— Поскольку вы мне назвали имена ваших дру…
   — Друзей мистера Лоренса, — перебил его Глэбб. — Я и он — разные вещи, я дерусь за свою любовь и свой бизнес, у него — другие задачи, Вит.
   — Хорошо. Я понимаю. Это — позиция… Я просто хотел сказать, что поскольку вы назвали мне имена, то и я не стану писать, а назову известные мне имена, идет?
   Джон посмотрел на Пилар; та кивнула.
   — Итак, мистер Лао, мистер Лим, мисс Фернандес, герр Шанц, покойный секретарь Лао мистер Жуи, инспектор британской таможни. Видите, я дал вам куда как больше имен, чем вы мне. Я поступил по-джентльменски?
   — Да, — сказал Глэбб. — Вполне.
   «Зачем ты торопишься? Я ведь не назвал тебе те имена, о которых ты не можешь не догадываться, — неужели у тебя плохая память? — напряженно думал Славин. — Или тебе важнее всего засадить мне свои имена? Давай засаживай, видишь, как я напряженно жду?»
   — Нет, — тихо сказала Пилар. — Вы не назвали еще одно имя.
   Глэбб снова усмехнулся, сыграл немедленно:
   — Ей никто не поверит, она безумна.
   — Вы — про Эмму? — спросил Славин. — Нет, Пилар?
   — Да.
   — Больше я никого не упустил?
   — Нет, — сказала Пилар.
   Славин допил свой джин, поставил стакан на мрамор камина и улыбнулся:
   — А вы?
 
   «Центр.
   Не выходил на связь, поскольку проводил беседу с Глэббом. «Компаньоном», именуемым «П», по-моему, является Пилар Суарес, она же Фернандес. Глэббом и Пилар названы имена Винтер и Зотова как «друзей» Лоренса в обмен на мою информацию о Гонконге. Я, как мне кажется, убедил его в том, что поверил измене Зотова. Глэбб убежден, что, «отдав» нам Винтер и Зотова, комбинацию прикрытия закончил успешно. Он рассчитывает на сдержанную реакцию Лэнгли в случае появления разоблачительного материала о нем и Пилар. Ему, однако, неизвестно, что фотография Пилар и Зотова на балконе накануне нападения на него находится в моем распоряжении.
   Славин».

Поиск-IX
(Трухин, Проскурин)

   Дубов зашел в кабинет начальника отдела в двенадцать.
   — Здравствуйте, Федор Андреевич, я к вам с просьбой.
   — Пожалуйста.
   — Вы меня сегодня с двух до трех не отпустите?
   — Вы уже закончили обработку материалов по Нагонии?
   — К часу закончу. Посижу без обеда, но закончу. Хочу съездить в загс…
   — Ах вот так, да?! Поздравляю, от всей души поздравляю. Кто пассия?
   — Милый, славный человечек из рабочей семьи, так что с оформлением, думаю, никаких сложностей не будет. Визу на меня уже запросили?
   — Ждем.
   — Время есть, конечно. Так, значит, вы позволите, да?
   — Конечно, конечно, Сергей Дмитриевич.
   Дубов вернулся на свое место, заглянув предварительно в секретный отдел, разложил на столе папки с материалами по Нагонии и, достав ручку, начал вчитываться в строки; ручку теперь он держал строго вертикально, замечание ЦРУ учел; кадры получались со срезанным верхом и низом, а в Лэнгли ценили не то что строку — запятую.
   В два часа он спустился на стоянку, сел в «Волгу» и поехал к Ольге.
   — Здравствуй, лапа, — сказал он. — Паспорт с собою?
   — Да. А что?
   — Ничего. Я хочу сделать тебе сюрприз.
   Около загса он остановил машину, поднялся с девушкой на второй этаж; Ольга повисла у него на руке, прижалась, поцеловала в ухо.
   — Не надо привлекать внимание, — шепнул Дубов. — Сдерживай эмоции, пожалуйста.
   — А если они не сдерживаются?
   — Так не бывает. Выдержка — прежде всего. Очень хочешь быть женой?
   — Очень.
   — Почему вы все так замуж стремитесь, а?
   — Потому что любим, наверное.
