И она снова выходит. Продавцы распаковывают и запаковывают какие-то пакеты и свертки. Шуршит шелковистая белая бумага, оборачивает золотые кольца, брошки с разноцветными камнями - они так и сияют, так и исходят желанием вырваться из бумажного плена.
Их без конца извлекают на свет, проверяют, все ли на месте, и прячут завернутыми еще и в толстую серую бумагу, чтобы не украли воры. Но хотя при магазине постоянно дежурит сторож, от воров, особенно если они есть среди своих, ни за что не уберечься.
У нас все служащие работают уже много лет. Они здесь выросли и выучились.
Самый старший, черноволосый холостяк Шоня, каждый раз при виде меня распахивает рот - обычно плотно закрытый, - улыбается, и усы его разъезжаются в разные стороны. Его темные глаза никогда не оживлялись веселым блеском, они подрагивали, как мертвая вода, из которой, казалось, он только-только достал свои влажные руки. Чуть прикоснувшись к ним, я поскорей отдергивала свою.
Тихоня, он разговаривал только с посетителями, да и то нечасто и коротко. Обычно же напоминал сосуд, наполненный молчаньем до краев. По замкнутому лицу не поймешь, какие мысли бродят под низким, самшито-глянцевым лбом, но, верно, какие-то нехорошие. Выдавать их он стыдился. Знали только одно: он искал невесту.
Каждый вечер, перед уходом, он, напустив на себя меланхолический вид, достает из кармана фотокарточку последней указанной сватом девушки и умоляет моего брата Якова составить для него складное письмецо. Девушки, что ни день, разные. Если Якова нет дома, он усаживается за стол и переписывает своим крупным почерком послание из письмовника.
Зато другая работница, Роза, трещит без умолку. У нее громкий голос, пышные волосы, манера высоко держать голову - никого не боюсь! Ее и правда лучше не задевать. То она о чем-то тараторит, то обворожительно смеется. Если же в магазин заходит молодой офицер, принимается ворковать, демонстрирует ему, помимо товара, перлы остроумия. Блестит глазами и перстнями. Может, хочет, чтобы он смотрел только на нее и больше ни на что? Драгоценности в витрине переливаются вместе с ее смехом. И офицер попался: покупает то, что собирался, и то, на что его подбила Роза.
Хоть работы всегда хватает, продавцы убивают время почем зря. Как, например, вон тот белокурый шалопай. Уж он-то не переутомится: его дело заворачивать и разворачивать футлярчики, но он предпочитает играть со мной.
- Башенька, иди сюда, хочешь, покачаю на коленях?
Он вытягивает длиннющие ноги и шевелит пальцами приманивая меня. Потом подкидывает меня на коленях, как на качелях. Но тут я вижу его сальные волосы и соскальзываю на пол, а он остается сидеть в неуклюжей позе.
Торговый агент Авремль поступил к нам совсем зеленым. У нас и жил, робкий такой, обидчивый малец. Как-то незаметно он расцвел, осмелел и превратился в высокого, щекастого, бойкого молодого человека с буйной шевелюрой, широким ртом и торчащими зубами. Запросто возьмет да и съест меня - страшно.
Кассирша Ривка вечно трясется над своей кассой. Бедная, невзрачная девушка, она никак не может привыкнуть, что через ее руки проходят внушительные суммы. Все проверяет, пересчитывает монеты, щупает кредитки не фальшивые ли. Трепеща, получает деньги, трепеща, дает сдачу.
Бухгалтер Гершль сидит в темной подсобной каморке, ко всем спиной. Кто и когда видел его в лицо?
Безмолвный, похожий на свои солидные учетные книги, вместо глаз очки. Ноги длинные и тощие, точь-в-точь карандаши, вроде тех, что он таскает заткнутыми за ухо. Цифры выскакивают из-под его пера, тонкие черточки усеивают бумажные поля. Он бдительно за ними надзирает. Недоглядишь - исчезнет и товар.
Когда наступает время подводить итоги, он обкладывается большими книгами и, точно генерал, производит смотр колоннам оприходованных поступлений, шеренгам подсчетов. Все подытоживает, вычисляет годовой оборот, расход, убыток, прибыль.
Ничто не ускользнет от его очков. Душой и телом он предан работе. Взвивается из-за копеечной недостачи, переживает малейшую пропажу. Докладывает о них моим родителям как о чудовищной катастрофе.
Но есть и темные пятна.
Неразговорчивый Шоня, прослужив у нас двадцать лет, в конце концов нашел невесту и на приданое открыл свой магазин, где торговал украденными за эти годы у хозяев вещами.
ПРОГУЛКА С ПАПОЙ
Папа терпеть не мог возиться с мелкими покупателями. И когда кто-нибудь входил в магазин, если только это не была важная титулованная особа, он и головы не поворачивал в его сторону. Зато с купцом, приехавшим издалека за целым гарнитуром, вел долгие светские беседы.
Чаще всего он почему-то неподвижно стоял около сундука. Бледное лицо выделялось в полумраке магазина. Голубые глаза туманились. Отчего? Мне казалось, что он совсем забыл обо всех нас, своих детях. И может быть, думает о прочитанной утром странице Талмуда.
Его массивная фигура не сливается с магазинным фоном. Я никогда не боюсь его и чувствую себя рядом с ним в полной безопасности.
А иногда вдруг он менял место и становился на пороге. Все прохожие почтительно с ним здороваются. А он отвечает, мечтательно глядя в небо. Или высматривает там первую звезду? Я стою за спинкой его стула, как маленький зверек.
- Слушай, Башка, а не отправиться ли нам на прогулку? Иди-ка одевайся!
Упрашивать меня не надо. Я мигом убегаю и возвращаюсь, напяливая капор. Обожаю кататься в коляске. До того, что, когда кто-нибудь из служащих едет на вокзал отправить с поездом посылку, умоляю его: "Возьми меня, я сяду сзади, где угодно, ну хоть чуть-чуть прокати!"
А уж ехать за город с папой - все равно что уезжать в другой мир...
Удобно откинувшись на сиденье, мы покачиваемся вместе с коляской и молчим. А мне кажется, поем-заливаемся.
Вскоре кончается звонкая булыжная мостовая, колеса утопают в песке. И мы забываем про город, мы убежали из него навеки.
- Возвращаемся, реб Шмуль-Ноах? Вы еще не устали? - оборачивается к нам извозчик и прерывает наши мечтанья. Папа никогда не отвечает. Кучер сам решает сколько времени хозяину можно гулять. Он разворачивается и правит домой.
Из коляски папа спрыгивает бодрый, повеселевший. В глазах сгущается голубизна. Чуть розовеют щеки. А мне не хочется выходить, вот бы извозчик провез меня еще хоть до стоянки!
- Вылезай, Башенька, идем домой!
