— Плохо себя чувствуете? — спросил Глэбб, пожимая ему руку. — Или нервничаете перед началом драки?
   — Я не имею права ни на первое, ни на второе.
   — По приказу или убеждены в победе?
   — И так и так.
   Глэбб обернулся:
   — Здесь много лишних, Марио. Разговор будет слишком важным.
   — Моя охрана не знает английского, они ж ни черта не понимают, здоровые, надежные звери.
   — Тем не менее, Джон прав, — сказал Лао. — Я предлагаю погулять по берегу, а потом уж сядем есть акулу.
   Он взял Глэбба под руку:
   — Больше всего я сейчас боюсь того, что Лэнгли все-таки пришлет сюда нового резидента.
   — За десять дней перед началом «Факела»? Надо быть идиотами, — Глэбб усмехнулся.
   — Думаете, они у вас гении? Конечно, надо быть идиотами, но я очень этого боюсь.
   — Может быть, мне послать телеграмму адмиралу? — спросил Огано. — Моим шифром?
   Лао усмехнулся:
   — Как она будет звучать?
   — «У меня отладились очень хорошие контакты с мистером Глэббом, прошу…»
   Лао раздраженно пожал плечами, закончил:
   — «Не присылайте нового резидента!» А то, напишите еще, моим людям придется и нового чужака пристрелить. Так, что ли?
   — Надо будет отдать одного или двух из вашей группы, — заметил Глэбб. — Подбросить трупы, пустить сообщение в прессу: «Во время перестрелки убиты террористы из „красной армии действия“…»
   — Ни в коем случае, — возразил Лао. — Я удивляюсь вам, Джон. «Красную армию действия» связывают с нами. А Лоренса — по нашей с вами версии — убили просто левые. Русские. Или кубинцы. Мои люди занимаются мотивировкой связи убийц Лоренса с Нагонией, получается славно, надо будет пошлифовать, а потом вы запустите это в газеты. Но я просил вас прилететь, Джон, не только в связи с этими делами. Мы ваши просьбы выполняем сразу же, а вот вы нас подводите.
   — В чем?
   — Две недели назад вы обещали передать новую партию вертолетов. Где они?
   — Думаете, так легко увязывать все детали с Пентагоном?
   — Я же не ссылаюсь на увязывание с моим министерством обороны? Вы шлете радиограмму тревоги, и через час мои люди нейтрализуют Белью. Вы просите изолировать Лоренса — через два часа мы разыгрываем комбинацию, его нейтрализуют. Это уж мое дело, сношусь я с Пекином или нет, вас ведь это не интересует, не так ли? Почему же меня должны интересовать ваши отношения с Пентагоном?
   — Вертолеты будут, — сказал Глэбб. — Я обещаю это твердо.
   — Когда?
   — Мне нужно увезти с собой прокорректированный вами план операции — с учетом замечаний, которые я вам прислал. Я потребую, чтобы вертолеты передали с флота немедленно.
   — Хорошо. Спасибо. Мы очень надеемся, Джон. Теперь — второе. Вы обещали, что поставки русских в Нагонию сократятся, — они, наоборот, нарастают.
   — Я думаю, если вы подготовите материалы по убийству Лоренса и это будут хорошие материалы, мы загоним русских в угол; газеты потребуют закрыть порты для их судов. Я очень жду ваших материалов.
   — Вы доверяете Стау по-настоящему?
   — Да.
   — Вы ему платите? — спросил Огано.
   — Мы с ним дружим, — улыбнулся Глэбб. — Я верю этому человеку.
   — Кто будет заниматься тем русским, которого вы намерены подставить под Лоренса?
   — Стау. А ему нужен труп. Или пара трупов. И утечка информации: русский, мистер Славин, поддерживал связь и финансировал «красную армию действия», которая злодейски убила американского коммерсанта.
