Мама плачет молча. Сквозь запотевшие очки почти не видно букв в молитвеннике.
Я стою поодаль и жду. Наконец мама вздыхает, поднимает заплаканное лицо и кивает мне - будто говорит, что с ней все хорошо, хотя по щекам снова текут слёзы. Подхожу поближе. Мне неловко: кругом столько взрослых женщин, и все плачут.
На счастье, появляется кантор в белом кафтане и белой ермолке. Где-то в рядах длинных свечей две наши. Вот они - горят вместе с другими по обе стороны ковчега.
Синагога вдруг оживляется. Наполняется людьми, звуками, теплыми волнами. Все толпятся вокруг священника, раздвигается тяжелая завеса. Мгновенная тишина - не застыл ли сам воздух? Слышен только шелест молитвенных покрывал. Мужчины устремляются к ковчегу. Оттуда бережно, как оживших сказочных принцесс, выносят сияющие свитки Торы. На их чехлах из белого или гранатового бархата блистают шитые золотом или серебром звезды Давида. Короткие серебряные рукоятки с чеканкой или перламутровой инкрустацией украшены колокольчиками и коронами.
От свитков разливается свет. Все тянутся к ним. Мужчины обращают к ним лица. Увидеть хоть краем глаза, послать издали поцелуй... а они, прекрасные, божественные свитки, возвышаются над головами, над вытянутыми руками и медленно плывут через всю синагогу.
У меня нет сил устоять за барьером женской галереи. Так и хочется спрыгнуть, упасть посреди священных свитков Торы или хотя бы приблизиться к ним, к их трепетному свету, хотя бы коснуться их, припасть губами к лучистому ореолу... Но свитки уже уносят в ковчег. Закрывается бархатная завеса. И снова перед глазами темно.
Чтобы заглушить грусть, все принимаются громко молиться.
Я не отрываясь гляжу на мужскую половину: там стоит молитвенный гул, белыми крыльями взлетают концы талесов.
Только кое-где мелькнет то нос, то глаз. Над склоненными головами волнами колышутся черные полоски талесов.
Вот одно покрывало испустило и приглушило вздох. В синагоге темнеет. Талесы кланяются, колышутся, приподнимаются, поворачиваются во все стороны. Они шепчут, молят, взывают.
Вдруг у меня подкашиваются ноги. Все талесы дрогнули и, как тяжелые мешки, рухнули на пол. Там и тут выглядывает белый шелковый носок. Голоса словно исходят из-под земли. Покрывала раскачиваются, словно под ними плот с пробоиной, который вот-вот поглотит бурное море.
Кантора почти не слышно, его заглушают хриплые голоса. Призывают, умоляют - да разверзнутся своды! Воздетые руки, дрожащие свечи. Сейчас, сейчас, сейчас раздвинутся стены и пропустят пророка Илию.
Мужчины рыдают как дети. Я больше не могу, я заливаюсь слезами и прихожу в себя, только когда вижу блеснувший из-под опущенного талеса живой заплаканный глаз и слышу пробегающий по рядам шепот:
- С праздником! С праздником!
Я бегу домой. Скоро все придут из синагоги. Надо накрыть на стол.
- Саша! Быстрей! Быстрей! Неси самовар!
Достаю из буфета большую жестяную коробку и выкладываю на стол все, что в ней есть: печенье, пряники, пирожки, пирожные, самые разные сладости. Тут и стакан чая некуда примостить.
Саша зажигает лампу и вносит пыхтящий, блестящий самовар. Похоже, он радуется, что о нем наконец-то вспомнили.
Доносятся голоса. Один за другим вбегают голодные как волки мальчишки
За ними входит осунувшаяся мама и, ласково улыбаясь, говорит всем.
- С праздником!
- С праздником! - выскакивает ей навстречу с робкой улыбкой кухарка.
Нет только папы. Он, как всегда, приходит из синагоги последним.
Все жадно набрасываются на угощение и чай. Только успевай наливать стаканы.
Мы спасены. Нас больше не терзает голод. Пошли нам, Господи, счастливый год.
Да будет так!
Аминь!
ПРАЗДНИК КУЩЕЙ
С утра после Дня искупления мы ждем Божьего посланника. После стольких слез и молитв он, право, должен бы появиться.
Во двор въезжает крестьянин с тележкой еловых лап и опрокидывает ее. Ворох колючих веток вываливается на землю.
У нас во дворе становится как в лесу. Пахнет хвоей, смолой. Свежо, будто после дождя. Ветки лежат, словно большие распластанные птицы, от них исходит аромат... или это пение?
Если встать на эту кучу, она затрещит и прогнется. А если хорошенько покачать, и вовсе рухнет.
- Ты что по веткам топчешься! - с криком подбегают братья. - Это тебе не сено! Это для шалаша, Суккот же наступает!
Они тащат ветки у меня из-под ног. Каждая приподнимается с трудом, дрожа всеми своими иголками.
Я помогаю им перетащить ветки туда, где строится шалаш - сукка. Он еще не готов. Стоят только стены из кое-как скрепленных, кое-как сколоченных жердей. Крыши нет, внутрь заглядывает небо. Братья залезают на лесенку, становятся на стулья, подают друг другу ветки и встряхивают их, как соломинки.
Ветки ложатся веером. Скоро сукка покроется зеленой шапкой. Сооружение высится посреди двора. Выглядит оно заманчиво, словно домик в лесной чаще.
Сквозь толщу темно-зеленых веток ни одной звезды небесной не увидишь. [По обычаю, кровля сукки должна быть сложена так, чтобы сквозь ветки просвечивали звезды.]
Внутри прохладно и сумрачно. Лишь через щели в стенах проскальзывают солнечные зайчики. И те пробиваются с трудом, мигают, дрожат.
В середине шалаша устанавливают длинный стол и скамейки, там, где их ножки вкопаны в земляной пол, под ногами рыхло и вязко.
Мы не вылезаем из шалаша. Здесь как на даче. Валяйся себе на скамейках, играй в прятки, лови пляшущих зайчиков и, задрав голову, разглядывай еловый навес, как звездное небо. Иной раз - брр - упадет с хвои холодная капля.
Когда шалаш совсем закончен, мы поем, чтобы дать всем знать наступает праздник.
Домашние высовываются из окон.
- Глядите-ка! Шалаш уже готов.
- Дети Из синагоги принесли пальму.
Дом тоже стал другим, везде пахнет зеленью, свежая листва устилает пол. Но где же пальма?
Вот она, в углу на пустом подоконнике, стоит, прислонившись к стеклу.
Верхушка пригнулась, будто высматривает через оконный переплет не видно ли хоть клочка родного неба? Плотно сжаты длинные узкие листья Я подхожу поближе, но дотронуться боюсь - кончики острые, как маленькие шпаги.
- Ну можно я чуть-чуть потрясу, - упрашиваю я братьев.
- Раньше папы?
- Только посмотрю, живая или нет.
Ветвь задрожала у меня под руками. И я сама дрожу мелкой дрожью.
