Страница:
Я едва не застонала от ненависти к этим дурацким средневековым обычаям, предписывающим столь строгие правила. Пришлось подчиниться.
Однако Михаил управился на удивление быстро – даже быстрее, чем я предполагала.
Не успела я и глазом моргнуть, как его голова, а потом и он сам с Окинфовой гривной в руках оказался наверху.
– Она и не на князе была вовсе, – пояснил, отдуваясь, супруг. – На полу лежала – прямо около нижней ступеньки.
Он подошел к неподвижно лежащему Якову, поинтересовался: – Как же так? Почему гривна не на князе была? Тебе надо ответить, Яков.
– Гривна ни на ком не была, – безразлично проговорил последний из Окинфовых.
А я пояснила, озвучив его мысли: – Князь Лексей умер раньше. От раны, полученной в сече. Еще днем, до пожара. Когда начало полыхать, братья, не желая оставлять тело отца на поругание, спустили его в подпол. Гривна была в руках у главного наследника – у Юрия. Видимо, он выронил ее, задыхаясь от угарного газа.
– Угадали, князь. Мы как раз оттуда, – в ответ улыбнулся Михаил.
– Не с пожарища ли и находки ваши? – вновь спросил князь Иван, указывая своим сухоньким перстом на свернутый княжеский плащ моего супруга, который несли позади нас четыре дружинника. В плаще – без сил, без мыслей и без желаний – лежал Яков. Безучастный ко всему.
А князь Иван ждал ответа на свой вопрос, по-прежнему осклабясь. Хотя мысли его приняли направление, далекое от приветливости. Сводились они к тому, что Дмоховский пенял себе за нерасторопность: люди-то уже делом занялись – собирают в Вышеграде заслуженную добычу, а он отстал. Так можно и вовсе голу и босу из похода воротиться!
– Не находки, – пояснил Михаил, – А всего только одна находка. Нашли мы младшего сына князя Лексея Окинфова. Ете живым. И даже гривна его родовая рядом отыскалась. Так что не прервется их княжеский род.
Слушая Михаила, Дмоховский все больше мрачнел. Заметя это, мой супруг удивленно поднял брови: – Разве не радостная это новость, что еще один род сохранен, а не ушел в небытие?
– Смотря какой род, – скривя бесцветные губы, проронил Дмоховский и, коротко кивнув, отправился дальше.
– Бедного Якова ждут новые неприятности, – сообщила я мужу. – Князь Иван собирается поднять вопрос о каре роду Окинфовых за участие в паровом ополчении. И сделает это сегодня, пока слишком еще свежи в памяти все события, а раны не затянулись.
– Ну, сегодня-то это вряд ли возможно будет, – возразил Михаил. – Сначала – погребальный костер, потом тризна… А до завтра я переговорю со всеми князьями, особенно с великим князем Петром. Он, кажется, настроен на замирение всех родов.
Вставши с кубком в руке, будто для поминального слова, он вдруг произнес: – Говоря о павших, не забыть бы о живых. Всем нам ведомо, что некоторые князья не присоединились к Великому собору – да будет им вечный стыд карою за трусость! А некоторые князья даже участвовали в царовом ополчении! В глумлении над святым мучеником князем Константином! А потом и на сечу вышли – рубить под стенами вышеградскими нашу рать Христову! Можем ли мы это оставить без наказания, спрашиваю вас, други мои?
Над столами повисло настороженное молчание. Зная князя Ивана как фарисея и догматика, все ждали, что он предложит. После столь славной победы мало кто хотел новой междоусобицы между княжествами.
Я-то понимала, что это – пока, до первой искры, что при столь шаткой и аморфной властной конструкции, как Великий собор, уже совсем скоро князья начнут собирать дружины и против друг друга. Но сейчас, сидя плечом к плечу, они не предполагали такого поворота и надеялись, что теперь-то уж, после нового поражения, нанесенного нечисти, вновь на пятьсот лет воцарится мир и спокойствие.
