Вопрос, который требует самого серьезного рассмотрения – даже если он не может быть разрешен однозначно, – это вопрос о том, в каком отношении находились новые научные принципы, провозглашавшиеся евразийскими авторами, с комплексом проблем, порожденных историческим опытом Российской империи. Можно ли говорить о том, что евразийство лишь использовало методологию структурализма для подкрепления своих идеологических построений или, напротив, что идеология евразийства, теснейшим образом связанная с проблемой исторической судьбы Российской империи, оказала своеобразное и глубокое влияние на формирование структурализма, ставшего modus operandi для нескольких поколений европейских интеллектуалов? Осмысление истории России модерного периода поставило перед мыслителями одну центральную проблему – проблему отношения целого и его частей. В тот исторический период, когда национальное государство превратилось из политического лозунга в нормативный контекст социально-политической и исторической мысли, вопрос о взаимоотношении империи и наций стал неразрешимым для российских историков и обществоведов. Структуральная парадигма, позволявшая подходить к этой проблеме взаимоотношения целого и его частей в духе «объективного» сциентизма, с одной стороны, оказала огромное влияние на евразийскую мысль, с другой – сама испытала фундаментальное влияние российского имперского комплекса. Может быть, именно поэтому в структурализме евразийцев, помимо общеевропейского источника – лингвистики де Соссюра, – ощущается мощное влияние российской школы структурных исследований в естествознании, которая сформировалась, прежде всего, под влиянием почвоведения Докучаева. С неменьшей ясностью в нем представлено и воздействие философских обоснований системного и холистского подхода в естественных науках, самым ярким представителем которого был В.И. Вернадский. В свете вышесказанного, история евразийства объясняет один из самых неожиданных пируэтов интеллектуальной истории – влияние исторического опыта Российской империи на генезис структурализма.
Империя языка: лингвистика языковых союзов
Империя пространства: месторазвитие и системная география
Империя языка: лингвистика языковых союзов
В последнее десятилетие обсуждение вопроса о взаимоотношении евразийства как идеологии и тех лингвистических дебатов, которые проходили при участии евразийцев, приобрело особенную интенсивность. С повышением интереса к евразийской идеологии после распада СССР возник острый интерес к фигуре Трубецкого, а следовательно, и к его лингвистическим работам. Та связь, которая очевидно существовала между идеологической мыслью евразийцев и занявшим особое место в истории лингвистики XX века Пражским лингвистическим кружком, уже стала предметом нескольких интересных работ.
В программных сборниках евразийства языковая проблема занимала на удивление (принимая во внимание профессиональную деятельность Трубецкого) незначительное место. Несмотря на то что участники движения пытались склонить Трубецкого к подготовке развернутого лингвистического манифеста евразийцев уже в 1922 году, а в 1923-м Трубецкой написал статью «Вавилонская башня и смешение языков», подробное изложение фонологических особенностей Евразии – трактат Якобсона «К характеристике евразийского языкового союза» – появилось лишь в 1931 году, когда движение уже распалось. Евразийцы, казалось, были гораздо более заинтересованы в исторических, географических и этнографических описаниях евразийской цивилизации, нежели в исследованиях языков населявших эту цивилизацию народов. Однако двое евразийских мыслителей – Трубецкой и Якобсон – были профессиональными лингвистами, активными участниками инновационного интеллектуального проекта, и именно лингвистика связывала евразийство с миром «большой науки». На пересечении евразийского проекта и нового направления, которое пропагандировали Трубецкой и Якобсон, – фонологии – родилась концепция языкового союза. Благодаря роли Якобсона и Трубецкого, в частности, в создании и развитии Пражского лингвистического кружка, евразийство стало известно за пределами узкого круга российской эмиграции, в особенности среди литературоведов и языковедов. Кроме того, в лингвистических работах Якобсона и в мимолетных замечаниях Трубецкого можно видеть, что идеология евразийства – прежде всего ее консервативный модернизм и российский империализм – составляли единое поле с нарождающимся структурализмом.
Несмотря на то что в целом евразийцы мало интересовались культурой и языками народов Евразии как таковыми, в случае Трубецкого это правило не действовало. Дело было не только в профессиональном интересе лингвиста. Описывая «структурное сходство» между строем языка туранских народов и их духовным миром, Трубецкой прибег к метафоре, которая позволила ему сформулировать принципы «евразийского духа». По мнению Трубецкого, евразийский – то есть туранский – характер лучше всего отражался в языковом явлении гармонии гласных, свойственном языкам финно-угорской и тюркской групп. Для Трубецкого звуковая гармония туранских языков послужила точкой отсчета для описания туранского характера и мировоззрения – холистского, не склонного к рационализированию, сконцентрированного на достижении гармонии, созерцательного и стремящегося к целесообразности. Парадоксальным образом сам Трубецкой радикально не соответствовал этому образу: страстный любитель логики и ясности, он даже в религиозных вопросах оставался человеком рассуждающим.
