... Он не пришел... За показ этого материала по телевидению ответственность несу я. Никто из моей газеты не имел отношения к съемкам.
– Кто записал беседу с Кочевым? Ту, которую вы опубликовали?
– Я получил ее от помощника Люса. Я по профессии газетчик, а не инспектор уголовной полиции, я не заметил фальшивки...
– Вы хотите сказать, – заметил Кроне из «Телеграфа», – что мы работаем в полиции?
В зале засмеялись. Улыбнулся и Ленц.
– Нет, – ответил он, – я не хочу сказать, что вы работаете на полицию, просто, видимо, вы журналисты более высокого класса, чем я.
– Как вы думаете, где сейчас Кочев? – спросил Гейнц Кроне.
– Об этом надо спрашивать не меня.
– Вы ощутили ужас, когда оказались за решеткой? – спросила старуха из «Пари-жур».
– Я ощутил ужас, когда прошло двадцать четыре часа, а Люс, который через своего помощника передал мне этот материал, не сделал никакого заявления, подставив меня таким образом, под удар.
– У вас есть доказательства связи Люса с левыми?
– Этим предстоит заняться вам, если вы этого пожелаете. Не так уж трудно, я думаю, докопаться до его связей с Тойфелем, Дучке и прочей швалью.
– Вы оскорбляете людей, которые не могут ответить вам, ибо их нет в зале, – сказал Кроне. – Допустимо ли это, господин Ленц?
– А допустимо ли меня, газетчика, подставлять под удар только потому, что я не разделяю социал-демократических взглядов Люса? Кто кого унизил, господин Кроне? Я, назвавший их швалью, или они, посадив меня в тюрьму? От этих людей – я убедился теперь – можно ожидать всего.
– Допускаете ли вы, – спросил Ленца журналист из гамбургской газеты, – что Люс действовал против вас для того, чтобы нанести удар по престижу концерна Акселя Шпрингера?
– Кто вам сказал, что моя газета входит в концерн Шпрингера?
– Вы отрицаете это?
– Я выпускаю газету, а не держу пакет акций. Спросите об этом Шпрингера. Его финансовые дела меня не касаются.
– Но вы допускаете мысль, что могут бить в поддых только потому, что вы, ваша газета публиковала против Люса, против его фильма резкие материалы?
– Мне бы не хотелось допускать такой мысли. Если это так, то это провокация.
– Насколько мне известно, Люс – режиссер. Он что, одновременно сам и снимает? – спросила старуха из «Пари-жур».
– Этого я не знаю. Ко мне пришел человек от Люса с его пленкой. И все.
– Собираетесь ли вы привлечь Люса к суду?
– Я еще не говорил с моим адвокатом. По характеру я не кровожаден, но хотел бы просить Люса избегать личных встреч со мной – это я говорю с полной мерой ответственности.
Кроне спросил:
– Господин Ленц, вы работали в министерстве пропаганды у доктора Геббельса?
– Да.
– Ваш пост?
– Я был референтом в отделе проведения дискуссий с представителями церкви.
– По-моему, с представителями церкви дискутировали в концлагерях, – пожал плечами Кроне, – их же сажали в концлагеря, господин Ленц.
– Смею вас уверить, что я никого не сажал в концлагерь, господин Кроне. Есть еще вопросы, господа?
– Большое спасибо, – сказала старуха из «Пари-жур», – мы благодарны вам, господин Ленц. Примите ванну, отоспитесь и возвращайтесь поскорее в свою газету.
– Простите, господин Ленц, – поднялся Кроне, – последние вопросы: когда и где вам была передана пленка, сколько вы за нее уплатили человеку Люса и, наконец, сколько вы получили за показ этого материала?
– О том, где и когда была передана пленка, я не буду сейчас говорить, чтобы не вооружать моих незримых врагов лишними материалами. Скажу лишь, что при этом присутствовало еще два человека. О моих финансовых делах, думаю, бестактно беседовать здесь, ибо я не считаю приличным задавать встречный вопрос господину Кроне. Впрочем, каждому – свое. До свидания, господа, спасибо за внимание...
СТРЕМИТЕЛЬНАЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ
1
– Господин Люс, на мое имя поступила жалоба редактора Ленца с требованием привлечь вас к ответственности.
– Я уже читал об этом в утренних газетах, – устало ответил Люс. – Я к вашим услугам.
– К моим услугам, – задумчиво повторил Берг, – ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?
– Это ложь.
– Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?
– Нет.
– Ленц утверждает, что вы знакомы.
– Он мог знать меня. Я его не знаю.
– Где он мог видеть вас?
– Я не иголка в стоге сена, – Люс пожал плечами. – Мы могли видеться на фестивалях, приемах...
– Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?
– Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников... Какая пленка?!
– Вы сейчас работаете над фильмом?
– Это известно из газет, господин прокурор.
– Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?
– Я снимаю картину, которая называется «Берлин остается Берлином». Такой ответ вас устраивает?
Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:
– Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?
– Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.
– Что есть понятие «автор фильма»? Автор фильма – это сценарист?
– В фильме «Берлин остается Берлином» я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.
– Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?
– На заключительном.
– Вы знаете всех ваших сотрудников?
– Да.
– Что вы делали девятнадцатого августа?
– Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.
– Когда вы познакомились с Кочевым?
– С этим болгарином? Я его в глаза не видел!
– Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?
– Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку...
– Что значит «скрытая камера»?
– Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны... многие цепенеют перед объективом или микрофоном...
– Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?
– Сотни раз.
– Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.
– Думаю, смог бы... Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!
– Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?
– Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!
– Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?
– Да.
– Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок – вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?
– Нет. Вопросы абсолютно точны.
– Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии... к гибели Дорнброка... Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?
– У меня маленькие дети... Как же я могу держать дома яд?
– Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?
– Нет.
– Вы настаиваете на этом утверждении?
– Да.
– Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.
– Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!
– В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика... Ручная работа, семнадцатый век.
– Это ларчик жены... Это не мой ларец...
– Вы что, в разводе с женой?
– Я? Нет. Почему?
– Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?
– Я не говорил так... Я сказал, что... Да, простите, это может показаться подлостью... Если можно, сотрите эту часть беседы...
– Увы, это не беседа... Это допрос. Итак?
– Да, это наш... Это мой ларчик.
– Но о том, что там лежал яд, вы не знали?
– Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, – растерянно сказал Люс.
– А вы отвечайте правду.
– Вы убеждены, что правдивые показания – это панацея от мерзости?
– Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, – впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. – У вас очень плохие отношения с женой?
– Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти...
– Причина?
– Она – женщина, я – мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок...
– Понимаю... Ваши ссоры носили драматический характер?
– Да.
– Причина? Ревность, отсутствие денег?
– Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала... Я старался не посвящать ее в эти дела.
– Как у вас сейчас с деньгами?
– Плохо, как всегда...
– Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме...
– Ларчик был заперт?
– В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс... Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени... Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным... Кельнер, которого я допросил, кельнер из «Эврики», отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого... Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо... Вы не носите очков?
– Там я был в очках...
– В темных?
– В дымчатых.
– А ваша дама?
– Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность... И в очках...
– Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...
– Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...
– Понимаю. А вы свое положение понимаете?
– Начинаю понимать.
– Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?
– Не знаю.
– У вас есть конкуренты?
– Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.
– Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...
– Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.
– Шорнбах? Ее муж военный?
– Да.
– Чем он занимается?
– Я не знаю.
Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, – он был нелегальным представителем МАД2.
– У Шорнбах есть дети? – спросил Берг.
– Да.
– Давно у вас эта связь?
– Нет.
На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, – видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.
– Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.
Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:
– Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.
Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.
– Так, – сказал Берг, – ладно... У меня язва...
– Что? – не понял Люс.
– У меня язва, – повторил Берг, – питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?
– Может быть, мы продолжим завтра?
– Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...
Они поднялись.
– Это рядом, – сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, – за углом.
Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:
– Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.
– Я понимаю.
– Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...
– Спасибо.
– Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?
– Десятки раз звонили, предлагали, просили...
– А Дорнброк?
– Ганс?
– Да.
– Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»
– Будете что-нибудь есть? – спросил Берг.
– Я выпью кофе.
– Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.
– Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
– Еще что вам говорил Айсман?
– Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
– Кто это они?
– Нацисты. Новые нацисты.
– Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
– Я еще вспомнил о Дорнброке.
– Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?
– Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»...
– Орали-то они глотками... Ну-ну?
– Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ – будет поздно. Тогда уж, – он сказал, – наверняка все растает...» Это он ответил мне – помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».
Берг внимательно посмотрел на Люса:
– Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
– Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
– Два пункта можно трактовать как угодно, а один – против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...
Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
– Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите – иначе голову вам снесу!
...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины «Наци в белых рубашках», он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. «Пощечина истории», «Безответственные упражнения в клевете на народ», «Провинциал в роли обличителя» – таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий («Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и „песня будет хрипом, если ее лишить нот“); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках – это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, – это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, – это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника («А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?!»), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.
Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
– А какое это имеет отношение к нашему делу?
– Прямое, – ответил Айсман. – Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
– Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
– А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
– При чем здесь председатель? – поморщился Бауэр. – Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...
– У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, – Айсман тронул мизинцем папку, – не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
– Впрямую?
– Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из «Дойче вохеншау».
– Что вы предлагаете?
– Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
– Беседа с Люсом будет бесполезной?
– Не знаю.
– Попробуйте с ним познакомиться.
Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление «определенные круги» в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: «Какие круги? Кто именно?»
Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
– Он из ведомства охраны концерна... – Рассмеялся и добавил: – Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
– Фашизм – это позиция? – удивился тогда Люс.
– Если хочешь – да, – ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. «Стоит ли волноваться, Бауэр? – говорил старый Дорнброк. – Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него – это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция – вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им „в настоящий момент“. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных...»
Ганс тогда предупредил Люса:
– Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
– Так уволь его, – посоветовал Люс. – Это в твоей власти.
Ганс отрицательно покачал головой.
– Нет, – ответил он, – это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: «Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации».
– А вот если он захочет и впредь продолжать драку, – сказал Бауэр Айсману, – тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй – люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи – даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их «организации».
Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...
– Я уже читал об этом в утренних газетах, – устало ответил Люс. – Я к вашим услугам.
– К моим услугам, – задумчиво повторил Берг, – ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?
– Это ложь.
– Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?
– Нет.
– Ленц утверждает, что вы знакомы.
– Он мог знать меня. Я его не знаю.
– Где он мог видеть вас?
– Я не иголка в стоге сена, – Люс пожал плечами. – Мы могли видеться на фестивалях, приемах...
– Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?
– Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников... Какая пленка?!
– Вы сейчас работаете над фильмом?
– Это известно из газет, господин прокурор.
– Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?
– Я снимаю картину, которая называется «Берлин остается Берлином». Такой ответ вас устраивает?
Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:
– Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?
– Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.
– Что есть понятие «автор фильма»? Автор фильма – это сценарист?
– В фильме «Берлин остается Берлином» я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.
– Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?
– На заключительном.
– Вы знаете всех ваших сотрудников?
– Да.
– Что вы делали девятнадцатого августа?
– Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.
– Когда вы познакомились с Кочевым?
– С этим болгарином? Я его в глаза не видел!
– Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?
– Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку...
– Что значит «скрытая камера»?
– Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны... многие цепенеют перед объективом или микрофоном...
– Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?
– Сотни раз.
– Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.
– Думаю, смог бы... Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!
– Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?
– Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!
– Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?
– Да.
– Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок – вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?
– Нет. Вопросы абсолютно точны.
– Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии... к гибели Дорнброка... Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?
– У меня маленькие дети... Как же я могу держать дома яд?
– Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?
– Нет.
– Вы настаиваете на этом утверждении?
– Да.
– Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.
– Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!
– В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика... Ручная работа, семнадцатый век.
– Это ларчик жены... Это не мой ларец...
– Вы что, в разводе с женой?
– Я? Нет. Почему?
– Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?
– Я не говорил так... Я сказал, что... Да, простите, это может показаться подлостью... Если можно, сотрите эту часть беседы...
– Увы, это не беседа... Это допрос. Итак?