ЧАСОВЩИК
Когда надоедает торчать дома, я иду в магазин. Там всегда интересно, как на свадьбе. Надо только найти где пристроиться, чтобы не путаться у всех под ногами.
В магазине тесновато, и меня гоняют с места на место.
- Ну что ты тут крутишься? Иди домой, тут без тебя дел хватает.
- Дома никого нет, я боюсь.
- Как никого! А Саша? Она с тобой посидит.
Поджав губы, я ухожу, но не домой. Перебираюсь к часовщику, вплотную к его столику. Вот тут меня ни кто не трогает. Я в стороне от всех, и сердитые клиенты не обращают на меня внимания.
Часовщиков двое: отец и сын, и мне больше по душе старый мастер. Их рабочие места прямо за витринами магазина. Я прячусь под угол стола. Перед носом у меня большая железная гайка. Стол старый-престарый, кожаное покрытие пересохло и потрескалось, дерево облупилось.
Повсюду горки мелких опилок. Дунешь на них - запорошит глаза.
На столике уйма винтиков, колесиков, часовых корпусов, позолоченных циферблатов, стрелок, пружинок, тонюсеньких проволочек-волосков.
На дальнем конце залежи похожих на детские глазенки круглых стеклышек. Все аккуратно разложено, все перед глазами, все плотным слоем, как полоска намытой морем гальки.
Для часовщика каждая деталька - драгоценность, над каждой он дрожит. Мне не дозволяется ничего брать или трогать. Замираю, как та гайка.
Простоев у мастера не бывает. На него обрушиваются нескончаемые жалобы клиентов: часы бьют невпопад, по собственной прихоти. Никому в голову не приходит, что у часовщика могут быть другие заботы. Он и сам забывает про свой дом, забывает, что он отец и какой-никакой хозяин.
Он давно привык, что его отчитывают, как мальчишку, и не стесняется даже сидящего рядом сына. Лица мастера я не вижу. Он согнулся над столом, чуть не утыкается носом в часы, которые держит в руках. Бородка метет стол, из-под выпуклого лба торчит вставленный в глазницу черный цилиндрик - лупа.
Двумя пальцами он сжимает крошечный пинцетик. Достает из выдвижного ящика часики, оглаживает их бородкой, прислушивается, принюхивается, будто хочет обнаружить в них живое дыхание. Часы плотно угнездились между пальцев. Ткнет пинцетом в другие часики, и с легким вздохом отлетает крышка.
Я вместе со старым часовщиком склоняюсь над обнаженным движением. Мельтешат и вращаются во все стороны микроскопические зубчатые колесики.
Прикоснись он к какому-нибудь сцеплению, и все остановится, будто ледяная спица пронзила сердце. Окоченев от ужаса, пружинки-колесики ждут, когда пинцет отпустит, чтобы снова засновать и заплясать.
Если мастер чувствует, что сердечко часов бьется слишком слабо, он наклоняется еще ниже. Подкручивает, заводит, кладет на стол, встряхивает, сообщает ритм и отогревает. И воскресшие часы наполняются здоровьем и силой.
Часовщик снова укладывает их в выдвижной ящик, чтобы они отдохнули. Ящик - это спальня для часов. Они лежат там на мягких, шелком и бархатом застеленных кроватках. Усыпанные бриллиантами, красивые часы спокойно спят, уверенные, что часовщик найдет время еще разок погладить их, завести, склониться к их блестящему лику будто для поцелуя.
От дыхания мастера часы радостно млеют в своих футлярчиках. Дюжины часиков поскромнее висят на крючочках с внешней стороны ящиков. Сердце их бьется об эти стенки. Каждые часы спешат сказать часовщику, что они живые, ходят и ждут, чтобы он взял их в руки. Одни он учит ходить, другим исправляет ход, замедляет, останавливает или ускоряет, а потом устало вешает на место.
Часовщик знает все свои часы, как доктор своих больных и, может быть, втайне желает, чтобы они ни когда не выздоравливали и навсегда оставались с ним рядом. Захворавшим часам он делает инъекции капелькой масла и заботливо укладывает в карман жилетки.
"Там, у самого моего сердца, скорее поправятся!"
О часах он думает больше, чем о семье.
Его пожилая супруга никогда не выходит из дому и ждет его там. Как ни мало ее хозяйство, она занимается им непрерывно. Тут же, перед другим окном, мрачно сидит за рабочим столом ее сын. Будто всеми позаброшенный.
Отец доверяет ему самые простые часы. Иногда парень поднимает голову и смотрит на улицу. Там ходят туда-сюда прохожие, разглядывают драгоценные камни в витрине. Он им завидует.
- Везет же людям! Гуляют себе, беды не знают, только и дел у них, что глазеть на витрины!
Отец бросает на него взгляд:
- Что ты там бормочешь? Пора бы уж тебе, бестолочи, научиться ремеслу! Смотри, сейчас опять часы запорешь!
Но излить весь гнев на сына не успевает - на него обрушивается мама:
- Боже ты мой, где же тут правильное время? Голову потеряешь! Скажет мне кто-нибудь, который теперь час?
Вдруг в магазин с криком вваливается толстый дядька и давай с порога кричать:
- Куда это годится?! Мои часы опять не ходят - до дому не успел дойти, как остановились!
"Господь всемогущий - думает про себя старый мастер. - Чего они все от меня хотят? Легко им возмущаться! А мыслимое ли дело сотворить два одинаковых существа? Ведь часы - живые созданья!"
Но вслух не говорит ничего. Только еще ниже сгибается над своим ящиком, еще глубже вставляет в глаз лупу. Он слушает не человеческий крик, а звук часов. А те чувствуют, что разговор о них, и еще ласковее нашептывают ему на ухо. Когда часовщика особенно донимают попреками, он сгибается так, что, кажется, с головой уходит в темный ящик. Мелодичное тиканье заглушает все остальное. Старик только доволен, когда клиент приносит назад какое-нибудь его детище.
"Черт бы его побрал! Что он понимает в часах! Орет так, что их и не слышно".
Мастер выхватывает из рук толстяка часы и дует в механизм, удаляя кощунственную пыль. И ожившие часы заводят печальную песенку, рассказывают, как одиноко им в темном кармашке и как грубо новый хозяин заводит их, даже не пожелав спокойной ночи. Лишь бы они шли и шли без остановки...
Часовщик прячет их в ящик и успокаивает, он отдаст их не сразу. Найдет предлог.
- Ваши часы нуждаются в серьезной проверке!
Но вмешивается мама:
- Что происходит? Вы что, не можете починить их как следует? Новое дело!
- Зачем же так расстраиваться, Алта? Мы ничего не должны этому человеку. Он только и делает, что ломает свои часы. Ну так он получит другие, понадежнее, чтобы знать, который час.
У часовщика постоянно под рукой сменные часы, как почтовые лошади, готовые освободить от тяжкой участи драгоценных золотых собратьев.