Дмоховский выдержал паузу и, разведя руки, горестно сообщил: – Как знают все, ни одного изменника, ни одного князя, перебежавшего под воровские знамена бывшего цара, а ныне беглого татя Морфейки Телицына, нам изловить не удалось. Нет их среди плененных ополченцев, не найдены они и среди скрывающихся в округе.
И тут, резко наклонясь вперед, он вперился прищуренным взглядом в лицо Михаила.
– Однако известно мне стало, что князь кравенцовский Квасуров, славный многими хитростями, помогшими нам победить, и здесь исхитрился найти одного из таких христопродавцев. А именно – последнего из рода предателей Окинфовых, с которого и надобно нам начать вершить возмездие!
Удивленный ропот пронесся над столами, все головы повернулись в нашу с Михаилом сторону.
– Не возмездия я хочу, а торжества справедливости! – громко ответил мой супруг. – А в чем справедливость? – язвительно осведомился князь Иван. – Где мы ее отыщем? В священной Прави? Там нет такого. Потому как предки наши и помыслить не могли, что найдутся вероотступники, которые согласятся пойти вместе с нечистью супротив православной веры!
Он так хлопнул золотым кубком по столу, что расплескал вино. Перед ним по скатерти расплылось темно-красное, будто венозная кровь, пятно.
– Так вот, други мои, воины Христовы. Следует нам теперь дополнить Правь. И свершить это сегодня, на этой тризне. Подтвердив, что не напрасно погибли православные ратники, что воздается ворогам не только на небесах, но здесь уже – среди живых!
Великий князь Траханиотов начал подниматься со своего места, но князь Иван не дал себя прервать.
– И я предлагаю, други мои, – своим высоким надтреснутым голосом провозгласил он, – лишить род Окинфовых звания князей, которое они запятнали. А последнего из Окин-фовых предать казни. Но не такой казни, какой предали наши вороги страстотерпца князя Константина – мы же не звери с вами! А казни обычной, только и подходящей для изменников, сошедшихся с нечистью, – утопить его до полного умерщвления.
Загудели за столами, заволновались. И я скоро поняла причину волнения.
Много возможных проступков и даже преступлений записано в Прави. За некоторые предусмотрено и лишение жизни. И способы лишения расписаны многообразные. Но специально оговорено, что ни лыцара, ни тем паче князя нельзя умерщвлять удушением. Ни в петле, ни в воде, ни путем закапывания живым в землю. Никто из господ по Прави не мог быть подвергнут ни одному из этих способов умерщвления. Предложение же Дмоховского означало, что князья-изменники, казненные этим способом, князьями быть перестают. И их, и весь их род уже больше не княжеский, раз их утопили.
Да, уж лучшего метода изгнания родов из числа господских нельзя было и придумать!
Не знали только собравшиеся одного – хорошо видной мне в мыслях князя Ивана истинной подоплеки всей этой суеты со смертоубийственным отлучением рода Окинфовых от княжения. А именно: Угнанское княжество – вотчина князей Окинфовых – непосредственно граничило с владениями князя Ивана. И кому, как не ему, должны были после казни отойти земли, оставшиеся без князя? По крайней мере, Дмоховский очень на это рассчитывал, ибо с другой, противоположной от него стороны эти становящиеся ничейными угнан-ские земли заканчивались морским побережьем – так не морскому же царю их отдавать?
– Тише, тише! – вдруг закричали за столами. – Князь Зиновий Фелинский будет говорить!
Михаил побледнел.
Великий князь, до того думавший, что дело сделано, что Дмоховский сам себе навредил, измыслив унизительный для всех господ способ казни, теперь напрягся. Да и все замолкли. Понимали: слово, сказанное сейчас сыном и прямым наследником святого мученика, может перебороть даже самые осторожные сомнения.
А лик поднимающегося из-за стола сморгонского князя был суров и ничего хорошего обидчикам его не предвещал.
