Ночь становилась то светлее, то темнее. Говорят, каждый рождается под своей звездой... Я повернулась к тебе и неожиданно спросила:
- Скажи-ка, сколько тебе лет? Ты знаешь, когда ты родился?
Ты взглянул на меня так, будто я как раз с луны свалилась:
- Сколько мне лет? Я и сам часто задумываюсь. Отец говорил, что записал меня на два года старше, чтобы моего брата Давида не забрали в армию. Бога, мол, все равно не обманешь, а соврать чиновнику грех простительный. Лишь бы Давиду не забрили лоб.
- Когда ж ты все-таки родился?
- Хочешь, можно высчитать. Я - самый старший. Следом идет Нюта, старшая из моих сестер. Недавно мама сказала отцу за столом: "Почему ты не займешься Ханкой? - Так у нас зовут Нюту. - Обо всем должна думать я одна. Долго ей еще ждать? Ей же, с Божьей помощью, скоро семнадцать будет. Зайди к шадхену, ведь мимо ходишь". Если Нюте семнадцать, значит, мне не больше девятнадцати.
- А в какой день ты родился? Это известно?
- Зачем тебе все знать? Скоро состаришься.
- Почему все? Только когда ты родился.
- Кто это знает! Разве что мама. И то навряд ли: столько детей, поди упомни! Правда, когда мы с сестрами ругаемся, они кричат: "Дурак дураком! Кто в таммузе родился, тот в уме повредился".
Звезды, сбежавшиеся послушать твой рассказ, залились смехом вместе с нами.
- Знаешь, что я подумала? Ты скажешь, что я дурочка. Может быть, отец записал тебя тем годом, когда ты и в самом деле родился. Но ты страшно перепугался и понадобилось еще несколько лет, чтобы ты пришел в себя...
- Ты действительно так думаешь?
Ты затуманился. И в тот же миг потемнело небо.
- Я пошутила ты что, не понимаешь? - Боюсь и улыбнуться. - Ты обиделся?
Сама не помню как я в конце концов узнала, когда у тебя день рождения.
И когда этот день настал, я с утра пораньше побежала за город и собрала большой букет.
Помню еще что ободрала все руки, пока рвала в чужом саду через забор какие-то высокие синие цветы. На меня залаяла собака. Я еле ноги унесла, но цветы удержала. До чего ж они были хороши! Остальные я быстренько нарвала на лугу, выдирала с корнями и травинками, чтобы ты лучше почувствовал дух земли. Потом прибежала домой сгребла все свои цветные платки и шелковые косынки. Даже пестрое покрывало с кровати стащила и отправилась к тебе. И если ты думаешь, что мне было так уж легко тащить все это...
День был знойный. Солнце пекло с самого утра. Улицы раскалились. Камни мостовой источали жар. А чтоб дойти до тебя надо было пересечь полгорода.
Двери лавок открыты настежь, лавочницы сидят у порогов и дышат воздухом. Все они меня знают. Знают когда я иду и подмигивают друг дружке:
- Куда эта ненормальная помчалась с узлами?
- Не сбежала ли, сохрани Боже, из дому к своему ненаглядному? От нынешних девушек жди чего угодно!
Хорошо что ты живешь на другой стороне реки. Напрямик бегом через мост, а на том берегу я свободна.
Окна домиков вдоль реки закрыты и зашторены. Хозяйки не хотят пускать солнце. Они заняты стряпней, а кухонные окна смотрят во двор. Можно спокойно вздохнуть. Чистое небо. Прохладная вода. Река бежит, я тоже, небо догоняет. Опускается ниже, ниже, обхватывает меня за плечи и подталкивает сзади.
В то лето у тебя была своя комната. Помнишь? Ты снимал комнату неподалеку от родителей, у городового. В угловом доме, белом с красными ставнями, похожем на летнюю фуражку хозяина, тоже белую, с красным околышем. Напротив огороженный забором большой сад с церковью посередине.
Ты, наверное, думал, что городовой и Божий храм защитят тебя от всего на свете. И от себя самого. Так?
Я постучала в ставни, они у тебя часто даже днем бывали приоткрыты только самую малость. То ли для тени, то ли чтоб тебя не увидели с улицы.
Открывать выходил ты сам. Хозяин не должен был меня видеть - слишком часто я наведывалась. А тут еще с узлами. Пришлось подождать. Дверь у городового запиралась крепко-накрепко. Тяжелым засовом изнутри. Так быстро не откроешь.
Ты наконец впустил меня и вытаращил глаза:
- Что такое? Откуда ты?
- Думаешь, с узлами, значит, с вокзала? Ну-ка угадай, какой сегодня день?
- Спроси что-нибудь полегче. Я никогда не знаю, какой день.
- Да я не про то... Сегодня твой день рождения.
Ты оторопел. Так изумился, будто я сказала, что в наш городок приехал царь.
- Откуда ты знаешь?
Я мигом распаковала и развесила по стенам свои цветные платки. Один положила вместо скатерти на стол, покрывалом застелила твою кушетку. Ну а ты... ты отвернулся и стал перебирать подрамники с натянутыми холстами. Достал один, установил на мольберт.
- Стой, не двигайся!
Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь...
Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви все плывет под нами...
- Тебе нравится моя картина?
Ты вдруг опять стоишь на ногах. И смотришь то на холст, то на меня. То отстраняешься, то наклоняешься к мольберту.
- Еще доделать? Или можно оставить так? Скажи, где подправить?
Ты говоришь как будто сам себе. Ждешь и боишься моего ответа.
- Прекрасно. Ты так прекрасно взлетел... Мы назовем это "День рождения".
У тебя отлегло от сердца.
- А завтра придешь? Я напишу новую картину... И мы опять будем летать.
МОИ ТЕТРАДИ
УТРО
- Башутка! Уже поздно! Вставай! - Служанка Саша подходит к кровати и трясет меня за плечи. Я натягиваю на голову одеяло и отворачиваюсь к стенке. Глаз не открываю - ничего не вижу.
- Еще темно!
- Да ты что, Башутка? Мама давно в магазине. Папа читает молитвы. Вставай скорей, я тебя причешу, а то потом некогда будет.
- Ты мне вчера всю кожу гребнем расцарапала! Не хочу, чтоб ты меня причесывала!
- Не говори глупостей, ты что, собираешься весь день ходить нечесаной? Все скажут: какая растрепа!
- Ну и пусть говорят, мне все равно!
- Башенька! Вставай, вот увидишь, сегодня я тебе не сделаю больно.
Саша держит в руке мою растрепанную косу. Гребень впивается в волосы, дергает за спутанные прядки.
- Саша, хватит, больше не могу!
- Уже все! Не так уж и больно! И я ведь не нарочно - думаешь, легко расчесать такие кудлы, прямо как у барана!
Она слюнявит пальцы и снимает с гребешка застрявшие на зубчиках колечки.
- Злыдня! - Я вырываюсь и убегаю.
