– Она поет «юноша сгинул», а мне думается, молодой господин вернется. С чего ему погибать? Леший не задушит его, отпустит.
– Не, не вернется... к самнитам, к этрускам, хоть на край света сбежит, а уж к нам не вернется.
– С чего ты думаешь? Ведь каменная глыба-то рухнула.
И он кивнул на покойника. Его товарищ усмехнулся.
– Каменная глыба рухнула, а гранитный утес остался, и давит весь Рим.
– Кто?
– Тарквиний Гордый.
– Гм... гм... и ты думаешь, что молодой господин решится отказаться от богатого наследства?
– Виргиний предпочтет идти в поденщики, нежели служить такому тирану. Верь, друг, от Тарквиния все хорошие люди или погибнут или разбегутся.
– Кому же пойдет все, что старый Руф с таким скаредным тщанием копил всю жизнь? Ведь у него нет больше близких родственников с тех пор, как на войне убили его второго внука, Вулкация.
– Пойдет Бибакулу... Пойдет другим Виргиниям Руфам... Патрициев однофамильцев не мало.
– Пойдет оно не Бибакулу и не им, а заберет все себе Тарквиний Гордый... Увидишь!
И они всю дорогу препирались о том, кто виновен в смерти Руфа – судьба или люди?
ГЛАВА XLI
ГЛАВА XLII
– Не, не вернется... к самнитам, к этрускам, хоть на край света сбежит, а уж к нам не вернется.
– С чего ты думаешь? Ведь каменная глыба-то рухнула.
И он кивнул на покойника. Его товарищ усмехнулся.
– Каменная глыба рухнула, а гранитный утес остался, и давит весь Рим.
– Кто?
– Тарквиний Гордый.
– Гм... гм... и ты думаешь, что молодой господин решится отказаться от богатого наследства?
– Виргиний предпочтет идти в поденщики, нежели служить такому тирану. Верь, друг, от Тарквиния все хорошие люди или погибнут или разбегутся.
– Кому же пойдет все, что старый Руф с таким скаредным тщанием копил всю жизнь? Ведь у него нет больше близких родственников с тех пор, как на войне убили его второго внука, Вулкация.
– Пойдет Бибакулу... Пойдет другим Виргиниям Руфам... Патрициев однофамильцев не мало.
– Пойдет оно не Бибакулу и не им, а заберет все себе Тарквиний Гордый... Увидишь!
И они всю дорогу препирались о том, кто виновен в смерти Руфа – судьба или люди?
ГЛАВА XLI
Представители богов
Все это происходило в те, еще не совсем культурные времена Рима, когда его жители и соседи искренно и наивно верили в возможность реального осуществления всех сказочных чудес на земле, когда им мнилось, будто по лугам прыгают козлоногие сатиры и фавны, гоняются за нимфами, собирающими цветы и ягоды; на горах живут и водят хороводы ореады, дриады качаются на древесных ветвях лесов; паниски выглядывают из дупла и гротов; ундины и наяды плещутся в волнах; каждый источник имеет своего водолея; сильвин бродит в полночь по болоту, а виалы сидят на перекрестках дорог.
Это была поэтическая эпоха детства римского народа, уже имевшего все задатки своей будущей доблести, но еще не доросшего до периода славы.
Это время детства Рима совпало с веком Сократа, Перикла, Фидия, с эпохой процветания греческой мифологии, начавшей захватывать с развитием колоний италийские племена; особенно легко и быстро Лациум с Римом во главе поддался ее чарующему обаянию сказочности с запутанными приключениями героев и богов.
Простой ум пахаря или воина не трудился разбираться в противоречиях этих иноземных сказаний с мифами латинского культа, довольствуясь их занимательностью.
Среди таких наивных сынов Ромула попадались субъекты, развивавшие мифологию дальше ее естественных пределов, – сами превращавшиеся в богов, игравшие их роли, в то же время отнюдь не перестававшие искренно верить в бытие настоящих существ, чье имя они приняли. Они становились усердными слугами или, напротив, судя по обстоятельствам своей предыдущей жизни и наклонностям, – врагами римских жрецов, греческих оракулов, деревенских колдунов и сивилл.
Одним из таких злополучных субъектов был Арпин, давний проскрипт Тарквиния и Руфа[19], убивший, защищаясь, их прежнего слугу, разбойника Авла.
Для успокоения собственной совести, у таких людей имелся особый софистический аргумент, будто они своими плутнями отнюдь не обманывают людей и не оскорбляют богов, а представляют собою нечто, подобное кумиру, который служит тоже не богом, а лишь его изображением, видимым символом, так и играющий роль бога есть живой его символ, кумир, которому поклоняются и приносят жертвы, как видимому представителю незримого олимпийца или героя, или низшего духа вроде водяных и леших.