   Лао поморщился:
   — Слишком много патетики, Джон. Начиная с Гонконга вы тяготеете к патетике. И не трогайте вы «красную армию», мы выдвинем иную версию, более интересную, я же сказал. Марио, у вас был вопрос.
   — Джон, ребятам из наших штурмовых групп надо дать перед налетом на Нагонию немного наркотика. Людей надо взбодрить.
   — Не следует этого делать, Марио.
   — Ребята идут на верную смерть. Вряд ли кто из них уцелеет…
   Лао заметил:
   — Мы можем управлять процессом, Джон. Если начнут курить после завершения операции, когда Марио войдет в Нагонию, расстреляем пару десятков солдат перед строем, это действует отрезвляюще.
   — Я бы не стал этого делать, — повторил Глэбб, — но, если вы оба настаиваете, я передам вашим людям завтра же грамм сорок, не больше.
   — Не скупитесь, Джон, — сказал Лао. — Если вам потребуется новая партия героина, я поддержу вашу просьбу, Шанц получит хороший товар в Гонконге, я никогда вам не отказывал в этом бизнесе.
   — Преувеличение — это ложь честного человека, — вздохнул Глэбб. — Вы всегда держите пальцы на адамовом яблоке, Лао. Согласен со мной, Марио?
   — Ни в коем случае, — рассмеялся тот. — Я во всем поддержу Лао, мы цветные, а вы проклятые янки, не любите цветных…
   Лао взял Глэбба под руку, повел к столу:
   — Джон, у вас не создается впечатления, что кое-кто в Вашингтоне против того, чтобы помогать нам по-настоящему?..
   — Создается. «Реальные политики», сукины дети, миротворцы, память Кеннеди не дает им покоя, Кеннеди, а особенно Рузвельта.
   — Но адмирал будет тверд? Он не поддастся вашим «реалистам»?
   — Нет. Думаю, нет. Только б скорее начать, Лао. Когда Марио ударит, когда его командос войдут в Нагонию, всем придется включиться по-настоящему, придется пригнать сюда самолеты, придется прислать десант. Только б начать.
   — Как вы отнесетесь к тому, что мы выступим на три дня раньше намеченного срока?
   — Я не готов к ответу… Мы ждем последнюю информацию…
   — Откуда?
   — От нашего верного человека.
   — Как правило, информацию передают неверные люди, Джон.
   — Из каждого правила надо делать исключения.
   — Какого рода информацию он вам передаст?
   — Мы ждем от него однозначного ответа: вмешаются русские или нет — войди Марио в Нагонию.
   — Будет поздно, Джон, — ответил Огано. — Через три часа после того, как мы начнем, русские не смогут шевельнуться, им придется иметь дело с моим правительством. Прошу, друзья, устраивайтесь, акулу нужно есть, пока она не разварилась.
   — Где план выступления, Марио? — спросил Глэбб. — Я имею в виду последний, скорректированный Лао.
   — Здесь, — сказал Огано, тронув пальцем карман френча.
   — Марио ничего не сообщил в Лэнгли своим шифром? — спросил Глэбб.
   — Зачем? — Лао пожал плечами. — Мы заинтересованы в том, чтобы именно вы стали резидентом. Какой смысл нам обходить вас? Мы выстроили план, и мы следуем этому плану, Джон. Теперь последнее: вы можете помочь вашими возможностями в Москве?
   Глэбб расстелил салфетку на коленях, повертел в руках фужер, посмотрел на Огано.
   — Хотите виски? Или джина? — спросил тот.
   — Хочу русской водки.
   — Я жду ответа, Джон, — сказал Лао.
   — Не дождетесь.
   — Джон, мы дружим десять лет, я вытащил вас из грязи в Гонконге, я поднял вас здесь, нейтрализовав Лоренса; не мешайте себе самому идти по лестнице.
   — Я отвечу вам, когда Марио войдет в Нагонию, Лао, о'кэй?