По спине у меня спускаются две косы, связанные одной лентой.
В столовой еще стоит самовар.
Родители встают рано. Папа пользуется утренним затишьем, чтобы спокойно заглянуть в священные книги. Он обычно позволяет себе поспать часок среди дня.
Мама же считает, что не имеет права на такую роскошь. Все на ее руках: дети, магазин, дом, служащие и так далее. Она и ночью-то почти не спит.
Ну а братья поднимаются, когда кому вздумается. Мама всю жизнь мечтала, чтобы мы вставали рано, как все люди!
- Вставали бы раньше, не были бы такими бездельниками! А так всю жизнь прозеваете!
- А что в ней можно прозевать?
Самовар кипит с раннего утра. Если он остывает, Саше велят подложить углей. Так что всегда можно попить горячего чаю.
- Саша, есть еще чистый стакан?
- Саша, дай ложечку!
Буфет у нас за спиной, но сам никто не шелохнется.
- Саша, это что такое? Кончилось кипяченое молоко!
Абрашка встает последним и не успокоится, пока кувшин с молоком не придвинут ему под нос. Тогда он снимает пальцами толстую коричневую пенку и, подмигнув нам, отправляет в рот.
Абрашка - первый в доме проказник.
- Мендель, что сегодня на обед?
Флегматичный Мендель принюхивается:
- Пахнет корицей!
- Пошли-ка посмотрим, что стоит на окне!
Оба брата страшные сластены. А Хая два раза в неделю, по вторникам и пятницам, вынимает из печи пухлые, щедро начиненные слоеные рулеты.
- Пусть немного остынут! - Хая осторожно кладет их между рамами. От них идет горячий дух.
Из одного выполз и запекся мак - будто черные песчинки прилипли к маслянистому тесту. На другом, облитом глазурью, поблескивает сахарная льдинка. Этот прослоен творогом, тот - разопревшими тоненькими яблочными ломтиками, и из него сочится золотистый сироп.
Я не успеваю и глазом моргнуть, как все рулеты надрезаны. Подоконник усеян крошками. А мальчишки уже добрались до буфета - там на большой жестяной коробке, полной пузатых сухих печеньиц с корицей и изюмом, разложены посыпанные снежно-искристой пудрой воздушные пирожные.
Они хрустят на зубах, липнут к пальцам. И всех этих лакомств не хватает и на неделю.
- Не напасешься на вас! - хватается за голову Хая, когда видит, как быстро опустошается широкий подоконник. - Обжоры! Оставьте хоть что-нибудь и другим!
Тогда братья бегут на улицу купить рогаликов или посылают горничную в польскую кондитерскую за дюжиной пирожков. Да еще и ссорятся из-за них:
- Дай мне, а то пожалуюсь ребе! Скажу, что ты ешь трефное!
Иногда по утрам к нам присоединяется кто-нибудь из служащих магазина. Самовар на столе кипит все утро. Могут зайти и нищие старики, успевшие за несколько часов намять ноги. Заметят через кухонное окно самовар, стаканы, сахар, накрытый стол и остановятся, почесывая спину. Пока кто-нибудь один не осмелится попросить:
- Можно стаканчик чайку, Хая, а? Не откажите... С утра глотка воды во рту не было!
Лицо его морщится от жалости к себе.
- Мне-то что, пейте себе, сколько влезет! Одним бездельником больше, одним меньше...
Нищий подходит к столу, споласкивает стакан, наливает чаю.
- Эй, приятель, сколько стаканов выдул сегодня? - поддевает его Абрашка.
Старый еврей смотрит на него поверх очков: шутит он или всерьез. Потом робко улыбается, чуть не роняет блюдце. И поскорей высасывает свой чай сквозь зажатый в зубах кусочек сахара. Старшие братья ругают Абрашку:
- Что ты всех задираешь?
Некоторые бедняки стали такими привычными посетителями, что Саша, прежде чем убрать самовар, соображает, заходил ли уже такой-то и такой-то.
А один, тощий, как гвоздь, не постеснялся бы и один весь самовар выпить. Целый день он проводил в синагоге и у нас за столом. Точно знал, когда Хая ставила самовар и когда уносила. Оставлял свой талес на скамье в синагоге и направлялся к нам пить чай. Если кончалось молоко, шел с пустым кувшином на кухню и клянчил.
- Капельку молока, хоть на стаканчик!
Сделав последний глоток, он еще долго обессилено сидел и ждал, пока остынет раскрасневшийся нос.
Вдруг дверь столовой распахивается настежь. На пороге стоит черная тень - наш учитель, ребе Шлоймо. У братьев перехватывает горло.
- Встали наконец, лоботрясы? А помолиться не забыли? Ах, не успели? И уже едите! Но хоть благословили пищу? Марш заниматься! Скоро утро кончится!
Сам он почти не спит. Открыв Священное Писание, он способен углубиться в какой-нибудь отрывок на всю ночь. Поэтому глаза у него всегда лихорадочно воспаленные. Еда и питье его мало волнуют. Щуплый человечек порхает по комнате, как маятник. Взад - вперед. Одному из воспитанников он пеняет за оторванные цицит на нижней рубахе, другому - за слишком коротко постриженные волосы. И постоянно переживает, что мальчики недостаточно вникают в Тору.
На миг он задержался у двери, хотя, кажется, может раз - и испариться. Черный потертый до блеска лапсердак повторяет каждый его взмах. С годами одежда все больше обвисает на его иссыхающем тельце. Только ермолка плотно сидит на голове. Все на нем черное. Лицо утопает в темных завитушках, которые смыкаются с дремучей бородой. Край нижней рубахи выступает из-под жилета, как полоска неба из-под туч. Болтаются лазурно-голубые цицит. Ребе Шлоймо берет одну нить и подносит к губам - успокаивает ее и успокаивается сам. Учитель живет у нас в доме, но из своей комнаты выходит редко. Некогда! Он весь день изучает Тору. Любимое время у него - ранний час на рассвете, когда во всем доме бодрствуют только двое: он и отец. Вокруг сонная тишина. Они с папой обсуждают затруднительное место или повторяют вполголоса страницу из Талмуда. А утомившись, молча выпивают по стакану чая.
Порой ребе говорит:
- Возможно, я был излишне горяч и несговорчив в споре с реб Шмулем-Ноахом, все-таки он хозяин дома!
Он смущенно встает и идет к себе. Там достает бархатный футляр с филактериями и обматывает ремешком свою волосатую руку. Он раскачивается из стороны в сторону, брызжет слюной, кладет поклоны до боли в спине. Дни для него слишком коротки, поэтому, застав только-только пробудившихся мальчишек, он накидывается на них:
- Что из вас выйдет? Поди научи их чему-нибудь! Только и знают дурака валять! Разве это еврейские дети? Шалопаи! Абрамеле, у тебя скоро бар-мицва, а ты? Ты хоть подумал, что будешь произносить? Одни глупости в голове! Э-э-э! Сил нет терпеть этих негодников! Ох и дети пошли! Распущенные донельзя! И ничем их не проймешь!