Словно ветерок пробежал по листьям. Мне кажется, что я на земле Израиля и пальма шумит у меня над головой. Интересно, как эта ветка попала сюда к нам?
- Как ты думаешь, Абрашка? - пристаю я. - Она прямо из Палестины, а? Как по-твоему? Это целое дерево или только ветка? А кто ее привез?
- Сегодня не Пасха, чтобы задавать столько вопросов. - Абрашка ничего не знает, но хочет вывернуться. - Знаешь, по-моему, пальма сама вырвалась из земли. Захотела посмотреть, что творится на белом свете. Вот она покинула родные края и однажды ночью брат таинственно понижает голос, однажды ночью выросла у нас на окне.
Я бы рада поверить, но досадно, что Абрашка всегда прав.
- Да ведь ее только что принесли из синагоги. Может, ее уложили в солому и запаковали в большой ящик. Я видела на вокзале, так перевозят товары.
- Как бы не так. Чтобы пальма ехала с какими-то товарами? Услышал бы раввин, он бы тебе задал. Да ты посмотри, какая она зеленая, свежая. В ящике она бы задохнулась.
Я снова трогаю ветвь. Тонкие гладкие листья отзываются на прикосновение, как струны арфы.
- Погоди, пальма, погоди. Скоро придет папа, возьмет тебя, помолится, тебе станет тепло, и ты почувствуешь себя как дома.
А где этрог, цитрус?
Желтый, огромный, пузатый, красуется в серебряной подставке на мягкой салфетке, важный, как фараон на троне.
И чудесно пахнет. А он откуда?
Наконец пришел папа со старшими братьями.
- Что ж, пойдемте молиться с пальмовыми ветвями.
Папа смотрит на ветви, на цитрус. Берет плод и кладет его около зеленой ветки. Плод и ветка приникают друг к другу. Они из одной страны.
Опустив глаза, со словами молитвы, папа, словно принимая присягу, приподнимает и опускает пальмовую ветвь, прижимает ее к груди, отстраняет, встряхивает. Ветвь наклоняется, трясется. Верхушка раскачивается. Длинные листья сами ложатся на молитвенно сложенные руки.
А как только папа останавливается, пальма снова сжимает еще трепещущие листья.
- Теперь ты. - Папа протягивает ветвь старшему сыну.
Она переходит из рук в руки. Все шесть братьев по очереди берут ее, взмахивают, фехтуют ею как шпагой и, наконец, ломают. Потрепанную ветвь снова кладут на подоконник. Шалаш целый день стоит и дожидается, когда в нем соберутся на трапезу.
За день он успел пропитаться еловым духом, просушить стены и сырой пол. Вечером папа и братья надевают пальто, как будто идут на улицу, и отправляются ужинать в шалаше.
Мы, женщины, мама, кухарка и я, - в него не входим. Даже отцовское благословение над вином слушаем, стоя на пороге.
Кушанья в шалаш подают одно за другим через небольшое окошко в стене. Братья могут считать, что тарелки спускаются к ним с неба.
Небось они и думать забыли о нас, оставшихся дома.
В доме холодно и пусто. Двери и окна как мертвые. Мы сидим за столом и едим без всякого удовольствия.
- Мама, почему нас оставили тут, с прислугой? Разве мы служанки? Какой же это праздник, мама? Почему они едят там одни?
- Э-э, малышка, они мужчины. - Мама невесело жует кусок холодного мяса.
Вдруг на кухне поднимается суматоха. Служанки бегают из дома во двор и обратно.
- Хозяйка, дождь начинается.
- Отнеси им все блюда, чтобы они могли помолиться там после еды.
Я даже рада, что посреди ужина пошел дождь. Ведь у нас с мамой был такой скучный праздник.
Гремит гром. Я выглядываю в окно. Шалаш еще не развалился? Настоящий потоп.
В минуту намок и расползся лапник. Вода затекает по веткам внутрь шалаша, струится по стенам, льется на стол. Служанки снуют с посудой туда-сюда. Дождь бьет по крышкам, будто хочет их сбросить.
Сквозь шум ливня слышно, как папа произносит благословение. Высокие голоса братьев сливаются со стуком капель. Скоро они, подняв воротники пальто, один за другим перебегают в дом.
Мы смотрим друг на друга, как будто давно не виделись.
Не из другого ли мира врываются они в дом?
Так проходит еще несколько дней. А потом шалаш, доска за доской, разбирают. Стены оседают. Кровля проваливается, и ветки рассыпаются. Весь двор усыпан иголками.
Шалаш исчезает, будто его никогда и не было.
Пальмовую ветвь убирают с окна.
- Посмотри, какая она стала! - веселятся братья. - Похожа на высохшего беззубого старичка.
- Ну хоть сплетите мне что-нибудь из нее, - прошу я. - Игрушку, корзинку, что угодно.
Аарон берется за дело. Пальцы у него длинные, ловкие. Они отрывают листик за листиком, каждый взлетает со свистом и складывается пополам. Проворные пальцы так и мелькают: прорезают, продевают. Тоненькие полоски закручиваются или сплетаются. Готово. Корзиночка, корытце, стол и стул. От ветви остался голый стебелек.
Ну а про цитрус вообще забыли. В конце концов кухарка бросила его в кастрюльку с кипятком - ошпарила живьем. И из такого пузатого плода получилось всего лишь блюдце мармелада.
Праздник кончился - хоть плачь.
Скорее бы Симхат-Тора, веселый праздник Торы.
И пусть весь город приходит в гости.
ПРАЗДНИК ТОРЫ
Раз в год нам, детям, позволяется вдоволь повеселиться в синагоге. К вечеру нам уже не сидится на месте, мы носимся и прыгаем до изнеможения.
Синагога набита битком. Мальчишек столько, что некуда ступить. В шествии со свитками участвуют даже девочки, и все дети путаются под ногами.
Светильники пылают обновленным светом. Двери ковчега открыты, из них торжественно выносят свитки Торы в нарядных чехлах.
Наша синагога становится великим Храмом. Муж чины со свитками в руках танцуют, притопывают ногами, и мы танцуем вместе с ними.
По-дикарски бегаем вокруг бимы, влезаем по ступенькам с одной стороны, спрыгиваем с другой. Деревянные ступеньки стонут и скрипят у нас под ногами. [Бима - возвышение в центре синагоги для чтения Торы.]
Остановиться на минутку, прикоснуться к полированным резным перилам, погладить их или хоть просто перенести дух никакой возможности. Все дети оглушительно трещат в трещотки и размахивают бумажными флажками, которые со свистом прорезают воздух и рвутся.
Шамес забился в угол и смотрит испуганно - как бы не обрушились стены. Уже ходят ходуном пюпитры, съезжают с них книги.
- Дети, потише! - умоляет он нас. - Уймитесь, довольно! Разнесете всю синагогу!
Но мы не можем остановиться. У нас идет кругом голова, гудят ноги.
Домой плетусь еле-еле, отстав от братьев, с рваным флажком в руке.
На другой день в доме с утра начинается праздничное оживление. Ждут гостей, готовят закуски.