Такими аргументами успокаивали свою совесть и ближних греческие жрецы-оракулы, влезавшие внутрь полых статуй, чтобы вещать устами кумира, уверяя молящихся, вопрошающих, будто на эти минуты бог вселяет в них свою силу и они говорят не от себя. Некоторые даже не плутовали сознательно, а сами верили в то, что говорили.
Арпин без труда уверил спасенную им семью погубленного управляющего, будто он получил неодолимую богатырскую силу и мог убить напавшего на него разбойника именно вследствие того, что дал обет Инва служить его олицетворителем на земле более усердным и достойным, нежели Авл.
Виргиний даже не стал ни о чем расспрашивать своего друга. Он долго не верил, как и его товарищи по несчастью, что перед ним настоящий сын Скавра, а не полудух мифологии, морочащий смертных принятием образа юноши, сочтенного погибшим, а потом обрадовался этому сильнее, чем возможности стать без препятствий мужем Амальтеи, и долго не шел к любимой женщине, из-за которой только что кинулся топиться; товарищ для мужчины всегда дороже жены, какая бы она ни была.
Виргиний без колебаний согласился на все, предложенное другом, условия жизни в лабиринте вулканических пещер, лишь бы больше не расставаться с ним.
Вскоре друзья с глубокою грустью узнали, что несмотря на гибель Руфа, своего главного наушника, Тарквиний не прекратил преследований ненавидимого им Турна и несчастный герой Лациума найден им в Ариции, где скрывался у друзей.
Историк Тит Ливии так описывает конец жизни этого проскрипта тирании:
«Турна заключили в оковы и Тарквиний созвал латинян на совет. Негодование их против Турна не знало пределов, а как улика лежали найденные у Турна мечи. Он осужден на небывалый род казни: его бросили в Ферентинский источник, завалив сверху ветвями деревьев и камнями, так он погиб[20].
Тарквиний убил, извел различными формами казней, и тайно и явно, почти всех старших сенаторов, привыкших к ходу правления Сервия, не мирившихся с новыми порядками, но некоторым из таких особ удалось спастись от смерти тем, что они удалились в добровольное изгнание, лишившись всего своего римского имущества, конфискованного тираном.
В эту годину злополучия таким людям пригодилось именно то, что они всегда собирали и приберегали себе на черные дни: связи с другими племенами Италии.
Люди, не считавшие иноплеменников за презренных варваров, не отвергавшие их с истою римскою гордостью, а напротив, роднившиеся с ними, изучавшие их языки, уважавшие их верования и обычаи, такие люди могли найти себе защиту в годину бедствия от проскрипций тирании.
Таким образом уцелел Эмилий Скавр, уехавший к своей самнитской родне, и там дожил век мирно, у своей жены, матери Арпина.
Тарквиний убил старших сыновей Турна, но младшего Эмилия и Ютурну, Брут спас, взявши к себе, как опекун, после удаления их матери в ссылку, к отцу ее и мачехе, в Самний.
Пользуясь суеверием народа, скрывшиеся в вулканический лабиринт пещер, проскрипты не очень тщательно береглись от глаз посторонних.
Поселяне видали в горах и на болоте темною порою суток семью погубленного управляющего, видали и двух патрициев.
Арпин и Виргиний бродили, дружески обнявшись, или охотясь за дичью; Амальтея носила своего ребенка; Прим и Ультим удили рыбу, один в серьезном раздумье, другой с глуповатой усмешкой.
Поселяне боялись их.
– Это, – говорили, – призраки, тени погибших, бродят в тумане, проклиная своих погубителей, фламина и Тарквиния Гордого.
– А Грецин-то, вот, среди них не появляется! – восклицал Камилл тоном неопровержимой аксиомы. – Исполнили над ним все, что Стерилла посоветовала, он и лежит смирно в трясине, и даже господину своему вылезать по ночам не дает.
Камилл жалел и брюзжал, что народ не дал ему истерзать сыновей казненного, и был благодарен дряхлой колдунье за ее советы до того, что даже женился на ней, а по его примеру и Тит-лодочник взял за себя Диркею, причем кое-кто среди деревенских домекнулся, что эти счастливые четы соединились главным образом благодаря тому, что обе колдуньи, узнав о совместной гибели в болоте обоих их господ зараз, и деда и внука, ловко поспешили опустошить бывшие среди привезенного ими на этот приезд в деревню багажа, кошельки, ларцы и сумки, так что ни денег, ни перстней, ничего дорогого никто не нашел.