У меня всегда было чувство, что только наш часовщик и умеет чинить по-настоящему.
И до сих пор я не доверяю никому другому.
Так и лежат мои часы здесь, в моем ящике, и некому вернуть их к жизни.
ЛОДКА
Каждый день мы с Абрашкой бегаем на мост смотреть, кто и что плывет по реке.
Что-нибудь да движется беспрерывно. Скользят плоты, переезжают с берега на берег лодки.
Сами волны не дают реке покоя. Катят и катят, нет им угомону. Гонят реку все дальше и дальше.
Вот бы хоть раз подхватили и меня!
- Эй, Башка, опять замечталась? - Брат пихает меня в бок. - Проснись! Гляди, видишь вон ту лодку? Она сейчас отчалит. В ней уже люди сидят. Ой, что это? Так и есть... это он. Вон и очки его блестят!
- Где? Кто?
- Ослепла, что ли? Ничего не видишь! Это же дядя Бере! Он каждый вечер едет домой на лодке. Бежим скорей, еще успеем его догнать и переплывем с ним вместе на тот берег!
- А лодка не может разбиться, как плот?
Мы бежим по мосту, спускаемся по деревянным ступенькам к самой воде.
Доски прогибаются под ногами. Внизу искрится мокрый песок. Последний прыжок. И вот она, река. Мне кажется, что мы уже на воде.
- Дядя! Дядя Бере!
Тяжелые дядины сапоги проминают скрипучий песок.
- А, это вы? Привет! Откуда вы взялись? Неужели гонялись вплавь за рыбками?
- Дядя, вы сейчас домой? - бормочет Абрашка.
- Пророк, да и только. Все видит насквозь. Ну и что, если домой?
Глаза его лукаво искрятся за очками.
- Ах вы сорванцы! По носу вижу: вам тоже хочется прокатиться! Ну Абрашка - я еще понимаю... но ты-то, Башенька, тебе не страшно?
Даже если бы и было страшно, я бы ни за что не призналась. Брат поднял бы меня на смех.
Все втроем спускаемся к причаленной лодке, влезаем на борта. Лодка качается. Кое-кто из пассажиров отодвигается. Но старый лодочник даже не смотрит на нас. У него борода и загорелое лицо.
Он хоть и еврей, но похож на настоящего крестьянина. Толстыми пальцами сворачивает самокрутку, слюнит ее и сплевывает в воду.
Мозолистым рукам его явно труднее справляться с тоненьким листиком бумаги, чем управлять лодкой.
Ни слова не говоря, он только все плюет и плюет, будто в реке не хватает воды.
Мы садимся лицом к остальным. Окунаем пальцы в воду, трогаем сложенные вдоль бортов весла.
Узловатые руки лодочника висят, как еще одна пара весел.
- Долго еще ждать будете, реб Юд? - спрашивает дядя. - Или собираетесь весь город в лодку усадить?
Старик в ответ молчит. Молчат и пассажиры. Я, словно онемев, гляжу на реку. Наконец лодочник поднимает голову и, насупясь, бормочет в курчавую бороду:
- Вас и так слишком много... Сядьте поплотнее...
Он оборачивается, плюет себе в ладони, берет одно весло и отталкивается от берега. Лодка сползает с мели и зависает на поверхности воды. Проворные струи обтекают ее со всех сторон. Дует свежий ветер, совсем как на море. Лодка пляшет на волнах, одни поддевают ее, другие расплескиваются вдребезги.
Кругом закипают водовороты, вспыхивают и гаснут солнечные блики на водяной ряби, будто рыбки поблескивают серебряными чешуйками.
Лодка качается, мы тесно прижались друг к другу, свесив головы и уставясь в воду - будто помогаем веслам взглядом. Я крепко вцепилась в дядин рукав. Мы плывем меж двух миров. Там, на берегу, было столько места. И вся эта огромная земля теперь смыкается с небом
Ни голоса, ни звука. Даже Абрашка примолк. Все замерли. Только ходят вверх-вниз плечи гребца. Весла пролетают над поверхностью и с плеском опускаются в воду.
Течение увлекает лодку, словно тащит ее на цепи.
Вдали маячит другой берег...
Сижу завороженная зыбью.
Скорей на сушу, ступить на песок, пойти, побежать по твердой земле.
ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ
Переступив порог магазина, папа замирает и погружается в себя. Размышляет над прочитанным с утра стихом из Торы или выискивает новые поводы для тревоги, что мерещатся ему на каждом шагу? Никакого участия в торговых хлопотах он не принимает и возиться часами ради того, чтобы продать пару вещиц в подарок к свадьбе, предоставляет маме.
Однако именно у этого молчаливого и благочестивого отца семейства предпочитают делать покупки местные светские дамы, особенно одна - супруга богатого директора страховой компании, которую он привез откуда-то издалека на зависть всему городу.
Жизнерадостный коротышка с приторной улыбкой на устах и дежурной остротой на языке, он ни минуты не стоит на месте, блестит глазками за стеклами очков, сияет гладкой лысиной, которую, как ни старайся, никак не прикрыть жидкими волосами.
Он любит быть в центре внимания. Его вечно осаждает целый рой молодых бездельников, не знающих, чем бы занять день - вечером можно хоть в карты поиграть.
Стоит ему выйти из дома, как они со всех сторон стекаются к нему. Каждый норовит оттеснить другого, старается первым пожать директорскую руку и привлечь его внимание громким приветствием и угодливой фразой.
- Что нового, господин директор? Хорошо ли вам спалось?
- Что за вопрос?
- Ловко вы вчера карточку выложили, а, господин директор? Все так и раскрыли рот!
- О, наш господин директор не лыком шит! Ему нет равных!
Громкий смех раскатывается по идущим под уклон улицам. Директор расплывается в улыбке, очки в золотой оправе поблескивают и пляшут у него на носу, будто вот-вот соскочат и оседлают носы всей компании.
Все эти лоботрясы буквально потеряли головы, когда в городе внезапно появилась его молодая жена.
- Ну и ну, господин директор, - так всех провести! Хоть бы словечком обмолвился!
- Верно, дурного глаза боялся!
- Да уж, повезло, ничего не скажешь!
- Не зря дожидались, господин директор! Главный выигрыш отхватили! Это же прелесть, само совершенство, у нас такого и не видывали!
Хрупкая молодая женщина стала предметом всеобщего обожания, точно слетевший на землю ангел небесный.
Поначалу она всем рассеянно улыбалась. Казалось, и правда она принесла мужу счастье. Дела его пошли в гору. И сам он словно бы вырос. Но времени для жены у него не оставалось. Он только осыпал ее подарками. Тогда она перенесла всю свою любовь на блеск золота и драгоценных камней. У нас в магазине она появлялась теперь чуть ли не каждый день.
