Страница:
Конечно, в салонах и в доме Станюковича Дебу, хорошо говоривший на разные отвлеченные темы, кандидат юридических наук, считал за лучшее умалчивать о социалистических идеях; но несколько человек из флотской молодежи, между ними и лейтенант Стеценко, находили возможность, как и подпоручик Бородатов, собираться или у него на квартире, или приглашать его к себе.
Знали или не знали севастопольские голубые мундиры об умонастроениях весьма небольшой, впрочем, части военной молодежи, но они не налагали своих рук на приятельские беседы, тем более что собрания были немноголюдны и беседы не шумны; умудренный опытом Дебу действовал теперь очень осторожно, а покровители его занимали высокие посты.
Бородатова же погубило то, что он, будучи на балу в Дворянском собрании, в кабинете, в знакомой ему компании, бросил несколько слов о знаменитом письме Белинского к Гоголю, а как раз в это время в кабинет вошел один обладатель голубого мундира, не замеченный подпоручиком.
Жандарм не счел нужным притвориться глухим, и у Бородатова произведен был обыск. Кроме письма Белинского, были найдены еще книжки Сен-Симона "L'industrie"* и Фурье "Nouveau Monde"**, и Бородатов был арестован.
_______________
* "L'industrie" - "промышленность" (фр.).
** "Nouveau Monde", то есть "Nouveau Monde industriel et
Societaire" - "Новый промышленный и общественный мир" (фр.).
Никого из кружка он на допросах не выдал, на него одного и обрушилась кара: в солдаты до выслуги. Утонченность этой кары заключалась в том, что служить солдатом он вынужден был в том же саперном батальоне, где служил офицером.
Однако наказание не сломило бывшего подпоручика, - он оказался стоек, тем более что, переменив только шинель и погоны, он продолжал выполнять свои прежние обязанности, замещая офицеров, своих прежних товарищей, при производстве саперных работ по укреплению Севастополя с суши.
Эти работы, правда, велись Меншиковым медленно и нехотя, но все-таки велись на всякий случай, когда началась Дунайская кампания, а европейские газеты выбалтывали, что цель начавшейся войны - Севастополь.
Появившийся после очищения дунайских княжеств в Севастополе Тотлебен очень скоро обратил внимание на разжалованного - знающего, серьезного, умеющего работать. Однако его представления Бородатова к чину не имели успеха при жизни злопамятного Николая, и только 18 февраля явилось поворотным днем в его судьбе.
Рана в ногу вернула ему чин подпоручика, в поручики же был он представлен за участие 26 мая в бою с англичанами за ложементы спереди третьего бастиона, когда был им выручен из плена капитан 1-го ранга Будищев.
Отношения Бородатова к Дебу не изменились в те годы, когда оба они носили солдатские погоны; он не хотел, чтобы они хоть сколько-нибудь переменились и теперь, когда он не только стал офицером, но еще и названным женихом Вари Зарубиной, к которой был неравнодушен Дебу, как это знал он и по личным наблюдениям и по рассказам Капитолины Петровны.
Ему хотелось увидеться с ним, чтобы поговорить именно об этом, о своей близкой свадьбе. Он чувствовал какую-то неловкость перед ним, которую во что бы то ни стало желал скинуть. И очень обрадовался он, когда при переезде из города на Северную, случайно, в толпе солдат рабочей роты, возившихся на берегу с укладкой камня на свежем срезе земли, разглядел не кого иного, как Дебу: он руководил тут небольшой партией рабочих, объяснял им что-то с помощью жестов.
Бородатов тут же подошел к нему своим широким отчетливым шагом.
- Ипполит Матвеевич, здравствуйте, дорогой! Что вы тут делаете?
Он крепко жал руку Дебу и в то же время наблюдающе вглядывался в его глаза.
- А вот приказано сооружать зачем-то тут мостовую - спуск к берегу, явно стараясь улыбнуться обрадованно, отвечал Дебу.
Бородатов присмотрелся к работе.
- Спуск отлогий, угол небольшой, - сказал он, - значит, для тяжелых грузов... Не думают ли здесь выгружать снаряды больших калибров?
- Были бы только это снаряды, а выгрузить их есть ведь где и без этого спуска, - переменил уже улыбку с радостной на ироническую Дебу, но тут же добавил: - Впрочем, это дело начальства, а не наше.
Бородатов заметил его новую улыбку и сказал:
- Лишний спуск не окажется лишним.
- Точно так же, как и лишний подъем, - подхватил Дебу. Приглядитесь, на том берегу не тем ли самым заняты люди как раз по прямой линии против нас?
Бородатов увидел белые рубашки солдат и на том берегу рейда; заметно было, что и там укладывались камни на свежий срез земли.
- Да, вижу... Значит, оттуда сюда будут ходить катеры и баркасы с тяжестями, - сказал он.
- Гм, только ли это?.. А не мост ли хотят строить в этом месте? - И выжидающе на него глядя, сжал тонкие губы Дебу.
- Мост через рейд? - удивился Бородатов. - Помилуйте, разве это легкое дело? Тяп-ляп - и готов мост?.. Что вы, Ипполит Матвеич! Это - дело серьезное, и было бы слышно, что оно затевается, и уж кто-кто, а мы-то, саперы, про это бы знали!.. Мост такой длины построить - соединить Южную сторону с Северной, ого! Это было бы знаменито!
Небольшое возбуждение, в которое пришел Бородатов при одном только представлении подобного моста, толкнуло его объясниться с Дебу сейчас же.
- Вы знаете, Ипполит Матвеич, что я женюсь на Вареньке, получил уже разрешение? - сразу и просто спросил он.
- Совет да любовь! Поздравляю! - так же просто и без секунды промедления отозвался на это Дебу и протянул ему руку.
Бородатов глядел на Дебу пристально, хотя, высказавшись, не чувствовал уже теперь той неловкости, которая остро торчала в нем раньше. Ему показалось, что впалые щеки Дебу слегка покраснели, хотя тонкие губы и сложились в приветливую улыбку.
Бородатов держал его руку в своей руке и ждал от него других слов, не таких затрапезных и по существу безучастных, и Дебу понял это; он добавил:
- Так как Вареньке я желаю только добра, то я за нее рад, очень рад! Вы, именно вы составите ее счастье... насколько, конечно, можно говорить о счастье в нынешнем Севастополе... Впрочем, может быть, вас переводят отсюда куда-нибудь?
- А куда же могли бы меня перевести отсюда? - удивленно спросил Бородатов.
- Ну, мало ли куда? Вот хотя бы в Николаев.
- Разве Николаеву что-нибудь угрожает?