Усадьба Руфа досталась в наследство его родственнику Бибакулу. Опасаясь колдовской порчи, а еще больше разглашения его совместных с фламином темных деяний, новый господин позволил колдуньям не только выйти замуж, но и уйти от него навсегда, куда они пожелают.
Это была поэтическая эпоха детства римского народа, уже имевшего все задатки своей будущей доблести, но еще не доросшего до периода славы.
Это время детства Рима совпало с веком Сократа, Перикла, Фидия, с эпохой процветания греческой мифологии, начавшей захватывать с развитием колоний италийские племена; особенно легко и быстро Лациум с Римом во главе поддался ее чарующему обаянию сказочности с запутанными приключениями героев и богов.
Простой ум пахаря или воина не трудился разбираться в противоречиях этих иноземных сказаний с мифами латинского культа, довольствуясь их занимательностью.
Среди таких наивных сынов Ромула попадались субъекты, развивавшие мифологию дальше ее естественных пределов, – сами превращавшиеся в богов, игравшие их роли, в то же время отнюдь не перестававшие искренно верить в бытие настоящих существ, чье имя они приняли. Они становились усердными слугами или, напротив, судя по обстоятельствам своей предыдущей жизни и наклонностям, – врагами римских жрецов, греческих оракулов, деревенских колдунов и сивилл.
Одним из таких злополучных субъектов был Арпин, давний проскрипт Тарквиния и Руфа[19], убивший, защищаясь, их прежнего слугу, разбойника Авла.
Для успокоения собственной совести, у таких людей имелся особый софистический аргумент, будто они своими плутнями отнюдь не обманывают людей и не оскорбляют богов, а представляют собою нечто, подобное кумиру, который служит тоже не богом, а лишь его изображением, видимым символом, так и играющий роль бога есть живой его символ, кумир, которому поклоняются и приносят жертвы, как видимому представителю незримого олимпийца или героя, или низшего духа вроде водяных и леших.
Такими аргументами успокаивали свою совесть и ближних греческие жрецы-оракулы, влезавшие внутрь полых статуй, чтобы вещать устами кумира, уверяя молящихся, вопрошающих, будто на эти минуты бог вселяет в них свою силу и они говорят не от себя. Некоторые даже не плутовали сознательно, а сами верили в то, что говорили.
Арпин без труда уверил спасенную им семью погубленного управляющего, будто он получил неодолимую богатырскую силу и мог убить напавшего на него разбойника именно вследствие того, что дал обет Инва служить его олицетворителем на земле более усердным и достойным, нежели Авл.
Виргиний даже не стал ни о чем расспрашивать своего друга. Он долго не верил, как и его товарищи по несчастью, что перед ним настоящий сын Скавра, а не полудух мифологии, морочащий смертных принятием образа юноши, сочтенного погибшим, а потом обрадовался этому сильнее, чем возможности стать без препятствий мужем Амальтеи, и долго не шел к любимой женщине, из-за которой только что кинулся топиться; товарищ для мужчины всегда дороже жены, какая бы она ни была.
Виргиний без колебаний согласился на все, предложенное другом, условия жизни в лабиринте вулканических пещер, лишь бы больше не расставаться с ним.
Вскоре друзья с глубокою грустью узнали, что несмотря на гибель Руфа, своего главного наушника, Тарквиний не прекратил преследований ненавидимого им Турна и несчастный герой Лациума найден им в Ариции, где скрывался у друзей.
Историк Тит Ливии так описывает конец жизни этого проскрипта тирании:
«Турна заключили в оковы и Тарквиний созвал латинян на совет. Негодование их против Турна не знало пределов, а как улика лежали найденные у Турна мечи. Он осужден на небывалый род казни: его бросили в Ферентинский источник, завалив сверху ветвями деревьев и камнями, так он погиб[20].
Тарквиний убил, извел различными формами казней, и тайно и явно, почти всех старших сенаторов, привыкших к ходу правления Сервия, не мирившихся с новыми порядками, но некоторым из таких особ удалось спастись от смерти тем, что они удалились в добровольное изгнание, лишившись всего своего римского имущества, конфискованного тираном.
В эту годину злополучия таким людям пригодилось именно то, что они всегда собирали и приберегали себе на черные дни: связи с другими племенами Италии.
Люди, не считавшие иноплеменников за презренных варваров, не отвергавшие их с истою римскою гордостью, а напротив, роднившиеся с ними, изучавшие их языки, уважавшие их верования и обычаи, такие люди могли найти себе защиту в годину бедствия от проскрипций тирании.
Таким образом уцелел Эмилий Скавр, уехавший к своей самнитской родне, и там дожил век мирно, у своей жены, матери Арпина.