Когда роскошный черный экипаж бесшумно подкатывал к нашему дому, все работники сбегались к витринам.
- Госпожа Бишовская приехала. Где хозяин, зовите его скорее!
Дюжий кучер застывает перед самым входом. Дамы за его спиной и не видно. Она почти не приминает мягких сидений, будто парит над ними, того и гляди, совсем улетит прочь. Вот она сходит на землю, ее стройная фигурка покачивается, все еще сохраняя ритм колес.
Алебастровое личико залито матовой белизной и никогда не розовеет. Миндалевидные глаза мягко улыбаются. На облаке золотисто-каштановых волос сидит крохотная шляпка. Стоит ей сделать несколько шагов - и оборачивается вся улица. Мужчины пожирают ее глазами. Девушки шепчутся, подталкивают друг друга локтями:
- Посмотри-ка на платье! Сразу видно, не тут куплено! Наверняка заграничное!
- Вот это наряд!
- А кружева как подобраны! Как они ей к лицу!
- Вся в шелке и бархате - прямо картинка!
Она робко подходит к двери, толкает ее рукой в белой перчатке и проникает в магазин, как занесенный ветром цветочный аромат. Завидев стоящего на своем обычном месте у большого сейфа папу, направляется к нему.
Папа почтительно и галантно приветствует даму:
- Как поживаете, госпожа Бишовская? Хорошо отдохнули летом?
- О, да! Отлично, изумительно! Никогда не видела столько народу со всего света. А какая страна! Вы ведь бывали на водах в Австрии?
- Как же, бывал несколько раз, там действительно очень хорошо.
- Но если бы вы поехали туда в этом году, вы бы ничего не узнали.
Как бы шумно ни было в магазине, она всегда говорит тихо, не повышая голоса. Щебечет. Иногда вдруг рассмеется переливчатым, словно росинки на солнце, смехом. Папа смотрит на нее и удивляется: богатая, красивая женщина, а здесь, в магазине, у нее вид пугливой пташки. Но, глядя на папу, дама успокаивается и доверительно говорит:
- Уверяю вас, все было прекрасно. Безумно весело, но по временам мне делалось грустно... Знаете, один тамошний сановник никак не отпускал меня. И вот его подарок - ожерелье. Я принесла, чтобы вы на него взглянули.
Она достает из сумочки изящный футляр синего бархата. Под крышкой роскошное бриллиантовое колье. Вооружившись лупой папа склоняется над камнями.
- Да! Вас не обманули. Крупные камни редкостной красоты. Дай Бог мне отыскать такие же для моих заказчиков! Хотите посмотреть? - Он передает ей лупу. - Вот... ни одного изъяна... Чистейшей воды... Ну а маленькие... между нами говоря...
- В том-то и дело. Потому я вам и показываю. Тут слишком много камней. Они утяжеляют колье. И человек тоже был тяжелый.
Папа не может сдержать улыбку. У госпожи Бишовской темнеют глаза.
- Вы же знаете, я не привередлива. Ко многому отношусь терпимо, но на этот раз было просто невыносимо... Эти заграничные врачи зарабатывают на мне кучу денег. - Она снова рассмеялась.
Папа делает вид, что ничего не слышал. К чему эти излияния? Потом ей самой будет неловко. Он переводит разговор на другое.
- Что вы собираетесь делать с этим колье? Составить его из одних крупных камней? Тогда оно конечно будет красивее и ценнее... Но, помните, перед отъездом вы просили что-нибудь вам подобрать? Я не забыл. Долго искал и нашел... Настоящее сокровище...
- Правда? - Лицо ее загорается, будто освещенное полной луной. - Вы великолепны! Я всегда говорила - настоящий джентльмен!
Папа краснеет и смущается еще больше. Он отворачивается и ищет на связке ключи от сейфа, который темной громадой возвышается в углу, напротив сияющих серебром полок. В магазине два сейфа. Один стоит около маминого стула и наполнен золотыми часами, цепочками брошками, браслетами и кольцами. Второй здесь, рядом с отцом, высокий, неприступный, в каких-то таинственных значках.
Открыть его не так-то просто. На посторонний взгляд каждый из хитроумно выточенных тщательно хранимых ключей обладает магической силой.
Папа с закрытыми глазами вставляет их один за другим. В глубоких скважинах что-то лязгает, и тяжелая дверь открывается. Изнутри тянет холодом.
Видны полки, коробки, ящики с пакетами из плотной бумаги, наверное оберегающими от дурного глаза драгоценные камни.
Папа в самом деле боится сглаза и все твердит сыновьям:
- К чему все выставлять напоказ? Блеску и так хватает. Зачем ослеплять людей? Они вообразят невесть что. И без того на нас пялятся на улицах. Попробуй всем объясни, что это такая же торговля, как любая другая! В городе уверены, что я сам набит золотом и бриллиантами!
Так что к драгоценным камням никто, кроме него, не прикасается. Только он знает, что лежит в каждом пакетике. Различает ощупью, будто камни излучают свет сквозь обертку.
И за каждый берется по-разному. Даже глаза его меняют цвет, смотря по тому, какие камни в них отражаются: то зажигаются жарким пламенем напоенных огнем и солнцем рубинов, то пригасают перед зеленым омутом изумрудов, а то окрашиваются синей тенью сапфиров.
Бриллианты же пронзают глаза своим сиянием через все слои шелковистой бумаги. Они лежат в особом, потайном отделении. Над ними - шкатулка с отборным жемчугом.
Папа бережно достает ее двумя руками, проверяет, все ли цело.
Жемчужины разложены в мешочки по оттенкам. Тут вся гамма от бело-перламутровых до тускло-желтых. Нежно-розовые, как детская щечка, и даже черные, но живые, похожие на зрачки.
- Покажите мне все, я так давно не видела камней. Соскучилась по ним.
Папа с головой ныряет в сейф и поворачивается к ней с полными руками пакетов и мешочков.
Брови молодой женщины взлетают, глаза погружаются в каждый камень, как в прохладный родник.
- Понимаете, каждый день хочется что-нибудь другое. Не наденешь же одно украшение и утром, и вечером!
Папа согласно кивает.
- С чего вам угодно начать?
Он расстилает на стеклянном столике маленький зеленый коврик, расставляет первую порцию пакетиков, и две головы склоняются над ними.
Из-под белой бумаги полыхнули рубины. По папиному выпуклому лбу пробежал красный блик... В глазах молодой женщины зажегся огонек. Бледные щеки зарумянились.
- О, какие жгучие! Так и жгут пальцы! Сколько огня в маленьком камушке! - Она прикрывает глаза ладонью. - Не сегодня, сегодня мне как-то тоскливо...
"Тоскливо, - думает папа, - даже когда видит такие драгоценности. Что же с ней творится?"
Он раскрывает пакетик с небесно-голубой бирюзой. Госпожа Бишовская поглаживает камни, словно детские головки.