Одна я знала, что это не так. И положила свою ладонь на руку Михаила, шепотом успокоив: – Все хорошо будет.
Ведь я видела, что в голове у Зиновия все было ясно и четко. И Дмоховский сильно ошибся в молодом безгривен-ном князе. И еще десять раз он раскается, что заблаговременно, перед самой тризной, упредил его о своем грядущем выступлении. Потому что, конечно, этим князь Иван погрузил Фелинского в тяжкие раздумья, но вовсе не такие, какие хотел.
– Великий собор, – негромко проговорил Зиновий (но в наступившей тишине его слышали все). – Тебе решать – должно ли суд совмещать с тризною? Должно ли переписывать Правь с чаркою в руке?
Все ахнули. Князь Фелинский недвусмысленно намекал на позорность разговора, затеянного Дмоховским. И у всех вдруг как глаза раскрылись: ну конечно, нельзя! Не время и не место об этом вести сейчас речь!
Но Зиновий не закончил. Подняв руку и склонив голову, он терпеливо выжидал, пока стихнет шум, поднятый его словами. И только затем продолжил: – Но об одном должен я сказать. Предложено было лишить княжения сына подлого предателя и изменника князя Лексея. Более того. Предложено было лишить его жизни лютым и позорным образом. За что же? Об этом спрошу я вас. Не за то ли, что он, сын, не пошел против отца своего? Не это ли главная вина его? – Зиновий обвел столы суровым взглядом. – Я же мыслю, что нельзя сына обвинять, если он не противился отцу! Разве почитание родителя – не главнейшая добродетель? Разве желаете вы сами, те, кто сидит здесь, чтобы ваши сыновья, решив вдруг, будто бы вы не правы в чем-то, стали вам наперекор? А? Ежели желаете этого, тогда должны осудить Якова, младшего сына рода Окинфо-вых. Но ежели дороги вам божеские и людские заповеди, гласяшие: да убоится сын отца своего! – тогда должны вы здесь и в сей же час все обвинения с Якова Окинфова снять, в принятии им княжения не препятствовать и более во все грядущие времена о его будто бы изменничестве не поминать. Никогда. Что же до рода Окинфовых… Считаю, что пятно со своего рода смыл сам князь Лексей. Смертию своею. А также тем, что не передал гривну свою на борьбу с православным делом, а умер в покаянии.
В тишине Зиновий тяжело опустился на свое место и сидел, не поднимая головы.
– Это еще все надо разузнать! – сорвался со скамьи, размахивая руками, Дмоховский.
Но его уже никто не слушал. Слово взял великий князь.
– Стыдно мне, братья, – горестно сказал он. – Стыдно, что позволил превратить тризну в непотребство. И спасибо скажу только князю Фелинскому, что указал нам всем на это. И еще скажу: негоже нам княжеские роды изводить. И без того не так уж много этих родов осталось. Вот и считаю, что князь Фелинский и в этом прав. Так ли, князья?
– Так, так! – послышалось со всех сторон.
– А значит – быть посему! – торжественно провозгласил Траханиотов. – И продолжим же нашу печальную тризну, уже не прерываясь на неуместные речи!
На том и порешили. Попытка же князя Ивана оттяпать себе еще земель окончилась провалом.
Да и, наверно, нелегкое это дело – пытаться найти маленькую вешицу среди руин большого города.
– А ты не можешь помочь хорошему человеку? – поинтересовалась я у Якова, все еще пребывающего в безмысленном полузабыгьи, – Не вспомнишь, где видел в последний раз гривну князей Фелинских?
Яков дернулся, как от удара, и поднял на меня полные страдания глаза. В последний раз он видел Корсеку еще на шее Константина, и напоминание об этом обожгло его новым потоком покаянных мыслей. Не знаю уж, каялся ли отец Якова перед смертью так, как об этом говорил Зиновий на тризне, но сын князя Лексея, по-моему, успел раскаяться не только за себя, но и за весь свой род.