В статье Трубецкого «Вавилонская башня и смешение языков» появляется первое значительное упоминание о языках в евразийской литературе. В самой постановке проблемы уже звучат мотивы более широкие, нежели просто описание евразийского феномена. Трубецкого интересуют возможность общечеловеческой культуры, источники и значение многоязычия и существование неких культурных групп, где различные народы разделяют определенные характеристики. По версии Трубецкого, многоязычие (а следовательно, и множество культур) человечества предустановлено Богом, а попытки людей создать интернациональную культуру «ео ipso безбожны». Очевидно, что концепция Трубецкого связана с его попыткой оградить мир от тлетворного влияния современной, прежде всего западной, культуры, в которой он видел стандартизацию и, следовательно, уничтожение множественности культур. Этот леонтьевский принцип, уходящий корнями в романтическую традицию, представленную в лингвистике Гумбольдтом и Шлейхером, противопоставлял унифицированной культуре современности с ее технологией и одинаковыми институтами некую утопическую версию средневекового «цветения» и невероятной диверсификации языков и обычаев. Многоязычие и невозможность сведения амальгамы языков к одному недиверсифицированному источнику служили для Трубецкого доказательством верности тезиса о существовании множества взаимонепроницаемых культур, а следовательно, и мощным риторическим инструментом, позволявшим остановить унифицирующее влияние современности.
Характерно, что Трубецкой, отрицая лингвистическую традицию XIX века с ее поиском единого индоевропейского праязыка (по мысли Трубецкого, такой поиск означал оправдание безбожной интернациональной культуры), начало которой было положено Шлейхером (он даже написал текст на индоевропейском праязыке), все же отчасти подписывался под идеей Боппа и Шлейхера о том, что развитие языка представляет собой процесс распада: классические идеальные языки древности, такие как санскрит, древнееврейский или древнегреческий, обладали сложной морфологической формой. В процессе исторических изменений языки упростились, подобно цветущим культурам древности, которые были стандартизированы модерновым универсализмом.
Известно, что лингвистика Шлейхера уподобляла классификацию языков классификации видов и была тесно связана с дарвинистской моделью, в которой виды в процессе развития отделяются от единого источника и никогда не скрещиваются. Трубецкой разделял подобный взгляд на наличие границ между языками и культурами: если интернациональная культура безбожна, то границы и различия между культурами приобретают сакральный статус. Вся идеология евразийства была сфокусирована на конструировании и поддержании множественности границ между Европой и Россией-Евразией, причем если за Европой закреплялись такие свойства, как индивидуализм, механицизм, рационализм, безрелигиозность и агрессивность, Россия-Евразия была коллективистской, телеологичной, мистической, органичной и православной.
В лингвистических работах Трубецкого, в частности в его самом важном труде «Основы фонологии», ключевыми стали концепции, связанные с понятием «отграничение». Ведь главный тезис фонологической концепции Трубецкого, впервые в истории лингвистики эксплицитно разделившего фонетику – науку о материальной стороне звука, и фонологию – науку об обозначающем в языке, в отличие от речи, состоял в утверждении того, что в звуковом строе языка ключевую роль играют именно смыслоразличительные единицы. Причем смыслоразличительная функция приобретается фонетической единицей только в том случае, когда эта единица представляет собой часть оппозиции. В мышлении Трубецкого граница и различие являлись необходимым условием смыслообразования, то есть духовной жизни человека и его культуры вообще. Такое внимание к понятиям границы и различия, унаследованное Трубецким от структурализма Соссюра, у которого смыслообразование в языке есть результат различий элементов внутри системы, в то же время имело своим истоком романтическую традицию XIX века с ее «принципом диверсифи-кационизма». В российской истории идей ближайшим источником этой философии различия были работы Константина Леонтьева, видевшего в стандартизации и универсализации современной жизни смерть культуры.
Тем более парадоксально, что в своей статье Трубецкой признает, что существуют некие языковые группы, в которых языки, генетически не связанные между собой, приобретают общие характеристики в процессе исторического сосуществования. Так, балканские языки, такие как болгарский, греческий, сербский и албанский, не будучи прямыми родственниками, выработали общие признаки в силу своего исторического сосуществования. Причем для Трубецкого было неприемлемо понятие субстрата, которым широко пользовался еще один теоретик языковых союзов – датский ученый Санфельд13. Таким образом, отрицая возможность скрещивания или слияния культур, Трубецкой утверждал возможность такого их сосуществования, когда некоторые признаки становятся общими. Теория конвергенции, применявшаяся евразийцами для описания ситуации внутри Евразии, была связана у Трубецкого, прежде всего, с немецкой традицией исследования диффузии культурных признаков. С работами Л.С. Берга, посвященными эволюции посредством конвергенции, Трубецкой познакомился относительно поздно, при посредстве П.Н. Савицкого, более внимательно следившего за советскими публикациями.