На столике остаются пакетики с аметистами, но она отодвигает их, сметает рукавом:
Их без конца извлекают на свет, проверяют, все ли на месте, и прячут завернутыми еще и в толстую серую бумагу, чтобы не украли воры. Но хотя при магазине постоянно дежурит сторож, от воров, особенно если они есть среди своих, ни за что не уберечься.
У нас все служащие работают уже много лет. Они здесь выросли и выучились.
Самый старший, черноволосый холостяк Шоня, каждый раз при виде меня распахивает рот - обычно плотно закрытый, - улыбается, и усы его разъезжаются в разные стороны. Его темные глаза никогда не оживлялись веселым блеском, они подрагивали, как мертвая вода, из которой, казалось, он только-только достал свои влажные руки. Чуть прикоснувшись к ним, я поскорей отдергивала свою.
Тихоня, он разговаривал только с посетителями, да и то нечасто и коротко. Обычно же напоминал сосуд, наполненный молчаньем до краев. По замкнутому лицу не поймешь, какие мысли бродят под низким, самшито-глянцевым лбом, но, верно, какие-то нехорошие. Выдавать их он стыдился. Знали только одно: он искал невесту.
Каждый вечер, перед уходом, он, напустив на себя меланхолический вид, достает из кармана фотокарточку последней указанной сватом девушки и умоляет моего брата Якова составить для него складное письмецо. Девушки, что ни день, разные. Если Якова нет дома, он усаживается за стол и переписывает своим крупным почерком послание из письмовника.
Зато другая работница, Роза, трещит без умолку. У нее громкий голос, пышные волосы, манера высоко держать голову - никого не боюсь! Ее и правда лучше не задевать. То она о чем-то тараторит, то обворожительно смеется. Если же в магазин заходит молодой офицер, принимается ворковать, демонстрирует ему, помимо товара, перлы остроумия. Блестит глазами и перстнями. Может, хочет, чтобы он смотрел только на нее и больше ни на что? Драгоценности в витрине переливаются вместе с ее смехом. И офицер попался: покупает то, что собирался, и то, на что его подбила Роза.
Хоть работы всегда хватает, продавцы убивают время почем зря. Как, например, вон тот белокурый шалопай. Уж он-то не переутомится: его дело заворачивать и разворачивать футлярчики, но он предпочитает играть со мной.
- Башенька, иди сюда, хочешь, покачаю на коленях?
Он вытягивает длиннющие ноги и шевелит пальцами приманивая меня. Потом подкидывает меня на коленях, как на качелях. Но тут я вижу его сальные волосы и соскальзываю на пол, а он остается сидеть в неуклюжей позе.
Торговый агент Авремль поступил к нам совсем зеленым. У нас и жил, робкий такой, обидчивый малец. Как-то незаметно он расцвел, осмелел и превратился в высокого, щекастого, бойкого молодого человека с буйной шевелюрой, широким ртом и торчащими зубами. Запросто возьмет да и съест меня - страшно.
Кассирша Ривка вечно трясется над своей кассой. Бедная, невзрачная девушка, она никак не может привыкнуть, что через ее руки проходят внушительные суммы. Все проверяет, пересчитывает монеты, щупает кредитки не фальшивые ли. Трепеща, получает деньги, трепеща, дает сдачу.
Бухгалтер Гершль сидит в темной подсобной каморке, ко всем спиной. Кто и когда видел его в лицо?
Безмолвный, похожий на свои солидные учетные книги, вместо глаз очки. Ноги длинные и тощие, точь-в-точь карандаши, вроде тех, что он таскает заткнутыми за ухо. Цифры выскакивают из-под его пера, тонкие черточки усеивают бумажные поля. Он бдительно за ними надзирает. Недоглядишь - исчезнет и товар.
Когда наступает время подводить итоги, он обкладывается большими книгами и, точно генерал, производит смотр колоннам оприходованных поступлений, шеренгам подсчетов. Все подытоживает, вычисляет годовой оборот, расход, убыток, прибыль.
Ничто не ускользнет от его очков. Душой и телом он предан работе. Взвивается из-за копеечной недостачи, переживает малейшую пропажу. Докладывает о них моим родителям как о чудовищной катастрофе.
Но есть и темные пятна.
Неразговорчивый Шоня, прослужив у нас двадцать лет, в конце концов нашел невесту и на приданое открыл свой магазин, где торговал украденными за эти годы у хозяев вещами.
ПРОГУЛКА С ПАПОЙ
Папа терпеть не мог возиться с мелкими покупателями. И когда кто-нибудь входил в магазин, если только это не была важная титулованная особа, он и головы не поворачивал в его сторону. Зато с купцом, приехавшим издалека за целым гарнитуром, вел долгие светские беседы.
Чаще всего он почему-то неподвижно стоял около сундука. Бледное лицо выделялось в полумраке магазина. Голубые глаза туманились. Отчего? Мне казалось, что он совсем забыл обо всех нас, своих детях. И может быть, думает о прочитанной утром странице Талмуда.
Его массивная фигура не сливается с магазинным фоном. Я никогда не боюсь его и чувствую себя рядом с ним в полной безопасности.
А иногда вдруг он менял место и становился на пороге. Все прохожие почтительно с ним здороваются. А он отвечает, мечтательно глядя в небо. Или высматривает там первую звезду? Я стою за спинкой его стула, как маленький зверек.
- Слушай, Башка, а не отправиться ли нам на прогулку? Иди-ка одевайся!
Упрашивать меня не надо. Я мигом убегаю и возвращаюсь, напяливая капор. Обожаю кататься в коляске. До того, что, когда кто-нибудь из служащих едет на вокзал отправить с поездом посылку, умоляю его: "Возьми меня, я сяду сзади, где угодно, ну хоть чуть-чуть прокати!"
А уж ехать за город с папой - все равно что уезжать в другой мир...
Удобно откинувшись на сиденье, мы покачиваемся вместе с коляской и молчим. А мне кажется, поем-заливаемся.
Вскоре кончается звонкая булыжная мостовая, колеса утопают в песке. И мы забываем про город, мы убежали из него навеки.
- Возвращаемся, реб Шмуль-Ноах? Вы еще не устали? - оборачивается к нам извозчик и прерывает наши мечтанья. Папа никогда не отвечает. Кучер сам решает сколько времени хозяину можно гулять. Он разворачивается и правит домой.
Из коляски папа спрыгивает бодрый, повеселевший. В глазах сгущается голубизна. Чуть розовеют щеки. А мне не хочется выходить, вот бы извозчик провез меня еще хоть до стоянки!
- Вылезай, Башенька, идем домой!
ЧАСОВЩИК
Когда надоедает торчать дома, я иду в магазин. Там всегда интересно, как на свадьбе. Надо только найти где пристроиться, чтобы не путаться у всех под ногами.