– Кстати, а свою княжескую гривну ты почему не надеваешь? – продолжала допытываться я, и без того зная ответы. Но мне хотелось хоть как-то расшевелить Якова. Ну сколько в самом деле можно желать собственной смерти? Пора бы заняться и чем-нибудь полезным!
– Я обманул сына князя Константина, – после продолжительного молчания неожиданно сообщил Яков.
Я не сразу сообразила, о чем это он. Ах да, минут пять назад я пыталась втолковать ему, что Зиновию была бы небезынтересна информация о последнем местопребывании Кор-секи!
– Не видел я казни, – горестно признался последний из Окинфовых, продолжая неподвижно лежать на лавке, – Как только вывели князя Константина – босиком, в простой рваной рубахе, избитого, – я испугался и сразу ушел. Я вообще– трус.
– Но не всегда же ты был таким трусом? – возразила я. – Князь Михаил рассказывал, что, когда вы с братьями и отцом гостили в Киршаге, ты в очень смелые проделки пускался.
Даже отчаянные. Переплыл, например, на спор в штормовую погоду какую-то бухточку на совсем маленькой лодке.
– Нашу гривну не надеваю? – спросил Яков медленно, как будто только что услышал мой вопрос, про который я уже и сама успела забыть. – Платею? Но надеть ее – это значит княжить. А какой из меня князь?.. Юрий – это был бы князь. Или хоть Иван. А меня даже волхвам не показывали, когда на княжение гадали. Не примет она меня. Придушит.
– Да почему ж обязательно придушит? Вот Михаил тоже младшим сыном был, а его же Витвина приняла!
– На лодке в шторм – это нехитрое дело… – задумчиво перебил меня Яков.
Вот и поговори с ним, когда ответ получаешь через пять минут после вопроса!
– Чего бояться плыть, если все равно умирать, – продолжал гнуть свою линию последний из Окинфовых. – За себя я никогда не боялся. Я трус, когда других людей касается. Даже голутвенных. Даже антов. Надо закричать на него, а я боюсь. Плеткой приложить – тем более страшусь… А так жить нельзя. И княжить – тем более нельзя. Так только разоришь свое княжество… А за себя?.. Разве ж может быть за себя страшно, когда смерть – вот она, всегда рядом. Сейчас ты есть, а все равно как и нет тебя. Потому что завтра все равно тебя не будет – век человеческий столь краткосрочен…
– Ну, раз не боишься за себя, так встань, пойди, помоги Зиновию! Полазай в пепле, в развалинах, поищи его гривну. Раз ты такой бесстрашный!
– Вы – добрая. Потому мне про Витвину Михаила и напоминаете, – как ни в чем не бывало сообщил Яков. – Но я – то знаю, что Михаил – это одно. А я – совсем другое. Я княжить все равно не смогу.
– Но ведь ты и не пробовал. Когда княжишь, не обязательно ведь кричать и плеткой махать. Мне кажется, что главное все-таки любить своих людей, думать о них, тогда, глядишь…
– А и правда, встану вот и пойду по пепелищу. Может, провалюсь куда-нибудь. Да и сгорю там. Или задохнусь. Все лучше, чем вам с Михаилом досаждать…
– Опять глупость надумал! Ничего ты нам не досаждаешь. Мне, например, ты даже нравишься. Тем, что ты других обидеть боишься, и тем, что бесстрашный от глупости своей. Даже ворчание твое про смерть нравится – так после этого жить хочется! Тебе назло!
– И как я сам до этого не додумался? – внимательно выслушав меня, проговорил Яков. – Я ведь не пробовал ее надевать. А надо попробовать. Вдруг Платея меня все-таки придушит? Тогда все и прекратится!
Он решительно поднялся, но, сделав шаг в направлении лавки, где на чистой салфетке лежала его родовая гривна, покачнулся и чуть не упал.
Я вскочила, поддержала его за руку. Он с удивлением воззрился на мои пальцы на своем предплечье, но потом пожал плечами – а не все ли равно? Какая разница? Все равно после смерти ничего уже не будет иметь значения!