Разумеется, в центре проблематики языкового союза была Евразия – прототип языковой группы, языковой союз perse, Российская империя, необходимость доказать единство которой и вызвала к жизни теории языковых союзов. Под влиянием географических работ Савицкого, о которых речь пойдет ниже, подробно описал евразийский языковой союз Якобсон. По Якобсону, сам подход евразийцев, который сместил фокус с характеристик генетических и унаследованных к характеристикам приобретенным, был связан с грандиозной сменой научной парадигмы. Якобсон считал, что замена касты классом, а генетически определяемой народности – принципом самоопределения является демонстрацией этой новой парадигмы в социальных науках14. Используя терминологию современных исследований национализма, можно говорить о противопоставлении Якобсоном примордиалистского и конструктивистского подходов, причем выбор автора был явно в пользу последнего15. Якобсон с очевидной симпатией говорит о планах немецкого лингвиста Вальтера Порцига написать синтаксис «языка Запада» – Sprache des Abendlandes.
Для Якобсона философским основанием такой смены ориентиров, перехода от генетической к «функциональной» модели языкознания являлось понятие цели и целеустремленности. Главным вопросом в науке он считал «куда?» – вопрос, который однозначно сменил извечный вопрос науки XIX века – «откуда?». «Цель, – писал Якобсон, – эта золушка идеологии недавнего прошлого, постепенно и повсеместно реабилитируется»16. Такая футуристическая наука, замешенная на гегелевском понимании диалектики и развертывания во времени, согласно принципу Gesetzmässigkeit (закономерности) должна была с необходимостью быть синтетической. Якобсон утверждал, что для выявления проблематики языковых союзов необходимо прибегнуть к «методу увязки», «уловить сопряженность разноплановых явлений». Такой метод, состоявший в системном сопоставлении данных различных наук с целью выявления границ и характеристик Евразии, был навеян работами Савицкого в области географии. Этот метод в конечном итоге стал фирменным рецептом евразийской школы мысли.
Среди фонологических признаков евразийских языков Якобсон, прежде всего, выделял такие характеристики, как мягкостная корреляция согласных и отсутствие политонии. Вывод Якобсона был однозначен: «Состав фонологических корреляций в языках евразийского союза характеризуется сочетанием двух признаков: i. монотония, 2. тембровые различия согласных, проявляющиеся, за вычетом кавказской периферии Евразии, в виде мягкостной корреляции». Каковы бы ни были точные границы этих признаков, для автора было очевидно, что на их основании можно выделить особый языковой мир, не знающий политонии, но использующий мягкость согласных, причем удивительным образом этот мир звуковых закономерностей совпадает с описанным Савицким миром географических закономерностей и с воссозданным усилиями евразийцев историко-культурным миром Евразии. История возникновения этого языкового союза иллюстрировалась Якобсоном очень характерным образом – на примере исчезновения мягких согласных в чешском языке в результате преобладающего влияния немецких говоров. В своей работе Якобсон приводит в качестве примера восклицание Яна Гуса (любимца славянофилов!), упрекающего чехов в онемечивании и утрате мягкого «л»17. Тем не менее Якобсон признавал текучесть границ языкового союза и отдавал себе отчет в невозможности проведения линий водораздела, которые четко отделили бы «Евразию» от «Европы».
Отметим, что исследование Якобсоном фонологических характеристик евразийских языков было напрямую связано с проблематикой российского многонационального государства. Речь идет в данном случае не только о том, что Якобсон использовал данные о метисации языков национальных меньшинств или адаптации русских говоров в Сибири под влиянием местных языков. Якобсон широко использовал советскую языковедческую литературу, писавшуюся отчасти и теми лингвистами, которые принимали активное участие в процессах нациестроительства в СССР. Так, в частности, Якобсон активно ссылается на исследования финноведа Д. Бубриха, данные которого играли такую важную роль в принятии советскими властями решения о замене финского языка на карельский в учебных заведениях Советской Карелии. Пожалуй, лишь эмигрантское положение Якобсона, закрывшего себе путь в СССР статьей на смерть Маяковского, предотвратило его собственное участие в этих процессах.
Существенное влияние на позицию Якобсона в вопросе о языковом союзе оказали работы такого ученого, как Д.К. Зеленин, который описал систему табу у народов Евразии и обнаружил единообразие словесных запретов среди различных этнических групп. Как замечал Якобсон, Зеленин «устанавливает общеевразийские черты отношения говорящих к слову». Якобсон цитирует A.C. Селищева, А.П. Георгиевского, В.Н. Баушева, а также указывает на работы В. Шмидта, австрийского этнографа и теоретика антропологии, автора упомянутой выше теории Kulturkreisen, как на один из источников «географической фонологии». Впрочем, Якобсон подчеркивал ограниченность работ Шмидта, связывая ее с европоцентризмом австрийского ученого, не сумевшего избежать построения оценочной шкалы: Шмидт объяснял специфические языковые характеристики «бедностью» той или иной культуры.