- Однако же вот Новосильский переведен в Николаев... И несколько человек еще, пониже чином.
- Отдыхать отправлены, поправляться от ран и контузий... А мы что же? Нет, уж так и быть, будем с Варей бедовать здесь... Правда, после свадьбы Варя, по уставу, должна будет выйти из общины сестер милосердия, но перевязочного пункта бросать она все-таки не желает.
- Напрасно!.. Уговорили бы вы ее бросить, - мягко сказал Дебу. - А то, знаете ли, ведь раз уже болела тифом, вдруг привяжется что-нибудь еще, чего не дай бог, конечно... Поберегите ее!
Эта просьба прозвучала у Дебу вполне искренно, и Бородатов, все не выпускавший его руки, пожал ее крепче и сказал:
- Спасибо вам! Может быть, мне удастся ее уговорить, а нет - давайте действовать вдвоем. На свадьбу к нам приходите непременно!
- Если не откажете, приду.
- Прошу, усердно прошу! И Варя тоже!
Дебу спросил, на какой день назначена свадьба, потом сказал:
- Если я в этот день буду свободен от наряда по службе...
- Постарайтесь быть свободным!
- Стараться-то мы рады, да ведь людишки мы мелкие! - шутливым уже тоном отозвался на это Дебу.
- Непременно, непременно! - прощаясь с ним, настаивал Бородатов. Без вас нам и пир будет не в пир! - И с весьма облегченным сердцем пошел от него к гребцам, дожидавшимся его у своей двойки.
III
Это была несомненно маленькая роскошь, допущенная высшим начальством севастопольского гарнизона, как видно, от полноты внезапно прихлынувших родительских чувств, - свадьба одного из боевых офицеров с самой юной из общины сестер милосердия.
Первомайский праздник Охотского полка, разрешенный тоже Сакеном, развернулся по-широкому, запел хорами полковых певчих, загремел трубами оркестров, засверкал лихими плясками в целях почтить не одних только охотцев, бессменно и крепко стоявших в течение полугода на защите города и Крыма. То был праздник всего героического гарнизона, только сознательно пристегнутый к юбилейному сроку.
А что же такое была эта скромная свадьба незаметного подпоручика-сапера, у которого не красовалось пока еще ни одного ордена на поношенном уже мундире?
И все-таки колокола Михайловского собора, купол которого был уже в трех местах пробит ядрами, так что голуби свободно влетали в отверстия, надтреснутые колокола эти звучали торжественно весело.
На паперти, тоже наполовину обрушенной ядром, толпились любопытные, неизвестно откуда взявшиеся вдруг и в большом числе, причем, как всегда на венчаниях, преобладали женщины в платочках.
Пели певчие. Жених и невеста перед аналоем стояли под венцами, которые держали над ними шафера, часто переменяя руки; шафером жениха был товарищ Вити, прапорщик Сикорский, шафером невесты - капитан-лейтенант Стеценко, который был близок с Бородатовым уже несколько лет. Не отверг приглашения своего счастливого соперника и унтер-офицер Дебу; он, католик, внимательно вслушивался в возгласы священника и пение хора, но гораздо внимательнее все-таки следил за тем, какое сознание важности момента было на лице Вари, как держала она в чуть-чуть дрожавших пальцах свечу, изукрашенную золотой канителью, как менялась со своим женихом кольцами, как три раза обходила с ним вокруг аналоя, поблескивая золотым крестом сестры, надетым в последний раз.
Певчие с чувством пели "Исаия, ликуй..." Три голубя, - один бело-коричневый и два сизаря, - усевшись на иконостасе, с большим любопытством смотрели на зрелище, которое видели первый раз в своей жизни.
Даша, первая русская сестра милосердия, блистая серебряной медалью на аннинской красной ленте с желтой каемкой, пришла на праздник своей подруги; было и еще несколько сестер из петербургских. Хлапонин, несколько запоздало, явился уже к концу обряда. Часто оглядываясь на двери в ожидании его, Елизавета Михайловна уже беспокоилась, не случилось ли с ним снова чего-нибудь страшного, так как выстрелы с батарей, хотя и нечастые, продолжали греметь, и расцвела по-девичьи, когда он подошел к ней и стал рядом.
- Почему ты так поздно? - спросила она его на ухо, волнуясь.
- Переезд через рейд задержал, - ответил он спокойно.
Елизавета Михайловна переживала то, что делалось перед ее глазами в соборе, сложно и остро, не только за свою любимицу Вареньку теперь, но и за себя самое в прошлом, не только за Вареньку и за себя, но и за матросскую сироту Дашу, и за всех женщин кругом, и за всех, оставшихся на свой страх и риск в Севастополе, который расстреливался из тысячи осадных орудий.
Для нее это была не просто свадьба, хотя и близко знакомых ей людей, - для нее был это прообраз, символ, залог какой-то новой жизни, которой суждено распуститься в России на густо удобренных кровью севастопольских руинах: она хорошо помнила и Хлапонинку и московских страшных людей в голубых мундирах с пышными аксельбантами.
Она, принимавшая такое непосредственное и теплое участие в поспешных, хотя, однако, кропотливых, сборах Вареньки к венцу, сопереживала теперь и материнские волнения Капитолины Петровны за то, чтобы все кончилось благополучно, чтобы не влетело вдруг в купол четвертое по счету ядро и не наделало бы ужасных бед: нет-нет, да и посмотрит Капитолина Петровна опасливо курочкой в купол, сильно сбочив для этого крупную голову в праздничном чепчике.
Иван Ильич поставил свою палку перед собой, опираясь на нее обеими руками, но в купол он не глядел: неотрывно рассматривал он избранника своей старшей дочери, и Елизавете Михайловне представлялось, что он однообразно думал и теперь, как иногда говорил дома: "Не моряк - сапер! Не та совсем закваска, не то обличье... И, кажется, очень уж что-то серьезен, - а так ведь тоже нельзя... Уживется ли с ним моя девочка?.. В первое-то время еще туда-сюда, а потом, когда окончится война? Ведь все-таки он почти на десять лет ее старше..."
Иногда он, озабоченный будущим, прикачивал головой в подтверждение своим мыслям, которые Елизавета Михайловна читала в выражении его глаз совершенно безошибочно, как ей казалось.
Маленькую Олю, принаряженную и чистенькую, стоявшую рядом с матерью, занимала и восхищала вся эта необычайность, совершавшаяся кругом нее: и тяжелые на вид, блестевшие тускло венцы, и огоньки свечей, и странные слова песнопений, вроде: "Дева, имей во чреве и роди сына Эммануила", и то, как на народе целуется ее сестра Варя со своим женихом, и то, как этот седобородый, с клочковатыми бровями и с лысой головою священник, взявши за руки, крутит их обоих вокруг аналоя...
Но больше всего, насколько успела заметить Елизавета Михайловна, удивляли ее голуби. Им положительно не хотелось вылетать из собора в отдушники купола; им нравилось, видимо, это "таинство" - бракосочетание; шум их крыльев часто и гулко раздавался вверху, так как они перелетали с места на место; но где бы ни усаживались они - на иконостас ли, на люстру ли, или на багетовые рамы боковых икон, они неизменно поворачивали головки в сторону жениха и невесты.
Из церкви шли к домику Зарубиных и молодые, и родные Вари, и все приглашенные; не было уж свадебных карет, да они и не нужны были: расстояние было небольшое, и удобнее было его пройти, чем проехать, - так искалечены уже были воронками улицы.
Вечер же был прозрачен, тепел, даже и тих: в этот час обыкновенно умолкала на короткий срок канонада.
IV
Часам к десяти вечера, к концу свадебного ужина, большая половина приглашенных разошлась, так как у всех были обязанности по службе, а после ужина остались только свои: Хлапонин, который мог отправиться на Инкерманские высоты и утром, и Дебу, который жил в городе, около адмиралтейства, и как нижний чин ответственной должности не занимал.
Дебу с Хлапониным познакомился только в этот вечер. Человек большой выдержки, Дебу к концу ужина как-то размяк. Было ли это следствием выпитого им вина, был ли он охвачен вполне понятной в его положении грустью, но он показался Хлапонину несколько надломленным, особенно когда начал вдруг жаловаться ему, что хотя еще в декабре прошлого года был он представлен к чину прапорщика, но вот до сих пор производства нет как нет, так что даже и смена Николая I Александром II ничего в его положении не изменила.
- Императоры меняются, политика остается неизменной, - говорил Дебу. - Когда семьдесят лет назад мой дед эмигрировал из Франции в Россию, он спасался от Великой революции, спасал свое старинное дворянство... И вот теперь два его внука, - я и старший брат мой, - остались и без чинов и без дворянства по воле не революционной французской власти, а по приказу русского полновластного монарха... И какая получилась путаница основных понятий: я, француз - по крови, унтер-офицер - по званию, отдаю теперь свои силы, а может быть, отдам и жизнь на защиту России от кого же? Главным образом от французов!.. Однако поверьте мне, Дмитрий Дмитриевич, не по приказу своего начальства отдаю я силы и могу отдать жизнь, а потому, что я люблю Россию... Скажите, вам это не кажется фразой?
- Нет, отчего же... Я вас понимаю, - отозвался ему Хлапонин.
- Россия - великая страна! - с чувством и глядя на него в упор, проговорил Дебу. - Величайшая в мире и с огромнейшим будущим!.. Над книгой Гоголя "Переписка с друзьями" смеялись, а между тем... там есть одно такое место: "Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках..." Это - пророчество!
- Да, можно сказать, и трех лет не прошло со дня смерти Гоголя, как уж приехала к нам Европа! - улыбнулся в ответ Дебу Хлапонин.
- А что же, вы думаете, она уедет от нас не поумневшей? Ого! Еще как поумнеет после Севастополя! - живо ответил Дебу, блеснув загоревшимися глазами. - Но если Европа только поумнеет, Россия сделается мудрой... Эту войну, как вольтеровского* бога, нужно было бы нарочно выдумать, если бы не произошла она в силу вполне естественных причин. Множество народу погибнет, - может быть, больше, чем погибло уже. Что делать, - все большое в истории человечества требует для своего возникновения и роста большого количества крови, даже и большая мудрость! Один сенатор, - фамилия его Соловьев, - написал в "Записке о крестьянском деле" так: "Крестьян освободить нельзя, потому что они совершенно дикие, необразованные люди; образовать же их нельзя, потому что они крепостные..." Вот какой у него получился порочный круг!
_______________
* В о л ь т е р (1694 - 1778) - французский писатель, философ и
публицист. Ему принадлежит выражение: "Если бы бога не существовало,
его следовало бы выдумать".
- Как, как вы сказали?! - заинтересовался этим и Витя.
Дебу повторил. Витя посмотрел на Хлапонина и на Бородатова, бывшего тут же, и сказал не без удивления:
- А ведь здорово, как хотите, у мерзавца этого вышло! Впрочем, может быть, я не понимаю.
- Нет, вышло действительно неплохо, - согласился Дебу. - И с этим положением столкнулся однажды на личном опыте не кто иной, как сам Петрашевский. Он тоже недоучел того, что крестьян надо образовывать, и долго образовывать, хотя они пока что и крепостные, и захотел ввести у своих крестьян ни больше ни меньше, как фаланстерию. У него было около одного уездного города в лесу, на болоте, не так далеко от Петербурга, дворов семь крестьян... Так, маленький выселок какой-то. Всего там жило, считая с ребятишками, человек сорок; голов десять лошадей, две-три коровенки... Рядом с выселком этим - строевой сосновый бор, но барский, конечно, а у крестьян избенки подгнили. Обратились они за лесом к своему барину. Петрашевского и осенила мысль: чем избенки их куриные поправлять, не лучше ли прямо соорудить для них фаланстерию, как учит нас великий учитель наш Фурье? Нашел артель плотников, послал их в этот выселок, отвел участок леса на сруб, - работа закипела... Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках, - фаланстерия оказалась готовой... Это было в сорок седьмом году. Нельзя сказать, чтобы Петрашевский не следил сам за работой, - нет, он горячо взялся, наезжал туда часто. В лесу у него жил лесничий, у него он останавливался, когда приезжал, и с крестьянами своими толковал о всех удобствах их новой жизни: комнаты будут большие, чистые, светлые, для каждой семьи отдельно, но в одном общем доме; общая будет кухня, общие конюшни, коровники, амбары, земледельческие орудия, посуда, которую он закупил в Петербурге и сам привез. Одним словом, все выгоды общинной жизни были, по его мнению, налицо. Толковал он сам со стариками. Наконец, и их спрашивал, понимают ли они, что им будет лучше жить в одной большой избе, в которой будут хорошие печи, причем ведь и жить они будут не на болоте, как кулики, а на сухом месте. "Ведь вы понимаете, спрашивает, что так, по-новому, будет вам гораздо лучше?" - "Воля ваша, барин, отвечают ему, как, стало быть, прикажете, так и сделаем..." Видит он, что чего-то ему они не говорят, отмалчиваются, но думает: хоть и против их воли, да для их же блага! И вот он приказал: назавтра, такого-то числа, перебираться в новый дом всем, а лошадей перевести в общую конюшню... Сам же уехал к своему лесничему с тем, чтобы завтра отпраздновать со своими крестьянами их новоселье... И вот действительно приезжает на другой день и что же видит? Вместо нового дома, и амбаров, и конюшни, и вообще всего, что было построено для общинной жизни, лежат и дымят одни черные головешки!
- Сгорело нечаянно или сами сожгли? - спросила Елизавета Михайловна.
- Разумеется, сожгли... Вот что значит производить любой, какой угодно, переворот, когда он не подготовлен, и вот почему сказал я, что Крымская война и все, что с ней связано, и является подготовкой к переделке русской жизни, источником будущей мудрости... Однако я недобросовестно засиделся у хороших людей, которых я очень люблю, конечно, но которым все-таки надо дать и отдых, - добавил Дебу, подымаясь, чтобы проститься.
- Постойте, Ипполит Матвеич, - остановил его Витя. - А вы знаете нашу последнюю новость?.. Дмитрий Дмитрич, наверное, и вы не знаете, - не дошла, я думаю, она до вашей Тьмутаракани. А я берег ее именно для вас.
- Говорите, что за новость? - заинтересовался Хлапонин.
- Приятная или неприятная? - спросил Дебу.
- Больше приятная, я думаю, чем неприятная. Слушайте, господа!.. Этой ночью один молодчага пластун, Чумаченко, захватил в плен против Корниловского бастиона английского инженерного офицера, а наш командир батареи Петр Иваныч Лесли...
- Лесли? - изумился Хлапонин. - Но ведь Лесли убит на третьем бастионе!
- Это - брат того, убитого... Он хорошо говорит по-английски, спрашивает пленного, как случилось, дескать, что вы так опростоволосились и наш пластун вас на себе притащил... И вообразите, что ответила эта потерянная личность?
Витя сделал приличную случаю паузу, обвел всех слушателей искристыми глазами и заключил с подъемом:
- Он ответил так: "Я был в подавленном настроении. Мы понесли очень большую потерю: сегодня вечером умер от холеры наш высокочтимый главнокомандующий маршал Раглан!"
- Ка-ак! Раглан умер?
- Это здорово!
- Что? Хороша новость? - сияя, спросил Витя.
- Новость неплоха, конечно, но я думаю, что было бы все-таки лучше, если, бы умер от холеры не Раглан, а маршал Пелисье, - сказал Дебу.
- А еще лучше было бы, если бы оба, - дополнил Хлапонин.
- Раглан ведь все равно был как-то в тени, - сказал Бородатов.
- В тени или на свету, важно то, что он привел к нам сюда десантный отряд, - напомнил ему Хлапонин, - и что он был бессменным английским главнокомандующим... Нет, Витя, это хорошая новость! Ах ты, холера, холера, какого свалила кавалера - старейшего английского офицера!
И, весело продекламировав это, Хлапонин взял стакан с вином и обратился ко всем:
- Предлагаю, господа, выпить за того, кому мы обязаны этой новостью!
- Витя! Ваше здоровье! - обратилась Елизавета Михайловна к юному мичману, но Хлапонин удержал жену за руку, говоря:
- Не за Витю, нет! Его мы не забудем тоже, но сейчас мне хочется предложить выпить за этого самого молодца пластуна Чумаченко, о котором я уже кое-что слышал, как о первейшем храбреце.
- Идет, за пластуна Чумаченко! - чокнулся с ним Бородатов, и все выпили за пластуна Чумаченко.
А Терентию Чернобровкину, лежавшему как раз в это время в секрете впереди Малахова, и невдомек было, что за его здоровье пьет его "дружок", не знающий, впрочем, что он тоже в Севастополе, как и сам Терентий не знал, сколько пришлось вынести из-за него Хлапонину в Москве.
Глава пятая
НАХИМОВ
I
Три недели, прошедшие с того памятного для интервентов дня, когда блестяще был отбит их штурм, не принесли отдыха Нахимову.
Каждый день был полон своих забот, хотя бомбардировка редко когда подымалась выше тысячи снарядов в день, а штуцерная стрельба была обычной.
Беспокойство за участь города, губернатором которого он считался, возросло даже: причиной его была канонада в ночь с пятого на шестое июня, открытая неприятельской эскадрой.
По судам этой эскадры была ответная пальба с фортов, однако результаты пальбы остались неизвестны, между тем канонада продолжалась шесть часов подряд. Закупорку рейда затопленными судами Нахимов потом внимательно осматривал сам, подъехав к ней на гичке. Он нашел, что часть судов раскачалась благодаря штормам, другие же засосало илом, - мачты их скрылись, - и перед ним осязательно возникла опасность прорыва флота союзников на рейд, откуда он мог бы в короткое время разгромить город в тех его частях, которые были пока недоступны выстрелам с сухопутных батарей.
Как опытный моряк, он считал этот шаг со стороны союзных адмиралов более чем возможным: он сам, будь он на их месте, непременно сделал бы именно так.
Такой вывод, конечно, лишил его спокойствия. Он поднял в штабе гарнизона вопрос о неотложных мерах к защите рейда, но топить для этой цели свои же суда было ему жаль; оставалось только одно - заложить батареи на берегу рейда, чтобы уничтожить неприятельскую эскадру, если она вздумает прорваться внутрь ночью, на линии затопленных судов.
По его настоянию и под его наблюдением такая батарея - тридцать орудий - и была заложена на Северной стороне между Константиновским и Михайловским фортами. Она была двухъярусная и получила название Нахимовской. Кроме нее, дальше по берегу, на тот случай, если все-таки одному-двум кораблям удастся проникнуть на рейд, были устроены еще две батареи - одна на десять, другая на четыре орудия - исключительно для действий внутри рейда.
Когда в самом спешном порядке земляные работы были закончены и чугунные стражи рейда - новые сорок четыре орудия - стали на предназначенные им места, Нахимов вздохнул свободнее. Однако как раз в это время начали подвозить на лошадях, верблюдах, а больше всего на волах отборно-толстые сосновые бревна и складывать их на берегу, около Михайловского форта.
Бревна эти везли из Херсона, куда обычно сплавлялся лес по Днепру для нужд Черноморья и всего Крыма. Принимал эти бревна инженер-генерал штаба Горчакова Бухмейер, когда Нахимов осматривал сооруженные по его настоянию батареи. Заметив его издали, он подъехал к Бухмейеру.
- Александр Ефимович, скажите бога ради, для чего это прекраснейший такой лес, а? - обратился Нахимов к этому генерал-лейтенанту, которого уважал уже потому, что он был инженер, как и Тотлебен.
Знали или не знали севастопольские голубые мундиры об умонастроениях весьма небольшой, впрочем, части военной молодежи, но они не налагали своих рук на приятельские беседы, тем более что собрания были немноголюдны и беседы не шумны; умудренный опытом Дебу действовал теперь очень осторожно, а покровители его занимали высокие посты.
Бородатова же погубило то, что он, будучи на балу в Дворянском собрании, в кабинете, в знакомой ему компании, бросил несколько слов о знаменитом письме Белинского к Гоголю, а как раз в это время в кабинет вошел один обладатель голубого мундира, не замеченный подпоручиком.
Жандарм не счел нужным притвориться глухим, и у Бородатова произведен был обыск. Кроме письма Белинского, были найдены еще книжки Сен-Симона "L'industrie"* и Фурье "Nouveau Monde"**, и Бородатов был арестован.
_______________
* "L'industrie" - "промышленность" (фр.).
** "Nouveau Monde", то есть "Nouveau Monde industriel et
Societaire" - "Новый промышленный и общественный мир" (фр.).
Никого из кружка он на допросах не выдал, на него одного и обрушилась кара: в солдаты до выслуги. Утонченность этой кары заключалась в том, что служить солдатом он вынужден был в том же саперном батальоне, где служил офицером.
Однако наказание не сломило бывшего подпоручика, - он оказался стоек, тем более что, переменив только шинель и погоны, он продолжал выполнять свои прежние обязанности, замещая офицеров, своих прежних товарищей, при производстве саперных работ по укреплению Севастополя с суши.
Эти работы, правда, велись Меншиковым медленно и нехотя, но все-таки велись на всякий случай, когда началась Дунайская кампания, а европейские газеты выбалтывали, что цель начавшейся войны - Севастополь.
Появившийся после очищения дунайских княжеств в Севастополе Тотлебен очень скоро обратил внимание на разжалованного - знающего, серьезного, умеющего работать. Однако его представления Бородатова к чину не имели успеха при жизни злопамятного Николая, и только 18 февраля явилось поворотным днем в его судьбе.
Рана в ногу вернула ему чин подпоручика, в поручики же был он представлен за участие 26 мая в бою с англичанами за ложементы спереди третьего бастиона, когда был им выручен из плена капитан 1-го ранга Будищев.
Отношения Бородатова к Дебу не изменились в те годы, когда оба они носили солдатские погоны; он не хотел, чтобы они хоть сколько-нибудь переменились и теперь, когда он не только стал офицером, но еще и названным женихом Вари Зарубиной, к которой был неравнодушен Дебу, как это знал он и по личным наблюдениям и по рассказам Капитолины Петровны.
Ему хотелось увидеться с ним, чтобы поговорить именно об этом, о своей близкой свадьбе. Он чувствовал какую-то неловкость перед ним, которую во что бы то ни стало желал скинуть. И очень обрадовался он, когда при переезде из города на Северную, случайно, в толпе солдат рабочей роты, возившихся на берегу с укладкой камня на свежем срезе земли, разглядел не кого иного, как Дебу: он руководил тут небольшой партией рабочих, объяснял им что-то с помощью жестов.
Бородатов тут же подошел к нему своим широким отчетливым шагом.
- Ипполит Матвеевич, здравствуйте, дорогой! Что вы тут делаете?
Он крепко жал руку Дебу и в то же время наблюдающе вглядывался в его глаза.
- А вот приказано сооружать зачем-то тут мостовую - спуск к берегу, явно стараясь улыбнуться обрадованно, отвечал Дебу.
Бородатов присмотрелся к работе.
- Спуск отлогий, угол небольшой, - сказал он, - значит, для тяжелых грузов... Не думают ли здесь выгружать снаряды больших калибров?
- Были бы только это снаряды, а выгрузить их есть ведь где и без этого спуска, - переменил уже улыбку с радостной на ироническую Дебу, но тут же добавил: - Впрочем, это дело начальства, а не наше.
Бородатов заметил его новую улыбку и сказал:
- Лишний спуск не окажется лишним.
- Точно так же, как и лишний подъем, - подхватил Дебу. Приглядитесь, на том берегу не тем ли самым заняты люди как раз по прямой линии против нас?
Бородатов увидел белые рубашки солдат и на том берегу рейда; заметно было, что и там укладывались камни на свежий срез земли.
- Да, вижу... Значит, оттуда сюда будут ходить катеры и баркасы с тяжестями, - сказал он.
- Гм, только ли это?.. А не мост ли хотят строить в этом месте? - И выжидающе на него глядя, сжал тонкие губы Дебу.
- Мост через рейд? - удивился Бородатов. - Помилуйте, разве это легкое дело? Тяп-ляп - и готов мост?.. Что вы, Ипполит Матвеич! Это - дело серьезное, и было бы слышно, что оно затевается, и уж кто-кто, а мы-то, саперы, про это бы знали!.. Мост такой длины построить - соединить Южную сторону с Северной, ого! Это было бы знаменито!
Небольшое возбуждение, в которое пришел Бородатов при одном только представлении подобного моста, толкнуло его объясниться с Дебу сейчас же.
- Вы знаете, Ипполит Матвеич, что я женюсь на Вареньке, получил уже разрешение? - сразу и просто спросил он.
- Совет да любовь! Поздравляю! - так же просто и без секунды промедления отозвался на это Дебу и протянул ему руку.
Бородатов глядел на Дебу пристально, хотя, высказавшись, не чувствовал уже теперь той неловкости, которая остро торчала в нем раньше. Ему показалось, что впалые щеки Дебу слегка покраснели, хотя тонкие губы и сложились в приветливую улыбку.
Бородатов держал его руку в своей руке и ждал от него других слов, не таких затрапезных и по существу безучастных, и Дебу понял это; он добавил:
- Так как Вареньке я желаю только добра, то я за нее рад, очень рад! Вы, именно вы составите ее счастье... насколько, конечно, можно говорить о счастье в нынешнем Севастополе... Впрочем, может быть, вас переводят отсюда куда-нибудь?
- А куда же могли бы меня перевести отсюда? - удивленно спросил Бородатов.
- Ну, мало ли куда? Вот хотя бы в Николаев.
- Разве Николаеву что-нибудь угрожает?
- Однако же вот Новосильский переведен в Николаев... И несколько человек еще, пониже чином.
- Отдыхать отправлены, поправляться от ран и контузий... А мы что же? Нет, уж так и быть, будем с Варей бедовать здесь... Правда, после свадьбы Варя, по уставу, должна будет выйти из общины сестер милосердия, но перевязочного пункта бросать она все-таки не желает.
- Напрасно!.. Уговорили бы вы ее бросить, - мягко сказал Дебу. - А то, знаете ли, ведь раз уже болела тифом, вдруг привяжется что-нибудь еще, чего не дай бог, конечно... Поберегите ее!
Эта просьба прозвучала у Дебу вполне искренно, и Бородатов, все не выпускавший его руки, пожал ее крепче и сказал:
- Спасибо вам! Может быть, мне удастся ее уговорить, а нет - давайте действовать вдвоем. На свадьбу к нам приходите непременно!
- Если не откажете, приду.
- Прошу, усердно прошу! И Варя тоже!
Дебу спросил, на какой день назначена свадьба, потом сказал:
- Если я в этот день буду свободен от наряда по службе...
- Постарайтесь быть свободным!
- Стараться-то мы рады, да ведь людишки мы мелкие! - шутливым уже тоном отозвался на это Дебу.
- Непременно, непременно! - прощаясь с ним, настаивал Бородатов. Без вас нам и пир будет не в пир! - И с весьма облегченным сердцем пошел от него к гребцам, дожидавшимся его у своей двойки.
III
Это была несомненно маленькая роскошь, допущенная высшим начальством севастопольского гарнизона, как видно, от полноты внезапно прихлынувших родительских чувств, - свадьба одного из боевых офицеров с самой юной из общины сестер милосердия.
Первомайский праздник Охотского полка, разрешенный тоже Сакеном, развернулся по-широкому, запел хорами полковых певчих, загремел трубами оркестров, засверкал лихими плясками в целях почтить не одних только охотцев, бессменно и крепко стоявших в течение полугода на защите города и Крыма. То был праздник всего героического гарнизона, только сознательно пристегнутый к юбилейному сроку.
А что же такое была эта скромная свадьба незаметного подпоручика-сапера, у которого не красовалось пока еще ни одного ордена на поношенном уже мундире?
И все-таки колокола Михайловского собора, купол которого был уже в трех местах пробит ядрами, так что голуби свободно влетали в отверстия, надтреснутые колокола эти звучали торжественно весело.
На паперти, тоже наполовину обрушенной ядром, толпились любопытные, неизвестно откуда взявшиеся вдруг и в большом числе, причем, как всегда на венчаниях, преобладали женщины в платочках.
Пели певчие. Жених и невеста перед аналоем стояли под венцами, которые держали над ними шафера, часто переменяя руки; шафером жениха был товарищ Вити, прапорщик Сикорский, шафером невесты - капитан-лейтенант Стеценко, который был близок с Бородатовым уже несколько лет. Не отверг приглашения своего счастливого соперника и унтер-офицер Дебу; он, католик, внимательно вслушивался в возгласы священника и пение хора, но гораздо внимательнее все-таки следил за тем, какое сознание важности момента было на лице Вари, как держала она в чуть-чуть дрожавших пальцах свечу, изукрашенную золотой канителью, как менялась со своим женихом кольцами, как три раза обходила с ним вокруг аналоя, поблескивая золотым крестом сестры, надетым в последний раз.
Певчие с чувством пели "Исаия, ликуй..." Три голубя, - один бело-коричневый и два сизаря, - усевшись на иконостасе, с большим любопытством смотрели на зрелище, которое видели первый раз в своей жизни.
Даша, первая русская сестра милосердия, блистая серебряной медалью на аннинской красной ленте с желтой каемкой, пришла на праздник своей подруги; было и еще несколько сестер из петербургских. Хлапонин, несколько запоздало, явился уже к концу обряда. Часто оглядываясь на двери в ожидании его, Елизавета Михайловна уже беспокоилась, не случилось ли с ним снова чего-нибудь страшного, так как выстрелы с батарей, хотя и нечастые, продолжали греметь, и расцвела по-девичьи, когда он подошел к ней и стал рядом.
- Почему ты так поздно? - спросила она его на ухо, волнуясь.
- Переезд через рейд задержал, - ответил он спокойно.
Елизавета Михайловна переживала то, что делалось перед ее глазами в соборе, сложно и остро, не только за свою любимицу Вареньку теперь, но и за себя самое в прошлом, не только за Вареньку и за себя, но и за матросскую сироту Дашу, и за всех женщин кругом, и за всех, оставшихся на свой страх и риск в Севастополе, который расстреливался из тысячи осадных орудий.
Для нее это была не просто свадьба, хотя и близко знакомых ей людей, - для нее был это прообраз, символ, залог какой-то новой жизни, которой суждено распуститься в России на густо удобренных кровью севастопольских руинах: она хорошо помнила и Хлапонинку и московских страшных людей в голубых мундирах с пышными аксельбантами.
Она, принимавшая такое непосредственное и теплое участие в поспешных, хотя, однако, кропотливых, сборах Вареньки к венцу, сопереживала теперь и материнские волнения Капитолины Петровны за то, чтобы все кончилось благополучно, чтобы не влетело вдруг в купол четвертое по счету ядро и не наделало бы ужасных бед: нет-нет, да и посмотрит Капитолина Петровна опасливо курочкой в купол, сильно сбочив для этого крупную голову в праздничном чепчике.
Иван Ильич поставил свою палку перед собой, опираясь на нее обеими руками, но в купол он не глядел: неотрывно рассматривал он избранника своей старшей дочери, и Елизавете Михайловне представлялось, что он однообразно думал и теперь, как иногда говорил дома: "Не моряк - сапер! Не та совсем закваска, не то обличье... И, кажется, очень уж что-то серьезен, - а так ведь тоже нельзя... Уживется ли с ним моя девочка?.. В первое-то время еще туда-сюда, а потом, когда окончится война? Ведь все-таки он почти на десять лет ее старше..."
Иногда он, озабоченный будущим, прикачивал головой в подтверждение своим мыслям, которые Елизавета Михайловна читала в выражении его глаз совершенно безошибочно, как ей казалось.
Маленькую Олю, принаряженную и чистенькую, стоявшую рядом с матерью, занимала и восхищала вся эта необычайность, совершавшаяся кругом нее: и тяжелые на вид, блестевшие тускло венцы, и огоньки свечей, и странные слова песнопений, вроде: "Дева, имей во чреве и роди сына Эммануила", и то, как на народе целуется ее сестра Варя со своим женихом, и то, как этот седобородый, с клочковатыми бровями и с лысой головою священник, взявши за руки, крутит их обоих вокруг аналоя...
Но больше всего, насколько успела заметить Елизавета Михайловна, удивляли ее голуби. Им положительно не хотелось вылетать из собора в отдушники купола; им нравилось, видимо, это "таинство" - бракосочетание; шум их крыльев часто и гулко раздавался вверху, так как они перелетали с места на место; но где бы ни усаживались они - на иконостас ли, на люстру ли, или на багетовые рамы боковых икон, они неизменно поворачивали головки в сторону жениха и невесты.
Из церкви шли к домику Зарубиных и молодые, и родные Вари, и все приглашенные; не было уж свадебных карет, да они и не нужны были: расстояние было небольшое, и удобнее было его пройти, чем проехать, - так искалечены уже были воронками улицы.
Вечер же был прозрачен, тепел, даже и тих: в этот час обыкновенно умолкала на короткий срок канонада.
IV
Часам к десяти вечера, к концу свадебного ужина, большая половина приглашенных разошлась, так как у всех были обязанности по службе, а после ужина остались только свои: Хлапонин, который мог отправиться на Инкерманские высоты и утром, и Дебу, который жил в городе, около адмиралтейства, и как нижний чин ответственной должности не занимал.
Дебу с Хлапониным познакомился только в этот вечер. Человек большой выдержки, Дебу к концу ужина как-то размяк. Было ли это следствием выпитого им вина, был ли он охвачен вполне понятной в его положении грустью, но он показался Хлапонину несколько надломленным, особенно когда начал вдруг жаловаться ему, что хотя еще в декабре прошлого года был он представлен к чину прапорщика, но вот до сих пор производства нет как нет, так что даже и смена Николая I Александром II ничего в его положении не изменила.
- Императоры меняются, политика остается неизменной, - говорил Дебу. - Когда семьдесят лет назад мой дед эмигрировал из Франции в Россию, он спасался от Великой революции, спасал свое старинное дворянство... И вот теперь два его внука, - я и старший брат мой, - остались и без чинов и без дворянства по воле не революционной французской власти, а по приказу русского полновластного монарха... И какая получилась путаница основных понятий: я, француз - по крови, унтер-офицер - по званию, отдаю теперь свои силы, а может быть, отдам и жизнь на защиту России от кого же? Главным образом от французов!.. Однако поверьте мне, Дмитрий Дмитриевич, не по приказу своего начальства отдаю я силы и могу отдать жизнь, а потому, что я люблю Россию... Скажите, вам это не кажется фразой?
- Нет, отчего же... Я вас понимаю, - отозвался ему Хлапонин.
- Россия - великая страна! - с чувством и глядя на него в упор, проговорил Дебу. - Величайшая в мире и с огромнейшим будущим!.. Над книгой Гоголя "Переписка с друзьями" смеялись, а между тем... там есть одно такое место: "Европа приедет в Россию не за пенькой, а за мудростью, которой не продают уже ни на каких европейских рынках..." Это - пророчество!
- Да, можно сказать, и трех лет не прошло со дня смерти Гоголя, как уж приехала к нам Европа! - улыбнулся в ответ Дебу Хлапонин.
- А что же, вы думаете, она уедет от нас не поумневшей? Ого! Еще как поумнеет после Севастополя! - живо ответил Дебу, блеснув загоревшимися глазами. - Но если Европа только поумнеет, Россия сделается мудрой... Эту войну, как вольтеровского* бога, нужно было бы нарочно выдумать, если бы не произошла она в силу вполне естественных причин. Множество народу погибнет, - может быть, больше, чем погибло уже. Что делать, - все большое в истории человечества требует для своего возникновения и роста большого количества крови, даже и большая мудрость! Один сенатор, - фамилия его Соловьев, - написал в "Записке о крестьянском деле" так: "Крестьян освободить нельзя, потому что они совершенно дикие, необразованные люди; образовать же их нельзя, потому что они крепостные..." Вот какой у него получился порочный круг!
_______________
* В о л ь т е р (1694 - 1778) - французский писатель, философ и
публицист. Ему принадлежит выражение: "Если бы бога не существовало,
его следовало бы выдумать".
- Как, как вы сказали?! - заинтересовался этим и Витя.
Дебу повторил. Витя посмотрел на Хлапонина и на Бородатова, бывшего тут же, и сказал не без удивления:
- А ведь здорово, как хотите, у мерзавца этого вышло! Впрочем, может быть, я не понимаю.
- Нет, вышло действительно неплохо, - согласился Дебу. - И с этим положением столкнулся однажды на личном опыте не кто иной, как сам Петрашевский. Он тоже недоучел того, что крестьян надо образовывать, и долго образовывать, хотя они пока что и крепостные, и захотел ввести у своих крестьян ни больше ни меньше, как фаланстерию. У него было около одного уездного города в лесу, на болоте, не так далеко от Петербурга, дворов семь крестьян... Так, маленький выселок какой-то. Всего там жило, считая с ребятишками, человек сорок; голов десять лошадей, две-три коровенки... Рядом с выселком этим - строевой сосновый бор, но барский, конечно, а у крестьян избенки подгнили. Обратились они за лесом к своему барину. Петрашевского и осенила мысль: чем избенки их куриные поправлять, не лучше ли прямо соорудить для них фаланстерию, как учит нас великий учитель наш Фурье? Нашел артель плотников, послал их в этот выселок, отвел участок леса на сруб, - работа закипела... Долго ли, коротко ли, как говорится в русских сказках, - фаланстерия оказалась готовой... Это было в сорок седьмом году. Нельзя сказать, чтобы Петрашевский не следил сам за работой, - нет, он горячо взялся, наезжал туда часто. В лесу у него жил лесничий, у него он останавливался, когда приезжал, и с крестьянами своими толковал о всех удобствах их новой жизни: комнаты будут большие, чистые, светлые, для каждой семьи отдельно, но в одном общем доме; общая будет кухня, общие конюшни, коровники, амбары, земледельческие орудия, посуда, которую он закупил в Петербурге и сам привез. Одним словом, все выгоды общинной жизни были, по его мнению, налицо. Толковал он сам со стариками. Наконец, и их спрашивал, понимают ли они, что им будет лучше жить в одной большой избе, в которой будут хорошие печи, причем ведь и жить они будут не на болоте, как кулики, а на сухом месте. "Ведь вы понимаете, спрашивает, что так, по-новому, будет вам гораздо лучше?" - "Воля ваша, барин, отвечают ему, как, стало быть, прикажете, так и сделаем..." Видит он, что чего-то ему они не говорят, отмалчиваются, но думает: хоть и против их воли, да для их же блага! И вот он приказал: назавтра, такого-то числа, перебираться в новый дом всем, а лошадей перевести в общую конюшню... Сам же уехал к своему лесничему с тем, чтобы завтра отпраздновать со своими крестьянами их новоселье... И вот действительно приезжает на другой день и что же видит? Вместо нового дома, и амбаров, и конюшни, и вообще всего, что было построено для общинной жизни, лежат и дымят одни черные головешки!