   Дубов усмехнулся:
   — А что такое любовь? Можешь определить? Ладно, это философия, заполняй бланк, лапа. Через пару месяцев поедешь со мною на запад, там мы с тобою выясним эту философскую проблему. Хочешь со мною уехать, а? На работу, на работу, бить буржуев в их берлоге, хочешь?
   — Какой же ты сильный и умный, Сережа! Как мне радостно быть с тобой!
   Дубов заполнил бланк быстро, помог Ольге, выслушал рассеянно слова загсовского работника:
   — От всего сердца поздравляем с вашим решением. Ждем вас через три месяца, машину можно заказать на первом этаже, по поводу обручальных колец обратитесь в комнату номер восемь, там все объяснят.
   — Про кольца и машину — спасибо, — сказал Дубов, — а вот три месяца нас никак не устроят. Мы вот-вот уезжаем за границу, по делам, может, посодействуете ускорить оформление брака? Необходимые ходатайства я подготовлю, ладно?
 
   …Потом Дубов отвез Ольгу на работу, дал поцеловать себя:
   — Только в ухо не надо, мне щекотно.
   В пять часов он сдал все папки в отдел, проверил, как точно секретчица отметила время, и пошел на профсоюзное собрание.
   Дубов, в отличие от других, был подчеркнуто внимателен; когда кто-то из выступавших поднимал острый вопрос, он переглядывался с теми, кто сидел в президиуме, в зависимости от реакции там, соответствующим образом вел себя: лицо его менялось, словно человек примерял маски античных актеров — недоумение, радость, возмущение, снисходительность, интерес…
   После собрания Дубов поехал домой. Он поднялся в лифте на четвертый этаж, открыл дверь и почувствовал на плечах руки: рядом с ним стояли Проскурин и Гмыря; около двери — три чекиста; понятые — две женщины и мужчина со странной бородой; она показалась Дубову отчетливо клетчатой; седина — внизу, потом клочья черных волос и рыжий отлив возле ушей.
   — В чем дело, товарищи? — спросил Дубов, чувствуя, как лицо его сделалось багровым; горло перехватило; тяжелый комок мешал дыханию.
   — Мы войдем к вам и там все объясним, — сказал Гмыря. — Открывайте дверь своим ключом.
   Дубов не мог сдержать дрожь в руке, ключ никак не попадал в скважину.
   — У меня кто-то уже был-ыл, — сказал он себе самому, — я чувствую, тут уже был кто-то…
   В комнате ему предложили сесть, обыскав предварительно: лицо его сделалось бледным, сразу же обозначились синяки под глазами.
   — Ознакомьтесь с постановлением на обыск, — сказал Гмыря.
   Дубов никак не мог прочитать, строчки двоились.
   — Вы можете искать, но что только? — сказал он. — Мне сдается, что случилась-ась какая-то ошибка. Или нарушаются нормы социалистической законности-ти.
   Следователь, капитан Анибеков, подвинул себе стул, сел напротив Дубова:
   — Вы не хотите признаться во всем чистосердечно?
   — В чем?
   — Подумайте. Чистосердечное признание всегда учитывается.
   — В чем-ем я должен признаться-аться? — тяжело заикаясь, спросил Дубов.
   — Умели напачкать, сумейте и отвечать, Дубов, — сказал Гмыря.
   — Мне признаваться-аться не в чем. И напрасно ваши люди угоняют мою машину.
   Проскурин глянул на Гмырю — машину действительно отгоняли; надо было срочно проверить, нет ли в ней тайника.
   — Что ж, приступайте к обыску, — сказал следователь Анибеков, — а мы пока посидим…
   Наблюдая за тем, как чекисты приступили к обыску, Анибеков рассеянно взял фонарь, стоявший на столе, вытащил батарейки, две отодвинул, а третью начал сосредоточенно вертеть в руках.
   Дубов неотрывно следил за его пальцами — лицо его снова покраснело, язык сделался сухим; он казался ему невероятно тяжелым.
   Следователь отложил батарейку, закурил, подвинул себе пепельницу, аккуратно положил обгоревшую спичку, посмотрел на Дубова; тот сидел напряженный, чуть откинув голову, губы его тряслись, побелели.