Выговорившись, ребе погружается в свои мысли. Заметив это, Абрашка спрашивает:
- Можно я чуточку погуляю во дворе перед занятиями?
Ребе подскакивает, будто под ним вдруг оказалась раскаленная сковородка:
- Удрать надумал, бесстыдник? - И цепляет Абрашку за рукав. - Начинаем урок. На чем мы вчера остановились? - Костлявый палец листает страницы и утыкается в нужную строчку. - Вот! Читай!
Учитель принимается раскачиваться, задавая ритм молитвенного речитатива.
Абрашка напыживается. Буквы пляшут у него перед глазами. Он завороженно следит за тем, как ходит вверх-вниз борода ребе. И вдруг совершенно сбивается. Только старается, разинув рот, попасть в такт колебаний.
- Что такое? Я не слышу ни единого слова!
Классная комната взрывается гневным криком:
- Это же не ребенок, а нечистая сила. Только и знает, что над всеми издеваться! Получай! - Звенит смачная пощечина. - Погоди, ты у меня узнаешь, как показывать язык ребе! Я оплеухами вколочу Тору в твою дурную башку!
- Ребе, я не хотел - скулит Абрашка. - У меня болит зуб, и я просто потрогал его языком.
Однако учитель распалился не на шутку, даже руки у него дрожат. Он срывает со стены почерневший от пота ремень, засучивает рукава и хватает Абрашку. Глаза ребе пылают, как во время священнодействия. Миг - и спущены штаны, и кожаная розга хлещет мальчишку по голым ягодицам. Абрашка извивается у него в руках:
- Я больше не буду, ребе! Больше не буду, не надо!
Но ребе вошел в раж, ничего не видит, и стегает, и стегает. Наконец Абрашка вырывается и отлетает носом в пол. Ребе Шлоймо, опомнившись, оседает на стул и бросает ремень. Абрашка кубарем катится на другой конец комнаты. У самой двери, не взглянув на учителя, он вскакивает, подтягивает штаны и бежит прочь.
Но тут же натыкается на отца - лицом к стене, закрыв глаза, он беззвучно молится.
Покрывающий голову талес колышется, как белое облако. Абрашка каменеет, его обжигает стыд. Отец все слышал? Наверное, он подумал: "Учитель знает, что делает, детей приходится пороть. На то они и дети". И снова погрузился в молитвы. Во лбу темной звездой привязанный кожаный мешочек, другой прикреплен к руке. Это фичактерии. Рука, расчерченная тонкими ремешками, поднимается, точно в приветствии. Кожа между ремешками круглится валиками. В другой руке молитвенник, но папа в него не заглядывает.
Перекрывая домашний шум, вдруг раздается мамин голос. Она на минутку оставила магазин:
- Не знаете, где хозяин? Шмуль-Ноах, когда ты, наконец, придешь?
Каждое утро идет проверка платежей по кредитам. Мама боится пропустить срок, у нее всегда мало наличных денег. Требуется папин совет, но папа не шевелится. Его талес застыл, словно повешенный на гвоздь.
- Конца его молитвам не будет!
Мама передергивает плечами. Отец под своим покрывалом слышит ее, но, должно быть, не уверен, сегодняшнее ли это восклицание, или у него в ушах еще звучит вчерашнее. Все те же причитания изо дня в день.
- Из-за чего столько шума? Если денег довольно, хорошо, если нет можно занять у соседей. Так или иначе, с Божьей помощью всегда расплачиваемся. Зачем же стонать?
Но мама никак не успокоится. Скоро одиннадцать часов. А у нее еще нет всей суммы. Она снова идет в магазин и спрашивает у бухгалтера:
- Скажи, Гершль, сколько мы должны выплатить сегодня?
Флегматичный бухгалтер отрывается от бумаг, поправляет очки на потном носу и принимается листать одну книгу за другой. Палец его пробегает сверху вниз по строчкам, проверяет, выискивает. Не дай Бог ошибиться.
- Сегодня у нас... пятое число... пятое... вот...
- Ривка, - кричит мама кассирше. - Сколько у тебя в кассе?
Кассирша считает наличность с той самой минуты, как открылся магазин. Монетки выстроены столбиками. Она их перебирает, переставляет, считает и пересчитывает. Получается всегда одно и то же.
- Уже без десяти одиннадцать. - Мама не выдерживает. - Что вы все молчите? Дайте мне платок.
Она бросается к двери.
- Реб Давид, вы не могли бы мне одолжить кое-что на сегодня?
- Сколько вам не хватает, Алта?
- Полсотни.
- Что вы так волнуетесь? Заходите. - Реб Давид растягивает губы в улыбке. - Подумаешь - важность, что за дело между соседями!
Он полон почтения к маме - она управляет таким магазином!
Через минуту мама дома.
- Вот, сынок, тут, в узелке, все деньги. Беги в банк. Осталось всего пять минут. Смотри только не потеряй! В банке полно воров!
Она расправляет спину, как будто сбросила с плеч тяжкий груз.
После одиннадцати начинается настоящая торговля.
ВЕЧЕР
После обеда все расходятся. В доме становится уныло. Поздно вечером по одному возвращаются братья. Папа за столом пьет чай. Услышав, что открывается дверь, он поднимает голову и спрашивает:
- Где ты был?
- Нигде.
Папа отпивает еще глоток и снова спрашивает:
- Кого видел?
- Никого.
- Тогда что же ты делал? - Папа повышает голос.
- Ничего.
Братья пожимают плечами. А папа опускает голову, будто в чем-то виноват, допивает чай и больше ничего не говорит. Братья на цыпочках идут через столовую и, едва закрыв за собой дверь, со всех ног бегут вниз по лестнице в нашу полуподвальную комнату. Здесь, вдали от родителей, от магазина, они затевают грызню - повод всегда найдется.
- Куда ты засунул мою тетрадь? Не пачкай ее, я должен доделать уроки.
- А ты сам берешь мою книгу и оставляешь на ней пятна. Таскаешь сладкое, так хоть бы руки потом помыл!
- Да отстань ты от меня!
Один отталкивает другого в угол, трещат рукава. Книга падает на пол. Все в комнате летит кувырком.
Я не знаю, куда спрятаться. Хватаюсь за спинку кровати. И все равно братец мимоходом щиплет заодно и меня.
- Дурак! Я-то в чем виновата? Я твои книги не брала.
- Нечего путаться под ногами.
И он отшвыривает меня ногой, как клубок шерсти. Я и правда замотана в шерсть и вату с ног до головы. В комнате не слишком жарко. Вдоль стен стоят узкие кровати. Посередине заляпанный чернилами стол. В белой стене проделаны два высоких окна. За ними две слепые ямы. Окна выходят не на улицу. Они расположены под землей и перекрыты на уровне мостовой решетками, чтобы не свалились прохожие.