В синагогу все идут чуть ли не бегом. Службу стараются закончить как можно скорее. И, не успев договорить последние молитвы, мужчины собираются в группки и вполголоса совещаются:
- Ну, решили? К кому первому идем на киддуш?
- Ш-ш-ш!
- Реб Шмуль-Ноах зовет всех к себе, - шепчет кто-то
- О! Там будет что выпить. Что скажете, реб Гершель?
- Это вы меня спрашиваете? Ну так я вам скажу пойдемте сперва к реб Шмулю-Ноаху! - отвечает тощий красноносый старик.
Вся синагога высыпает на мостовую.
- Что вы тянетесь? Давайте поживее! У нас еще мною заходов!
- Сегодня евреи пьют!
Православные горожане улыбаются. Даже церковь будто отодвигается, уступая дорогу веселой толпе.
Вся община заваливается к нам. В доме яблоку негде упасть.
- С праздником! С праздником! С праздником, сударыня!
Женщины отступают в сторонку. Лавина устремляется к столам.
- Ну-ка, чем тут угощают?
Гости потирают руки, разбирают стулья, оценивающе оглядывают блюда.
Накрытый как на свадьбу стол ломится от закусок.
Нарезанные ломтиками пироги, медовое печенье, пряники, маринованная селедка, печеночный паштет, яйца с гусиным жиром, холодец из телячьих ножек, жареное коровье вымя. А бутылки с вином и ликерами выстроены, точно солдаты на смотру.
- Что вы толкаетесь? Дайте место другим.
Вокруг стола настоящая давка.
- Вечно вы лезете первым! Кажется, вас тут Тору читать не вызывают возмущаются одни.
- Да его к выпивке тянет! Пропустите! - смеются другие.
- Тихо! А вот и сам реб Шмуль-Ноах! Ваше здоровье, реб Шмуль-Ноах! Будьте здоровы, господа!
Папа, как всегда, приходит из синагоги последним.
В длинном праздничном пальто, в цилиндре, он кажется шире и выше.
- Будьте здоровы! Будьте здоровы! С праздником!
Папа снимает громоздкую шляпу и остается в ермолке.
- Благословение над вином уже прочитали?
- Как же без вас, реб Шмуль-Ноах?
Несколько человек разом встают, чтобы читать киддуш.
- ...сотворивший плод виноградный... [Последние слова благословения над вином: "Благословен Господь Бог наш Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный".]
Гости смакуют вино и ликеры. Отведывают каждого блюда.
- За ваше здоровье, хозяйка! Селедочка у вас - это, я понимаю, селедка!
- А телячий холодец - просто чудо!
Мама сияет от удовольствия.
Неожиданно встает шамес и тоном распорядителя спрашивает:
- Кто прочитает молитву над пожертвованиями?
Поднимается почтенный старик, покашливает, оглаживает длинную седую бороду, поправляет усы, как будто они мешают ему открыть рот, и, завороженно раскачиваясь, начинает:
- Благословен Ты...
Шамес обходит всех и громко, нараспев, словно оглашает список свадебных подарков, называет имя каждого жертвователя и обещанную сумму.
- Ну вот, все равно что холодный компресс ко лбу приложил! Где тут можно еще выпить? Передай-ка мне вон ту бутылку! Нечего ее загораживать!
Пустые бутылки катятся на пол, откупориваются новые, как будто пир начинается сначала.
Вино разливают по рюмкам и стопкам, расплескивают на скатерть. Вдруг длиннобородый старик стучит по столу:
- Тихо!
Он закрывает глаза и вздыхает так глубоко, словно собирается исторгнуть из груди кусок сердца. Вздох обегает столы, подхваченный всеми собравшимися. А потом медленно, поднимаясь со вздохом со дна души, начинает звучать хасидская песнь.
Сначала тихо. Старик качает головой, морщит лоб. Подрагивают усы и губы. Все взгляды, все мысли прикованы к нему. На бледных лицах легкий румянец, глаза полузакрыты. Один за другим к поющему подстраиваются новые голоса, а мелодия забирает все выше и выше.
Пение разбухает, разрастается, разгорается, как пламя. Люди плывут в нем. Они раскачиваются, закрыв глаза, похлопывают в такт по столу, словно желая и его заставить вступить в хор, оторваться от земли.
Вопль ужаса сливается со скорбным причитанием, стоном, мольбой. Песнь полнится непролитыми слезами. До хруста сжимаются пальцы, взмывают руки. Кто-то изо всех сил вцепился себе в бороду, как будто удерживает готовое разорваться сердце.
И вдруг плач обрывается.
Седовласый старик вскидывает голову, точно в этот самый миг Всевышний просиял для него на небесах:
- Друзья! Есть же на свете милостивый Бог! Что вы печалитесь? Ведь сегодня Симхат-Тора! Раввин велел нам плясать и веселиться!
И сразу же тут чья-то рука, там чья-то нога отлетают от тела и взлетают в воздух.
Стол отодвигают к стене, стулья растаскивают в стороны. Грохот такой, что задрожали стены. Скатерть съехала вниз, и на пол посыпались стопки, куски пирогов. Мужчины пускаются в пляс. Притопывают на месте, трясут фалдами, становятся в круг.
Широко раскинув руки, закидывают их на плечи соседей. Руки сплетаются, плечи смыкаются плотно-плотно. Вцепились так, будто боятся попадать и разбиться вдребезги по одиночке. Не глядя друг на друга, не помня себя.
Скачут и скачут скрипучие сапоги.
Танцоры изнемогают.
Вот новая спина вклинивается в круг, еще кто-то со свежими силами бросается в пляску, как в костер.
И весь хоровод оживает. Не осталось ни одного сидящего. Даже стол пританцовывает и норовит подобраться поближе к буйной компании.
- Реб Шмуль-Ноах! Хозяин! А вы что же? Давайте с нами!
И мой папа, всегда такой солидный и спокойный, вступает в круг.
Цепочка мужчин размыкается и подхватывает его с двух сторон. Я смотрю на него из своего уголка. Выискиваю его среди танцующих. Вот он - чуть набок голова, прикрытые глаза, длинная борода по ветру. Кружится, кружится, как во сне, того и гляди, растает от удовольствия.
Папа пляшет.
Как же мне устоять на месте!
- Мама, можно мне тоже?
Женщины стоят вдоль стенки и радуются. Хоть раз в году их мужья повеселятся.
- Мама, ну позволь! Я тоже хочу плясать! Вместе с папой в кругу!
- Да что ты, детка! Тебя затопчут! Сама же видишь...
Тощий длинный человек с воплем врывается в дом. Кувыркается через голову и приземляется на ноги. Ужом пробирается сквозь толпу и влетает на кухню.
- Народ, расступись! Дорогу!
- Ой, горе мне! - взвизгивает кухарка. - Да это реб Лейзер! Что вам понадобилось на кухне?
Она узнала нашего соседа по двору. Однако тощий ее не слушает, будто она не к нему обращается.