В программных сборниках евразийства языковая проблема занимала на удивление (принимая во внимание профессиональную деятельность Трубецкого) незначительное место. Несмотря на то что участники движения пытались склонить Трубецкого к подготовке развернутого лингвистического манифеста евразийцев уже в 1922 году, а в 1923-м Трубецкой написал статью «Вавилонская башня и смешение языков», подробное изложение фонологических особенностей Евразии – трактат Якобсона «К характеристике евразийского языкового союза» – появилось лишь в 1931 году, когда движение уже распалось. Евразийцы, казалось, были гораздо более заинтересованы в исторических, географических и этнографических описаниях евразийской цивилизации, нежели в исследованиях языков населявших эту цивилизацию народов. Однако двое евразийских мыслителей – Трубецкой и Якобсон – были профессиональными лингвистами, активными участниками инновационного интеллектуального проекта, и именно лингвистика связывала евразийство с миром «большой науки». На пересечении евразийского проекта и нового направления, которое пропагандировали Трубецкой и Якобсон, – фонологии – родилась концепция языкового союза. Благодаря роли Якобсона и Трубецкого, в частности, в создании и развитии Пражского лингвистического кружка, евразийство стало известно за пределами узкого круга российской эмиграции, в особенности среди литературоведов и языковедов. Кроме того, в лингвистических работах Якобсона и в мимолетных замечаниях Трубецкого можно видеть, что идеология евразийства – прежде всего ее консервативный модернизм и российский империализм – составляли единое поле с нарождающимся структурализмом.
Несмотря на то что в целом евразийцы мало интересовались культурой и языками народов Евразии как таковыми, в случае Трубецкого это правило не действовало. Дело было не только в профессиональном интересе лингвиста. Описывая «структурное сходство» между строем языка туранских народов и их духовным миром, Трубецкой прибег к метафоре, которая позволила ему сформулировать принципы «евразийского духа». По мнению Трубецкого, евразийский – то есть туранский – характер лучше всего отражался в языковом явлении гармонии гласных, свойственном языкам финно-угорской и тюркской групп. Для Трубецкого звуковая гармония туранских языков послужила точкой отсчета для описания туранского характера и мировоззрения – холистского, не склонного к рационализированию, сконцентрированного на достижении гармонии, созерцательного и стремящегося к целесообразности. Парадоксальным образом сам Трубецкой радикально не соответствовал этому образу: страстный любитель логики и ясности, он даже в религиозных вопросах оставался человеком рассуждающим.
В статье Трубецкого «Вавилонская башня и смешение языков» появляется первое значительное упоминание о языках в евразийской литературе. В самой постановке проблемы уже звучат мотивы более широкие, нежели просто описание евразийского феномена. Трубецкого интересуют возможность общечеловеческой культуры, источники и значение многоязычия и существование неких культурных групп, где различные народы разделяют определенные характеристики. По версии Трубецкого, многоязычие (а следовательно, и множество культур) человечества предустановлено Богом, а попытки людей создать интернациональную культуру «ео ipso безбожны». Очевидно, что концепция Трубецкого связана с его попыткой оградить мир от тлетворного влияния современной, прежде всего западной, культуры, в которой он видел стандартизацию и, следовательно, уничтожение множественности культур. Этот леонтьевский принцип, уходящий корнями в романтическую традицию, представленную в лингвистике Гумбольдтом и Шлейхером, противопоставлял унифицированной культуре современности с ее технологией и одинаковыми институтами некую утопическую версию средневекового «цветения» и невероятной диверсификации языков и обычаев. Многоязычие и невозможность сведения амальгамы языков к одному недиверсифицированному источнику служили для Трубецкого доказательством верности тезиса о существовании множества взаимонепроницаемых культур, а следовательно, и мощным риторическим инструментом, позволявшим остановить унифицирующее влияние современности.
Характерно, что Трубецкой, отрицая лингвистическую традицию XIX века с ее поиском единого индоевропейского праязыка (по мысли Трубецкого, такой поиск означал оправдание безбожной интернациональной культуры), начало которой было положено Шлейхером (он даже написал текст на индоевропейском праязыке), все же отчасти подписывался под идеей Боппа и Шлейхера о том, что развитие языка представляет собой процесс распада: классические идеальные языки древности, такие как санскрит, древнееврейский или древнегреческий, обладали сложной морфологической формой. В процессе исторических изменений языки упростились, подобно цветущим культурам древности, которые были стандартизированы модерновым универсализмом.