Тут никогда не бывает солнца. Даже когда на улице тепло и светло, у нас полумрак. Если и случится полоске света пробиться сквозь решетку, ее тут же заглушают тени проходящих ног. Если идет ребенок, то башмаки застревают в железных ячейках. У такого окошка и сидеть неохота. Что из него увидишь? Утоптанную землю да какой-нибудь тлеющий окурок, а не то плевок А вечером и вовсе страшно - одна темнота.
- Пожалуйста, закрой окна! - прошу я.
Поворачиваются на петлях и смыкаются две сплошные ставни, просовывается похожая на шпагу железная перекладина и привинчивается сбоку. И вместо окон получилась глухая стена.
- Зажгите лампу. Где она?
- Ты что, забыла? Ее еще утром Саша унесла заправить.
- Тогда разожги огонь в печке.
Белая кафельная печка набита длинными поленьями. Они проложены полосками бересты. Братья улеглись на пол перед открытой печной дверцей. Я протискиваюсь между ними. Береста занимается с одной спички: облачко дыма и тут же заплясали яркие язычки. Кора скукоживается и сгорает без остатка. Пламя же карабкается по поленьям, всасывает капельки смолы. Дерево стонет, трещит, лопается, взрывается фонтанами искр. Огонь все больше, он лижет и пожирает дрова. Они прогорают, истончаются. Пылают раскаленные головешки, языки пламени бросают красноватые отсветы на лица мальчишек.
- Абрашка, поди принеси из кухни картошек. Испечем на углях. - Абрашка вскакивает. - А заодно попроси у Шаи селедочку - поджарим.
Наклонившись над печкой, мы ворошим кочергой угли. Нестерпимо горячо глазам.
- Ого! Какую здоровенную тебе Хая дала!
- Как же! Я сам выбрал в бочке.
Крупные картошины перекатываются по горячим углям, кожица на них морщится. А селедка наливается, твердеет, задирает хвост и шипит. Засохшую и почерневшую, мы, обжигая пальцы, вытаскиваем и разделываем ее. Вдруг дохнуло холодным воздухом - открылась дверь.
- Что вы тут делаете в темноте? - Это входит, шурша юбками, Саша. В руках у нее раскачивается горящая лампа. По комнате расходится свет и запах керосина. От лампы, от Сашиной цветастой юбки и румяных щек сразу становится веселее. - Вставайте, ребята! Наверное, уже все прогорело. Я закрою печку, а то тепло уйдет.
Саша отстраняет нас от печки. Обгоревшим дочерна совком выгребает золу. Потом влезает на стул и задвигает вьюшку. Все становится обыкновенным. Что теперь делать? Папа с мамой еще в магазине.
- Башутка, иди поужинай первой. Тебе скоро пора спать, завтра ведь в школу. - Саша тянет меня за руку.
Да уж лучше посидеть с ней на кухне, чем торчать в этой мрачной задраенной комнате. Там хоть лампа посильнее, и свету от нее больше. По стенам развешана начищенная до блеска медная утварь. На столиках стоят тарелки и миски. Хая хлопочет у плиты и обращается к нам, не поворачивая головы:
- Что ты будешь на ужин, Башенька? Сардинку, рыбное филе? - Не ожидая ответа, кладет на сковородку с раскаленным маслом темную рыбину и, как только она обжаривается, обливает сверху яйцом. - Посмотри, какая стала желтенькая! Прямо золотая!
Саша ставит передо мной тарелку и не спускает с меня глаз - следит, чтобы я все съела, да еще подает мне сметану. Я тру глаза, хочется спать.
В моей длинной, как пенал, комнате совсем темно. Свет проникает только из столовой. Страшно смотреть в глубину. Там стоят еще кровати. Еле заметно поблескивают их ножки, чуть белеют подушки. Иногда тут спит кто-нибудь из внезапно нагрянувших братьев, или заезжий торговый агент или мальчик-ученик который у нас столуется.
Я ложусь раньше всех и накрываюсь с головой - боюсь высунуться в темноту. Слышно, как гудит лампа в столовой. Там ужинают, звякают тарелки, вилки, ножи. Сквозь дрему я определяю по звукам: вот заканчивают рыбу, вот пьют кофе. На пороге длинная тень в профиль - заходит Хая с листком бумаги в руке и ждет, пока мама обернется к ней.
- Что тебе, Хая? - Мама наконец вспоминает что, кроме магазина, есть еще и дом. - Ну, покажи свои записи. Сколько ты израсходовала?
Хая протягивает ей покрытый цифрами лист и жалуется на дороговизну. Однако ей удалось все купить на редкость выгодно. Мама цен не знает. Она никогда не ходит на рынок. Но качает головой и приговаривает: "Как дорого! Как все дорого!" Хая клятвенно бьет себя в грудь... а я засыпаю.
Просыпаюсь внезапно, в холодном поту. Прислушиваюсь: в столовой тихо. Все спят. Но что-то, кажется, проглядывает во мраке. Меня разбудил скрип кровати. Высовываю голову из-под одеяла и слышу шаги. Или это сон?
И вдруг прямо перед собой вижу белого черта. Ноги его тонут в темноте. Длинные руки болтаются по сторонам раздутого, как бурдюк, брюха. Я ныряю под одеяло. Почему он так близко от моей постели? Никогда я его не видела у себя в комнате, вот так, в исподнем. Он такой страшный, в длинной рубахе. Я хочу закричать. Но этот малый отступает назад и бледнеет.
И только скрипит его кровать.
Мне больше не уснуть. Не шевельнулось ли его одеяло? Я боюсь закричать и разбудить весь дом. Когда же утро?!
- Мама, мама? Знаешь, что было сегодня ночью? Я видела...
- Не стыдно тебе? Большая девочка, а выдумываешь такую чушь. Одевайся скорей и отправляйся в школу.
Я обиженно поджимаю губы. Но уже начался новый день.
СЛУЖАЩИЕ
Бывает, папа с мамой ненадолго отлучаются и говорят мне: Башенька, присмотри пока за магазином.
Я залезаю на высокий мамин стул. В магазине работает много людей. За кем я должна присматривать: за ними или за покупателями?
Продавцы то и дело проходят мимо меня. Кто легонько ущипнет, кто схватит за руку, кто за ногу. Каждый старается зацепить и подразнить. Я кричу. А они толкают мой стул.
- С ума вы там посходили? - Мама влетает в магазин. - Дела у вас другого нет, как только дурака валять с Башенькой? Нашли место! Вся торговля стоит! А ты чего пищишь, только их раззадориваешь? - накидывается она и на меня. - Ладно, тихо, дайте мне немножко отдохнуть.
- Скажи-ка, сколько тебе лет? Ты знаешь, когда ты родился?
Ты взглянул на меня так, будто я как раз с луны свалилась:
- Сколько мне лет? Я и сам часто задумываюсь. Отец говорил, что записал меня на два года старше, чтобы моего брата Давида не забрали в армию. Бога, мол, все равно не обманешь, а соврать чиновнику грех простительный. Лишь бы Давиду не забрили лоб.