Схватив длинный ухват, он вытаскивает из печи большой глиняный горшок. В нем "кулай" - темное варево. Горшок опрокидывается и выливается на соседа. Черный, как негр, он бежит назад, в столовую, и вызывает бурю веселья.
У захмелевших гостей заплетаются и подгибаются ноги. Наконец они без сил валятся на стулья.
Минуту полулежат, как в обмороке, закинув голову.
А потом кто-то, спохватившись, кричит:
- Нам еще к реб Менделю идти.
Все вскакивают, словно их стегнули кнутом, и на полусогнутых выходят на улицу. С ними уходит и папа.
Возвращается он с первой звездой, пошатываясь, крепко выпивши.
Ему стыдно зайти в дом. Дойдя до кровати, он падает как подкошенный.
И нам всем за него неловко.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
После Дней покаяния тянутся нудные, глухие будни. Пресные, пасмурные, серые и короткие. На улице без конца идет дождь, идет и идет, будто забыл, что пора и честь знать. Знай себе лупит да брызжет в оконные стекла. Блестящие капли скатываются слезинками окна плачут.
В доме темно даже днем. Ведь день тускнеет, не успев заняться.
Большие часы тикают еле-еле, медленно ворочают стрелками, тянут время, хрипло бьют.
Не знаешь куда деваться от скуки. В шуме дождя слышится какой-то стон.
- Хая - ною я на кухне. - Кто-то скребется в дверь, открой.
- Отстань ты! Никого там нет. Кому охота выходить в такой ливень?
- Разве ты не слышишь? Колотят в дверь!
- Ничего удивительного - ветер с дождем хлещет уж который день!
- Да нет же! Это люди - кто-то топает ногами во дворе!
- Ну что мне с тобой делать? Гляди, дурочка, никого там нет... ой, что это? - Хая застывает перед окном, раскрыв рот.
С темного крыльца злобно сверкают два глаза: волк, что ли? Две кудлатые бородищи врываются в дверь.
- Разбойники! - Я тяну Шаю за рукав.
- Кого там принесло на нашу голову? - сердится Хая с перепугу.
- Капуста. Капусту свежую привезли. - Бороды встряхиваются и обдают нас тяжелым духом
Два здоровых, промокших насквозь мужика волокут огромные мешки. С обоих льет ручьем. В сапогах чавкает вода.
В дверях они застряли и растерянно чешут в затылках, вдруг оказавшись на сухом полу.
- Ну что раскорячился? Не видишь двери? - Оба топчутся на месте и толкаются. - Тьфу ты! Дурья башка!
Мешки тяжеленные, словно набитые камнями. Мужики отдуваются, от них валит пар, прихожую как дымом заволокло.
- Сюда, сюда! Осторожней! А грязи-то нанесли! - кричит на них кухарка. - Извозили все, как свиньи. Не ходите дальше в своих сапожищах. Бросайте вот в этот мешок прямо оттуда. - Хая загородила дорогу мужикам. - Нашли время! Не могли приехать, когда сухо? Всю грязь из деревни собрали! А я только пол помыла на кухне! Дай посмотрю, какая там у вас капуста. Небось вся погнила...
Из мешков выкатываются кочаны, круглые, белые, да какие плотные и чистые. На каждом будто белый кружевной чепчик. Как это они не вымазались в грязном мешке?
Кочаны летят один за другим. Каждый переворачивается вниз головой, падает на предыдущий, и все укладываются впритык, щека к щеке.
Вырастает целая капустная гора. Крепкий свежий дух разливается по кухне, будто тут раскинулось капустное поле.
Кухня повеселела, и мы тоже.
Хая, не откладывая, взялась за дело. Засучила рукава, притащила ведра и бочонки.
- Дети, не прыгайте по капусте! Саша, принеси из погреба стол да вымой его! - распоряжается она.
Вот встал длинный узкий стол. Появился железный секач. Страшновато глядеть, будто на мирной кухне расположился палач. Мы бросаем на стол кочан, и он тут же попадает под нож. Миг - и кочан изрублен в лапшу. На очереди следующий. Два взмаха ножа - и четвертинки капусты летят, как перышки, в приготовленные ведра.
Нашинкованная капуста пускает сок, в нем плавают горошинки перца. Сок пенится, льется через край.
Наконец заполнены все бочонки и ведра, капустную белизну расцвечивают морковные кружочки. Капусту накрывают деревяшкой, сверху кладут камень гнет.
Я провожаю каждый бочонок до самого погреба. Здесь, где все пропахло плесенью, наша капуста, такая белая, свежая и крепкая, будет размокать и кваситься. Ну а пока мы, дети, накидываемся на сладкие кочерыжки и грызем их за милую душу.
И уж конечно мы не пропустим день, когда будут солить огурцы.
- Хая, дашь нам по огурчику? А мы тебе поможем их обтирать...
- Ишь, унюхали!.. Знаю я вас!
Хая требует, чтобы ни на одном огурце не осталось ни пятнышка. Мы натираем и начищаем их, как ботинки, пока не заблестит зеленая кожица.
Нет сил смотреть, как потом эти глянцевые огурчики укладывают в кадушку и заваливают стеблями укропа и другими пряностями. Они лежат там, будто в водяной могиле.
Каждый из нас высматривает самый лучший и блестящий огурчик и выхватывает из кадушки. Огурец хрустит на зубах, как орех.
- Ах вы уроды! - кричит Хая. - Вам что было сказано? Этак вы у меня все огурцы потаскаете!
- У, ведьма! - кричим мы с полным ртом в ответ. - Тебе бы все заморить да заквасить в этом дурацком рассоле. А свеженький огурец - не смей, забудешь, какой он и на вкус!
Отругиваясь, мы выбегаем из кухни.
Дождь льет без продыху, кажется, мы и сами уже отсырели.
Но однажды утром просыпаюсь, и - о чудо - комната полна света. Дождя нет. Светло во всем доме. Окна сияют, на стеклах ни слезинки. Яркие лучи протянулись с неба.
- Снег! Снег выпал!
Нас не оторвать от окон.
Двор нет, это не наш двор! Вчера он был мрачный и серый, а сегодня весь побелел. Снег лежит на нем искристым покрывалом. Наверное, шел всю ночь.
На крышах и балконах пухлые снежные подушки, около дверей белые горки. На ступеньках расстелен пышный снежный ковер. И все валятся серебристые хлопья, будто средь бела дня сыплются с неба звезды.
Эта нетронутая чистота ласкает глаз. Или, может, у меня выросли два новых, белых глаза?
Вдруг вспорхнула стайка воробьев, и с веток, как замерзшие птахи, полетели снежные комья.
- Пошли! Давай - кто первый ступит на снег? - Абрашка прижал нос к стеклу.
- Гляди! Между рамами тоже нападало!
Между двойными оконными рамами лежит и поблескивает, как настоящий снег, серебряными ниточками белый валик из ваты. А сверху на ватной дорожке несколько красных и розовых бумажных цветочков лежат со смущенным видом, удивляясь, как это они тут выросли.
Братишка дышит на стекло и рисует пальцем страшную рожу с волосами торчком. Мы хохочем. А цветочки дрожат.