В магазине тесновато, и меня гоняют с места на место.
- Ну что ты тут крутишься? Иди домой, тут без тебя дел хватает.
- Дома никого нет, я боюсь.
- Как никого! А Саша? Она с тобой посидит.
Поджав губы, я ухожу, но не домой. Перебираюсь к часовщику, вплотную к его столику. Вот тут меня ни кто не трогает. Я в стороне от всех, и сердитые клиенты не обращают на меня внимания.
Часовщиков двое: отец и сын, и мне больше по душе старый мастер. Их рабочие места прямо за витринами магазина. Я прячусь под угол стола. Перед носом у меня большая железная гайка. Стол старый-престарый, кожаное покрытие пересохло и потрескалось, дерево облупилось.
Повсюду горки мелких опилок. Дунешь на них - запорошит глаза.
На столике уйма винтиков, колесиков, часовых корпусов, позолоченных циферблатов, стрелок, пружинок, тонюсеньких проволочек-волосков.
На дальнем конце залежи похожих на детские глазенки круглых стеклышек. Все аккуратно разложено, все перед глазами, все плотным слоем, как полоска намытой морем гальки.
Для часовщика каждая деталька - драгоценность, над каждой он дрожит. Мне не дозволяется ничего брать или трогать. Замираю, как та гайка.
Простоев у мастера не бывает. На него обрушиваются нескончаемые жалобы клиентов: часы бьют невпопад, по собственной прихоти. Никому в голову не приходит, что у часовщика могут быть другие заботы. Он и сам забывает про свой дом, забывает, что он отец и какой-никакой хозяин.
Он давно привык, что его отчитывают, как мальчишку, и не стесняется даже сидящего рядом сына. Лица мастера я не вижу. Он согнулся над столом, чуть не утыкается носом в часы, которые держит в руках. Бородка метет стол, из-под выпуклого лба торчит вставленный в глазницу черный цилиндрик - лупа.
Двумя пальцами он сжимает крошечный пинцетик. Достает из выдвижного ящика часики, оглаживает их бородкой, прислушивается, принюхивается, будто хочет обнаружить в них живое дыхание. Часы плотно угнездились между пальцев. Ткнет пинцетом в другие часики, и с легким вздохом отлетает крышка.
Я вместе со старым часовщиком склоняюсь над обнаженным движением. Мельтешат и вращаются во все стороны микроскопические зубчатые колесики.
Прикоснись он к какому-нибудь сцеплению, и все остановится, будто ледяная спица пронзила сердце. Окоченев от ужаса, пружинки-колесики ждут, когда пинцет отпустит, чтобы снова засновать и заплясать.
Если мастер чувствует, что сердечко часов бьется слишком слабо, он наклоняется еще ниже. Подкручивает, заводит, кладет на стол, встряхивает, сообщает ритм и отогревает. И воскресшие часы наполняются здоровьем и силой.
Часовщик снова укладывает их в выдвижной ящик, чтобы они отдохнули. Ящик - это спальня для часов. Они лежат там на мягких, шелком и бархатом застеленных кроватках. Усыпанные бриллиантами, красивые часы спокойно спят, уверенные, что часовщик найдет время еще разок погладить их, завести, склониться к их блестящему лику будто для поцелуя.
От дыхания мастера часы радостно млеют в своих футлярчиках. Дюжины часиков поскромнее висят на крючочках с внешней стороны ящиков. Сердце их бьется об эти стенки. Каждые часы спешат сказать часовщику, что они живые, ходят и ждут, чтобы он взял их в руки. Одни он учит ходить, другим исправляет ход, замедляет, останавливает или ускоряет, а потом устало вешает на место.
Часовщик знает все свои часы, как доктор своих больных и, может быть, втайне желает, чтобы они ни когда не выздоравливали и навсегда оставались с ним рядом. Захворавшим часам он делает инъекции капелькой масла и заботливо укладывает в карман жилетки.
"Там, у самого моего сердца, скорее поправятся!"
О часах он думает больше, чем о семье.
Его пожилая супруга никогда не выходит из дому и ждет его там. Как ни мало ее хозяйство, она занимается им непрерывно. Тут же, перед другим окном, мрачно сидит за рабочим столом ее сын. Будто всеми позаброшенный.
Отец доверяет ему самые простые часы. Иногда парень поднимает голову и смотрит на улицу. Там ходят туда-сюда прохожие, разглядывают драгоценные камни в витрине. Он им завидует.
- Везет же людям! Гуляют себе, беды не знают, только и дел у них, что глазеть на витрины!
Отец бросает на него взгляд:
- Что ты там бормочешь? Пора бы уж тебе, бестолочи, научиться ремеслу! Смотри, сейчас опять часы запорешь!
Но излить весь гнев на сына не успевает - на него обрушивается мама:
- Боже ты мой, где же тут правильное время? Голову потеряешь! Скажет мне кто-нибудь, который теперь час?
Вдруг в магазин с криком вваливается толстый дядька и давай с порога кричать:
- Куда это годится?! Мои часы опять не ходят - до дому не успел дойти, как остановились!
"Господь всемогущий - думает про себя старый мастер. - Чего они все от меня хотят? Легко им возмущаться! А мыслимое ли дело сотворить два одинаковых существа? Ведь часы - живые созданья!"
Но вслух не говорит ничего. Только еще ниже сгибается над своим ящиком, еще глубже вставляет в глаз лупу. Он слушает не человеческий крик, а звук часов. А те чувствуют, что разговор о них, и еще ласковее нашептывают ему на ухо. Когда часовщика особенно донимают попреками, он сгибается так, что, кажется, с головой уходит в темный ящик. Мелодичное тиканье заглушает все остальное. Старик только доволен, когда клиент приносит назад какое-нибудь его детище.
"Черт бы его побрал! Что он понимает в часах! Орет так, что их и не слышно".
Мастер выхватывает из рук толстяка часы и дует в механизм, удаляя кощунственную пыль. И ожившие часы заводят печальную песенку, рассказывают, как одиноко им в темном кармашке и как грубо новый хозяин заводит их, даже не пожелав спокойной ночи. Лишь бы они шли и шли без остановки...
Часовщик прячет их в ящик и успокаивает, он отдаст их не сразу. Найдет предлог.
- Ваши часы нуждаются в серьезной проверке!
Но вмешивается мама:
- Что происходит? Вы что, не можете починить их как следует? Новое дело!
- Зачем же так расстраиваться, Алта? Мы ничего не должны этому человеку. Он только и делает, что ломает свои часы. Ну так он получит другие, понадежнее, чтобы знать, который час.
У часовщика постоянно под рукой сменные часы, как почтовые лошади, готовые освободить от тяжкой участи драгоценных золотых собратьев.
У меня всегда было чувство, что только наш часовщик и умеет чинить по-настоящему.
И до сих пор я не доверяю никому другому.