- Когда ж ты все-таки родился?
- Хочешь, можно высчитать. Я - самый старший. Следом идет Нюта, старшая из моих сестер. Недавно мама сказала отцу за столом: "Почему ты не займешься Ханкой? - Так у нас зовут Нюту. - Обо всем должна думать я одна. Долго ей еще ждать? Ей же, с Божьей помощью, скоро семнадцать будет. Зайди к шадхену, ведь мимо ходишь". Если Нюте семнадцать, значит, мне не больше девятнадцати.
- А в какой день ты родился? Это известно?
- Зачем тебе все знать? Скоро состаришься.
- Почему все? Только когда ты родился.
- Кто это знает! Разве что мама. И то навряд ли: столько детей, поди упомни! Правда, когда мы с сестрами ругаемся, они кричат: "Дурак дураком! Кто в таммузе родился, тот в уме повредился".
Звезды, сбежавшиеся послушать твой рассказ, залились смехом вместе с нами.
- Знаешь, что я подумала? Ты скажешь, что я дурочка. Может быть, отец записал тебя тем годом, когда ты и в самом деле родился. Но ты страшно перепугался и понадобилось еще несколько лет, чтобы ты пришел в себя...
- Ты действительно так думаешь?
Ты затуманился. И в тот же миг потемнело небо.
- Я пошутила ты что, не понимаешь? - Боюсь и улыбнуться. - Ты обиделся?
Сама не помню как я в конце концов узнала, когда у тебя день рождения.
И когда этот день настал, я с утра пораньше побежала за город и собрала большой букет.
Помню еще что ободрала все руки, пока рвала в чужом саду через забор какие-то высокие синие цветы. На меня залаяла собака. Я еле ноги унесла, но цветы удержала. До чего ж они были хороши! Остальные я быстренько нарвала на лугу, выдирала с корнями и травинками, чтобы ты лучше почувствовал дух земли. Потом прибежала домой сгребла все свои цветные платки и шелковые косынки. Даже пестрое покрывало с кровати стащила и отправилась к тебе. И если ты думаешь, что мне было так уж легко тащить все это...
День был знойный. Солнце пекло с самого утра. Улицы раскалились. Камни мостовой источали жар. А чтоб дойти до тебя надо было пересечь полгорода.
Двери лавок открыты настежь, лавочницы сидят у порогов и дышат воздухом. Все они меня знают. Знают когда я иду и подмигивают друг дружке:
- Куда эта ненормальная помчалась с узлами?
- Не сбежала ли, сохрани Боже, из дому к своему ненаглядному? От нынешних девушек жди чего угодно!
Хорошо что ты живешь на другой стороне реки. Напрямик бегом через мост, а на том берегу я свободна.
Окна домиков вдоль реки закрыты и зашторены. Хозяйки не хотят пускать солнце. Они заняты стряпней, а кухонные окна смотрят во двор. Можно спокойно вздохнуть. Чистое небо. Прохладная вода. Река бежит, я тоже, небо догоняет. Опускается ниже, ниже, обхватывает меня за плечи и подталкивает сзади.
В то лето у тебя была своя комната. Помнишь? Ты снимал комнату неподалеку от родителей, у городового. В угловом доме, белом с красными ставнями, похожем на летнюю фуражку хозяина, тоже белую, с красным околышем. Напротив огороженный забором большой сад с церковью посередине.
Ты, наверное, думал, что городовой и Божий храм защитят тебя от всего на свете. И от себя самого. Так?
Я постучала в ставни, они у тебя часто даже днем бывали приоткрыты только самую малость. То ли для тени, то ли чтоб тебя не увидели с улицы.
Открывать выходил ты сам. Хозяин не должен был меня видеть - слишком часто я наведывалась. А тут еще с узлами. Пришлось подождать. Дверь у городового запиралась крепко-накрепко. Тяжелым засовом изнутри. Так быстро не откроешь.
Ты наконец впустил меня и вытаращил глаза:
- Что такое? Откуда ты?
- Думаешь, с узлами, значит, с вокзала? Ну-ка угадай, какой сегодня день?
- Спроси что-нибудь полегче. Я никогда не знаю, какой день.
- Да я не про то... Сегодня твой день рождения.
Ты оторопел. Так изумился, будто я сказала, что в наш городок приехал царь.
- Откуда ты знаешь?
Я мигом распаковала и развесила по стенам свои цветные платки. Один положила вместо скатерти на стол, покрывалом застелила твою кушетку. Ну а ты... ты отвернулся и стал перебирать подрамники с натянутыми холстами. Достал один, установил на мольберт.
- Стой, не двигайся!
Я все еще держала цветы. Сначала порывалась поставить их в воду. Завянут же. Но очень скоро про них забыла. Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли и сам оттолкнулся ногой, как будто тебе стало тесно в маленькой комнатушке. Вытянулся, поднялся и поплыл под потолком. Вот запрокинул голову и повернул к себе мою. Вот коснулся губами моего уха и шепчешь...
Я слушаю музыку твоего голоса, густого и нежного. Она звучит и в твоем взоре, и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх. Нам хочется на волю, сквозь оконные стекла. Там синее небо, облака зовут нас. Увешанные платками стены кружатся вокруг нас, и кружатся наши головы. Цветущие поля, дома, крыши, дворики, церкви все плывет под нами...
- Тебе нравится моя картина?
Ты вдруг опять стоишь на ногах. И смотришь то на холст, то на меня. То отстраняешься, то наклоняешься к мольберту.
- Еще доделать? Или можно оставить так? Скажи, где подправить?
Ты говоришь как будто сам себе. Ждешь и боишься моего ответа.
- Прекрасно. Ты так прекрасно взлетел... Мы назовем это "День рождения".
У тебя отлегло от сердца.
- А завтра придешь? Я напишу новую картину... И мы опять будем летать.
МОИ ТЕТРАДИ
УТРО
- Башутка! Уже поздно! Вставай! - Служанка Саша подходит к кровати и трясет меня за плечи. Я натягиваю на голову одеяло и отворачиваюсь к стенке. Глаз не открываю - ничего не вижу.
- Еще темно!
- Да ты что, Башутка? Мама давно в магазине. Папа читает молитвы. Вставай скорей, я тебя причешу, а то потом некогда будет.
- Ты мне вчера всю кожу гребнем расцарапала! Не хочу, чтоб ты меня причесывала!
- Не говори глупостей, ты что, собираешься весь день ходить нечесаной? Все скажут: какая растрепа!
- Ну и пусть говорят, мне все равно!
- Башенька! Вставай, вот увидишь, сегодня я тебе не сделаю больно.
Саша держит в руке мою растрепанную косу. Гребень впивается в волосы, дергает за спутанные прядки.
- Саша, хватит, больше не могу!