Известно, что лингвистика Шлейхера уподобляла классификацию языков классификации видов и была тесно связана с дарвинистской моделью, в которой виды в процессе развития отделяются от единого источника и никогда не скрещиваются. Трубецкой разделял подобный взгляд на наличие границ между языками и культурами: если интернациональная культура безбожна, то границы и различия между культурами приобретают сакральный статус. Вся идеология евразийства была сфокусирована на конструировании и поддержании множественности границ между Европой и Россией-Евразией, причем если за Европой закреплялись такие свойства, как индивидуализм, механицизм, рационализм, безрелигиозность и агрессивность, Россия-Евразия была коллективистской, телеологичной, мистической, органичной и православной.
В лингвистических работах Трубецкого, в частности в его самом важном труде «Основы фонологии», ключевыми стали концепции, связанные с понятием «отграничение». Ведь главный тезис фонологической концепции Трубецкого, впервые в истории лингвистики эксплицитно разделившего фонетику – науку о материальной стороне звука, и фонологию – науку об обозначающем в языке, в отличие от речи, состоял в утверждении того, что в звуковом строе языка ключевую роль играют именно смыслоразличительные единицы. Причем смыслоразличительная функция приобретается фонетической единицей только в том случае, когда эта единица представляет собой часть оппозиции. В мышлении Трубецкого граница и различие являлись необходимым условием смыслообразования, то есть духовной жизни человека и его культуры вообще. Такое внимание к понятиям границы и различия, унаследованное Трубецким от структурализма Соссюра, у которого смыслообразование в языке есть результат различий элементов внутри системы, в то же время имело своим истоком романтическую традицию XIX века с ее «принципом диверсифи-кационизма». В российской истории идей ближайшим источником этой философии различия были работы Константина Леонтьева, видевшего в стандартизации и универсализации современной жизни смерть культуры.
Тем более парадоксально, что в своей статье Трубецкой признает, что существуют некие языковые группы, в которых языки, генетически не связанные между собой, приобретают общие характеристики в процессе исторического сосуществования. Так, балканские языки, такие как болгарский, греческий, сербский и албанский, не будучи прямыми родственниками, выработали общие признаки в силу своего исторического сосуществования. Причем для Трубецкого было неприемлемо понятие субстрата, которым широко пользовался еще один теоретик языковых союзов – датский ученый Санфельд13. Таким образом, отрицая возможность скрещивания или слияния культур, Трубецкой утверждал возможность такого их сосуществования, когда некоторые признаки становятся общими. Теория конвергенции, применявшаяся евразийцами для описания ситуации внутри Евразии, была связана у Трубецкого, прежде всего, с немецкой традицией исследования диффузии культурных признаков. С работами Л.С. Берга, посвященными эволюции посредством конвергенции, Трубецкой познакомился относительно поздно, при посредстве П.Н. Савицкого, более внимательно следившего за советскими публикациями.
Разумеется, в центре проблематики языкового союза была Евразия – прототип языковой группы, языковой союз perse, Российская империя, необходимость доказать единство которой и вызвала к жизни теории языковых союзов. Под влиянием географических работ Савицкого, о которых речь пойдет ниже, подробно описал евразийский языковой союз Якобсон. По Якобсону, сам подход евразийцев, который сместил фокус с характеристик генетических и унаследованных к характеристикам приобретенным, был связан с грандиозной сменой научной парадигмы. Якобсон считал, что замена касты классом, а генетически определяемой народности – принципом самоопределения является демонстрацией этой новой парадигмы в социальных науках14. Используя терминологию современных исследований национализма, можно говорить о противопоставлении Якобсоном примордиалистского и конструктивистского подходов, причем выбор автора был явно в пользу последнего15. Якобсон с очевидной симпатией говорит о планах немецкого лингвиста Вальтера Порцига написать синтаксис «языка Запада» – Sprache des Abendlandes.
Для Якобсона философским основанием такой смены ориентиров, перехода от генетической к «функциональной» модели языкознания являлось понятие цели и целеустремленности. Главным вопросом в науке он считал «куда?» – вопрос, который однозначно сменил извечный вопрос науки XIX века – «откуда?». «Цель, – писал Якобсон, – эта золушка идеологии недавнего прошлого, постепенно и повсеместно реабилитируется»16. Такая футуристическая наука, замешенная на гегелевском понимании диалектики и развертывания во времени, согласно принципу Gesetzmässigkeit (закономерности) должна была с необходимостью быть синтетической. Якобсон утверждал, что для выявления проблематики языковых союзов необходимо прибегнуть к «методу увязки», «уловить сопряженность разноплановых явлений». Такой метод, состоявший в системном сопоставлении данных различных наук с целью выявления границ и характеристик Евразии, был навеян работами Савицкого в области географии. Этот метод в конечном итоге стал фирменным рецептом евразийской школы мысли.