– Да, это наш... Это мой ларчик.
– Но о том, что там лежал яд, вы не знали?
– Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, – растерянно сказал Люс.
– А вы отвечайте правду.
– Вы убеждены, что правдивые показания – это панацея от мерзости?
– Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, – впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. – У вас очень плохие отношения с женой?
– Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти...
– Причина?
– Она – женщина, я – мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок...
– Понимаю... Ваши ссоры носили драматический характер?
– Да.
– Причина? Ревность, отсутствие денег?
– Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала... Я старался не посвящать ее в эти дела.
– Как у вас сейчас с деньгами?
– Плохо, как всегда...
– Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме...
– Ларчик был заперт?
– В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс... Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени... Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным... Кельнер, которого я допросил, кельнер из «Эврики», отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого... Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо... Вы не носите очков?
– Там я был в очках...
– В темных?
– В дымчатых.
– А ваша дама?
– Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность... И в очках...
– Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...
– Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...
– Понимаю. А вы свое положение понимаете?
– Начинаю понимать.
– Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?
– Не знаю.
– У вас есть конкуренты?
– Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.
– Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...
– Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.
– Шорнбах? Ее муж военный?
– Да.
– Чем он занимается?
– Я не знаю.
Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, – он был нелегальным представителем МАД2.
– У Шорнбах есть дети? – спросил Берг.
– Да.
– Давно у вас эта связь?
– Нет.
На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, – видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.
– Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.
Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:
– Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.
Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.
– Так, – сказал Берг, – ладно... У меня язва...
– Что? – не понял Люс.
– У меня язва, – повторил Берг, – питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?
– Может быть, мы продолжим завтра?
– Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...
Они поднялись.
– Это рядом, – сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, – за углом.
Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:
– Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.
– Я понимаю.
– Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...
– Спасибо.
– Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?
– Десятки раз звонили, предлагали, просили...
– А Дорнброк?
– Ганс?
– Да.
– Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»
– Будете что-нибудь есть? – спросил Берг.
– Я выпью кофе.
– Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.
– Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
– Еще что вам говорил Айсман?
– Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
– Кто это они?
– Нацисты. Новые нацисты.
– Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
– Я еще вспомнил о Дорнброке.
– Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?
– Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»...
– Орали-то они глотками... Ну-ну?
– Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ – будет поздно. Тогда уж, – он сказал, – наверняка все растает...» Это он ответил мне – помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».
Берг внимательно посмотрел на Люса:
– Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
– Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
– Два пункта можно трактовать как угодно, а один – против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...
Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
– Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите – иначе голову вам снесу!
...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины «Наци в белых рубашках», он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. «Пощечина истории», «Безответственные упражнения в клевете на народ», «Провинциал в роли обличителя» – таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий («Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и „песня будет хрипом, если ее лишить нот“); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках – это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, – это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, – это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника («А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?!»), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.
Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
– А какое это имеет отношение к нашему делу?
– Прямое, – ответил Айсман. – Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
– Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
– А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
– При чем здесь председатель? – поморщился Бауэр. – Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...
– У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, – Айсман тронул мизинцем папку, – не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
– Впрямую?
– Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из «Дойче вохеншау».
– Что вы предлагаете?
– Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
– Беседа с Люсом будет бесполезной?
– Не знаю.
– Попробуйте с ним познакомиться.
Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление «определенные круги» в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: «Какие круги? Кто именно?»
Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
– Он из ведомства охраны концерна... – Рассмеялся и добавил: – Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
– Фашизм – это позиция? – удивился тогда Люс.
– Если хочешь – да, – ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. «Стоит ли волноваться, Бауэр? – говорил старый Дорнброк. – Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него – это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция – вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им „в настоящий момент“. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных...»
Ганс тогда предупредил Люса:
– Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
– Так уволь его, – посоветовал Люс. – Это в твоей власти.
Ганс отрицательно покачал головой.
– Нет, – ответил он, – это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: «Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации».
– А вот если он захочет и впредь продолжать драку, – сказал Бауэр Айсману, – тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй – люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи – даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их «организации».
Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...
2
– Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу... Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
– Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
– Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
– Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
– Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...