- Уже все! Не так уж и больно! И я ведь не нарочно - думаешь, легко расчесать такие кудлы, прямо как у барана!
Она слюнявит пальцы и снимает с гребешка застрявшие на зубчиках колечки.
- Злыдня! - Я вырываюсь и убегаю.
По спине у меня спускаются две косы, связанные одной лентой.
В столовой еще стоит самовар.
Родители встают рано. Папа пользуется утренним затишьем, чтобы спокойно заглянуть в священные книги. Он обычно позволяет себе поспать часок среди дня.
Мама же считает, что не имеет права на такую роскошь. Все на ее руках: дети, магазин, дом, служащие и так далее. Она и ночью-то почти не спит.
Ну а братья поднимаются, когда кому вздумается. Мама всю жизнь мечтала, чтобы мы вставали рано, как все люди!
- Вставали бы раньше, не были бы такими бездельниками! А так всю жизнь прозеваете!
- А что в ней можно прозевать?
Самовар кипит с раннего утра. Если он остывает, Саше велят подложить углей. Так что всегда можно попить горячего чаю.
- Саша, есть еще чистый стакан?
- Саша, дай ложечку!
Буфет у нас за спиной, но сам никто не шелохнется.
- Саша, это что такое? Кончилось кипяченое молоко!
Абрашка встает последним и не успокоится, пока кувшин с молоком не придвинут ему под нос. Тогда он снимает пальцами толстую коричневую пенку и, подмигнув нам, отправляет в рот.
Абрашка - первый в доме проказник.
- Мендель, что сегодня на обед?
Флегматичный Мендель принюхивается:
- Пахнет корицей!
- Пошли-ка посмотрим, что стоит на окне!
Оба брата страшные сластены. А Хая два раза в неделю, по вторникам и пятницам, вынимает из печи пухлые, щедро начиненные слоеные рулеты.
- Пусть немного остынут! - Хая осторожно кладет их между рамами. От них идет горячий дух.
Из одного выполз и запекся мак - будто черные песчинки прилипли к маслянистому тесту. На другом, облитом глазурью, поблескивает сахарная льдинка. Этот прослоен творогом, тот - разопревшими тоненькими яблочными ломтиками, и из него сочится золотистый сироп.
Я не успеваю и глазом моргнуть, как все рулеты надрезаны. Подоконник усеян крошками. А мальчишки уже добрались до буфета - там на большой жестяной коробке, полной пузатых сухих печеньиц с корицей и изюмом, разложены посыпанные снежно-искристой пудрой воздушные пирожные.
Они хрустят на зубах, липнут к пальцам. И всех этих лакомств не хватает и на неделю.
- Не напасешься на вас! - хватается за голову Хая, когда видит, как быстро опустошается широкий подоконник. - Обжоры! Оставьте хоть что-нибудь и другим!
Тогда братья бегут на улицу купить рогаликов или посылают горничную в польскую кондитерскую за дюжиной пирожков. Да еще и ссорятся из-за них:
- Дай мне, а то пожалуюсь ребе! Скажу, что ты ешь трефное!
Иногда по утрам к нам присоединяется кто-нибудь из служащих магазина. Самовар на столе кипит все утро. Могут зайти и нищие старики, успевшие за несколько часов намять ноги. Заметят через кухонное окно самовар, стаканы, сахар, накрытый стол и остановятся, почесывая спину. Пока кто-нибудь один не осмелится попросить:
- Можно стаканчик чайку, Хая, а? Не откажите... С утра глотка воды во рту не было!
Лицо его морщится от жалости к себе.
- Мне-то что, пейте себе, сколько влезет! Одним бездельником больше, одним меньше...
Нищий подходит к столу, споласкивает стакан, наливает чаю.
- Эй, приятель, сколько стаканов выдул сегодня? - поддевает его Абрашка.
Старый еврей смотрит на него поверх очков: шутит он или всерьез. Потом робко улыбается, чуть не роняет блюдце. И поскорей высасывает свой чай сквозь зажатый в зубах кусочек сахара. Старшие братья ругают Абрашку:
- Что ты всех задираешь?
Некоторые бедняки стали такими привычными посетителями, что Саша, прежде чем убрать самовар, соображает, заходил ли уже такой-то и такой-то.
А один, тощий, как гвоздь, не постеснялся бы и один весь самовар выпить. Целый день он проводил в синагоге и у нас за столом. Точно знал, когда Хая ставила самовар и когда уносила. Оставлял свой талес на скамье в синагоге и направлялся к нам пить чай. Если кончалось молоко, шел с пустым кувшином на кухню и клянчил.
- Капельку молока, хоть на стаканчик!
Сделав последний глоток, он еще долго обессилено сидел и ждал, пока остынет раскрасневшийся нос.
Вдруг дверь столовой распахивается настежь. На пороге стоит черная тень - наш учитель, ребе Шлоймо. У братьев перехватывает горло.
- Встали наконец, лоботрясы? А помолиться не забыли? Ах, не успели? И уже едите! Но хоть благословили пищу? Марш заниматься! Скоро утро кончится!
Сам он почти не спит. Открыв Священное Писание, он способен углубиться в какой-нибудь отрывок на всю ночь. Поэтому глаза у него всегда лихорадочно воспаленные. Еда и питье его мало волнуют. Щуплый человечек порхает по комнате, как маятник. Взад - вперед. Одному из воспитанников он пеняет за оторванные цицит на нижней рубахе, другому - за слишком коротко постриженные волосы. И постоянно переживает, что мальчики недостаточно вникают в Тору.
На миг он задержался у двери, хотя, кажется, может раз - и испариться. Черный потертый до блеска лапсердак повторяет каждый его взмах. С годами одежда все больше обвисает на его иссыхающем тельце. Только ермолка плотно сидит на голове. Все на нем черное. Лицо утопает в темных завитушках, которые смыкаются с дремучей бородой. Край нижней рубахи выступает из-под жилета, как полоска неба из-под туч. Болтаются лазурно-голубые цицит. Ребе Шлоймо берет одну нить и подносит к губам - успокаивает ее и успокаивается сам. Учитель живет у нас в доме, но из своей комнаты выходит редко. Некогда! Он весь день изучает Тору. Любимое время у него - ранний час на рассвете, когда во всем доме бодрствуют только двое: он и отец. Вокруг сонная тишина. Они с папой обсуждают затруднительное место или повторяют вполголоса страницу из Талмуда. А утомившись, молча выпивают по стакану чая.
Порой ребе говорит:
- Возможно, я был излишне горяч и несговорчив в споре с реб Шмулем-Ноахом, все-таки он хозяин дома!