- Сгорело нечаянно или сами сожгли? - спросила Елизавета Михайловна.
- Разумеется, сожгли... Вот что значит производить любой, какой угодно, переворот, когда он не подготовлен, и вот почему сказал я, что Крымская война и все, что с ней связано, и является подготовкой к переделке русской жизни, источником будущей мудрости... Однако я недобросовестно засиделся у хороших людей, которых я очень люблю, конечно, но которым все-таки надо дать и отдых, - добавил Дебу, подымаясь, чтобы проститься.
- Постойте, Ипполит Матвеич, - остановил его Витя. - А вы знаете нашу последнюю новость?.. Дмитрий Дмитрич, наверное, и вы не знаете, - не дошла, я думаю, она до вашей Тьмутаракани. А я берег ее именно для вас.
- Говорите, что за новость? - заинтересовался Хлапонин.
- Приятная или неприятная? - спросил Дебу.
- Больше приятная, я думаю, чем неприятная. Слушайте, господа!.. Этой ночью один молодчага пластун, Чумаченко, захватил в плен против Корниловского бастиона английского инженерного офицера, а наш командир батареи Петр Иваныч Лесли...
- Лесли? - изумился Хлапонин. - Но ведь Лесли убит на третьем бастионе!
- Это - брат того, убитого... Он хорошо говорит по-английски, спрашивает пленного, как случилось, дескать, что вы так опростоволосились и наш пластун вас на себе притащил... И вообразите, что ответила эта потерянная личность?
Витя сделал приличную случаю паузу, обвел всех слушателей искристыми глазами и заключил с подъемом:
- Он ответил так: "Я был в подавленном настроении. Мы понесли очень большую потерю: сегодня вечером умер от холеры наш высокочтимый главнокомандующий маршал Раглан!"
- Ка-ак! Раглан умер?
- Это здорово!
- Что? Хороша новость? - сияя, спросил Витя.
- Новость неплоха, конечно, но я думаю, что было бы все-таки лучше, если, бы умер от холеры не Раглан, а маршал Пелисье, - сказал Дебу.
- А еще лучше было бы, если бы оба, - дополнил Хлапонин.
- Раглан ведь все равно был как-то в тени, - сказал Бородатов.
- В тени или на свету, важно то, что он привел к нам сюда десантный отряд, - напомнил ему Хлапонин, - и что он был бессменным английским главнокомандующим... Нет, Витя, это хорошая новость! Ах ты, холера, холера, какого свалила кавалера - старейшего английского офицера!
И, весело продекламировав это, Хлапонин взял стакан с вином и обратился ко всем:
- Предлагаю, господа, выпить за того, кому мы обязаны этой новостью!
- Витя! Ваше здоровье! - обратилась Елизавета Михайловна к юному мичману, но Хлапонин удержал жену за руку, говоря:
- Не за Витю, нет! Его мы не забудем тоже, но сейчас мне хочется предложить выпить за этого самого молодца пластуна Чумаченко, о котором я уже кое-что слышал, как о первейшем храбреце.
- Идет, за пластуна Чумаченко! - чокнулся с ним Бородатов, и все выпили за пластуна Чумаченко.
А Терентию Чернобровкину, лежавшему как раз в это время в секрете впереди Малахова, и невдомек было, что за его здоровье пьет его "дружок", не знающий, впрочем, что он тоже в Севастополе, как и сам Терентий не знал, сколько пришлось вынести из-за него Хлапонину в Москве.
Глава пятая
НАХИМОВ
I
Три недели, прошедшие с того памятного для интервентов дня, когда блестяще был отбит их штурм, не принесли отдыха Нахимову.
Каждый день был полон своих забот, хотя бомбардировка редко когда подымалась выше тысячи снарядов в день, а штуцерная стрельба была обычной.
Беспокойство за участь города, губернатором которого он считался, возросло даже: причиной его была канонада в ночь с пятого на шестое июня, открытая неприятельской эскадрой.
По судам этой эскадры была ответная пальба с фортов, однако результаты пальбы остались неизвестны, между тем канонада продолжалась шесть часов подряд. Закупорку рейда затопленными судами Нахимов потом внимательно осматривал сам, подъехав к ней на гичке. Он нашел, что часть судов раскачалась благодаря штормам, другие же засосало илом, - мачты их скрылись, - и перед ним осязательно возникла опасность прорыва флота союзников на рейд, откуда он мог бы в короткое время разгромить город в тех его частях, которые были пока недоступны выстрелам с сухопутных батарей.
Как опытный моряк, он считал этот шаг со стороны союзных адмиралов более чем возможным: он сам, будь он на их месте, непременно сделал бы именно так.
Такой вывод, конечно, лишил его спокойствия. Он поднял в штабе гарнизона вопрос о неотложных мерах к защите рейда, но топить для этой цели свои же суда было ему жаль; оставалось только одно - заложить батареи на берегу рейда, чтобы уничтожить неприятельскую эскадру, если она вздумает прорваться внутрь ночью, на линии затопленных судов.
По его настоянию и под его наблюдением такая батарея - тридцать орудий - и была заложена на Северной стороне между Константиновским и Михайловским фортами. Она была двухъярусная и получила название Нахимовской. Кроме нее, дальше по берегу, на тот случай, если все-таки одному-двум кораблям удастся проникнуть на рейд, были устроены еще две батареи - одна на десять, другая на четыре орудия - исключительно для действий внутри рейда.
Когда в самом спешном порядке земляные работы были закончены и чугунные стражи рейда - новые сорок четыре орудия - стали на предназначенные им места, Нахимов вздохнул свободнее. Однако как раз в это время начали подвозить на лошадях, верблюдах, а больше всего на волах отборно-толстые сосновые бревна и складывать их на берегу, около Михайловского форта.
Бревна эти везли из Херсона, куда обычно сплавлялся лес по Днепру для нужд Черноморья и всего Крыма. Принимал эти бревна инженер-генерал штаба Горчакова Бухмейер, когда Нахимов осматривал сооруженные по его настоянию батареи. Заметив его издали, он подъехал к Бухмейеру.
- Александр Ефимович, скажите бога ради, для чего это прекраснейший такой лес, а? - обратился Нахимов к этому генерал-лейтенанту, которого уважал уже потому, что он был инженер, как и Тотлебен.