Тарквиний убил старших сыновей Турна, но младшего Эмилия и Ютурну, Брут спас, взявши к себе, как опекун, после удаления их матери в ссылку, к отцу ее и мачехе, в Самний.
Пользуясь суеверием народа, скрывшиеся в вулканический лабиринт пещер, проскрипты не очень тщательно береглись от глаз посторонних.
Поселяне видали в горах и на болоте темною порою суток семью погубленного управляющего, видали и двух патрициев.
Арпин и Виргиний бродили, дружески обнявшись, или охотясь за дичью; Амальтея носила своего ребенка; Прим и Ультим удили рыбу, один в серьезном раздумье, другой с глуповатой усмешкой.
Поселяне боялись их.
– Это, – говорили, – призраки, тени погибших, бродят в тумане, проклиная своих погубителей, фламина и Тарквиния Гордого.
– А Грецин-то, вот, среди них не появляется! – восклицал Камилл тоном неопровержимой аксиомы. – Исполнили над ним все, что Стерилла посоветовала, он и лежит смирно в трясине, и даже господину своему вылезать по ночам не дает.
Камилл жалел и брюзжал, что народ не дал ему истерзать сыновей казненного, и был благодарен дряхлой колдунье за ее советы до того, что даже женился на ней, а по его примеру и Тит-лодочник взял за себя Диркею, причем кое-кто среди деревенских домекнулся, что эти счастливые четы соединились главным образом благодаря тому, что обе колдуньи, узнав о совместной гибели в болоте обоих их господ зараз, и деда и внука, ловко поспешили опустошить бывшие среди привезенного ими на этот приезд в деревню багажа, кошельки, ларцы и сумки, так что ни денег, ни перстней, ничего дорогого никто не нашел.
Усадьба Руфа досталась в наследство его родственнику Бибакулу. Опасаясь колдовской порчи, а еще больше разглашения его совместных с фламином темных деяний, новый господин позволил колдуньям не только выйти замуж, но и уйти от него навсегда, куда они пожелают.
ГЛАВА XLII
Да здравствует жизнь!..
Мать с дочерью устроили на Неморенском озере прорицалище при совершенно развалившемся древнем альбанском жертвеннике Вирбиуса.
Что это за бог? Что за Лар-покровитель этих мест? Современен ли он Нумитору и его брату Амулию или еще древнее их? Не родональчальник ли их предков, самых япигов, первонасельников этих мест? Никто ничего уже не знал, кроме того, что Вирбий почитается в Неморене со времен незапамятных.
Прослышав о возникновении оракула, поселяне стали сходиться туда и обогащать приношениями плутоватых устроительниц святилища.
У греков Вирбием называли Ипполита, сына Тезея; оттого и неморенский жертвенник, когда его древнее значение забылось, уже в более позднюю эпоху, римляне отождествили с алтарями этого героя, прекрасного юноши, невинно погибшего по клевете мачехи, но спасенного Дианой, которая перенесла его из Грецин в Италию, поселила в глухих дебрях леса, у Неморенского озера, и дала ему новое имя Вирбия, чтобы скрыть от Зевса, желавшего его убить, как проклятого родным отцом, верившим клевете. Так излагает этот миф Виргилий в 7-й песне Энеиды.
Камилл, сам себя посвятивший верховным жрецом обновленного алтаря, совершал около него всевозможные вычурно дикие обряды, по заказам желающих, над людьми или, чаще, in effigie, над их изображениями, вроде забивания колов и иголок под кожу умирающих, подозреваемых в способности вредить.
Тит рассказывал замысловатые мифологические сказки; Диркея пела, или лучше сказать, завывала о будущем; Стерилла давала советы, отгадывала сны и предчувствия, лечила, и тайком приготовляла яды.
Эта компания довольно мирно сносилась с сильвином, которого продолжала считать и звать Авлом, к роли которого Арпин с течением времени привык до того, что даже не желал бросить своей подземной жизни с ее комедиями, искренно веря, как и вся его компания, что он служит представителем настоящему Инве, привлекает к нему чествователей.
Арпину не удалось спасти Грецина, вырванного им из рук поселян.
Его раны, полученные при защите взломанных ворот господской усадьбы, были не опасны, но постоянное, многолетнее пьянство проявило свои последствия в этот роковой момент: со стариком, попавшим в лапы Инвы, самое имя которого всегда наводило ему кошмар полнейшей паники, чудовища, которого он с самою наивною искренностью считал, как и все поселяне, настоящим мифологическим лешим, от ужаса случился удар.
Принесенный к Амальтее в лабиринт горных пещер, Грецин стал витать в своем родном Сибарисе, считая постеленную для него циновку с соломой за тюфяк, набитый лепестками фиалок, подносимую ему воду и козье молоко – столетним вином, а жареную птицу – соусом из соловьиного мозга.