   Лао покачала головой:
   — Не мешайте себе делать карьеру, Джон. Мне не нужны имена и клички ваших агентов. Пока что не нужны. Но, судя по вашим шагам, весьма талантливым, сказал бы я, у вас есть кто-то в Москве. Я готов — в обмен за вашу информацию из Москвы — помочь в их работе. На вас. Ваша агентура надежно законспирирована? Вы убеждены в том, что им не грозит разоблачение?
   Глэбб выпил водку, которую ему налил Огано, шумно выдохнул и ответил:
   — Не беспокойтесь за наших людей, Лао. Они прикрыты так надежно, что им ничего не грозит — во всяком случае, в течение ближайшего полугода.
   — Смотрите. Я считал своим дружеским долгом поделиться своими опасениями. Смотрите. Немцы проиграли потому, что слишком уважали себя и недооценивали противника. Не повторяйте ошибок ваших родственников, вам это будет стоить головы. Я не убежден, что вы добьетесь чего-либо с Зотовым, — двойственность не метод в политике, а вы ведь хотите перейти из разряда воротил в лигу политиков, Джон, вы слишком явно хотите этого…
   — Дорогой Лао, я ценю вашу дружбу, право. Но вы слишком однолинейны в ваших конструкциях. Зотову надо будет отмываться, понимаете? Ему надо будет доказывать свою честность, на это уйдет много месяцев, а мы с вами прекрасно понимаем, что больше года агент продуктивно работать не сможет; на большее я не рассчитываю, во всяком случае. Мне нужно, чтобы мои верные люди в Москве были гарантированы от провала в течение года; потом — хоть потоп, потом, я думаю, Марио возьмет меня к себе советником по экономике и финансам, на большее я не претендую. Давайте скорректированный план, Марио, мне пора…
 
   «Центральное разведывательное управление.
   Отдел стратегических планирований.
   Строго секретно.
   28/01 — 45 — 78.
   С учетом замечаний директора ЦРУ план операции «Факел» уточнен и — в окончательной фазе — выглядит следующим образом:
   1. День «X» — суббота, 7.00 утра.
   2. Президентский дворец будет взят не только силами бронедесанта, но и с воздуха — двадцать вертолетов послезавтра прибывают в пункт «С».
   3. Джорджу Грисо будет предложено обратиться к народу с обращением о добровольной передаче власти генералу Огано.
   4. В случае отказа он покончит жизнь самоубийством.
   5. Похороны Джорджа Грисо возьмет на себя правительство Огано, объявив национальный траур.
   6. Огано обратится за помощью не к нам, а к Пекину; более того, он в своем обращении, уточненный текст которого прилагается, осудит вторжение морской пехоты США.
   И. о. резидента ЦРУ — Джон Глэбб».
 
   «Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии.
   Дорогие соотечественники!
   Примите мои сердечные поздравления с освобождением. Восстание против иноземного ига закончилось победой. Вы призвали меня, и я пришел к вам, чтобы отдать себя служению нации.
   Мы оплакиваем трагическую кончину Джорджа Грисо, который оказался неподготовленным к той роли, которую ему уготовила судьба, но это не его вина, это беда всей нации, совсем недавно сбросившей цепи колониального рабства.
   Я думаю, что наше национальное движение, принесшее победу, будет с восторгом принято друзьями во всем мире.
   Я должен сказать, что рука братской помощи из Пекина уже протянута нам.
   Я должен самым решительным образом выступить против высадки десанта морской пехоты США.
   Я хочу повторить, что стану служить делу нашей национальной революции до конца!
   С нами Бог и Победа!»

Константинов

   …Режиссер Ухов звонил Константинову каждый день: кончились актерские пробы, а консультант до сих пор не посмотрел, художественный совет не хочет принимать решения, пока не будет высказано мнение специалиста.
   — Хорошо, а если я приеду к вам часов в десять? — спросил Константинов. — Такое допустимо?
   — Да хоть в двенадцать! — взыграл Ухов. — Будете вы, режиссер Женя Карлов, он говорил, что знаком с вами, и я! Нет проблем, хоть в час ночи!