Среди фонологических признаков евразийских языков Якобсон, прежде всего, выделял такие характеристики, как мягкостная корреляция согласных и отсутствие политонии. Вывод Якобсона был однозначен: «Состав фонологических корреляций в языках евразийского союза характеризуется сочетанием двух признаков: i. монотония, 2. тембровые различия согласных, проявляющиеся, за вычетом кавказской периферии Евразии, в виде мягкостной корреляции». Каковы бы ни были точные границы этих признаков, для автора было очевидно, что на их основании можно выделить особый языковой мир, не знающий политонии, но использующий мягкость согласных, причем удивительным образом этот мир звуковых закономерностей совпадает с описанным Савицким миром географических закономерностей и с воссозданным усилиями евразийцев историко-культурным миром Евразии. История возникновения этого языкового союза иллюстрировалась Якобсоном очень характерным образом – на примере исчезновения мягких согласных в чешском языке в результате преобладающего влияния немецких говоров. В своей работе Якобсон приводит в качестве примера восклицание Яна Гуса (любимца славянофилов!), упрекающего чехов в онемечивании и утрате мягкого «л»17. Тем не менее Якобсон признавал текучесть границ языкового союза и отдавал себе отчет в невозможности проведения линий водораздела, которые четко отделили бы «Евразию» от «Европы».
Отметим, что исследование Якобсоном фонологических характеристик евразийских языков было напрямую связано с проблематикой российского многонационального государства. Речь идет в данном случае не только о том, что Якобсон использовал данные о метисации языков национальных меньшинств или адаптации русских говоров в Сибири под влиянием местных языков. Якобсон широко использовал советскую языковедческую литературу, писавшуюся отчасти и теми лингвистами, которые принимали активное участие в процессах нациестроительства в СССР. Так, в частности, Якобсон активно ссылается на исследования финноведа Д. Бубриха, данные которого играли такую важную роль в принятии советскими властями решения о замене финского языка на карельский в учебных заведениях Советской Карелии. Пожалуй, лишь эмигрантское положение Якобсона, закрывшего себе путь в СССР статьей на смерть Маяковского, предотвратило его собственное участие в этих процессах.
Существенное влияние на позицию Якобсона в вопросе о языковом союзе оказали работы такого ученого, как Д.К. Зеленин, который описал систему табу у народов Евразии и обнаружил единообразие словесных запретов среди различных этнических групп. Как замечал Якобсон, Зеленин «устанавливает общеевразийские черты отношения говорящих к слову». Якобсон цитирует A.C. Селищева, А.П. Георгиевского, В.Н. Баушева, а также указывает на работы В. Шмидта, австрийского этнографа и теоретика антропологии, автора упомянутой выше теории Kulturkreisen, как на один из источников «географической фонологии». Впрочем, Якобсон подчеркивал ограниченность работ Шмидта, связывая ее с европоцентризмом австрийского ученого, не сумевшего избежать построения оценочной шкалы: Шмидт объяснял специфические языковые характеристики «бедностью» той или иной культуры.
Империя пространства: месторазвитие и системная география
Самым известным элементом евразийства является его географическая концепция, безусловным автором которой был Петр Николаевич Савицкий18. Географические идеи Савицкого не только дали название всему движению (Савицкому также принадлежит приоритет в использовании термина «Евразия» в смысле особого «российского мира») и сформировали контекст для развития других элементов евразийства. Савицкий, как никто другой, способствовал применению «структурального» метода в различных дисциплинах, которыми занимались евразийцы, стимулировав мысль Якобсона, недаром вспоминавшего о нем как об «основателе структуральной географии». Его влияние на формирование взглядов Якобсона и Трубецкого до сих пор практически не оценено, как не оценена и его роль в истории структурализма. В силу этого широкой публике остались неизвестны такие источники структуралистской мысли (транслированные Савицким от Якобсона к Леви-Строссу), как работы почвоведа В.В. Докучаева.
Географическая концепция Савицкого впервые появилась в печати в его рецензии на книгу Трубецкого «Европа и человечество»19. Именно в этой рецензии Савицкий сформулировал основные положения географически детерминированного евразийства. Отвечая на призыв Трубецкого эмансипировать колонизованные европейской культурой страны, Савицкий задался вопросом о том, «не возникли ли условия для эмансипации конкретной культуры». Он считал, что противопоставление Трубецким Европы и человечества «есть звук пустой», но за идеями Трубецкого стоит конкретная реальность, и эта реальность – противопоставление Европы и России. Отметив географические сложности, связанные с «районированием» Европы и России, Савицкий заявил, что в «чисто географическом смысле Россия в границах 1914 г. (sic! – С.Г.)…представляет собой своеобразный мир – отличный и от Европы (как совокупности стран, лежащих к Западу от Пулковского меридиана), и от Азии…». По мнению Савицкого, это
Савицкий утверждал, что
Как уже было отмечено историками географии, концепция Савицкого не была оригинальной в той ее части, в которой он говорит о материковой природе Евразии, о составляющих ее трех равнинах и об условности деления России на европейскую и азиатскую (сам Савицкий предпочитал термины «Доуральская» и «Зауральская» Россия). Эти тезисы были заимствованы Савицким у панслависта-географа Владимира Ивановича Ламанского (и, отчасти, у Н.Я. Данилевского). Как писал М. Бэссин, Ламанский и Данилевский были первыми в современной российской истории, кто подверг сомнению справедливость проведения континентальной границы Европы по Уральским горам.
Основное новшество географической концепции Савицкого состояло в ее системности. Прежде всего, он не соглашался с произошедшим в начале XIX века разделением географии на собственно географию и статистику (последняя означала в основном описательную науку о государстве; от ит. statista — «государственный деятель»), Савицкий следовал скорее традициям немецкой географической науки, в которой территория рассматривалась не сама по себе, но в сочетании с природными физическими данными и антропогенным кругом. Наиболее ярким представителем немецкой географической школы был Фридрих Ратцель, автор фундаментальной работы «Антропогеография». Однако если Ратцеля, прежде всего, интересовало взаимоотношение территории как таковой и живущих на этой территории человеческих обществ с их специфическими формами политического и экономического устройства, то Савицкий предлагал системное исследование территории, данных физической географии, климатологии, биологии (биогеографии), почвоведения и истории человеческих обществ. Как заявлял Савицкий, «социально-историческая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт»20. Для исследования этого единого целого Савицкий предложил известную категорию «месторазвития», которое он определял как «широкое общежитие живых существ, взаимно приспособленных друг к другу и к окружающей среде и ее к себе приспособивших… Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ей территорию»21. Такой синтез, по Савицкому, возможен потому, что поверхность земного шара обладает закономерной организацией: «Геологическое устройство, гидрологические особенности, качества почвы и характер растительности находятся во взаимной связи, а также в связи с климатом и с морфологическими особенностями данного лика земли»22.
Савицкий точно очерчивал уровни возможных месторазвитий: согласно его теории, любая деревня есть «месторазвитие», так же как и евразийская степь в целом. Более высоким уровнем месторазвития является Евразия. Однако, что любопытно, «старый мир» как ограниченная водой поверхность, включающая в себя «Евразию», не признавалась Савицким за «месторазвитие». В шкале месторазвитий сразу за Евразией следует… земной шар! Как сообщал Савицкий, «между понятием земного шара как месторазвития человеческого рода и определением как „месторазвития“ России-Евразии – большая принципиальная разница. Мы знаем другие месторазвития, соразмерные России-Евразии (например, „месторазвитие“ Европы); но мы не знаем иных месторазвитий, кроме земного шара…». Очевидная проблематичность этого тезиса совершенно не смущала Савицкого, несмотря на то что он сам подробно аргументировал, почему старый мир в целом следует называть не Евразией, как это сделал А. фон Гумбольдт, а «Икуменой» – «вселенной, материковым массивом, на котором развертывалась и развертывается русская история, основным континентальным массивом Старого Света…»23.
Географическая концепция Савицкого впервые появилась в печати в его рецензии на книгу Трубецкого «Европа и человечество»19. Именно в этой рецензии Савицкий сформулировал основные положения географически детерминированного евразийства. Отвечая на призыв Трубецкого эмансипировать колонизованные европейской культурой страны, Савицкий задался вопросом о том, «не возникли ли условия для эмансипации конкретной культуры». Он считал, что противопоставление Трубецким Европы и человечества «есть звук пустой», но за идеями Трубецкого стоит конкретная реальность, и эта реальность – противопоставление Европы и России. Отметив географические сложности, связанные с «районированием» Европы и России, Савицкий заявил, что в «чисто географическом смысле Россия в границах 1914 г. (sic! – С.Г.)…представляет собой своеобразный мир – отличный и от Европы (как совокупности стран, лежащих к Западу от Пулковского меридиана), и от Азии…». По мнению Савицкого, это
наиболее континентальный мир из всех географических миров, того же пространственного масштаба, которые можно было бы выкроить на материках земного шара. Основным топографическим элементом России, как географического целого, являются три равнины: основная российская (ее можно именовать Беломорско-Кавказской), Сибирская и Туркестанская… образующие, благодаря незначительности пределов, их отделяющих друг от друга… единое, во многих отношениях, равнинное пространство.Этот мир характеризуется и тем, что в нем господствует «один и тот же климат на всем протяжении, существенно отличный от климата прилегающих стран, типы осадков, амплитуда температур…». Савицкий признавал, что климат некоторых регионов, прилегающих к иным странам, более близок климату этих стран (например, климат Мурманска ближе климату Скандинавии), но считал это исключением, лишь подтверждающим правило. Более того, структура территории Евразии на всем ее протяжении такова, что характеризуется одной «скрепой» – полосой черноземов, идущей от Подолии до минусинских степей. В этой ссылке на характер почв и их расположение очевидно влияние работ Докучаева, которые впоследствии сыграют огромную роль в формировании взглядов Савицкого. Идея Савицкого о широтных зонах Евразии подтолкнула Трубецкого к мысли связать широтную зону – степь – с историческими данными о роли кочевых народов в истории России. По Трубецкому, степная полоса представляла собой единое «шоссе», связавшее евразийское пространство, и господствовавшее над этим «шоссе» государство, соответственно, господствовало над всей Евразией. Таким образом возникла историческая концепция, наделяющая особой ролью кочевые народы Евразии.
Савицкий утверждал, что
Россия, как по своим пространственным масштабам, так и по своей географической природе, единой во многом на всем ее пространстве и в то же время отличной от природы прилегающих стран, является «континентом в себе». Этому континенту, предельному «Европе» и «Азии», но в то же время не похожему ни на ту, ни на другую, подобает, как нам кажется, имя «Евразия»… Вместо обычных двух – на материке «старого света» мы различаем три континента: Европу, Евразию и Азию…Однако в характерной для евразийцев манере Савицкий отмечал, что «пределы „Евразии“ не могут быть установлены по какому-либо несомненному признаку, так же как не может быть установлена такая граница в отношении к обычному подразделению Европы и Азии». Поиск таких признаков, их постоянное выявление и наложение одних разделительных линий на другие составляют смысл евразийского исследования.
Как уже было отмечено историками географии, концепция Савицкого не была оригинальной в той ее части, в которой он говорит о материковой природе Евразии, о составляющих ее трех равнинах и об условности деления России на европейскую и азиатскую (сам Савицкий предпочитал термины «Доуральская» и «Зауральская» Россия). Эти тезисы были заимствованы Савицким у панслависта-географа Владимира Ивановича Ламанского (и, отчасти, у Н.Я. Данилевского). Как писал М. Бэссин, Ламанский и Данилевский были первыми в современной российской истории, кто подверг сомнению справедливость проведения континентальной границы Европы по Уральским горам.
Основное новшество географической концепции Савицкого состояло в ее системности. Прежде всего, он не соглашался с произошедшим в начале XIX века разделением географии на собственно географию и статистику (последняя означала в основном описательную науку о государстве; от ит. statista — «государственный деятель»), Савицкий следовал скорее традициям немецкой географической науки, в которой территория рассматривалась не сама по себе, но в сочетании с природными физическими данными и антропогенным кругом. Наиболее ярким представителем немецкой географической школы был Фридрих Ратцель, автор фундаментальной работы «Антропогеография». Однако если Ратцеля, прежде всего, интересовало взаимоотношение территории как таковой и живущих на этой территории человеческих обществ с их специфическими формами политического и экономического устройства, то Савицкий предлагал системное исследование территории, данных физической географии, климатологии, биологии (биогеографии), почвоведения и истории человеческих обществ. Как заявлял Савицкий, «социально-историческая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт»20. Для исследования этого единого целого Савицкий предложил известную категорию «месторазвития», которое он определял как «широкое общежитие живых существ, взаимно приспособленных друг к другу и к окружающей среде и ее к себе приспособивших… Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ей территорию»21. Такой синтез, по Савицкому, возможен потому, что поверхность земного шара обладает закономерной организацией: «Геологическое устройство, гидрологические особенности, качества почвы и характер растительности находятся во взаимной связи, а также в связи с климатом и с морфологическими особенностями данного лика земли»22.
Савицкий точно очерчивал уровни возможных месторазвитий: согласно его теории, любая деревня есть «месторазвитие», так же как и евразийская степь в целом. Более высоким уровнем месторазвития является Евразия. Однако, что любопытно, «старый мир» как ограниченная водой поверхность, включающая в себя «Евразию», не признавалась Савицким за «месторазвитие». В шкале месторазвитий сразу за Евразией следует… земной шар! Как сообщал Савицкий, «между понятием земного шара как месторазвития человеческого рода и определением как „месторазвития“ России-Евразии – большая принципиальная разница. Мы знаем другие месторазвития, соразмерные России-Евразии (например, „месторазвитие“ Европы); но мы не знаем иных месторазвитий, кроме земного шара…». Очевидная проблематичность этого тезиса совершенно не смущала Савицкого, несмотря на то что он сам подробно аргументировал, почему старый мир в целом следует называть не Евразией, как это сделал А. фон Гумбольдт, а «Икуменой» – «вселенной, материковым массивом, на котором развертывалась и развертывается русская история, основным континентальным массивом Старого Света…»23.