   Анибеков снова взял батарейку, отвернул дно, выложил на стол капсулу с пленкой, глянул на Дубова.
   — Значит, знаете-аете…
   — Знаем, — ответил Анибеков и достал из портфеля камень: булыжник как булыжник, только легкий, нажми невидимую кнопку — откроется; этот тайник только что обнаружили в гараже…
   Дубов посмотрел на Гмырю и Проскурина, которые сидели рядом с ним, на ручках кресла, так, чтоб он не мог встать, потом перевел взгляд на Анибекова:
   — Если вы хотите использовать меня для работы, прикажите вашим людям немедленно вернуть машину на место: каждая парковка контролируется людьми из посольства, можете сорвать следующую встречу…
   Проскурин поднялся, вышел из комнаты, на его место сел Трухин.
   — Но машиной мы не отделаемся, — продолжал Дубов. — Я также являюсь объектом постоянного наблюдения людьми из посольства, следовательно, моя жизнь имеет товарную ценность. Гарантируете жизнь? Тогда проведем все в лучшем виде.
   — По поводу жизни суд будет определять, Дубов, — ответил Гмыря.
   — А без суда нельзя?
   — Нет, — сказал Анибеков. — Нельзя.
   — Напрасно-асно… Я могу дать очень много; то, что я могу дать, никто не сможет…
   — Что ж, давайте, — сказал Гмыря. — Послушаем.
   — Я лучше напишу-шу… х-хотите?
   Он поднялся, легко взял ручку из кармана пиджака, который висел на другом стуле, потянулся к бумаге, что лежала стопкой возле лампы, размашисто написал:
   «Я, Дубов Сергей Дмитриевич, считаю своим долгом заявить следующее по вопросам, связанным с моей работой на ЦРУ…»
   На мгновение Дубов задумался, поднес ручку ко рту и свалился на пол, лицо его стало синеть; «скорая помощь», вызванная из Склифосовского, констатировала отек легких; три часа Дубова пытались спасти. В десять часов он умер; вскрытие показало идентичность яда, от которого погибла Ольга Винтер и он, агент ЦРУ, «Умный». Доктор, проводивший вскрытие Дубова, потерял сознание, вдохнув пары яда; вторая бригада работала в противогазах.

Константинов

   Он оглядел собравшихся, откашлялся, но говорить не начал; долго раскуривал сигару, даже после того, как пустил струю голубого легкого дыма прямо перед собою, словно отгонял на осенней охоте последних комаров, самых злых и надоедливых.
   — Нуте-с, — наконец выкашлянул он, — с чем пойдем к руководству?
   — С трупом, — выдохнул Гмыря. — Провал полнейший, что и говорить.
   — Я бы так резко вопроса не ставил, — заметил Проскурин. — В конечном счете агент выявлен, утечка информации остановлена, инструкции ЦРУ у нас на руках. Разве этого мало?
   — Зачем себя успокаивать? — Коновалов пожал плечами, прислушался к бою курантов — отзвонило два раза, два часа ночи. — То, что сказал подполковник, — само собою разумеющееся, но главного мы не выполнили: мы не имеем изобличенных с поличным разведчиков.
   — Верно, — согласился Константинов. — Снова провал. Но мы должны их изобличить.
   — Как же без Дубова мы их теперь возьмем? — спросил Проскурин. — Не следует обольщаться, надо довольствоваться тем, что есть.
   — Давайте проанализируем, что мы имеем, — сказал Константинов. — Начинайте, товарищ Гмыря.
   Тот поднялся:
   — Мало что имеем. В наших руках инструкции: послезавтра Дубов должен встретиться с неизвестным разведчиком, скорее всего с Лунсом или Карповичем. Место сигнального пароля для машины Дубова — стоянка на «Паркплатц». Где эта стоянка, нам неизвестно. Неизвестно и точное место встречи в парке, а он — громаден. Чтобы вывести работников ЦРУ на встречу с Дубовым у объекта «Парк», мы должны высчитать, где находится «Паркплатц». Пока — все.
   — Вы? — обратился Константинов к Проскурину.
   — Согласен с Гмырей.