И, переждав головокружение, Яков доплелся до лавки, сел. Взял гривну. Некоторое время пристально вглядывался в ее змеистое серебрение у себя на ладони.
Мне даже не по себе стало: а ежели она и вправду придушит его?
Но возражать уже было поздно. Мягким, ласковым движением Окинфов накинул легкую ленточку Платеи себе на шею. И прикрыл глаза, ожидая неизбежной кончины.
То, что последовало дальше, мне уже было знакомо по опыту общения с Филуманой. В шатре раздался едва слышный звон, по всей поверхности Платеи заискрились витые разряды молний, расслабленная петля гривны стала стремительно ужиматься, охватывая тугим кольцом тощую шею Якова. И – как и при моей встрече с Филуманой – никакого удушения не произошло. Платея замерла на новом князе Окинфове, как будто на нем всегда была.
И так мне радостно за милого Якова стало! Он еще сидел, ожидая продолжения, а я уже подошла, подняла его лицо с закрытыми глазами и поцеловала в твердый лоб. И сказала весело: – Вот тебе!
– Что здесь еще за нежности творятся? Пригибая голову, чтоб не удариться о поперечную балку, в шатер входил Михаил.
– Познакомься, – смеясь, проговорила я. – Угнанский князь Яков Лексеич Окинфов!
– А я вам, правда, нравлюсь? – как всегда невпопад поинтересовался новый князь, удивленно распахнув свои зелено-голубые глаза.
– Конечно, правда! —легко согласилась я и в доказательство еще раз поцеловала его лоб. – Ой, – испуганно произнес он и потер нос. И объяснил, показывая на полоску Филуманы на моей шее: – Горячая!
Я потрогала ее пальцем и тоже ойкнула – внешняя сторона моей гривны заметно нагрелась. Не докрасна, конечно, но уж гораздо выше комнатной температуры. А на внутренней стороне, которой она прилегала к моей коже, никаких температурных перепадов не происходило.
– Это потому, что т&перь ты – почти что крестная мать нашего новорожденного князя, – объяснил Михаил, стоя у входа. – Между вашими гривнами возникло какое-то сродство.
– И что нам это даст? – восхитилась я. – Никогда еще не была в роли крестной матери!
– А кто его знает… – неопределенно пожал плечами Михаил. – С гривнами всегда все непросто. Может, как-нибудь проявится. Может, и нет. Лучше скажи: ты теперь только крестных детей целуешь или и мужу что-нибудь достанется?
– Достанется, обязательно! – заверила я, бросаясь налего с объятиями.
– Ух ты! – вздрогнул он.
– Что случилось? – отстранилась я.
– Горячая, – указывая на Филуману, сообщил Михаил. И мы вдвоем расхохотались.
– А почему она горячая? – спросил Яков, с интересом глядя на нас.
Он почти совпал по фазе с реальным миром. Если не обращать внимания на то, что ответ на этот вопрос уже прозвучал несколько минут назад.
Когда же мы с Михаилом прервали наш продолжительный поцелуй, Яков со вздохом сообщил: – А гривны князей Фелинских нет в Вышеграде.
– Сам спроси, – предложил тот, указывая на Якова, который настороженно глядел снизу вверх на вошедших.
Зиновий заметил на шее у новоявленного князя Окинфова гривну, едва не заскрипел зубами от ярости, но усилием воли взял себя в руки и почти ровным голосом задал ему свой вопрос: – Ну и откуда знаешь?
– Я тебя расстроил? – горько вздохнул Яков.
– Ты его еще не расстроил, – заметила я Якову. – Ведь ты еще не ответил на его вопрос, а значит, он и не успел расстроиться.
Дело в том, что Яков своими репликами несколько предвосхищал события, пытаясь обсуждать то, что еще даже им самим не было произнесено. Это тоже затрудняло общение – как и его предыдущая медлительность, но я надеялась, что постепенно он войдет в нормальный ритм, вполне соответствующий скорости окружающего мира.