Так и лежат мои часы здесь, в моем ящике, и некому вернуть их к жизни.
ЛОДКА
Каждый день мы с Абрашкой бегаем на мост смотреть, кто и что плывет по реке.
Что-нибудь да движется беспрерывно. Скользят плоты, переезжают с берега на берег лодки.
Сами волны не дают реке покоя. Катят и катят, нет им угомону. Гонят реку все дальше и дальше.
Вот бы хоть раз подхватили и меня!
- Эй, Башка, опять замечталась? - Брат пихает меня в бок. - Проснись! Гляди, видишь вон ту лодку? Она сейчас отчалит. В ней уже люди сидят. Ой, что это? Так и есть... это он. Вон и очки его блестят!
- Где? Кто?
- Ослепла, что ли? Ничего не видишь! Это же дядя Бере! Он каждый вечер едет домой на лодке. Бежим скорей, еще успеем его догнать и переплывем с ним вместе на тот берег!
- А лодка не может разбиться, как плот?
Мы бежим по мосту, спускаемся по деревянным ступенькам к самой воде.
Доски прогибаются под ногами. Внизу искрится мокрый песок. Последний прыжок. И вот она, река. Мне кажется, что мы уже на воде.
- Дядя! Дядя Бере!
Тяжелые дядины сапоги проминают скрипучий песок.
- А, это вы? Привет! Откуда вы взялись? Неужели гонялись вплавь за рыбками?
- Дядя, вы сейчас домой? - бормочет Абрашка.
- Пророк, да и только. Все видит насквозь. Ну и что, если домой?
Глаза его лукаво искрятся за очками.
- Ах вы сорванцы! По носу вижу: вам тоже хочется прокатиться! Ну Абрашка - я еще понимаю... но ты-то, Башенька, тебе не страшно?
Даже если бы и было страшно, я бы ни за что не призналась. Брат поднял бы меня на смех.
Все втроем спускаемся к причаленной лодке, влезаем на борта. Лодка качается. Кое-кто из пассажиров отодвигается. Но старый лодочник даже не смотрит на нас. У него борода и загорелое лицо.
Он хоть и еврей, но похож на настоящего крестьянина. Толстыми пальцами сворачивает самокрутку, слюнит ее и сплевывает в воду.
Мозолистым рукам его явно труднее справляться с тоненьким листиком бумаги, чем управлять лодкой.
Ни слова не говоря, он только все плюет и плюет, будто в реке не хватает воды.
Мы садимся лицом к остальным. Окунаем пальцы в воду, трогаем сложенные вдоль бортов весла.
Узловатые руки лодочника висят, как еще одна пара весел.
- Долго еще ждать будете, реб Юд? - спрашивает дядя. - Или собираетесь весь город в лодку усадить?
Старик в ответ молчит. Молчат и пассажиры. Я, словно онемев, гляжу на реку. Наконец лодочник поднимает голову и, насупясь, бормочет в курчавую бороду:
- Вас и так слишком много... Сядьте поплотнее...
Он оборачивается, плюет себе в ладони, берет одно весло и отталкивается от берега. Лодка сползает с мели и зависает на поверхности воды. Проворные струи обтекают ее со всех сторон. Дует свежий ветер, совсем как на море. Лодка пляшет на волнах, одни поддевают ее, другие расплескиваются вдребезги.
Кругом закипают водовороты, вспыхивают и гаснут солнечные блики на водяной ряби, будто рыбки поблескивают серебряными чешуйками.
Лодка качается, мы тесно прижались друг к другу, свесив головы и уставясь в воду - будто помогаем веслам взглядом. Я крепко вцепилась в дядин рукав. Мы плывем меж двух миров. Там, на берегу, было столько места. И вся эта огромная земля теперь смыкается с небом
Ни голоса, ни звука. Даже Абрашка примолк. Все замерли. Только ходят вверх-вниз плечи гребца. Весла пролетают над поверхностью и с плеском опускаются в воду.
Течение увлекает лодку, словно тащит ее на цепи.
Вдали маячит другой берег...
Сижу завороженная зыбью.
Скорей на сушу, ступить на песок, пойти, побежать по твердой земле.
ЖЕМЧУЖНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ
Переступив порог магазина, папа замирает и погружается в себя. Размышляет над прочитанным с утра стихом из Торы или выискивает новые поводы для тревоги, что мерещатся ему на каждом шагу? Никакого участия в торговых хлопотах он не принимает и возиться часами ради того, чтобы продать пару вещиц в подарок к свадьбе, предоставляет маме.
Однако именно у этого молчаливого и благочестивого отца семейства предпочитают делать покупки местные светские дамы, особенно одна - супруга богатого директора страховой компании, которую он привез откуда-то издалека на зависть всему городу.
Жизнерадостный коротышка с приторной улыбкой на устах и дежурной остротой на языке, он ни минуты не стоит на месте, блестит глазками за стеклами очков, сияет гладкой лысиной, которую, как ни старайся, никак не прикрыть жидкими волосами.
Он любит быть в центре внимания. Его вечно осаждает целый рой молодых бездельников, не знающих, чем бы занять день - вечером можно хоть в карты поиграть.
Стоит ему выйти из дома, как они со всех сторон стекаются к нему. Каждый норовит оттеснить другого, старается первым пожать директорскую руку и привлечь его внимание громким приветствием и угодливой фразой.
- Что нового, господин директор? Хорошо ли вам спалось?
- Что за вопрос?
- Ловко вы вчера карточку выложили, а, господин директор? Все так и раскрыли рот!
- О, наш господин директор не лыком шит! Ему нет равных!
Громкий смех раскатывается по идущим под уклон улицам. Директор расплывается в улыбке, очки в золотой оправе поблескивают и пляшут у него на носу, будто вот-вот соскочат и оседлают носы всей компании.
Все эти лоботрясы буквально потеряли головы, когда в городе внезапно появилась его молодая жена.
- Ну и ну, господин директор, - так всех провести! Хоть бы словечком обмолвился!
- Верно, дурного глаза боялся!
- Да уж, повезло, ничего не скажешь!
- Не зря дожидались, господин директор! Главный выигрыш отхватили! Это же прелесть, само совершенство, у нас такого и не видывали!
Хрупкая молодая женщина стала предметом всеобщего обожания, точно слетевший на землю ангел небесный.
Поначалу она всем рассеянно улыбалась. Казалось, и правда она принесла мужу счастье. Дела его пошли в гору. И сам он словно бы вырос. Но времени для жены у него не оставалось. Он только осыпал ее подарками. Тогда она перенесла всю свою любовь на блеск золота и драгоценных камней. У нас в магазине она появлялась теперь чуть ли не каждый день.
Когда роскошный черный экипаж бесшумно подкатывал к нашему дому, все работники сбегались к витринам.
- Госпожа Бишовская приехала. Где хозяин, зовите его скорее!