Я стою поодаль и жду. Наконец мама вздыхает, поднимает заплаканное лицо и кивает мне - будто говорит, что с ней все хорошо, хотя по щекам снова текут слёзы. Подхожу поближе. Мне неловко: кругом столько взрослых женщин, и все плачут.
На счастье, появляется кантор в белом кафтане и белой ермолке. Где-то в рядах длинных свечей две наши. Вот они - горят вместе с другими по обе стороны ковчега.
Синагога вдруг оживляется. Наполняется людьми, звуками, теплыми волнами. Все толпятся вокруг священника, раздвигается тяжелая завеса. Мгновенная тишина - не застыл ли сам воздух? Слышен только шелест молитвенных покрывал. Мужчины устремляются к ковчегу. Оттуда бережно, как оживших сказочных принцесс, выносят сияющие свитки Торы. На их чехлах из белого или гранатового бархата блистают шитые золотом или серебром звезды Давида. Короткие серебряные рукоятки с чеканкой или перламутровой инкрустацией украшены колокольчиками и коронами.
От свитков разливается свет. Все тянутся к ним. Мужчины обращают к ним лица. Увидеть хоть краем глаза, послать издали поцелуй... а они, прекрасные, божественные свитки, возвышаются над головами, над вытянутыми руками и медленно плывут через всю синагогу.
У меня нет сил устоять за барьером женской галереи. Так и хочется спрыгнуть, упасть посреди священных свитков Торы или хотя бы приблизиться к ним, к их трепетному свету, хотя бы коснуться их, припасть губами к лучистому ореолу... Но свитки уже уносят в ковчег. Закрывается бархатная завеса. И снова перед глазами темно.
Чтобы заглушить грусть, все принимаются громко молиться.
Я не отрываясь гляжу на мужскую половину: там стоит молитвенный гул, белыми крыльями взлетают концы талесов.
Только кое-где мелькнет то нос, то глаз. Над склоненными головами волнами колышутся черные полоски талесов.
Вот одно покрывало испустило и приглушило вздох. В синагоге темнеет. Талесы кланяются, колышутся, приподнимаются, поворачиваются во все стороны. Они шепчут, молят, взывают.
Вдруг у меня подкашиваются ноги. Все талесы дрогнули и, как тяжелые мешки, рухнули на пол. Там и тут выглядывает белый шелковый носок. Голоса словно исходят из-под земли. Покрывала раскачиваются, словно под ними плот с пробоиной, который вот-вот поглотит бурное море.
Кантора почти не слышно, его заглушают хриплые голоса. Призывают, умоляют - да разверзнутся своды! Воздетые руки, дрожащие свечи. Сейчас, сейчас, сейчас раздвинутся стены и пропустят пророка Илию.
Мужчины рыдают как дети. Я больше не могу, я заливаюсь слезами и прихожу в себя, только когда вижу блеснувший из-под опущенного талеса живой заплаканный глаз и слышу пробегающий по рядам шепот:
- С праздником! С праздником!
Я бегу домой. Скоро все придут из синагоги. Надо накрыть на стол.
- Саша! Быстрей! Быстрей! Неси самовар!
Достаю из буфета большую жестяную коробку и выкладываю на стол все, что в ней есть: печенье, пряники, пирожки, пирожные, самые разные сладости. Тут и стакан чая некуда примостить.
Саша зажигает лампу и вносит пыхтящий, блестящий самовар. Похоже, он радуется, что о нем наконец-то вспомнили.
Доносятся голоса. Один за другим вбегают голодные как волки мальчишки
За ними входит осунувшаяся мама и, ласково улыбаясь, говорит всем.
- С праздником!
- С праздником! - выскакивает ей навстречу с робкой улыбкой кухарка.
Нет только папы. Он, как всегда, приходит из синагоги последним.
Все жадно набрасываются на угощение и чай. Только успевай наливать стаканы.
Мы спасены. Нас больше не терзает голод. Пошли нам, Господи, счастливый год.
Да будет так!
Аминь!
ПРАЗДНИК КУЩЕЙ
С утра после Дня искупления мы ждем Божьего посланника. После стольких слез и молитв он, право, должен бы появиться.
Во двор въезжает крестьянин с тележкой еловых лап и опрокидывает ее. Ворох колючих веток вываливается на землю.
У нас во дворе становится как в лесу. Пахнет хвоей, смолой. Свежо, будто после дождя. Ветки лежат, словно большие распластанные птицы, от них исходит аромат... или это пение?
Если встать на эту кучу, она затрещит и прогнется. А если хорошенько покачать, и вовсе рухнет.
- Ты что по веткам топчешься! - с криком подбегают братья. - Это тебе не сено! Это для шалаша, Суккот же наступает!
Они тащат ветки у меня из-под ног. Каждая приподнимается с трудом, дрожа всеми своими иголками.
Я помогаю им перетащить ветки туда, где строится шалаш - сукка. Он еще не готов. Стоят только стены из кое-как скрепленных, кое-как сколоченных жердей. Крыши нет, внутрь заглядывает небо. Братья залезают на лесенку, становятся на стулья, подают друг другу ветки и встряхивают их, как соломинки.
Ветки ложатся веером. Скоро сукка покроется зеленой шапкой. Сооружение высится посреди двора. Выглядит оно заманчиво, словно домик в лесной чаще.
Сквозь толщу темно-зеленых веток ни одной звезды небесной не увидишь. [По обычаю, кровля сукки должна быть сложена так, чтобы сквозь ветки просвечивали звезды.]
Внутри прохладно и сумрачно. Лишь через щели в стенах проскальзывают солнечные зайчики. И те пробиваются с трудом, мигают, дрожат.
В середине шалаша устанавливают длинный стол и скамейки, там, где их ножки вкопаны в земляной пол, под ногами рыхло и вязко.
Мы не вылезаем из шалаша. Здесь как на даче. Валяйся себе на скамейках, играй в прятки, лови пляшущих зайчиков и, задрав голову, разглядывай еловый навес, как звездное небо. Иной раз - брр - упадет с хвои холодная капля.
Когда шалаш совсем закончен, мы поем, чтобы дать всем знать наступает праздник.
Домашние высовываются из окон.
- Глядите-ка! Шалаш уже готов.
- Дети Из синагоги принесли пальму.
Дом тоже стал другим, везде пахнет зеленью, свежая листва устилает пол. Но где же пальма?
Вот она, в углу на пустом подоконнике, стоит, прислонившись к стеклу.
Верхушка пригнулась, будто высматривает через оконный переплет не видно ли хоть клочка родного неба? Плотно сжаты длинные узкие листья Я подхожу поближе, но дотронуться боюсь - кончики острые, как маленькие шпаги.
- Ну можно я чуть-чуть потрясу, - упрашиваю я братьев.
- Раньше папы?
- Только посмотрю, живая или нет.
Ветвь задрожала у меня под руками. И я сама дрожу мелкой дрожью.