Он смущенно встает и идет к себе. Там достает бархатный футляр с филактериями и обматывает ремешком свою волосатую руку. Он раскачивается из стороны в сторону, брызжет слюной, кладет поклоны до боли в спине. Дни для него слишком коротки, поэтому, застав только-только пробудившихся мальчишек, он накидывается на них:
- Что из вас выйдет? Поди научи их чему-нибудь! Только и знают дурака валять! Разве это еврейские дети? Шалопаи! Абрамеле, у тебя скоро бар-мицва, а ты? Ты хоть подумал, что будешь произносить? Одни глупости в голове! Э-э-э! Сил нет терпеть этих негодников! Ох и дети пошли! Распущенные донельзя! И ничем их не проймешь!
Выговорившись, ребе погружается в свои мысли. Заметив это, Абрашка спрашивает:
- Можно я чуточку погуляю во дворе перед занятиями?
Ребе подскакивает, будто под ним вдруг оказалась раскаленная сковородка:
- Удрать надумал, бесстыдник? - И цепляет Абрашку за рукав. - Начинаем урок. На чем мы вчера остановились? - Костлявый палец листает страницы и утыкается в нужную строчку. - Вот! Читай!
Учитель принимается раскачиваться, задавая ритм молитвенного речитатива.
Абрашка напыживается. Буквы пляшут у него перед глазами. Он завороженно следит за тем, как ходит вверх-вниз борода ребе. И вдруг совершенно сбивается. Только старается, разинув рот, попасть в такт колебаний.
- Что такое? Я не слышу ни единого слова!
Классная комната взрывается гневным криком:
- Это же не ребенок, а нечистая сила. Только и знает, что над всеми издеваться! Получай! - Звенит смачная пощечина. - Погоди, ты у меня узнаешь, как показывать язык ребе! Я оплеухами вколочу Тору в твою дурную башку!
- Ребе, я не хотел - скулит Абрашка. - У меня болит зуб, и я просто потрогал его языком.
Однако учитель распалился не на шутку, даже руки у него дрожат. Он срывает со стены почерневший от пота ремень, засучивает рукава и хватает Абрашку. Глаза ребе пылают, как во время священнодействия. Миг - и спущены штаны, и кожаная розга хлещет мальчишку по голым ягодицам. Абрашка извивается у него в руках:
- Я больше не буду, ребе! Больше не буду, не надо!
Но ребе вошел в раж, ничего не видит, и стегает, и стегает. Наконец Абрашка вырывается и отлетает носом в пол. Ребе Шлоймо, опомнившись, оседает на стул и бросает ремень. Абрашка кубарем катится на другой конец комнаты. У самой двери, не взглянув на учителя, он вскакивает, подтягивает штаны и бежит прочь.
Но тут же натыкается на отца - лицом к стене, закрыв глаза, он беззвучно молится.
Покрывающий голову талес колышется, как белое облако. Абрашка каменеет, его обжигает стыд. Отец все слышал? Наверное, он подумал: "Учитель знает, что делает, детей приходится пороть. На то они и дети". И снова погрузился в молитвы. Во лбу темной звездой привязанный кожаный мешочек, другой прикреплен к руке. Это фичактерии. Рука, расчерченная тонкими ремешками, поднимается, точно в приветствии. Кожа между ремешками круглится валиками. В другой руке молитвенник, но папа в него не заглядывает.
Перекрывая домашний шум, вдруг раздается мамин голос. Она на минутку оставила магазин:
- Не знаете, где хозяин? Шмуль-Ноах, когда ты, наконец, придешь?
Каждое утро идет проверка платежей по кредитам. Мама боится пропустить срок, у нее всегда мало наличных денег. Требуется папин совет, но папа не шевелится. Его талес застыл, словно повешенный на гвоздь.
- Конца его молитвам не будет!
Мама передергивает плечами. Отец под своим покрывалом слышит ее, но, должно быть, не уверен, сегодняшнее ли это восклицание, или у него в ушах еще звучит вчерашнее. Все те же причитания изо дня в день.
- Из-за чего столько шума? Если денег довольно, хорошо, если нет можно занять у соседей. Так или иначе, с Божьей помощью всегда расплачиваемся. Зачем же стонать?
Но мама никак не успокоится. Скоро одиннадцать часов. А у нее еще нет всей суммы. Она снова идет в магазин и спрашивает у бухгалтера:
- Скажи, Гершль, сколько мы должны выплатить сегодня?
Флегматичный бухгалтер отрывается от бумаг, поправляет очки на потном носу и принимается листать одну книгу за другой. Палец его пробегает сверху вниз по строчкам, проверяет, выискивает. Не дай Бог ошибиться.
- Сегодня у нас... пятое число... пятое... вот...
- Ривка, - кричит мама кассирше. - Сколько у тебя в кассе?
Кассирша считает наличность с той самой минуты, как открылся магазин. Монетки выстроены столбиками. Она их перебирает, переставляет, считает и пересчитывает. Получается всегда одно и то же.
- Уже без десяти одиннадцать. - Мама не выдерживает. - Что вы все молчите? Дайте мне платок.
Она бросается к двери.
- Реб Давид, вы не могли бы мне одолжить кое-что на сегодня?
- Сколько вам не хватает, Алта?
- Полсотни.
- Что вы так волнуетесь? Заходите. - Реб Давид растягивает губы в улыбке. - Подумаешь - важность, что за дело между соседями!
Он полон почтения к маме - она управляет таким магазином!
Через минуту мама дома.
- Вот, сынок, тут, в узелке, все деньги. Беги в банк. Осталось всего пять минут. Смотри только не потеряй! В банке полно воров!
Она расправляет спину, как будто сбросила с плеч тяжкий груз.
После одиннадцати начинается настоящая торговля.
ВЕЧЕР
После обеда все расходятся. В доме становится уныло. Поздно вечером по одному возвращаются братья. Папа за столом пьет чай. Услышав, что открывается дверь, он поднимает голову и спрашивает:
- Где ты был?
- Нигде.
Папа отпивает еще глоток и снова спрашивает:
- Кого видел?
- Никого.
- Тогда что же ты делал? - Папа повышает голос.
- Ничего.
Братья пожимают плечами. А папа опускает голову, будто в чем-то виноват, допивает чай и больше ничего не говорит. Братья на цыпочках идут через столовую и, едва закрыв за собой дверь, со всех ног бегут вниз по лестнице в нашу полуподвальную комнату. Здесь, вдали от родителей, от магазина, они затевают грызню - повод всегда найдется.
- Куда ты засунул мою тетрадь? Не пачкай ее, я должен доделать уроки.
- А ты сам берешь мою книгу и оставляешь на ней пятна. Таскаешь сладкое, так хоть бы руки потом помыл!
- Да отстань ты от меня!
Один отталкивает другого в угол, трещат рукава. Книга падает на пол. Все в комнате летит кувырком.
Я не знаю, куда спрятаться. Хватаюсь за спинку кровати. И все равно братец мимоходом щиплет заодно и меня.
- Дурак! Я-то в чем виновата? Я твои книги не брала.
- Нечего путаться под ногами.
И он отшвыривает меня ногой, как клубок шерсти. Я и правда замотана в шерсть и вату с ног до головы. В комнате не слишком жарко. Вдоль стен стоят узкие кровати. Посередине заляпанный чернилами стол. В белой стене проделаны два высоких окна. За ними две слепые ямы. Окна выходят не на улицу. Они расположены под землей и перекрыты на уровне мостовой решетками, чтобы не свалились прохожие.
Тут никогда не бывает солнца. Даже когда на улице тепло и светло, у нас полумрак. Если и случится полоске света пробиться сквозь решетку, ее тут же заглушают тени проходящих ног. Если идет ребенок, то башмаки застревают в железных ячейках. У такого окошка и сидеть неохота. Что из него увидишь? Утоптанную землю да какой-нибудь тлеющий окурок, а не то плевок А вечером и вовсе страшно - одна темнота.
- Пожалуйста, закрой окна! - прошу я.
Поворачиваются на петлях и смыкаются две сплошные ставни, просовывается похожая на шпагу железная перекладина и привинчивается сбоку. И вместо окон получилась глухая стена.
- Зажгите лампу. Где она?
- Ты что, забыла? Ее еще утром Саша унесла заправить.
- Тогда разожги огонь в печке.
Белая кафельная печка набита длинными поленьями. Они проложены полосками бересты. Братья улеглись на пол перед открытой печной дверцей. Я протискиваюсь между ними. Береста занимается с одной спички: облачко дыма и тут же заплясали яркие язычки. Кора скукоживается и сгорает без остатка. Пламя же карабкается по поленьям, всасывает капельки смолы. Дерево стонет, трещит, лопается, взрывается фонтанами искр. Огонь все больше, он лижет и пожирает дрова. Они прогорают, истончаются. Пылают раскаленные головешки, языки пламени бросают красноватые отсветы на лица мальчишек.
- Абрашка, поди принеси из кухни картошек. Испечем на углях. - Абрашка вскакивает. - А заодно попроси у Шаи селедочку - поджарим.
Наклонившись над печкой, мы ворошим кочергой угли. Нестерпимо горячо глазам.
- Ого! Какую здоровенную тебе Хая дала!
- Как же! Я сам выбрал в бочке.
Крупные картошины перекатываются по горячим углям, кожица на них морщится. А селедка наливается, твердеет, задирает хвост и шипит. Засохшую и почерневшую, мы, обжигая пальцы, вытаскиваем и разделываем ее. Вдруг дохнуло холодным воздухом - открылась дверь.
- Что вы тут делаете в темноте? - Это входит, шурша юбками, Саша. В руках у нее раскачивается горящая лампа. По комнате расходится свет и запах керосина. От лампы, от Сашиной цветастой юбки и румяных щек сразу становится веселее. - Вставайте, ребята! Наверное, уже все прогорело. Я закрою печку, а то тепло уйдет.
Саша отстраняет нас от печки. Обгоревшим дочерна совком выгребает золу. Потом влезает на стул и задвигает вьюшку. Все становится обыкновенным. Что теперь делать? Папа с мамой еще в магазине.
- Башутка, иди поужинай первой. Тебе скоро пора спать, завтра ведь в школу. - Саша тянет меня за руку.
Да уж лучше посидеть с ней на кухне, чем торчать в этой мрачной задраенной комнате. Там хоть лампа посильнее, и свету от нее больше. По стенам развешана начищенная до блеска медная утварь. На столиках стоят тарелки и миски. Хая хлопочет у плиты и обращается к нам, не поворачивая головы:
- Что ты будешь на ужин, Башенька? Сардинку, рыбное филе? - Не ожидая ответа, кладет на сковородку с раскаленным маслом темную рыбину и, как только она обжаривается, обливает сверху яйцом. - Посмотри, какая стала желтенькая! Прямо золотая!
Саша ставит передо мной тарелку и не спускает с меня глаз - следит, чтобы я все съела, да еще подает мне сметану. Я тру глаза, хочется спать.
В моей длинной, как пенал, комнате совсем темно. Свет проникает только из столовой. Страшно смотреть в глубину. Там стоят еще кровати. Еле заметно поблескивают их ножки, чуть белеют подушки. Иногда тут спит кто-нибудь из внезапно нагрянувших братьев, или заезжий торговый агент или мальчик-ученик который у нас столуется.
Я ложусь раньше всех и накрываюсь с головой - боюсь высунуться в темноту. Слышно, как гудит лампа в столовой. Там ужинают, звякают тарелки, вилки, ножи. Сквозь дрему я определяю по звукам: вот заканчивают рыбу, вот пьют кофе. На пороге длинная тень в профиль - заходит Хая с листком бумаги в руке и ждет, пока мама обернется к ней.
- Что тебе, Хая? - Мама наконец вспоминает что, кроме магазина, есть еще и дом. - Ну, покажи свои записи. Сколько ты израсходовала?
Хая протягивает ей покрытый цифрами лист и жалуется на дороговизну. Однако ей удалось все купить на редкость выгодно. Мама цен не знает. Она никогда не ходит на рынок. Но качает головой и приговаривает: "Как дорого! Как все дорого!" Хая клятвенно бьет себя в грудь... а я засыпаю.
Просыпаюсь внезапно, в холодном поту. Прислушиваюсь: в столовой тихо. Все спят. Но что-то, кажется, проглядывает во мраке. Меня разбудил скрип кровати. Высовываю голову из-под одеяла и слышу шаги. Или это сон?
И вдруг прямо перед собой вижу белого черта. Ноги его тонут в темноте. Длинные руки болтаются по сторонам раздутого, как бурдюк, брюха. Я ныряю под одеяло. Почему он так близко от моей постели? Никогда я его не видела у себя в комнате, вот так, в исподнем. Он такой страшный, в длинной рубахе. Я хочу закричать. Но этот малый отступает назад и бледнеет.
И только скрипит его кровать.
Мне больше не уснуть. Не шевельнулось ли его одеяло? Я боюсь закричать и разбудить весь дом. Когда же утро?!
- Мама, мама? Знаешь, что было сегодня ночью? Я видела...
- Не стыдно тебе? Большая девочка, а выдумываешь такую чушь. Одевайся скорей и отправляйся в школу.
Я обиженно поджимаю губы. Но уже начался новый день.
СЛУЖАЩИЕ
Бывает, папа с мамой ненадолго отлучаются и говорят мне: Башенька, присмотри пока за магазином.
Я залезаю на высокий мамин стул. В магазине работает много людей. За кем я должна присматривать: за ними или за покупателями?
Продавцы то и дело проходят мимо меня. Кто легонько ущипнет, кто схватит за руку, кто за ногу. Каждый старается зацепить и подразнить. Я кричу. А они толкают мой стул.
- С ума вы там посходили? - Мама влетает в магазин. - Дела у вас другого нет, как только дурака валять с Башенькой? Нашли место! Вся торговля стоит! А ты чего пищишь, только их раззадориваешь? - накидывается она и на меня. - Ладно, тихо, дайте мне немножко отдохнуть.