Арпина, снимавшего с себя дома медвежью морду, но по привычке носившего остальной костюм Инвы, Грецин считал за Полемарха сибаритов (градоначальника).
Когда пришел Виргиний, он тоже не узнал его, бредя о своей жене и детях.
– Тертулла... дети... все здесь, все со мною, – говорил он с улыбкой, – я не осужден; меня не казнят; я всех вас вижу; все сошлись на пирушку; Амальтея, это твоя свадьба?
– Он бредит, – заметил Виргиний.
– С самого доставления его сюда, – ответил Арпин с грустным вздохом.
– А это что вздумалось?
– Прим положил ему на грудь деревянную книгу его родословной сибаритских архонтов и свел над нею руки, чтобы он держал ее; он так желал; не расстается с этою книгой.
Грецин тихо запел веселую свадебную песню.
– Он бредит... он умирает... конец всему! – прошептал придурковатый Ультим, на этот раз без обычных усмешек.
– Конец всему прежнему и начало новому! – заявил Прим. – Конец нашему рабству и начало жизни свободных людей! Отец дожил дни свои, а перед нами открывается перспектива длинной-длинной жизни... Грустно видеть смерть человека, которого мы привыкли любить, если не уважать, но не умирать же и нам с ним... Нет... Мы надеемся еще быть счастливыми... Да здравствует жизнь!..
Вырывавшиеся временами трудные, сиплые вздохи исхудалого бывшего толстяка доказывали, что он еще жив; тяжелые веки глубоко впалых глаз на минуту открывались; мутный, бессмысленный взор устремлялся в одну точку, на яркое пламя костра или факела, но этот взгляд быстро потухал, закрытый отяжелевшим веком; уста произносили что-то непонятное, очевидно, в бреду.
– Что это с ним сделалось! – воскликнул Виргиний, охваченный ужасом, и чуть вон из пещеры не выбежал. – Бедный Грецин!.. Эта грузная гора провалилась до самого донышка, откормленная к празднику туша превратилась в поджарого перепела! Ультим! Что сталось с вашим отцом?! Вдоль всего тела яма идет; ребра крутыми берегами торчат, глазами их перечтешь, без ощупывания. А руки-то... руки!.. Точно жерди... Пальцы, как у паука ноги, длинные, тонкие, костлявые, с посинелыми ногтями, больше, чем Камилл, Грецин стал похож на сухую жердь. Совсем, будто и не он, а чужой лежит...
– Полемарх! – обратился умирающий к Арпину. – Что же ты не пишешь брачного свидетельства моей дочери? Ведь, это жених ее?
Он указал взором на Виргиния.
– Да, ответил Арпин, – но я соединю их лишь после того, как ты благословишь.
Условия жизни, в какие попали все эти люди, – пустыня, дикарщина, – законов не признают, не имеют в них нужды, но тем не менее, люди развитые, привыкшие жить в обществе, хоть отчасти цивилизованном, всегда стремятся соблюдать, насколько возможно, подобие гражданских и религиозных законов, к каким они привыкли.
Поэтому и проскрипты, чувствуя здесь себя уже не рабами, а свободными людьми, составили с помощью знавших некоторые условия юриспруденции, Прима и Виргиния, брачное свидетельство именно в таком духе и впервые подписались теми именами, какие были их неотъемлемою собственностью по происхождению, но запрещены им условиями рабства.
Арпин почувствовал, что с этой минуты он аристократ и жрец, чего ему давно хотелось, что он, как всегда называли его отец, мать, дед из его самнитских князей – Люций Эмилий Скавр Арпин, получивший последнее прозвище по месту своего рождения в самнитском городе этого названия – Арпинум.
И он громко прочел это свое полное имя, соединяя своего друга с Амальтеей, дочерью архонта Василия Евлогида из Сибариса.
Свидетели-братья тоже подписали хартию именами, данными им отцом, но удержав и рабские клички, отчасти по глубокому уважению к памяти своего невинно замученного господина, отчасти по привычке к этим именам с детства, Евлогий Прим и Евлалий Ультим, эфебы сибаритские.
– Теперь и мой сын не просто Метт!.. – вскричал Виргиний после этого обряда, – да здравствует Марк-Метт-Виргиний-Руф, сенатор римский!
И он подбросил малютку со своих рук так высоко, что мать в страхе закричала, боясь, как бы он его не разбил об низкий потолок подземелья.
Через несколько дней после этой счастливой свадьбы Василий Евлогид Грецин умер, воображая себя вернувшимся на родину свободным человеком, но в то же время и напевая ходившую тогда в Лациуме насмешливую песню про лень и роскошь сибаритов, жителей г. Сибариса, разрушенного луканцами.
Вскоре после его смерти Прим женился на рыжей Фульгине, дочери Камилла от первой жены, а Ультим похитил себе черномазую Руллиану, бывшую скотницу Турна.
Все они ушли из этих мест в Самний, к бежавшему туда Эмилию Скавру, захватив часть сокровищ, составлявших жертвенный клад пещеры Инвы, но не ужились там.
У самнитов был обычай учреждать через каждые 7 лет «Священную весну» – праздник эмигрантов.
Все лишние люди, обременяющие собою правительство племени, собирались к этому времени в назначенный пункт, откуда после долгих пиров и разных молений перед разлукой с родиной, отправлялись в ту сторону, куда им указывало гаданье.
На этот раз к самнитским эмигрантам Священной весны примкнули римские проскрипты, пробираясь на юг, к руинам Сибариса, куда уже начали стекаться и другие люди, происходившие родом оттуда, чтобы восстановить город.
Имя Сибариса было слишком опозорено на весь мир ленью и роскошью, так что «сибарит» стало презрительным прозвищем. Поэтому и городу дали новое имя Фурии, от названия протекавшей там речки.
Разыскать своих благородных родных сыновьям Евлогида не удалось и составленная им с таким тщанием родословная запись всех предков не пригодилась, потому что в Сибарисе уничтожены все архивы.
Придурковатому Ультиму до этого было все равно, но умный, серьезный Прим сильно добивался своего утверждения кем-либо в благородном звании законным порядком, даже ездил для этого в Грецию, искать там сибаритов рода Евлогидов.
Жить в захолустье, каким стали руины Сибариса, равно, как и в совершенно чужих, заграничных Афинах, и сыновьям Грецина и Виргинию с Арпином, показалось до того скучно, что через несколько лет бесплодных скитаний, проживши все захваченные деньги, они вернулись назад, в медвежью берлогу, предпочитая опасную жизнь отверженных проскриптов, в отечестве жизни свободной на чужбине.
Общность интересов часто связывает людей, без этого никогда не сходящихся между собою, как непохожие ни складом характеров, ни воспитанием, и заставляет прощать такие дела, каких без этого никто не в силах забыть.
Вследствие общности житейских интересов, простили друг друга и сблизились Амальтея с Диркеей и Стериллой, Камилл и Тит с Арпином, Виргинием, Евлогидами.
После смерти Руфа Арпину стало некому мстить за гибель его родных и др. особ, которых этот молодой проскрипт когда-то любил. Тарквиний, сделавшись царем, стал слишком недоступен; мстить ему казалось невозможно. Проскрипты лелеяли лишь в таком смысле мечты о далеком будущем. Они усердно служили Клуилию и др. жрецам, исполняя те их приказы, что не противоречили голосу совести честных людей, и иногда спасали от гибели новых проскриптов тирании.
С течением времени и Арпин, и Камилл завязали сношение с неаполитанскими греками, содержавшими знаменитое прорицалище Сивиллы Кумской, а через них – со жрецами Апполона в Дельфах, которых, как и другие цари, очень ублажал Тарквиний Гордый, посылая богатые дары в их храм.
Этим рассказом мы заканчиваем серию бытовых картин, сгруппированных около личности Турна Гердония, а продолжение исторического хода событий Римского государства излагается в нашем рассказе «Сивилла», где главным лицом, около кого группируется фабула, стоит Туллия, знаменитая тиранка, жена Тарквиния Гордого.
Что это за бог? Что за Лар-покровитель этих мест? Современен ли он Нумитору и его брату Амулию или еще древнее их? Не родональчальник ли их предков, самых япигов, первонасельников этих мест? Никто ничего уже не знал, кроме того, что Вирбий почитается в Неморене со времен незапамятных.
Прослышав о возникновении оракула, поселяне стали сходиться туда и обогащать приношениями плутоватых устроительниц святилища.
У греков Вирбием называли Ипполита, сына Тезея; оттого и неморенский жертвенник, когда его древнее значение забылось, уже в более позднюю эпоху, римляне отождествили с алтарями этого героя, прекрасного юноши, невинно погибшего по клевете мачехи, но спасенного Дианой, которая перенесла его из Грецин в Италию, поселила в глухих дебрях леса, у Неморенского озера, и дала ему новое имя Вирбия, чтобы скрыть от Зевса, желавшего его убить, как проклятого родным отцом, верившим клевете. Так излагает этот миф Виргилий в 7-й песне Энеиды.
Камилл, сам себя посвятивший верховным жрецом обновленного алтаря, совершал около него всевозможные вычурно дикие обряды, по заказам желающих, над людьми или, чаще, in effigie, над их изображениями, вроде забивания колов и иголок под кожу умирающих, подозреваемых в способности вредить.
Тит рассказывал замысловатые мифологические сказки; Диркея пела, или лучше сказать, завывала о будущем; Стерилла давала советы, отгадывала сны и предчувствия, лечила, и тайком приготовляла яды.
Эта компания довольно мирно сносилась с сильвином, которого продолжала считать и звать Авлом, к роли которого Арпин с течением времени привык до того, что даже не желал бросить своей подземной жизни с ее комедиями, искренно веря, как и вся его компания, что он служит представителем настоящему Инве, привлекает к нему чествователей.
Арпину не удалось спасти Грецина, вырванного им из рук поселян.
Его раны, полученные при защите взломанных ворот господской усадьбы, были не опасны, но постоянное, многолетнее пьянство проявило свои последствия в этот роковой момент: со стариком, попавшим в лапы Инвы, самое имя которого всегда наводило ему кошмар полнейшей паники, чудовища, которого он с самою наивною искренностью считал, как и все поселяне, настоящим мифологическим лешим, от ужаса случился удар.
Принесенный к Амальтее в лабиринт горных пещер, Грецин стал витать в своем родном Сибарисе, считая постеленную для него циновку с соломой за тюфяк, набитый лепестками фиалок, подносимую ему воду и козье молоко – столетним вином, а жареную птицу – соусом из соловьиного мозга.
Арпина, снимавшего с себя дома медвежью морду, но по привычке носившего остальной костюм Инвы, Грецин считал за Полемарха сибаритов (градоначальника).
Когда пришел Виргиний, он тоже не узнал его, бредя о своей жене и детях.
– Тертулла... дети... все здесь, все со мною, – говорил он с улыбкой, – я не осужден; меня не казнят; я всех вас вижу; все сошлись на пирушку; Амальтея, это твоя свадьба?
– Он бредит, – заметил Виргиний.
– С самого доставления его сюда, – ответил Арпин с грустным вздохом.
– А это что вздумалось?
– Прим положил ему на грудь деревянную книгу его родословной сибаритских архонтов и свел над нею руки, чтобы он держал ее; он так желал; не расстается с этою книгой.
Грецин тихо запел веселую свадебную песню.
– Он бредит... он умирает... конец всему! – прошептал придурковатый Ультим, на этот раз без обычных усмешек.
– Конец всему прежнему и начало новому! – заявил Прим. – Конец нашему рабству и начало жизни свободных людей! Отец дожил дни свои, а перед нами открывается перспектива длинной-длинной жизни... Грустно видеть смерть человека, которого мы привыкли любить, если не уважать, но не умирать же и нам с ним... Нет... Мы надеемся еще быть счастливыми... Да здравствует жизнь!..
Вырывавшиеся временами трудные, сиплые вздохи исхудалого бывшего толстяка доказывали, что он еще жив; тяжелые веки глубоко впалых глаз на минуту открывались; мутный, бессмысленный взор устремлялся в одну точку, на яркое пламя костра или факела, но этот взгляд быстро потухал, закрытый отяжелевшим веком; уста произносили что-то непонятное, очевидно, в бреду.
– Что это с ним сделалось! – воскликнул Виргиний, охваченный ужасом, и чуть вон из пещеры не выбежал. – Бедный Грецин!.. Эта грузная гора провалилась до самого донышка, откормленная к празднику туша превратилась в поджарого перепела! Ультим! Что сталось с вашим отцом?! Вдоль всего тела яма идет; ребра крутыми берегами торчат, глазами их перечтешь, без ощупывания. А руки-то... руки!.. Точно жерди... Пальцы, как у паука ноги, длинные, тонкие, костлявые, с посинелыми ногтями, больше, чем Камилл, Грецин стал похож на сухую жердь. Совсем, будто и не он, а чужой лежит...
– Полемарх! – обратился умирающий к Арпину. – Что же ты не пишешь брачного свидетельства моей дочери? Ведь, это жених ее?
Он указал взором на Виргиния.
– Да, ответил Арпин, – но я соединю их лишь после того, как ты благословишь.
Условия жизни, в какие попали все эти люди, – пустыня, дикарщина, – законов не признают, не имеют в них нужды, но тем не менее, люди развитые, привыкшие жить в обществе, хоть отчасти цивилизованном, всегда стремятся соблюдать, насколько возможно, подобие гражданских и религиозных законов, к каким они привыкли.
Поэтому и проскрипты, чувствуя здесь себя уже не рабами, а свободными людьми, составили с помощью знавших некоторые условия юриспруденции, Прима и Виргиния, брачное свидетельство именно в таком духе и впервые подписались теми именами, какие были их неотъемлемою собственностью по происхождению, но запрещены им условиями рабства.
Арпин почувствовал, что с этой минуты он аристократ и жрец, чего ему давно хотелось, что он, как всегда называли его отец, мать, дед из его самнитских князей – Люций Эмилий Скавр Арпин, получивший последнее прозвище по месту своего рождения в самнитском городе этого названия – Арпинум.
И он громко прочел это свое полное имя, соединяя своего друга с Амальтеей, дочерью архонта Василия Евлогида из Сибариса.
Свидетели-братья тоже подписали хартию именами, данными им отцом, но удержав и рабские клички, отчасти по глубокому уважению к памяти своего невинно замученного господина, отчасти по привычке к этим именам с детства, Евлогий Прим и Евлалий Ультим, эфебы сибаритские.
– Теперь и мой сын не просто Метт!.. – вскричал Виргиний после этого обряда, – да здравствует Марк-Метт-Виргиний-Руф, сенатор римский!
И он подбросил малютку со своих рук так высоко, что мать в страхе закричала, боясь, как бы он его не разбил об низкий потолок подземелья.
Через несколько дней после этой счастливой свадьбы Василий Евлогид Грецин умер, воображая себя вернувшимся на родину свободным человеком, но в то же время и напевая ходившую тогда в Лациуме насмешливую песню про лень и роскошь сибаритов, жителей г. Сибариса, разрушенного луканцами.
Вскоре после его смерти Прим женился на рыжей Фульгине, дочери Камилла от первой жены, а Ультим похитил себе черномазую Руллиану, бывшую скотницу Турна.
Все они ушли из этих мест в Самний, к бежавшему туда Эмилию Скавру, захватив часть сокровищ, составлявших жертвенный клад пещеры Инвы, но не ужились там.
У самнитов был обычай учреждать через каждые 7 лет «Священную весну» – праздник эмигрантов.
Все лишние люди, обременяющие собою правительство племени, собирались к этому времени в назначенный пункт, откуда после долгих пиров и разных молений перед разлукой с родиной, отправлялись в ту сторону, куда им указывало гаданье.
На этот раз к самнитским эмигрантам Священной весны примкнули римские проскрипты, пробираясь на юг, к руинам Сибариса, куда уже начали стекаться и другие люди, происходившие родом оттуда, чтобы восстановить город.
Имя Сибариса было слишком опозорено на весь мир ленью и роскошью, так что «сибарит» стало презрительным прозвищем. Поэтому и городу дали новое имя Фурии, от названия протекавшей там речки.
Разыскать своих благородных родных сыновьям Евлогида не удалось и составленная им с таким тщанием родословная запись всех предков не пригодилась, потому что в Сибарисе уничтожены все архивы.
Придурковатому Ультиму до этого было все равно, но умный, серьезный Прим сильно добивался своего утверждения кем-либо в благородном звании законным порядком, даже ездил для этого в Грецию, искать там сибаритов рода Евлогидов.
Жить в захолустье, каким стали руины Сибариса, равно, как и в совершенно чужих, заграничных Афинах, и сыновьям Грецина и Виргинию с Арпином, показалось до того скучно, что через несколько лет бесплодных скитаний, проживши все захваченные деньги, они вернулись назад, в медвежью берлогу, предпочитая опасную жизнь отверженных проскриптов, в отечестве жизни свободной на чужбине.
Общность интересов часто связывает людей, без этого никогда не сходящихся между собою, как непохожие ни складом характеров, ни воспитанием, и заставляет прощать такие дела, каких без этого никто не в силах забыть.
Вследствие общности житейских интересов, простили друг друга и сблизились Амальтея с Диркеей и Стериллой, Камилл и Тит с Арпином, Виргинием, Евлогидами.
После смерти Руфа Арпину стало некому мстить за гибель его родных и др. особ, которых этот молодой проскрипт когда-то любил. Тарквиний, сделавшись царем, стал слишком недоступен; мстить ему казалось невозможно. Проскрипты лелеяли лишь в таком смысле мечты о далеком будущем. Они усердно служили Клуилию и др. жрецам, исполняя те их приказы, что не противоречили голосу совести честных людей, и иногда спасали от гибели новых проскриптов тирании.
С течением времени и Арпин, и Камилл завязали сношение с неаполитанскими греками, содержавшими знаменитое прорицалище Сивиллы Кумской, а через них – со жрецами Апполона в Дельфах, которых, как и другие цари, очень ублажал Тарквиний Гордый, посылая богатые дары в их храм.