Яков внимательно посмотрел на меня и кивнул Повернулся к Зиновию.
– Я не знаю, откуда я знаю. Но я это знаю, – сообщил он доброжелательно. И вновь обернулся ко мне: – Теперь я ответил на его вопрос, и он успел расстроиться?
– Успел, – буркнул Фелинский. – Тогда, может, хоть знаешь, где она?
– Ее могли взять те волхвы, которые ушли из Вышеграда вместе с царом, – мягко, успокаивающе дополнил Яков.
– Это второе его предположение о нынешнем местопребывании Корсеки, – пояснила я.
– А первое было какое? – недовольно скривился Зиновий.
– Первое, и самое вероятное, он сейчас скажет. Но, боюсь, оно тебе понравится еще меньше, чем второе.
– Гривна ваша, верно, была испорчена. Как следует испорчена, – невинно хлопая рыжими ресницами, выложил наш пророк. – Поэтому успела уже проржаветь. И даже распалась в пыль.
Зиновий уже открыл рот, чтобы крепким словом приложить такого пророка вместе с его пророчествами, но, встретив мой пристальный взгляд, спохватился. Впрочем, я и так знала все, что он собирался сказать.
– Да, это неприятный и совершенно неподходящий вариант, – согласилась я. – Но сейчас волхвы вместе с нечистью очень стараются взять верх. Вернуть историю на пять столетий назад. В ту пору, когда ваши предки еще не имели поддержки гривен. Так что… – Я развела руками.
– Но этого просто не может быть! – возмущенно сжал кулаки Зиновий. – Ибо какой же я тогда князь – без гривны-то?
– Значит, о плохом и думать не надо! – бодро сказал Михаил. – О совсем плохом. А надо думать, что гривна твоя – у цара. А это уже лучше, чем бесполезное копание на пепелище. Так ведь? Ты князь. Тебе надо вернуть свое добро. Значит, что надо делать?
Зиновий подумал: – Снарядить мою дружину в погоню за даром? И самому стать во главе ее?
– Вот это – уже толково! – одобрил Михаил, – Только по такому случаю не грех бы посоветоваться с великим князем Петром. Ему твое желание тоже будет интересно. А то что-то в нашей Соборной рати неладно стало. Война не окончена, а князья-воеводы ухе поговаривают, что должно-де по вотчинам разъезжаться – заботы-де у них неотложные, совсем, мол, заждались их вотчины и уделы! При этом пар где-то ездит и воду мутит, как и раньше. Ему и дела нет, что Великий собор объявил его татем и изменником. Да и та часть князей, которая была в его ополчении, разбежавшись, может снова сбежаться. Особенно прослышав об угрозах отлучения от княжения, которыми всех пугает князь Дмоховский. Вот и снова под даровой рукой полки окажутся немалые… А мы между тем по княжествам своим попрячемся?
Все-таки пять столетий тишины разбаловали господ князей и лыцаров. Мало кто озабочен был тем, как довести войну до конца. Большинство же князей оказались вполне удовлетворены тем, что совершено, и желали теперь с почетом вернуться по домам, чтоб там рассказывать восхищенным чадам и домочадцам о своих ратных доблестях.
– Ну все ж таки хоть некоторые решения были приняты! – успокаивал меня Михаил. – И полк для поимки беглого татя-дара определен, и учреждено Но во-Вышеградское княжество, и даже Великие послы назначены для объявления князьям, бывшим царским ополченцам, указов соборных о покаянии и епитимье. Чем не знак примирения? Чтоб те перестали наконец страшиться Великого собора да не вернулись вновь под знамена царовы!
Я вздохнула, соглашаясь: – Ты прав. Будем находить во всем положительные стороны. Я, например, самой хорошей стороной считаю, что великий князь испугался тебя как второго претендента на руководство Великим собором.