   — Товарищ Коновалов…
   — Если мы хотим выйти послезавтра в «Парк», надо продумать легенду для исчезновения Дубова, столь внезапного: разведчики смотрят не только за машиной, но и за ним самим.
   — Все? — спросил Константинов. — Спасибо. Итак, первое: подразделение товарища Гмыри разрабатывает и обеспечивает легенду «срочной командировки» Дубова на Дальний Восток, на конференцию по проблемам, связанным с зоной Тихого океана. Второе: подразделение Проскурина продолжает работу по аккуратному опросу всех знакомых Дубова: маршруты поездок; время; привычные места парковок. Третье: подразделение Коновалова готовит все материалы о маршрутах выявленных сотрудников ЦРУ — не было ли пересечений, снятия сигналов с дубовских мест стоянок, вроде той, у МГИМО, это, видимо, парольный сигнал, полученный им в прежней инструкции, очень похоже: он оставил там машину чуть более чем на полчаса, встретил Ольгу, а на следующий день пошел на контакт в Парк Победы.
   — А как же мы вычислим «Паркплатц»? — вздохнул Проскурин. — Никаких зацепок…
   — Вызывайте Ольгу Вронскую к девяти утра, — сказал Константинов. — Попробуем с ней побеседовать. Пригласите Парамонова, он ведь и Дубову делал профилактику.
 
   В четыре часа утра Константинов отправил сообщение Славину:
   «Попросите Глэбба о содействии в вызове Зотова в Союз. Дайте понять, что от вас требуют это; таким образом, вы еще раз подтвердите успех его „операции прикрытия“. Фотографию с Пилар считаю нецелесообразным вводить в мероприятие. Полагаю, что этот документ нам пригодится позже».
   В пять часов утра Константинов утвердил макет «Парка Победы», который делали весь день: надо было продумать, как расположить оперативные силы, ибо оцепить следовало огромный район, точное место встречи в инструкции указано не было; в течение дня нужно было передислоцировать туда сотрудников, расставить специальные телекамеры, аппаратуру ночного видения, разместить штаб операции по захвату разведчика ЦРУ.
   В девять утра Ольга Вронская вошла в кабинет Константинова, улыбнулась ему, ни тени недоумения не было на ее лице, совершенно спокойна.
   — Здравствуйте, мне сказали, чтобы я приехала к четвертому подъезду…
   — Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Успели позавтракать?
   — А я сегодня вообще не буду есть — только холодная вода.
   — Держите разгрузочные дни?
   — Третий раз в жизни.
   — С врачом посоветовались? Это, говорят, не всем показано.
   — Мой друг прекрасно знает йогу, он убежден, что голодный день необходим, — Ольга глянула на часы.
   — Уже захотелось поесть? — спросил Константинов. — Ждете вечера?
   — Нет, я должна позвонить на работу.
   — Как вы думаете, почему вас пригласили ко мне?
   — Наверное, в связи с выездом за границу…
   — Вы собираетесь за границу?
   — Да. С Сережей… С моим будущим мужем, — пояснила она.
   — Понятно. Нет, я пригласил не в связи с этим, хотя… Я хочу вас спросить: как бы вы отнеслись к человеку, которого мы подозреваем в шпионаже?
   — Так же, как и вы, — легко ответила Ольга. — Шпион — это отвратительно.
   — Почему? — поинтересовался Константинов. — Тоже все-таки работа… Есть плотники, есть летчики, есть шпионы…
   Ольга рассмеялась:
   — Хорошенькая работа!
   — Высокооплачиваемая. По нынешним временам шпиону «за вредность» хорошо платят.
   — Я помню, мама читала стихи в детстве: «Наемник вражьих банд, переходил границу враг, шпион и диверсант». Я после этого с бабушкой по лесу боялась гулять, за каждым кустом шпион и диверсант виделся.
   — Любите бабушку?
   — Обожаю.
   — Больше, чем маму?
   — Так нельзя спрашивать…
   — Почему?
   — Потому что обидно придется отвечать или лживо, а я ни того, ни другого не хочу.
   — Понятно. Оля, простите за прямоту вопроса: вы Сергея Дмитриевича любите?
   — Очень-очень.
   — Не просто, а «очень-очень»?
   — Да.
   — Работа ваша нравится вам?
   — Нет.
   — Отчего?
   — Скучно. Я знаю, что могу больше дать, а никому вроде бы этого и не надо.
   — Вы предлагали?
   — Что?
   — Дать больше и лучше?
   — Это неудобно… Как будто навязываешься.
   — Навязываются — это когда просят. Когда предлагают — совсем другое… Кого из писателей любите?
   — Ну… Многих… Горького… Маяковского, конечно…
   — А что у Маяковского более всего нравится?
   — Как — что? «Стихи о советском паспорте».
   — А у Горького?
   — Песня о Буревестнике.
   Константинов, легко усмехнувшись, вздохнул.
   — Сергей Дмитриевич к медицинской литературе вкус вам не привил еще?
   — Он мне рассказывал про йогов. Очень интересно.
   — Про голодный день — это он?
   — Конечно.
   — Ну я понимаю, ему надо, а вам-то с вашей фигуркой зачем? Рано еще.
   — Сережа считает, что уже с юности следует готовиться к старости. Распустишь себя сейчас, а потом трудно войти в форму.
   — Вообще-то верно. Еще один вопрос: за что вы полюбили Сергея Дмитриевича?
   — Он очень умный. Сильный. Наше поколение тянется к сорокалетним мужчинам, сверстники какие-то дебилы, маменькины сынки. А почему вы спрашиваете об этом?
   — Вы же сами определили, почему я вас вызвал. Вы давно с ним знакомы?
   — Нет. Хотя теперь кажется, что вечность, я и на работе все время в окно смотрю, чтобы не мешали мне представлять его лицо, а то сослуживцы мелькают перед глазами, мелькают…
   — Как вы с ним встретились?
   — Совершенно случайно. Я потеряла подругу, договорились вместе отдыхать, а она не прилетела. А он пригласил меня провести с ним день, мы так красиво завтракали, я не знала, что завтрак может быть таким же интересным, как ужин: торжественным, со значением…
   — Вы его за завтраком и полюбили?
   — Вам этого не понять, хотя я знаю, отчего вы так спрашиваете… Ну и потом море, солнце…
   — Море и солнце — одно дело, любовь — другое.
   — Может быть…
   — А почему сверстники кажутся вам дебилами?
   — Ну не знаю… Это трудно объяснить. Они какие-то ленивые, цветы никогда не подарят, не умеют интересно говорить, объясняются как-то робко, а по глазам сразу видно, чего хотят.
   — Неужели ленивы?
   — О, еще как! Спросите, кто из них умеет себе брюки погладить или рубашку постирать, спросите! Скажут: «А мать для чего?»
   — Наверное, вам просто не везло, Оля.
   — Ничего подобного, я пыталась найти хорошего парня…
   — Смотря где искать. Хорошо, времени у меня в обрез: вы бы согласились помочь нам в нашем деле?
   — Конечно.
   — Вы не хотите спросить — «в каком именно»?
   — А я вам верю, в плохое же вы меня не пригласите.
   — Мы хотим, чтобы вы помогли нам разоблачить шпиона.
   — Я согласна.
   — Подумали?
   — И думать нечего, это мой долг. Что я должна буду делать?
   — Сначала вы должны будете вспомнить все те места, куда ездили с Сергеем Дмитриевичем, где останавливались, куда ходили гулять…
   — Так вы его спросите, он же лучше меня все знает…
   — Обязательно. Но сначала вы постараетесь все припомнить, ладно?
   — Хорошо. Значит, так… Мы ездили на Ленинские горы, там мы останавливались и гуляли с Сережей… Потом в Парк Победы.
   — Часа два, не больше, да?
   — Нет, полчаса, от силы.
   — Он жаловался, что у него машина стала барахлить, что-то с проводкой, да?
   — Да, иногда. Но он выйдет, подергает провода и все наладит.
   — Это часто бывает. Я тоже с проводкой мучаюсь. Слушайте, Оля, а что, если мы сейчас с вами сядем в машину и вы мне покажете те места, где вы гуляете, а?