   — Можно пригласить жену? — спросил Константинов.
   — Милости прошу, очень буду рад.
 
   …Константинов оставил помощнику телефон съемочной группы и монтажной, сказал, что в случае срочной надобности ехать от «Мосфильма» десять — пятнадцать минут, позвонил Лиде и предупредил ее, что ждать будет у проходной в девять пятьдесят пять.
   — А без пяти десять ты не можешь сказать? — улыбнулась Лида.
   — Могу, но в этом будет некая сослагательность. И потом я не люблю слова «без», в нем какая-то унылость сокрыта, — ответил Константинов.
 
   …В просмотровом зале было душно, вентилятор не работал; Лида осторожно разглядывала лицо мужа — похудел. Он весело говорил с Уховым и Карловым, шутил с монтажницей Машей, сетовал на сумасшествие погоды — совершенно нет лета, сплошные дожди; рассказал смешной анекдот, попросил разрешения снять пиджак и заключил:
   — Если не возражаете — начнем, а?
   Над сценарием фильма о чекистах он просидел — в самом еще начале работы — чуть не две недели; страницы были испещрены пометками; когда Ухов увидал это, то застонал даже:
   — Константин Иванович, но ведь сценарий утвержден!
   — Тогда зачем я вам?
   — Как зачем?! Вы должны просмотреть его по линии достоверности, с профессиональной точки зрения.
   — Я этим и занимался. Но коли автор пишет «озадачьте себя вопросом», то как же мне не обратить ваше внимание на такой ляп?
   — Это не ляп. Это распространенное выражение, оно бытует у нас.
   — И плохо. Бархударов трактует слово «озадачить» как «поставить в тупик». А я не хочу, чтобы чекист говорил на плохом русском языке.
   — Неужели «поставить в тупик»? — удивился Ухов. — Черт, спасибо, это надо перелопатить.
   — Перелопатить, — повторил, усмехнувшись, Константинов. — Пойдем дальше. Главное соображение: в сценарии много вранья. Причем автор исходит из самых лучших побуждений, он хочет утеплить образы чекистов. И снова появляется жена, которая ждет мужа ночами, и снова молодой капитан влюбляется в певицу из ресторана, которая связана с фарцовщиками, и снова генерал знает все наперед о противнике… Правду надо писать, а коли она автору неведома, стоит посидеть с нами, поговорить, мы с радостью поможем. И вот еще что: у вас шпионов пачками ловят, а ведь это неправда. Шпион — редкость в наши дни; серьезный шпион — это сложнейшая внешнеполитическая акция противника. Завербовать советского человека в наши дни — задача невероятно сложная; самая суть нашего общества противоречит этому.. Человек, который бы добровольно или даже под давлением отказался от того, что ему дает наша жизнь, — это аномалия.
   Ухов ломал руки, клялся, что менять в сценарии ничего больше нельзя, вещь отлилась, конструкцию ломать невозможно.
   — Я ведь ни на чем не настаиваю, — заметил Константинов. — Я говорю вам то, что обязан сказать. А вы вправе со мною не согласиться и попросить другого консультанта.
   (В мире кино режиссеры делятся на две категории: «стоики», которые отвергают любую поправку, даже своего коллеги, и «стратеги», которые бесстрашно разрушают конструкцию, если видят в доводах товарищей разумные соображения. Ухов хотя и был «стратегом», но попугивал всех «стоицизмом» — особенно на первых порах, до того, как был подписан приказ о запуске фильма в производство; в это время он был готов на все и принимал любые дельные замечания благодарственно. Потом, когда включался счетчик и деньги на ленту были уже отпущены, появлялся новый Ухов, диктатор и трибун, отвергавший любое слово критики; на все замечания отвечал: «А я так вижу». И все тут, хоть тресни.