Дюжий кучер застывает перед самым входом. Дамы за его спиной и не видно. Она почти не приминает мягких сидений, будто парит над ними, того и гляди, совсем улетит прочь. Вот она сходит на землю, ее стройная фигурка покачивается, все еще сохраняя ритм колес.
Алебастровое личико залито матовой белизной и никогда не розовеет. Миндалевидные глаза мягко улыбаются. На облаке золотисто-каштановых волос сидит крохотная шляпка. Стоит ей сделать несколько шагов - и оборачивается вся улица. Мужчины пожирают ее глазами. Девушки шепчутся, подталкивают друг друга локтями:
- Посмотри-ка на платье! Сразу видно, не тут куплено! Наверняка заграничное!
- Вот это наряд!
- А кружева как подобраны! Как они ей к лицу!
- Вся в шелке и бархате - прямо картинка!
Она робко подходит к двери, толкает ее рукой в белой перчатке и проникает в магазин, как занесенный ветром цветочный аромат. Завидев стоящего на своем обычном месте у большого сейфа папу, направляется к нему.
Папа почтительно и галантно приветствует даму:
- Как поживаете, госпожа Бишовская? Хорошо отдохнули летом?
- О, да! Отлично, изумительно! Никогда не видела столько народу со всего света. А какая страна! Вы ведь бывали на водах в Австрии?
- Как же, бывал несколько раз, там действительно очень хорошо.
- Но если бы вы поехали туда в этом году, вы бы ничего не узнали.
Как бы шумно ни было в магазине, она всегда говорит тихо, не повышая голоса. Щебечет. Иногда вдруг рассмеется переливчатым, словно росинки на солнце, смехом. Папа смотрит на нее и удивляется: богатая, красивая женщина, а здесь, в магазине, у нее вид пугливой пташки. Но, глядя на папу, дама успокаивается и доверительно говорит:
- Уверяю вас, все было прекрасно. Безумно весело, но по временам мне делалось грустно... Знаете, один тамошний сановник никак не отпускал меня. И вот его подарок - ожерелье. Я принесла, чтобы вы на него взглянули.
Она достает из сумочки изящный футляр синего бархата. Под крышкой роскошное бриллиантовое колье. Вооружившись лупой папа склоняется над камнями.
- Да! Вас не обманули. Крупные камни редкостной красоты. Дай Бог мне отыскать такие же для моих заказчиков! Хотите посмотреть? - Он передает ей лупу. - Вот... ни одного изъяна... Чистейшей воды... Ну а маленькие... между нами говоря...
- В том-то и дело. Потому я вам и показываю. Тут слишком много камней. Они утяжеляют колье. И человек тоже был тяжелый.
Папа не может сдержать улыбку. У госпожи Бишовской темнеют глаза.
- Вы же знаете, я не привередлива. Ко многому отношусь терпимо, но на этот раз было просто невыносимо... Эти заграничные врачи зарабатывают на мне кучу денег. - Она снова рассмеялась.
Папа делает вид, что ничего не слышал. К чему эти излияния? Потом ей самой будет неловко. Он переводит разговор на другое.
- Что вы собираетесь делать с этим колье? Составить его из одних крупных камней? Тогда оно конечно будет красивее и ценнее... Но, помните, перед отъездом вы просили что-нибудь вам подобрать? Я не забыл. Долго искал и нашел... Настоящее сокровище...
- Правда? - Лицо ее загорается, будто освещенное полной луной. - Вы великолепны! Я всегда говорила - настоящий джентльмен!
Папа краснеет и смущается еще больше. Он отворачивается и ищет на связке ключи от сейфа, который темной громадой возвышается в углу, напротив сияющих серебром полок. В магазине два сейфа. Один стоит около маминого стула и наполнен золотыми часами, цепочками брошками, браслетами и кольцами. Второй здесь, рядом с отцом, высокий, неприступный, в каких-то таинственных значках.
Открыть его не так-то просто. На посторонний взгляд каждый из хитроумно выточенных тщательно хранимых ключей обладает магической силой.
Папа с закрытыми глазами вставляет их один за другим. В глубоких скважинах что-то лязгает, и тяжелая дверь открывается. Изнутри тянет холодом.
Видны полки, коробки, ящики с пакетами из плотной бумаги, наверное оберегающими от дурного глаза драгоценные камни.
Папа в самом деле боится сглаза и все твердит сыновьям:
- К чему все выставлять напоказ? Блеску и так хватает. Зачем ослеплять людей? Они вообразят невесть что. И без того на нас пялятся на улицах. Попробуй всем объясни, что это такая же торговля, как любая другая! В городе уверены, что я сам набит золотом и бриллиантами!
Так что к драгоценным камням никто, кроме него, не прикасается. Только он знает, что лежит в каждом пакетике. Различает ощупью, будто камни излучают свет сквозь обертку.
И за каждый берется по-разному. Даже глаза его меняют цвет, смотря по тому, какие камни в них отражаются: то зажигаются жарким пламенем напоенных огнем и солнцем рубинов, то пригасают перед зеленым омутом изумрудов, а то окрашиваются синей тенью сапфиров.
Бриллианты же пронзают глаза своим сиянием через все слои шелковистой бумаги. Они лежат в особом, потайном отделении. Над ними - шкатулка с отборным жемчугом.
Папа бережно достает ее двумя руками, проверяет, все ли цело.
Жемчужины разложены в мешочки по оттенкам. Тут вся гамма от бело-перламутровых до тускло-желтых. Нежно-розовые, как детская щечка, и даже черные, но живые, похожие на зрачки.
- Покажите мне все, я так давно не видела камней. Соскучилась по ним.
Папа с головой ныряет в сейф и поворачивается к ней с полными руками пакетов и мешочков.
Брови молодой женщины взлетают, глаза погружаются в каждый камень, как в прохладный родник.
- Понимаете, каждый день хочется что-нибудь другое. Не наденешь же одно украшение и утром, и вечером!
Папа согласно кивает.
- С чего вам угодно начать?
Он расстилает на стеклянном столике маленький зеленый коврик, расставляет первую порцию пакетиков, и две головы склоняются над ними.
Из-под белой бумаги полыхнули рубины. По папиному выпуклому лбу пробежал красный блик... В глазах молодой женщины зажегся огонек. Бледные щеки зарумянились.
- О, какие жгучие! Так и жгут пальцы! Сколько огня в маленьком камушке! - Она прикрывает глаза ладонью. - Не сегодня, сегодня мне как-то тоскливо...
"Тоскливо, - думает папа, - даже когда видит такие драгоценности. Что же с ней творится?"
Он раскрывает пакетик с небесно-голубой бирюзой. Госпожа Бишовская поглаживает камни, словно детские головки.
На столике остаются пакетики с аметистами, но она отодвигает их, сметает рукавом: