Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Искать, всегда искать!

рабфаку, и со всеми старался быть одинаково приветливым, напоминая этим
врачей и адвокатов, у которых возможность еще шире и приветливость не имеет
границ.
Еще не было шести, когда пришел Леня с Шамовым, которого встретил у
стадиона, и Ольга Алексеевна, ворча и улыбаясь, начала ставить на стол
всякую всячину рядом с кипящим самоваром.
- Ну что, как там в Ленинграде? Воробьи такие же, как у нас? - для
начала дружеской беседы спросил Близнюк.
И в тон ему Леня ответил:
- Представь мое удивление, - оказались точь-в-точь такие же самые. Но
вот что будет для тебя ново. Один американец, инженер, говорил мне, что у
них, в Америке, очень удивляются специалисты коксовики, как это мы можем
строить коксовые заводы и даже, - что уж совсем странно, - получать на них
кокс, годный для домен, когда у нас нет негров. "Этого большевистского
фокуса понять они, говорят, совсем не в состоянии".
Все расхохотались.
- А как завод? Донцов еще там? - спросил Леня.
- Там.
- А Одуд? Сенько?
- И эти пока там.
- Что же ты все о нашем спрашиваешь? Ты нам о своем Ленинграде
расскажи. Мы - провинция и очень шибко вперед не едем, - сказал Шамов.
Леня зажал покрепче чеки, расчертил пополам лицо затяжной улыбкой и
спросил его:
- А японский гриб ты знаешь?
- Нет, не знаю. Какой японский гриб?
- И никто из вас, я вижу, не знает. А мне с этим грибом пришлось иметь
дело месяцев пять. Не думайте, впрочем, что в научно-исследовательском
институте, нет: на той квартире, где я жил, в Лесном.
- Хозяйка у тебя там была, что ли, похожа на гриб? - спросил Близнюк.
- Ты почти угадал. Хозяйка тоже была как гриб... Но японский гриб
существовал все-таки сам по себе, в банке. Она отщипывала от него кусочек и
клала в другую банку, - он через несколько времени разрастался там в новый
гриб... Шел же этот гриб на квас, и квасу я там, в Ленинграде, благодаря
этому грибу попил - три сороковых бочки, не меньше. За-ме-ча-тельный квас!
Имейте в виду на будущее время, - заведите себе по японскому грибу в банке,
и этого вполне достаточно для счастья...
- На одном квасе не проживешь, - заметил Шамов.
- Такому, как ты теперь стал, трудновато на одном квасе, согласен, но
хозяйка моя иногда меня и вареной картошкой кормила, - это когда я наколю ей
дровишек, бывало, березовых... Если не очень суковатые поленья, работа
приятная, и картошка вареная с солью - это уж блюдо безобманное, не то что
какие-нибудь щи со снетками, которые назывались у нас с Кострицким - "суп с
головастиками"... Этим супом нас кормили в столовке, и Кострицкий меня
уверял, что от "супа с головастиками" у него где-то там под ложечкой
завелось целое семейство солитеров... Тщетно я убеждал его, что солитер
потому только и солитер, что любит жить в одиночестве...
- Как там Кострицкий?
- Ничего. Устроился. Женат на Тамаре, имеет черненького младенчика.
Каталитик, не имеющий себе равных. Пользуется большим авторитетом.
По-прежнему звали они меня, эти молодожены, Ребенком, и однажды на этой
почве произошел некий казус. Еду я с ними на трамвае. Вагон, конечно,
полнехонек, не продерешься. Они, как знающие, где вылезать надо, впереди, я
сзади. Вдруг как раз возле меня кто-то встал со скамейки. В чем дело? Можешь
сесть, - садись. Я и сел. А тут как раз выходить надо. Слышу, Тамара вопит:
"А где же Ребенок наш? Где Ребенок..." И Мирон тоже за ней: "Пропал
Ребенок..." Смотрю я - в проходе заворочались и под ноги себе смотрят, а
кто-то сердобольный: "Не иначе как задавили, теснота-то какая". Я вижу, что
это меня ищут, - встаю... Кричу Мирону: "Я зде-есь!" Народ как раз
подобрался в вагоне мелкий, и Ребенок оказался выше всех на целую голову.
Ясно, что всех я сконфузил. "Вот это так, говорят, ребенок!.."
Ольга Алексеевна подсунула ему форшмак из селедки и закивала головой,
смеясь:
- Хвастай, хвастай, что такая орясина. Ты бы меня спросил, насколько ты
выгодный ребенок, что на еду, что на свои костюмы...
- Ничего, зара-бо-о-таю, - подкивнул ей Леня, а Шамов спросил:
- Кстати, работал ты там над чем? Над коксом?
- Нет, не пришлось этим заниматься. Работал по взрывчатым веществам.
Однажды чуть не искалечился: вот на лбу след остался, а была рана, и волосы
все опалил. Я должен сказать, что работал там бешено, по пятнадцати часов в
день иногда работал... Регулярно ходил на научный совет, посещал семинары,
ловил всякие эти там новые волны и настраивался... Я ставил опыт за опытом.
В два месяца закончил одну работу, начал другую... Вообще, должен я вам
сказать, своего и вашего института я там не посрамил. И как-то так вышло,
что я приехал учиться туда, к ним, а уж месяца через три ко мне приходили
советоваться насчет своих работ...
- Хвастай, хвастай, - заметила ворчливо мать, подвигая ему стакан чаю,
но Леня продолжал, глядя то на Шамова, то на Зелендуба:
- Сначала меня все эти ребята там поразили. Так они жонглировали
сложнейшими понятиями, что чувствовал я себя перед ними профаном, а потом
оказалось: нахвататься кое-откуда выводов и вершочков всяких - это одно, а
самому все проделать - э-это совсем другое дело. У меня все-таки был опыт
большой, потом вы ведь знаете, как я эксперименты ставил.
- И глаза даже мог себе выжечь, - вставила мать.
- Тоже благодаря дураку одному, который стучал ко мне в дверь, когда
малейшее сотрясение воздуха неминуемо должно было вызвать взрыв... А я даже
крикнуть ему не мог, чтобы не стучал, потому что и крик - тоже ведь
колебание воздуха... Словом, тут я попал в безвыходное положение и, конечно,
хорошо, что дешево отделался. Глаза, впрочем, долго болели... Работал я
вообще как черт. За всякое грязное дело я хватался, от которого другие
сторонились. А тут еще Кострицкий рекламу обо мне пустил. Одним словом,
впереди было светлое будущее ученого... Но...
- Ага! Вот оно, роковое "но", - поднял палец Близнюк.
- Я все-таки соскучился по Днепру и вообще по югу и взял двухмесячный
отпуск.
- И так-таки ничего нового насчет кокса не вывез? - спросил Шамов.
- Общие идеи в области физики - это я вывез, конечно, а кокс... Там
такими частностями не занимались.
- А чем же там все-таки занимались?
- Занимались... токами высокого напряжения, рентгенологией, работали по
ферросплавам, по взрывам, по связи, по теплотехнике... и много еще кое-чего,
но задачу кокса решать предоставили всецело нам, четырем китам здешнего
подвала.
- Ты разве ушел оттуда?
- Не-ет, я уехал... Я только уехал пока.
- Я его понимаю, - сказал Близнюк Шамову. - Кокс наш этого несчастного
как мучил, так и продолжает мучить... но оттуда теперь он привез решение,
вот что. Правда, Леня?
- К сожалению, нет... Хотел бы привезть, - не вышло... Там я только
подковался немного... Пока отпуск, буду опять ходить в подвал, пробовать...
Потом думаю с вами на Шлюпе пойти по Днепру, осмотреть Днепрострой. По
Днепру я здорово соскучился...
- А Нева? - изумленно даже несколько спросил Михаил Петрович сына.
- Нева... она, конечно, река широкая, только загружена до черта.
Трехмиллионный город, - чего же вы хотите? А самый дешевый транспорт, как
известно, водный.
- Да-а... Нева... Не-ва-а... - мечтательно протянул Михаил Петрович,
болтая ложечкой в пустом чае. - Эх, туманы на ней хороши были! А в этих
туманах чуть-чуть намечались барки, набережная, мост... Я жил одно время
двумя окнами на Неву, и много этюдов я тогда сделал с невскими туманами.
- Где же эти этюды? - спросил Леня. - Я у тебя их что-то не видел...
- Ну-у, где этюды... Холст ведь нужен же был... Писал потом на этих
холстах Волгу, когда жил в Саратове.
- А потом, значит, уж на волжских этюдах - Днепр? То-то из детства я
помню, они были очень тяжелые, - улыбнулся Леня и продолжал о своем: - По
Неве я несколько раз все-таки ходил на кливере. Только там мне не удалось
подходящей компании сбить... Кострицкие оба от этого дела отстали, конечно,
по причине младенчика, а к прочим разным - к кому ни сунешься, все народ,
плохо понимающий в гребном спорте.
- Словом, я вижу, ты там не привился как следует, в Ленинграде? -
догадался Шамов.
- Ленинград - очень он как-то бесконечен... И потом эти там дожди
вечные, к ним ведь тоже надо выработать привычку, - ответил Леня, глядя не
на Шамова, а на отца и думая при этом, каким образом смог привыкнуть к
постоянным дождям и туманам его отец, уроженец Средневолжского края.
Отец же спросил пытливо:
- А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много
ли там осталось картин старых мастеров?
- В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был... Не успел
как-то... Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж - он в
центре.
- Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже? - до того изумился отец,
что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно
дотянуться до сахарницы.
- А когда же мне было туда ездить? - спокойно отозвался Леня.
- А в опере там ты на чем был? - спросил Зелендуб.
- В опере? Гм... В оперу я собирался было, и даже билет у меня в руках
был на "Пиковую даму", да как раз в этот день меня обожгло взрывом... Так и
пропал билет...
- Одним словом, как я теперь вижу, ты совсем забросил искусство, -
горестно протянул Михаил Петрович. Зелендуб же только поглядел скорбно и
даже как будто сконфуженно не на Леню, а на его отца, потом начал усиленно
глотать чай с вишневым вареньем.
Леня же, улыбаясь понемногу всем, заговорил взвешенно, не в полный
голос:
- Представьте себе Полину Поликарповну некую, этакую салопницу лет на
пятьдесят, - мою хозяйку в Лесном... У нее все болезни, известные медицине,
и дюжины две новых, медициной еще не исследованных. И ото всех этих болезней
она с утра до ночи стонет, и охает, и движется, как тень. Но все время
движется - вот в чем секрет этой Поликарповны; другая бы на ее месте тысячу
раз умерла, а она и картошку варит, и ячмень для кофе жарит, целый день
вообще хлопочет не приседая, только стонет и охает... У нее -
племянник-писец со вставным глазом, с балалайкой и баяном. Этот чуть только
придет из учреждения своего, сейчас же или за балалайку, или за баян, и
на-чи-на-ет-ся... А в соседней комнате маленькая Кострицкая заливается в
самом высоком регистре... Так что можете представить, какая около меня опера
все время пелась... А я, между прочим, был ведь ударник, не кое-как.
Пятнадцать часов в сутки работал, должен же я был - не скажу отдыхать, а
просто хотя выспаться?.. Искусство - прекрасная, конечно, вещь, и Эрмитаж, и
"Пиковая дама", и даже роман какой-нибудь, о каком кричат усиленно в
газетах, - но вот время, время... В сутках очень мало часов, всего только
двадцать четыре... И если, - вот когда настали белые ночи в Ленинграде, -
можно было забыть об этих двадцати четырех часах и о ночах вообще, так ведь
человек все-таки не железный, о двух ночах подряд забудешь, а потом целые
сутки проспишь. В этом загвоздка с искусством... И ведь не требую же я от
композиторов и от художников, чтобы они вместе со мной работали еще и по
взрывам.
Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:
- Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: "Специалист флюсу подобен".
А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в
притворную ярость:
- Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в
гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, -
крышу сними, не вытянет. Идите, довольно... Леонида тоже можете взять.
Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.
Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно
рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем
подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о
Тане:
- Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то
и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и
размешивает палочкой очень старательно.
- Это Голубинский ее принял, - отозвался Шамов. - А я, признаться, и не
разглядел ее как следует.
- Особа действительно дикая, - поддержал Леню Близнюк. - Но есть,
представьте, способность неплохо делать карикатуры.
И только Зелендуб заступился за Таню:
- Нет, в химии она кое-что знает и на газовом заводе работала, я
справлялся... А что неразвита вообще и в музыке ни в зуб ногой, это конечно.
Павлонии парка очень густо были обвешаны теперь широкими, как лопухи,
листьями; березки тоже пока еще не думали засыхать, вопреки мнению многих,
скептически настроенных умов, так что смелые замыслы северян и южан из
здешнего горсовета вполне себя оправдали.
Леня внимательнейше вглядывался при свете электрических шаров во все
кругом и говорил с большим подъемом:
- Нет, черт возьми, как вы себе хотите, а наш город все-таки весьма
неплохой город!
Когда на другой день Леня ехал на трамвае на завод, в ту часть города,
где все кругом, как и лица людей, было закопчено слегка или весьма густо
рабочим дымом, бодро и уверенно выдыхавшимся отовсюду сквозь узкие бронхи
высоких труб, и где тянулась казавшаяся бесконечной, на высоте нескольких
метров от земли, толстая железная кишка от газгольдера к мартенам, он
представил вдруг свой город очень отчетливо и живо, так, как почему-то не
представлялся он ему раньше: к становому хребту его, богатому водой Днепру,
прикрепился сложно, но зато крепко спаянный костяк из добрых двух десятков
больших и огромных заводов и паровых мельниц, и костяк этот оброс мясом
проспектов и просто улиц и переулков, площадей и стадионов, парков и
скверов, обывательских садов и огородов, пригородов, выселков и левад.
Это был один из самых молодых русских городов, основанный чуть ли не на
сто лет позже, чем Петербург, но это был безошибочно обдуманный промышленный
город, и, вспоминая теперь старую картину отца "Звуки леса, когда тихо" -
речка в дубовом лесу, черная коряга, зимородок на этой коряге, - Леня думал,
что вот бы написать отцу теперь такую картину: "Звуки города, в котором
двадцать заводов". Это было бы потруднее, конечно, но зато каким бы трепетом
и огнем современной жизни можно было пронизать и озарить такой холст,
непременно огромный по размерам!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

Когда дня через два Таня пришла, как обычно, в лабораторию, Черныш
предупредительно сообщил ей:
- А Леонид Михайлович давно уже здесь орудует.
Действительно, он переставлял со стола на другой стол приборы. Таня
поглядела на него удивленно и спросила:
- Вы... назначены заведующим лабораторией?
- А-а, здравствуйте! - кивнул ей Леонид Михайлович и ответил: - Нет, я
буду только приходить сюда иногда заниматься тут кое-чем...
- Вам это разрешил профессор Голубинский? - захотела уточнить этот
вопрос Таня.
- Да-а... Я его только что видел здесь и с ним говорил, - небрежно
ответил он и добавил: - А куда же девалась ваша черная тюбетейка?
- Тюбетейка? - очень удивилась такому любопытству Таня и отвернулась. -
Зачем вам моя тюбетейка?
А Леня, безжалостно внимательно разглядывая ее новую тюбетейку, тянул,
бессознательно подражая отцу:
- Эта красная, она-а... конечно... она, пожалуй, тоже не так плоха,
но... черная была оригинальней... Так куда она делась?
- Пропала, - проходя мимо него к своему столу и стараясь не глядеть на
Леню, бросила Таня.
- Вот тебе на! Пропала? Куда же она могла пропасть? - занятый в это
время подготовкой опыта, тянул по-прежнему Леня.
- Пропала, и все.
Этот интерес к черной тюбетейке показался Тане чрезвычайно
подозрительным. Ей даже подумалось, не узнал ли он через кого-нибудь о том,
как они с Фридой, которую назвал он на заводе "карманной лаборанткой",
только что приобретя в складчину волейбольный мяч, шли домой, подбрасывая
весело эту прекрасную вещь, а на них напала, чтобы отнять мяч, толпа уличных
мальчишек. Мяч им отнять не удалось, но тюбетейка упала с головы Тани во
время драки, и мальчишки ее унесли, убегая.
Леня между тем, занятый своим опытом, упорно продолжал говорить все о
том же:
- Черная тюбетейка эта, она... делала вас похожей на алхимика средних
веков... Это была замечательная штука.
- Таких замечательных сколько угодно в лавке.
- Разве?.. Гм... А мне, представьте... мне как-то не приходилось видеть
подобных...
И в самом тоне голоса этого высокого инженера Тане чудилась какая-то
насмешка над нею. Она помнила, конечно, свое окисление угля перманганатом,
поэтому посоветовала ему не без вызова:
- Вам стоит только спросить себе черную тюбетейку в любой лавке, и вам
дадут.
- Разве?.. Вот как?.. Это хорошо, - между делом отозвался на это Леня и
потом замолчал, старательно налаживая свой опыт.
Потом он спросил ее, на каком именно газовом заводе она работала. Таня
ответила спокойно, точно и коротко.
- Я знаю этот завод. Я там был в прошлом году, - сказал он. - Почему же
вы ушли оттуда?
Этот вопрос снова показался подозрительным Тане, и она ответила резко:
- Ушла, и все.
- Здесь условия труда лучше? - спросил, как бы не заметив этой ее
резкости, Леня.
- Там было всего три койки на шесть лаборанток, - вот что там было. И
стояли эти койки в общем бараке... Это хорошо? - вдруг блеснула на него
нестерпимо яркими глазами Таня.
- Очень плохо... И вы, конечно, заявляли и писали в стенную газету об
этом и прочее... Но ведь это - новый завод... Там просто не было тогда ни
достаточной жилплощади, ни коек для всех... Конечно, в этом же году там все
устроят.
- Ну вот, когда устроят, тогда пусть и спрашивают, отчего уходят
лаборантки... Кроме того, мне надо учиться...
- А вы где же тут думаете учиться?
- В химико-технологическом, - твердо сказала она.
Он же растянул невнимательно, по-прежнему:
- А-а... Да-а-а... Вам следует подучиться химии, следует, следует...
Это три раза повторенное "следует" показалось чрезвычайно
оскорбительным Тане, и она почти крикнула на это:
- А вам следует завести черную алхимическую тюбетейку.
Обернувшись, он посмотрел на нее удивленно, но тут же улыбнулся
миролюбиво и сказал:
- Это будет неплохо, конечно; непременно я ее заведу.
- Вот и заведите.
- А вы не хотите ли заняться вместе со мною одним очень интересным
вопросом? - вдруг спросил Леня настолько для нее неожиданно, что она сразу
перешла на полуголос:
- Каким именно вопросом?
- Вопросом... электропроводности угля во время процесса коксования, -
очень отчетливо, выбирая точные слова и глядя на нее, как ей показалось,
учительски строго, ответил Леня.
- А что я должна буду делать?
- Мы с вами начнем с того, что возьмем вот эту фарфоровую трубку, - я
только что ее очистил и прокалил, - и всыпем в нее толченый уголь; я его
только что взвесил: тут пятнадцать граммов. Это - коксовый уголь. Потом мы
можем взять и газовый, и жирный, и тощий... Последовательно мы будем их
нагревать в этой трубке, - а можно и в кварцевой, - до тысячи градусов,
пропустим через уголь ток и измерять электропроводность будем
последовательно, по мере нагревания.
- Как измерять? - тихо спросила Таня.
- Для этой цели есть мостик Уитстона... Но вот, чтобы оба конца трубки
обогревались равномерно, сделаем мы так... Найдите где-нибудь тут у нас
кусок шамотного кирпича и натолките его в ступке...
Кусок кирпича, особо огнеупорного, из которого клались коксовые печи,
Таня нашла без труда, потому что кирпич этот тоже исследовался в
лаборатории, подвергаясь действию очень высоких температур; но, кладя его в
ступку, Таня все-таки вглядывалась искоса в лицо Леонида Михайловича, не
шутит ли он над нею.
В это время около дверей подвала раскатился очень знакомый Тане
рыкающий хозяйски-громкий голос, и она еще только думала, чей это, такой
знакомый, когда вошел профессор Лапин; он был в чесучовом старого шитья
пиджаке, в панаме с красной лентой и в довольно вычурном галстуке,
завязанном пышным бантом.
- Так как у ва-ас, товарищ Слесарев, руки, да, непременно в чем-нибудь
грязном, да, конечно, грязном... то я-я... вам руки не подаю, да...
Здравствуйте!
И, кивнув панамой Слесареву, обратился к Тане:
- А вы-ы... как тут, да? Помогаете ему тут, а?
- Вот... толку... кирпич, - очень тихо отозвалась Таня, как будто
жалуясь, а высокий Слесарев, улыбаясь по-своему, объяснил ему, чем он занят:
- Ставлю, Геннадий Михайлыч, опыт на электропроводность кокса...
главным образом в пластическом состоянии... Нельзя ли тут добиться
каких-нибудь общих положений...
- Ага. Да... В разные моменты коксования?.. Да-а... Это, пожалуй, да.
Гм... Электропроводность...
- И для различных видов углей... - добавил Леня.
- Это... это... да. Как один из признаков, да, клас-си-фи-кации углей,
вы думаете? Гм... Вот видите, да, - инициатива, ини-ци-а-тива у вас.
Инициа-тива, да... Это вы там, в Ленинграде, были, да-а...
Электропроводность... А они, кстати, да, - они, знаете ли, там, столичные,
предлагают мне, да, фи-ли-ал научно-исследовательского ин-сти-ту-та здесь
вот, здесь (он постучал палкой в пол) устроить, да... Бумагу мне прислали,
чтобы я-я-я... свое им мнение по этому вопросу, да... Но я... молчу... Пока
я... молчу, да. Фи-ли-ал, да. Это значит - просто отобрать у нас
лабо-ра-то-рию эту, которую мы-ы... создавали. Из ничего. Буквально из
ничего, да.
- Филиал научно-исследовательского института? Какого? Углехимического,
конечно? По-моему, это будет прекрасно, Геннадий Михайлыч, - очень оживленно
сказал Леня.
- Прекрасно, да... ка-ак? Вы сказали, пре-красно?! - закричал Лапин. -
Что же тут та-ко-го, та-ко-го прекрасного, я хотел бы знать?
- Сначала филиал, а потом, конечно, будет самостоятельный институт...
большой, хорошо обставленный... Целое здание, а не какой-то подвал.
Лапин смотрел на него внимательно, раза два открывал и закрывал плотно
рот, наконец вынул золотые часы.
- Мне сейчас идти на собрание, да. Мне сейчас пред-сто-ит
председательствовать, да, на одном собрании, - сказал он непостижимо для
Тани совершенно спокойным голосом, - сейчас я занят... А вот завтра, в это
время, приходите ко мне в кабинет, да... Аркадий Павлович будет... Еще
несколько человек... Мы тогда обсудим ответ на эту бумажку, да. Значит, до
завтра.
И он кивнул им обоим панамой, молодцевато вздернув плечи, и вышел...

II

- Чу-дак! - сказал о нем Леня вопросительно глядевшей на него Тане. -
Он, конечно, совсем выпустил из виду, что я только в отпуску здесь. Ему
кажется, конечно, что он сбивает какой-то актив для этого будущего филиала:
Слесарев и еще несколько человек. Он просто не знает, из кого именно
составить этот самый филиал.
- А вы сюда в отпуск на сколько? - спросила Таня, не безучастно, как
ему показалось.
- Да вот, когда надоест мне тут все, тогда уеду. Официально же отпуск
двухмесячный... Кроме того, Лапин любит самостоятельность, а раз филиал, то
уж исполняй приказы метрополии.
- Значит... если вместо лаборатории тут целый научно-исследовательский
институт будет... то меня могут здесь и не оставить? - робко спросила Таня.
- Ну вот, почему не оставят? Лаборанты все равно будут нужны... Давайте
же, наконец, мне шамот. Куда вы его в порошок толчете? Этот графит вот между
углем и электродами должен быть в порошке для хорошего контакта, а шамот...
шамот может быть и покрупнее. Ведь он только для равномерности обогрева...
Гм... Геннадий Михайлыч не хочет, чтобы был филиал, это ему режет уши... Он
когда-то много работал, а теперь привык председательствовать и то и дело
золотые часы свои вынимать... Ну вот, теперь у нас с вами все готово, и мы
можем пропустить через трубку ток.
Это "у нас с вами" очень польстило Тане. Она вообще очень внимательно
следила за всем, что быстро и уверенно делали длинные пальцы этого длинного
инженера, которого только что приглашал на совещание сам Лапин, а Леня,
поместив трубку между электродами, продолжал говорить о своем опыте:
- Мы будем наблюдать электропроводность в два приема: сначала до
пятисот градусов, потом от пятисот до тысячи... Сначала с углем, потом с
полукоксом, потом с коксом... Очень интересно было бы увязать потом наши
наблюдения с исследованиями структуры полукокса - кокса под микроскопом...
могут получиться важные результаты... А пока давайте будем чертить кривую
изменения электропроводности. А вы, когда поступите в
химико-технологический, займитесь там углехимическими процессами, - вот и
все... И прирастете тогда к нашему подвалу... Кстати, у вас будет
преподавать химию коренной подвальщик - Шамов... Из него выйдет хороший
доцент. Представления у него ясные, язык у него точный, - вообще он
способный малый. Он здесь часто бывает, в подвале?
- Шамов? Нет, редко, - тихо ответила Таня, которая хотела и не решалась
спросить его, не будет ли читать лекции по химии вместе с Шамовым и он: ей
показалось вдруг, что он, должно быть, только за тем и вернулся из
Ленинграда.
- У него химические реакции, длительно протекающие... Ему надо бы найти
подходящие катализаторы, чтобы их ускорить... Эти вот наши опыты тоже будут
достаточно продолжительны, но ускорить их мы уж никак не сможем. Теперь,
значит, нам надобен мостик Уитстона. Давайте-ка его сюда.
- Мостик Уитстона? - Таня вполне добросовестно оглядела стол
лаборатории и сказала наконец: - Я не знаю, где этот мостик.
- Как не знаете? Ведь у нас был тут мостик Уитстона. Куда же он делся?
Я его третьего дня здесь видел. Иначе я не начинал бы и опыта.
У Тани был растерянный вид, у Лени - рассерженный, даже жмурые обычно
глаза округлели. Он сам начал метаться из угла в угол, от стола к столу
лаборатории, шаря везде не только глазами, но и руками.
- Черныш должен знать. Где Черныш?
- Ушел обедать... И Студнев тоже...