Словно ветерок пробежал по листьям. Мне кажется, что я на земле Израиля и пальма шумит у меня над головой. Интересно, как эта ветка попала сюда к нам?
- Как ты думаешь, Абрашка? - пристаю я. - Она прямо из Палестины, а? Как по-твоему? Это целое дерево или только ветка? А кто ее привез?
- Сегодня не Пасха, чтобы задавать столько вопросов. - Абрашка ничего не знает, но хочет вывернуться. - Знаешь, по-моему, пальма сама вырвалась из земли. Захотела посмотреть, что творится на белом свете. Вот она покинула родные края и однажды ночью брат таинственно понижает голос, однажды ночью выросла у нас на окне.
Я бы рада поверить, но досадно, что Абрашка всегда прав.
- Да ведь ее только что принесли из синагоги. Может, ее уложили в солому и запаковали в большой ящик. Я видела на вокзале, так перевозят товары.
- Как бы не так. Чтобы пальма ехала с какими-то товарами? Услышал бы раввин, он бы тебе задал. Да ты посмотри, какая она зеленая, свежая. В ящике она бы задохнулась.
Я снова трогаю ветвь. Тонкие гладкие листья отзываются на прикосновение, как струны арфы.
- Погоди, пальма, погоди. Скоро придет папа, возьмет тебя, помолится, тебе станет тепло, и ты почувствуешь себя как дома.
А где этрог, цитрус?
Желтый, огромный, пузатый, красуется в серебряной подставке на мягкой салфетке, важный, как фараон на троне.
И чудесно пахнет. А он откуда?
Наконец пришел папа со старшими братьями.
- Что ж, пойдемте молиться с пальмовыми ветвями.
Папа смотрит на ветви, на цитрус. Берет плод и кладет его около зеленой ветки. Плод и ветка приникают друг к другу. Они из одной страны.
Опустив глаза, со словами молитвы, папа, словно принимая присягу, приподнимает и опускает пальмовую ветвь, прижимает ее к груди, отстраняет, встряхивает. Ветвь наклоняется, трясется. Верхушка раскачивается. Длинные листья сами ложатся на молитвенно сложенные руки.
А как только папа останавливается, пальма снова сжимает еще трепещущие листья.
- Теперь ты. - Папа протягивает ветвь старшему сыну.
Она переходит из рук в руки. Все шесть братьев по очереди берут ее, взмахивают, фехтуют ею как шпагой и, наконец, ломают. Потрепанную ветвь снова кладут на подоконник. Шалаш целый день стоит и дожидается, когда в нем соберутся на трапезу.
За день он успел пропитаться еловым духом, просушить стены и сырой пол. Вечером папа и братья надевают пальто, как будто идут на улицу, и отправляются ужинать в шалаше.
Мы, женщины, мама, кухарка и я, - в него не входим. Даже отцовское благословение над вином слушаем, стоя на пороге.
Кушанья в шалаш подают одно за другим через небольшое окошко в стене. Братья могут считать, что тарелки спускаются к ним с неба.
Небось они и думать забыли о нас, оставшихся дома.
В доме холодно и пусто. Двери и окна как мертвые. Мы сидим за столом и едим без всякого удовольствия.
- Мама, почему нас оставили тут, с прислугой? Разве мы служанки? Какой же это праздник, мама? Почему они едят там одни?
- Э-э, малышка, они мужчины. - Мама невесело жует кусок холодного мяса.
Вдруг на кухне поднимается суматоха. Служанки бегают из дома во двор и обратно.
- Хозяйка, дождь начинается.
- Отнеси им все блюда, чтобы они могли помолиться там после еды.
Я даже рада, что посреди ужина пошел дождь. Ведь у нас с мамой был такой скучный праздник.
Гремит гром. Я выглядываю в окно. Шалаш еще не развалился? Настоящий потоп.
В минуту намок и расползся лапник. Вода затекает по веткам внутрь шалаша, струится по стенам, льется на стол. Служанки снуют с посудой туда-сюда. Дождь бьет по крышкам, будто хочет их сбросить.
Сквозь шум ливня слышно, как папа произносит благословение. Высокие голоса братьев сливаются со стуком капель. Скоро они, подняв воротники пальто, один за другим перебегают в дом.
Мы смотрим друг на друга, как будто давно не виделись.
Не из другого ли мира врываются они в дом?
Так проходит еще несколько дней. А потом шалаш, доска за доской, разбирают. Стены оседают. Кровля проваливается, и ветки рассыпаются. Весь двор усыпан иголками.
Шалаш исчезает, будто его никогда и не было.
Пальмовую ветвь убирают с окна.
- Посмотри, какая она стала! - веселятся братья. - Похожа на высохшего беззубого старичка.
- Ну хоть сплетите мне что-нибудь из нее, - прошу я. - Игрушку, корзинку, что угодно.
Аарон берется за дело. Пальцы у него длинные, ловкие. Они отрывают листик за листиком, каждый взлетает со свистом и складывается пополам. Проворные пальцы так и мелькают: прорезают, продевают. Тоненькие полоски закручиваются или сплетаются. Готово. Корзиночка, корытце, стол и стул. От ветви остался голый стебелек.
Ну а про цитрус вообще забыли. В конце концов кухарка бросила его в кастрюльку с кипятком - ошпарила живьем. И из такого пузатого плода получилось всего лишь блюдце мармелада.
Праздник кончился - хоть плачь.
Скорее бы Симхат-Тора, веселый праздник Торы.
И пусть весь город приходит в гости.
ПРАЗДНИК ТОРЫ
Раз в год нам, детям, позволяется вдоволь повеселиться в синагоге. К вечеру нам уже не сидится на месте, мы носимся и прыгаем до изнеможения.
Синагога набита битком. Мальчишек столько, что некуда ступить. В шествии со свитками участвуют даже девочки, и все дети путаются под ногами.
Светильники пылают обновленным светом. Двери ковчега открыты, из них торжественно выносят свитки Торы в нарядных чехлах.
Наша синагога становится великим Храмом. Муж чины со свитками в руках танцуют, притопывают ногами, и мы танцуем вместе с ними.
По-дикарски бегаем вокруг бимы, влезаем по ступенькам с одной стороны, спрыгиваем с другой. Деревянные ступеньки стонут и скрипят у нас под ногами. [Бима - возвышение в центре синагоги для чтения Торы.]
Остановиться на минутку, прикоснуться к полированным резным перилам, погладить их или хоть просто перенести дух никакой возможности. Все дети оглушительно трещат в трещотки и размахивают бумажными флажками, которые со свистом прорезают воздух и рвутся.
Шамес забился в угол и смотрит испуганно - как бы не обрушились стены. Уже ходят ходуном пюпитры, съезжают с них книги.
- Дети, потише! - умоляет он нас. - Уймитесь, довольно! Разнесете всю синагогу!
Но мы не можем остановиться. У нас идет кругом голова, гудят ноги.
Домой плетусь еле-еле, отстав от братьев, с рваным флажком в руке.
На другой день в доме с утра начинается праздничное оживление. Ждут гостей, готовят закуски.
В синагогу все идут чуть ли не бегом. Службу стараются закончить как можно скорее. И, не успев договорить последние молитвы, мужчины собираются в группки и вполголоса совещаются:
- Ну, решили? К кому первому идем на киддуш?
- Ш-ш-ш!
- Реб Шмуль-Ноах зовет всех к себе, - шепчет кто-то
- О! Там будет что выпить. Что скажете, реб Гершель?
- Это вы меня спрашиваете? Ну так я вам скажу пойдемте сперва к реб Шмулю-Ноаху! - отвечает тощий красноносый старик.
Вся синагога высыпает на мостовую.
- Что вы тянетесь? Давайте поживее! У нас еще мною заходов!
- Сегодня евреи пьют!
Православные горожане улыбаются. Даже церковь будто отодвигается, уступая дорогу веселой толпе.
Вся община заваливается к нам. В доме яблоку негде упасть.
- С праздником! С праздником! С праздником, сударыня!
Женщины отступают в сторонку. Лавина устремляется к столам.
- Ну-ка, чем тут угощают?
Гости потирают руки, разбирают стулья, оценивающе оглядывают блюда.
Накрытый как на свадьбу стол ломится от закусок.
Нарезанные ломтиками пироги, медовое печенье, пряники, маринованная селедка, печеночный паштет, яйца с гусиным жиром, холодец из телячьих ножек, жареное коровье вымя. А бутылки с вином и ликерами выстроены, точно солдаты на смотру.
- Что вы толкаетесь? Дайте место другим.
Вокруг стола настоящая давка.
- Вечно вы лезете первым! Кажется, вас тут Тору читать не вызывают возмущаются одни.
- Да его к выпивке тянет! Пропустите! - смеются другие.
- Тихо! А вот и сам реб Шмуль-Ноах! Ваше здоровье, реб Шмуль-Ноах! Будьте здоровы, господа!
Папа, как всегда, приходит из синагоги последним.
В длинном праздничном пальто, в цилиндре, он кажется шире и выше.
- Будьте здоровы! Будьте здоровы! С праздником!
Папа снимает громоздкую шляпу и остается в ермолке.
- Благословение над вином уже прочитали?
- Как же без вас, реб Шмуль-Ноах?
Несколько человек разом встают, чтобы читать киддуш.
- ...сотворивший плод виноградный... [Последние слова благословения над вином: "Благословен Господь Бог наш Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный".]
Гости смакуют вино и ликеры. Отведывают каждого блюда.
- За ваше здоровье, хозяйка! Селедочка у вас - это, я понимаю, селедка!
- А телячий холодец - просто чудо!
Мама сияет от удовольствия.
Неожиданно встает шамес и тоном распорядителя спрашивает:
- Кто прочитает молитву над пожертвованиями?
Поднимается почтенный старик, покашливает, оглаживает длинную седую бороду, поправляет усы, как будто они мешают ему открыть рот, и, завороженно раскачиваясь, начинает:
- Благословен Ты...
Шамес обходит всех и громко, нараспев, словно оглашает список свадебных подарков, называет имя каждого жертвователя и обещанную сумму.
- Ну вот, все равно что холодный компресс ко лбу приложил! Где тут можно еще выпить? Передай-ка мне вон ту бутылку! Нечего ее загораживать!
Пустые бутылки катятся на пол, откупориваются новые, как будто пир начинается сначала.
Вино разливают по рюмкам и стопкам, расплескивают на скатерть. Вдруг длиннобородый старик стучит по столу:
- Тихо!
Он закрывает глаза и вздыхает так глубоко, словно собирается исторгнуть из груди кусок сердца. Вздох обегает столы, подхваченный всеми собравшимися. А потом медленно, поднимаясь со вздохом со дна души, начинает звучать хасидская песнь.
Сначала тихо. Старик качает головой, морщит лоб. Подрагивают усы и губы. Все взгляды, все мысли прикованы к нему. На бледных лицах легкий румянец, глаза полузакрыты. Один за другим к поющему подстраиваются новые голоса, а мелодия забирает все выше и выше.
Пение разбухает, разрастается, разгорается, как пламя. Люди плывут в нем. Они раскачиваются, закрыв глаза, похлопывают в такт по столу, словно желая и его заставить вступить в хор, оторваться от земли.
Вопль ужаса сливается со скорбным причитанием, стоном, мольбой. Песнь полнится непролитыми слезами. До хруста сжимаются пальцы, взмывают руки. Кто-то изо всех сил вцепился себе в бороду, как будто удерживает готовое разорваться сердце.
И вдруг плач обрывается.
Седовласый старик вскидывает голову, точно в этот самый миг Всевышний просиял для него на небесах:
- Друзья! Есть же на свете милостивый Бог! Что вы печалитесь? Ведь сегодня Симхат-Тора! Раввин велел нам плясать и веселиться!
И сразу же тут чья-то рука, там чья-то нога отлетают от тела и взлетают в воздух.
Стол отодвигают к стене, стулья растаскивают в стороны. Грохот такой, что задрожали стены. Скатерть съехала вниз, и на пол посыпались стопки, куски пирогов. Мужчины пускаются в пляс. Притопывают на месте, трясут фалдами, становятся в круг.
Широко раскинув руки, закидывают их на плечи соседей. Руки сплетаются, плечи смыкаются плотно-плотно. Вцепились так, будто боятся попадать и разбиться вдребезги по одиночке. Не глядя друг на друга, не помня себя.
Скачут и скачут скрипучие сапоги.
Танцоры изнемогают.
Вот новая спина вклинивается в круг, еще кто-то со свежими силами бросается в пляску, как в костер.
И весь хоровод оживает. Не осталось ни одного сидящего. Даже стол пританцовывает и норовит подобраться поближе к буйной компании.
- Реб Шмуль-Ноах! Хозяин! А вы что же? Давайте с нами!
И мой папа, всегда такой солидный и спокойный, вступает в круг.
Цепочка мужчин размыкается и подхватывает его с двух сторон. Я смотрю на него из своего уголка. Выискиваю его среди танцующих. Вот он - чуть набок голова, прикрытые глаза, длинная борода по ветру. Кружится, кружится, как во сне, того и гляди, растает от удовольствия.
Папа пляшет.
Как же мне устоять на месте!
- Мама, можно мне тоже?
Женщины стоят вдоль стенки и радуются. Хоть раз в году их мужья повеселятся.
- Мама, ну позволь! Я тоже хочу плясать! Вместе с папой в кругу!
- Да что ты, детка! Тебя затопчут! Сама же видишь...
Тощий длинный человек с воплем врывается в дом. Кувыркается через голову и приземляется на ноги. Ужом пробирается сквозь толпу и влетает на кухню.
- Народ, расступись! Дорогу!
- Ой, горе мне! - взвизгивает кухарка. - Да это реб Лейзер! Что вам понадобилось на кухне?
Она узнала нашего соседа по двору. Однако тощий ее не слушает, будто она не к нему обращается.
Схватив длинный ухват, он вытаскивает из печи большой глиняный горшок. В нем "кулай" - темное варево. Горшок опрокидывается и выливается на соседа. Черный, как негр, он бежит назад, в столовую, и вызывает бурю веселья.
У захмелевших гостей заплетаются и подгибаются ноги. Наконец они без сил валятся на стулья.
Минуту полулежат, как в обмороке, закинув голову.
А потом кто-то, спохватившись, кричит:
- Нам еще к реб Менделю идти.
Все вскакивают, словно их стегнули кнутом, и на полусогнутых выходят на улицу. С ними уходит и папа.
Возвращается он с первой звездой, пошатываясь, крепко выпивши.
Ему стыдно зайти в дом. Дойдя до кровати, он падает как подкошенный.
И нам всем за него неловко.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
После Дней покаяния тянутся нудные, глухие будни. Пресные, пасмурные, серые и короткие. На улице без конца идет дождь, идет и идет, будто забыл, что пора и честь знать. Знай себе лупит да брызжет в оконные стекла. Блестящие капли скатываются слезинками окна плачут.
В доме темно даже днем. Ведь день тускнеет, не успев заняться.
Большие часы тикают еле-еле, медленно ворочают стрелками, тянут время, хрипло бьют.
Не знаешь куда деваться от скуки. В шуме дождя слышится какой-то стон.
- Хая - ною я на кухне. - Кто-то скребется в дверь, открой.
- Отстань ты! Никого там нет. Кому охота выходить в такой ливень?
- Разве ты не слышишь? Колотят в дверь!
- Ничего удивительного - ветер с дождем хлещет уж который день!
- Да нет же! Это люди - кто-то топает ногами во дворе!
- Ну что мне с тобой делать? Гляди, дурочка, никого там нет... ой, что это? - Хая застывает перед окном, раскрыв рот.
С темного крыльца злобно сверкают два глаза: волк, что ли? Две кудлатые бородищи врываются в дверь.
- Разбойники! - Я тяну Шаю за рукав.
- Кого там принесло на нашу голову? - сердится Хая с перепугу.
- Капуста. Капусту свежую привезли. - Бороды встряхиваются и обдают нас тяжелым духом
Два здоровых, промокших насквозь мужика волокут огромные мешки. С обоих льет ручьем. В сапогах чавкает вода.
В дверях они застряли и растерянно чешут в затылках, вдруг оказавшись на сухом полу.
- Ну что раскорячился? Не видишь двери? - Оба топчутся на месте и толкаются. - Тьфу ты! Дурья башка!
Мешки тяжеленные, словно набитые камнями. Мужики отдуваются, от них валит пар, прихожую как дымом заволокло.
- Сюда, сюда! Осторожней! А грязи-то нанесли! - кричит на них кухарка. - Извозили все, как свиньи. Не ходите дальше в своих сапожищах. Бросайте вот в этот мешок прямо оттуда. - Хая загородила дорогу мужикам. - Нашли время! Не могли приехать, когда сухо? Всю грязь из деревни собрали! А я только пол помыла на кухне! Дай посмотрю, какая там у вас капуста. Небось вся погнила...
Из мешков выкатываются кочаны, круглые, белые, да какие плотные и чистые. На каждом будто белый кружевной чепчик. Как это они не вымазались в грязном мешке?
Кочаны летят один за другим. Каждый переворачивается вниз головой, падает на предыдущий, и все укладываются впритык, щека к щеке.
Вырастает целая капустная гора. Крепкий свежий дух разливается по кухне, будто тут раскинулось капустное поле.
Кухня повеселела, и мы тоже.
Хая, не откладывая, взялась за дело. Засучила рукава, притащила ведра и бочонки.
- Дети, не прыгайте по капусте! Саша, принеси из погреба стол да вымой его! - распоряжается она.
Вот встал длинный узкий стол. Появился железный секач. Страшновато глядеть, будто на мирной кухне расположился палач. Мы бросаем на стол кочан, и он тут же попадает под нож. Миг - и кочан изрублен в лапшу. На очереди следующий. Два взмаха ножа - и четвертинки капусты летят, как перышки, в приготовленные ведра.
Нашинкованная капуста пускает сок, в нем плавают горошинки перца. Сок пенится, льется через край.
Наконец заполнены все бочонки и ведра, капустную белизну расцвечивают морковные кружочки. Капусту накрывают деревяшкой, сверху кладут камень гнет.
Я провожаю каждый бочонок до самого погреба. Здесь, где все пропахло плесенью, наша капуста, такая белая, свежая и крепкая, будет размокать и кваситься. Ну а пока мы, дети, накидываемся на сладкие кочерыжки и грызем их за милую душу.
И уж конечно мы не пропустим день, когда будут солить огурцы.
- Хая, дашь нам по огурчику? А мы тебе поможем их обтирать...
- Ишь, унюхали!.. Знаю я вас!
Хая требует, чтобы ни на одном огурце не осталось ни пятнышка. Мы натираем и начищаем их, как ботинки, пока не заблестит зеленая кожица.
Нет сил смотреть, как потом эти глянцевые огурчики укладывают в кадушку и заваливают стеблями укропа и другими пряностями. Они лежат там, будто в водяной могиле.
Каждый из нас высматривает самый лучший и блестящий огурчик и выхватывает из кадушки. Огурец хрустит на зубах, как орех.
- Ах вы уроды! - кричит Хая. - Вам что было сказано? Этак вы у меня все огурцы потаскаете!
- У, ведьма! - кричим мы с полным ртом в ответ. - Тебе бы все заморить да заквасить в этом дурацком рассоле. А свеженький огурец - не смей, забудешь, какой он и на вкус!
Отругиваясь, мы выбегаем из кухни.
Дождь льет без продыху, кажется, мы и сами уже отсырели.
Но однажды утром просыпаюсь, и - о чудо - комната полна света. Дождя нет. Светло во всем доме. Окна сияют, на стеклах ни слезинки. Яркие лучи протянулись с неба.
- Снег! Снег выпал!
Нас не оторвать от окон.
Двор нет, это не наш двор! Вчера он был мрачный и серый, а сегодня весь побелел. Снег лежит на нем искристым покрывалом. Наверное, шел всю ночь.
На крышах и балконах пухлые снежные подушки, около дверей белые горки. На ступеньках расстелен пышный снежный ковер. И все валятся серебристые хлопья, будто средь бела дня сыплются с неба звезды.
Эта нетронутая чистота ласкает глаз. Или, может, у меня выросли два новых, белых глаза?
Вдруг вспорхнула стайка воробьев, и с веток, как замерзшие птахи, полетели снежные комья.
- Пошли! Давай - кто первый ступит на снег? - Абрашка прижал нос к стеклу.
- Гляди! Между рамами тоже нападало!
Между двойными оконными рамами лежит и поблескивает, как настоящий снег, серебряными ниточками белый валик из ваты. А сверху на ватной дорожке несколько красных и розовых бумажных цветочков лежат со смущенным видом, удивляясь, как это они тут выросли.
Братишка дышит на стекло и рисует пальцем страшную рожу с волосами торчком. Мы хохочем. А цветочки дрожат.