   — Я не совсем понимаю вас. Почему об этом не спросить Сережу?
   — После того как мы с вами отметим все места, Оля, вас отвезут на аэродром, и вместе с нашим товарищем вы полетите в Адлер. Поживете в Пицунде: отдыхайте, грейтесь на солнце, купайтесь…
   — Ой, как интересно! Только я должна позвонить Сереже и маме, предупредить их. Да, а как же с работой?
   — С работой мы уже уладили, вам туда и звонить не надо. Что вы скажете маме?
   — А ей что бы ни сказать — только б предупредить, — Ольга вздохнула. — Необходимая проформа — всего лишь.
   Константинов подвинул ей городской телефон:
   — Звоните.
   Ольга набрала номер; Константинов отметил, что сначала она позвонила на работу к Дубову.
   — Можно Сергея Дмитриевича? Его знакомая, Ольга Вронская. Как улетел? — Она растерянно посмотрела на Константинова. — Куда? А когда вернется? Спасибо…
   Она удивленно сказала Константинову:
   — Он улетел в срочную командировку… Наверное, звонил мне, а я у вас. Как плохо, он еще что подумает. — Она быстро набрала домашний номер. — Ма, Сережа не звонил? Ой, звонил, да?! Что он сказал? Ага… А когда обещал вернуться?
   «Молодец Гмыря, — отметил Константинов, — даже это предусмотрел, молодец».
   — Ма, знаешь, я срочно улетаю… Нет, не к нему. Я тебе позже объясню…
   Константинов подсказал шепотом:
   — Когда вернусь…
   — Когда вернусь, — повторила Ольга, — это служебная командировка. Да нет, ма, что ты, ну как можно так думать?! Ну до свиданья, бабу поцелуй.
   Она положила трубку, посмотрела на Константинова — так ли сказала?
   Какое-то мгновение он взвешивал, стоит ли открыть ей все, но потом решил повременить, хотя теперь он был до конца убежден, что Оля ничего не знала об истинном Дубове; врала матери неумело; отвечала на вопросы открыто, без раздумий; глубиною мысли не отличалась; думала наивно, штампами, хрестоматийно, но что-то подсказывало ему — «жди, надо ждать».
   Выйдя с Ольгой из кабинета, оставив ее на минуту в приемной, он заглянул в комнату, где сидел Михаил Михайлович Парамонов. Увидев генерала, тот вскочил, вытянулся, ищуще подался вперед.
   — Сейчас с вами поговорит наш сотрудник, — Константинов кивнул на Гмырю. — Я не успею. — Пояснил полковнику: — Разумнее мне с ней прокатиться самому, понятно?
   — Разумнее, — согласился Гмыря. — А может, и мне повозить Михаила Михайловича?
   — Пусть он сначала вспомнит. Вы, Парамонов, с Винтер и с Дубовым ездили на машинах?
   — Так точно!
   — Вы ж белобилетник, не рапортуйте, говорите нормально. Когда ездили, из-за чего останавливались — нам хочется помочь людям, оказавшимся в вашей ситуации, ясно? И никому не надо рассказывать об этом собеседовании, договорились?
 
   Усадив рядом с собою Ольгу, Константинов вспомнил третью инструкцию ЦРУ: «Пришлите данные на вашу новую подругу, включая девичью фамилию матери и бабушки». А почему не попросили прислать ее фотографию? Сами сняли? Где? Когда?»
   — Оля, а что, у мамы другая фамилия?
   — Да. Она взяла фамилию отчима, а девичья у нее Швецова.
   — Понятно. Ну давайте вспоминать… Куда двинем? У нас на всё про всё два часа. К мосту через Москву-реку не ездили? Около Лужников?
   — Нет, ни разу. Хотите покажу, где в Парке Победы катались? Там и начнем.
   — И покажете место, где он вас одну оставлял, а дядьки и тетки, любуясь вами, вас фотографировали?
   Она рассмеялась:
   — Откуда вы знаете? Меня только мужчина фотографировал, когда Сережа пошел за билетами в цирк.
   — Это когда было? В день, когда вернулись?
   — Нет, утром следующего…
 
   Вернувшись после поездки по Москве, Константинов передал Ольгу старшему лейтенанту Крюковой, а сам отправился на квартиру Дубова. Здесь он просмотрел все книги и быстро нашел ту, которую искал: «Справочник по отелям „Хилтон“. Пролистал страницы, нашел загнутую:
   «Двухкомнатные номера „Хилтона“ отличаются особым комфортом: цветной телевизор, приемник, программа музыки, передаваемая радиоузлом отеля, великолепная ванна с морской водой, холодильник и набор посуды на шесть персон. Стоимость — 95 долларов, расчетное время 14.00».
   Константинов книгу осторожно закрыл, обернул в бумагу и спросил оперативного работника, сидевшего в засаде:
   — Как думаете, отпечатки пальцев взять можно с глянцевой страницы?
   Ответа, впрочем, он не ждал — ему теперь стало ясно, почему Дубов убрал Ольгу Винтер: когда проходит первая влюбленность, встают вопросы, и на них надо отвечать, а как ответишь про хилтоновский люкс?
   «Трагедия слабого и нечестного мужчины, когда рядом с ним оказывается честная женщина, — подумал Константинов. — Честная и сильная, не созерцатель, а деятель. Конечно, Ольга спросила про „Хилтон“, когда они остались одни, а он неловко соврал, она ведь умнее, она поняла и отнесла его серьги подруге — сама просто-напросто не решилась услышать то, что скажут оценщики. Даже сильный человек оттягивает момент правды, ибо правда предполагает действие. А у нее, которая работала за границей и знала прекрасно, что к чему, был один выход. Идти к нам. И он это понимал. Что он мог ей соврать? Сказать не ту цену? Допустимо. Никто из наших за границей цен в отелях толком не знает; понимают, что не по карману, и не спрашивают — гордость не позволяет. Конечно, когда была влюбленность, там, в Луисбурге, и здесь какое-то время, не думала она про эти самые проклятые девяносто пять долларов за любовь в люксе; деньги и любовь — чужеродность; а вот почему решила выяснить сейчас? Догадалась о его втором лице? Но как? Она его защищала перед всеми, покойничка-то не очень любили, «Заратустра», надмирен, снисходителен. Видимо, догадалась у Ниязметовой, когда он вылил на нее вино и увел в ванную — просил, видно, молчать при подруге. А это вошло в противоречие с ее естеством. И она оценила сережки. И ужаснулась. И поехала за проспектом о «Хилтонах». А потом вернулась к нему. И сказала ему обо всем. И он испытал ужас — понял, что погиб».
   И вдруг Константинов поймал себя на мысли, что ему жаль Дубова. Он не сразу даже понял себя — жалость к изменнику, разве такое возможно?
   «Наверное, объяснимо, — подумал Константинов. — Приехал-то он туда не изменником. На чем его сломали? Аномалия. Но ведь на свете живет немало людей с отклонениями от нормы. Может, я был неправ, когда говорил со Степановым? Нет. Прав. Нельзя не верить любому, в чем-то отклоняющемуся от нормы человеку — это поведет к шпиономании, это в конечном счете поможет противнику ломать людей на страхе. Сколько сейчас наших работает за границей?! Десятки тысяч. По-видимому. А жизнь и там продолжается, всякое может быть, всякое может стрястись с человеком — случайно ли, по глупости ли, от незнания… А противник внимателен, он умеет рассчитывать человека, разлагать его по спектрам. Честолюбие, скаредность, пьянство — да, это инструменты, ими как пользовались, так и будут пользоваться противники, но разве более или менее здравомыслящий человек пойдет на вербовку, станет шпионом, переспав где-то там с подложенной под него Пилар? Значит, все же аномалия? Но аномалия аномалии рознь. Как провести грань? И что она из себя представляет, эта таинственная грань? Вычислив ее, поняв, мы сможем спасти человека от падения. И еще мы можем спасти человека верой в него. Каждый должен знать — тебе верят. Это дает силу. Только человек с патологическим поражением морали может стать шпионом, — убеждая самого себя, думал Константинов. — И таким был Дубов, это точно, и поэтому лишь в операции с ним сработала и Пилар, и жадность его, и непомерное, ницшеанское честолюбие».