   Когда Константинов сказал о приглашении нового консультанта, Ухов осел, начал рассуждать о ранимости художника, произнес речь во славу чекистов и, в конце концов, соображения Константинова принял.)
   Первый ролик был видовым; актер шел по берегу реки, потом бежал; сиганул с берега — красиво, ласточкой, и Константинов вдруг явственно ощутил вкус воды, темной, теплой, мягкой.
   — Хочу посмотреть, как он движется, — пояснил Ухов, — это очень важно — пластика актера.
   «Попробуй теперь восстанови, как двигался Дубов, — машинально подумал Константинов. — Избегал камеры. Почему? Проинструктировали? Но ведь это не умно: человек, который постоянно опасается чего-то, — уже отклонение от нормы, и мы сразу же включим это отклонение в „сумму“ признаков».
   — А сейчас поглядите внимательно, мы взяли на главную положительную роль Броневого, предстоит драка с худсоветом, — шепнул Ухов.
   — Отчего? — удивился Константинов.
   — Стереотип мышления: боятся, что в нем проглянет Мюллер.
   — Что за чушь?! Актер — лицедей, чем большим даром перевоплощения он наделен, тем выше его талант.
   — Ах, если бы вы были членом художественного совета, — сказал режиссер Евгений Карлов, — нам бы тогда легче жилось.
   Броневой был хорош, достоверен, но что-то мешало ему, ощущалась какая-то робкая скованность. Константинов понял: актеру не нравятся слова. Действительно, есть три измерения: сначала сценарий, потом режиссерская разработка, а уж третья ипостась кино — это когда появляется Его Величество Актер. Броневой говорил текст, который ему не нравился, словно бы какой-то незримый фильтр мешал ему; там, где в сценарии был восклицательный знак, он переходил на шепот, многозначительный вопрос задавал со смешком, пытался, словом, помочь сценаристу, но не очень-то получалось; первооснова кинематографа — диалог: коли есть хорошие реплики, несущие стержневую мысль, — выйдет лента; нет — ничто не поможет, никакие режиссерские приспособления.
   В следующем ролике актер пробовался на роль шпиона. Константинову сразу же не понравилась его затравленность; он с первого же кадра играл страх и ненависть.
   — Такого и ловить-то неинтересно, — заметил Константинов, — его за версту видно.
   — Что ж, идти на героизацию врага? — удивился Ухов. — Мне это зарубят.
   — Кто? — спросила Лида, положив свою руку на холодные пальцы мужа. — Кто будет рубить?
   — Боюсь, что ваш муж — первым.
   — Ерунда, — поморщился Константинов. — Если помните, я все время обращал ваше внимание на то, что в сценарии противник — прямолинеен и глуп. А он хитер и талантлив, именно талантлив.
   — Можно сослаться на вас, когда я буду говорить с худсоветом?
   — Зачем? Я сам готов все это сказать. Обидно не столько за зрителя — за талантливого актера обидно. Унизительно, когда человека заставляют говорить ложь, выдавая ее за правду.
   Остальные сцены Константинов смотрел молча; он чувствовал, как его с двух сторон рассматривали: Ухов — напряженно, ожидающе и Лида — ласково, с грустью.
   За мгновение перед тем, как включился свет, Лида убрала руку с его ладони и чуть отодвинулась.
   Ухов закурил, потер руки и с плохо наигранной веселостью сказал:
   — Ну, а теперь давайте начистоту.
   — Вправду хотите начистоту? — спросил Константинов.
   Карлов усмехнулся:
   — Совсем — не надо, оставляйте шанс режиссеру, Константин Иванович.
   — Мне не очень все это понравилось, — сказал Константинов. — Не сердитесь, пожалуйста.
   — У вас есть любимое слово, Константин Иванович, — «мотивировка». Ваша мотивировка?
   — Понимаете, как-то жидковато все это. Нет мысли. А работа чекиста — это в первую очередь мысль. А мысли противен штамп. Вот в чем штука. Мой шеф, генерал Федоров, во время войны возглавлял отдел, который выманивал немецких шпионов. Он мне рассказал поразительный эпизод: перевербованный агент отправил в абвер, Канарису, нашу телеграмму, просил прислать ему помощников, оружие, вторую радиостанцию. А дело-то было аналогично той истории, которую великолепно написал Богомолов в «Августе сорок четвертого». Так что, понимаете, поражение было невозможно просто-напросто, была необходима победа. А перевербованный агент, отправив нашу телеграмму, возьми да умри от разрыва сердца. А тут от службы Канариса приходит шифровка, просят уточнить детали. А каждый агент имеет свой радиопочерк, обмануть противника в этом смысле трудно, почти невозможно. Как быть? Послали ответ: «Передачу веду левой рукой, потому что во время бомбежки правая была ранена». Немедленный вопрос: «Как здоровье Игоря?» А это сигнал тревоги, агент нам все рассказал. Отвечаем успокоительно: «Игорь уехал из лазарета в Харьков к тете Люде». Но и это не устроило Канариса. Они послали шифровку другому своему агенту с требованием перейти линию фронта, встретившись предварительно с тем, который помер, удостовериться, что у того действительно ранена рука. Что делать? Как бы вы поступили?
   — Я не знаю, — ответил Ухов.
   — Подумайте. Не торопитесь. Кстати, агент, которого они вызывали к себе, тоже сидел у Федорова. Как бы вы поступили?
   — Сообщил бы, что нет возможности перейти линию фронта.
   — Не ответ для Канариса.
   Карлов сказал:
   — Если не ответ — значит, операция провалена.
   — Тоже не ответ. Операция — мы ж уговорились — не имела права быть проваленной; провались тогда эта операция — не быть ныне Федорову моим начальником.
   — Ну не мучьте, — сказал Карлов.
   — Федоров провел неделю с агентом, которого вызывал Канарис. Русский, попал в плен, сломался, ушел к Власову, оттуда забрали в разведцентр абвера. Федоров с ним чуть не в одной комнате жил, рассматривал его, он убежден был, что и в противнике можно отыскать человека. А все это время чекисты искали — во взбаламученной эвакуацией стране — родных этого самого агента. И нашли его младшего брата. На фронте нашли. И привезли самолетом под Москву. И Федоров устроил братьям встречу, отпустив их в Москву. Они вернулись вечером следующего дня, а через неделю агент улетел к Канарису, вернулся потом, операция была выиграна. Разве это не тема? Отпустить врага? Разве не интересно для художника — описать ощущения Федорова до того дня, пока шифровка от Канариса не пошли снова к тому, кто был «ранен в руку»?
   — Сюжет для фильма, — сказал Карлов.
   — Что ж мне с моим сценаристом делать? — вздохнул Ухов. — Задушить? Он не сечет, понимаете?
   — Пригласите автора диалогов, — посоветовал Константинов. — На Западе в кино работают умные люди; заметьте, как часто они приглашают писателя прописать диалоги, хорошего причем писателя…
   — Хорошему писателю и платят хорошо, — сказал Ухов.
   — И еще: хотя фактура у вашего шпиона достоверна, однако он не тянет, право же.
   Ухов обернулся к монтажнице Маше:
   — Покажите нам фото других актеров. По фактуре очень похож Аверкин, у нас он есть на пленке?
   — Есть.
   — Просто-напросто двойник, но плохо с пластикой, — пояснил Ухов.
   Зажужжала камера, и Константинов даже зажмурился: актер, которого ему сейчас показывали, был действительно как две капли воды похож на того, который так топорно играл шпиона.
   — Вы что, гримировали его? — спросил Константинов.
   — Да. Риммочка у нас гений, — ответил Карлов, — она умеет добиваться абсолютного сходства.
   — Невероятно, — сказал Константинов, чувствуя странное, необъяснимое волнение, — совершенно невероятно.
   — Кино — синтез невероятного, — рассмеялся вдруг Карлов. — У меня недавно умер актер, играл главного героя, а у нас осталось три сцены с ним, представляете? Переснимать весь фильм? Невозможно, никто на это денег не даст. Тогда я нашел дублера и со спины, а кое-где в профиль доснял эти три сцены — никто, даже профессионалы, не заметил подставы.
   Константинов рассмеялся, потом вдруг поднялся, надел пиджак, рассеянно полез за сигарой.
   — Товарищи, извините, я должен уехать.
 
   Вернувшись в КГБ, Константинов лифта дожидаться не стал, взмахнул к себе на пятый этаж, вызвал Гмырю и Проскурина.
   — Нужен двойник, сегодня же нам нужен двойник, завтра он сядет за руль дубовской машины. Мы обязаны найти такого человека, и он должен будет каждое утро выезжать на его машине из дома, с набережной, подъезжать к институту, входить в вестибюль, выходить через черный ход, возвращаться к нам, потом, в шесть, брать машину, сажать в нее Ольгу и ехать домой к Дубову. Только так. Ольгу подключим, когда найдем двойника.
   — Она не пойдет на это, — возразил Проскурин. — Она ж влюблена.
   — Я попробую ее уговорить, — ответил Константинов. — Сначала надобно отыскать двойника. Мне почему-то кажется, что, задействовав двойника, мы выманим ЦРУ на связь. Видимо, они молчат оттого, что не видят Дубова, он же говорил, что за ним постоянно наблюдают…
   — Двойника можно распознать, — заметил Гмыря. — Тогда провал будет окончательный, никого мы не выманим.
   — Смотря как двойник будет работать, — сказал Константинов. — Мы найдем для него ракурсы, отрепетируем манеру поведения. Теперь вот что… Я проанализировал те места контрольных сигналов, которые ЦРУ давало Дубову. И получается, что они вызывали его на следующие маршруты: Садовое кольцо, Парк культуры, Ленинский проспект. Это один маршрут. Второй: через Дорогомиловский мост, по набережной, мимо Мосфильма, по Университетскому на Ленинский проспект. Так? Третий маршрут: Можайское шоссе, поворот на малую кольцевую, мимо Парка Победы, через Вернадского, Ленинский проспект.
   — Верно, — пробасил Гмыря.
   — Ольга мне сказала, что чаще всего они останавливались возле парка на Университетском проспекте; затем у колоннады Парка культуры Горького; сажал он ее в машину всегда в одном и том же месте, около института, предположительно, сигнал «Паркплатц». Приезжали в оба эти места всегда в одно и то же время: от шести тридцати до семи. Машины сотрудников ЦРУ проезжали именно там.
   Гмыря и Проскурин напряженно следили за мыслью Константинова.
   — Ольга вспоминает, что по вторникам они ездили к колоннаде, а по пятницам — парк на Университетском. Сегодня понедельник…
   — А кого ж мы посадим за руль? — вздохнул Проскурин. — Нет ведь двойника, Константин Иванович, чего себя успокаивать-то?
   Он посмотрел на сигару Константинова завороженно, рассчитывая, что можно будет закурить сразу же, как только генерал начнет пыхать голубым, сухим дымом.
   — Да курите, — угадав Проскурина, сказал Константинов. — Вы злой без сигареты. Где, кстати, Гавриков?
   Проскурин и Гмыря переглянулись.
   — А что, — пробасил Гмыря, — действительно, похож. Только двигается слишком быстро, резок, а Дубов наигрывал солидность; начальникам нравится, когда подчиненный — солиден и выверен в словах и движении.
   — Мне, между прочим, — заметил Проскурин, — тоже нравятся солидные подчиненные, но это совсем не значит, что все солидные — шпионы.
   — Так же, как быстрота и резкость не есть главное определяющее качество таратора и балаболки, — ответил Гмыря. — Гавриков действительно похож, только он в больнице, товарищ генерал.