Михаил удивленно вскинулся, но я устало махнула рукой: – Испугался, испугался! От меня-то он свои мысли скрыть не мог! Почему, думаешь, он не поддержал князя Ондрея, когда тот предложил именно тебя в первые воеводы полка, который отряжается на поиски цара? Да потому что Сыскной полк – это, по сути, единственная реальная сила. И тот, кто стоит во главе этой силы, на самом деле и может диктовать волю остальным. В том числе и великому князю, предводителю собора. И если б ты стал первым воеводой Сыскного полка, то с твоим авторитетом – ну, с твоим влиянием, уважением к тебе других князей… Да еще с такой женкой, от которой неизвестно чего ждать… В общем, сдрейфил Траханиотов. Да еще верный лыцар Лукьян Стрешнев, весьма умудренный в таких вопросах, нашептывал ему постоянно против тебя. Не заметил? Лукьян почти у ног Траханиотова сидел – справа от великокняжеского трона. И шептал, шептал…
– А я – то, простая душа, решил, что Петр и впрямь по-отечески обо мне позаботился. Отпуск дал в удельное княжество. Как там он пошутить изволил? «Для радостей с молодой женой»?
– И хорошо. Вот и радуйся. Поедем в Сурож, отдохнем от кочевой жизни в шагировском имении…
– Солнышко мое, – озабоченно сказал Михаил, прикасаясь губами к моему носику, – Мне бы надобно сначала в Кравенцах показаться. А то и впрямь забудут там, что есть у них князь такой – Михаил…
– В Кравенцы так в Кравенцы, – согласилась я, – А потом уж в Шагирово – А после – в Киршаг.
– Что-то больно сложен маршрут получается! В Киршаг-то зачем? —..,
– Ну как ты не понимаешь… – замялся Михаил. – Мой сын – новая ветвь на родовом древе князей Квасуровых… Он обязательно должен там родиться. Там наше княжеское гнездо, там все Квасуровы на свет появлялись. – А почему бы не родиться девочке? – Мальчик, только мальчик! Если любишь меня, то уж постарайся! – Поздновато уже стараться…-промурчала я, обнимая мужа. – Раньше надо было думать. А теперь – кто будет, тот и будет. Или – та. Жаль, нет у вас тут ультразвуковых исследований. Давно бы уже знали, кого ждем.
– Неужто у вас даже такое можно – заранее знать?
– Не только знать, но с самого начала сделать так, как хочется. Мы бы с тобой сразу, по твоему желанию, заказали бы сына. Тоже непросто, но можно. А теперь – мучайся, дорогой супруг! Зато подле меня будешь, а не в далеком опасном походе – спасибо великому князю и его хитромудрому советчику!
Однако Михаил управился на удивление быстро – даже быстрее, чем я предполагала.
Не успела я и глазом моргнуть, как его голова, а потом и он сам с Окинфовой гривной в руках оказался наверху.
– Она и не на князе была вовсе, – пояснил, отдуваясь, супруг. – На полу лежала – прямо около нижней ступеньки.
Он подошел к неподвижно лежащему Якову, поинтересовался: – Как же так? Почему гривна не на князе была? Тебе надо ответить, Яков.
– Гривна ни на ком не была, – безразлично проговорил последний из Окинфовых.
А я пояснила, озвучив его мысли: – Князь Лексей умер раньше. От раны, полученной в сече. Еще днем, до пожара. Когда начало полыхать, братья, не желая оставлять тело отца на поругание, спустили его в подпол. Гривна была в руках у главного наследника – у Юрия. Видимо, он выронил ее, задыхаясь от угарного газа.
* * *
У входа в лагерь Соборной рати нам повстречался князь Дмоховский со свитой из дружинников. Приветливо улыбнувшись, он поинтересовался: – Что это вы в копоти, будто с вышеградского пожарища?– Угадали, князь. Мы как раз оттуда, – в ответ улыбнулся Михаил.
– Не с пожарища ли и находки ваши? – вновь спросил князь Иван, указывая своим сухоньким перстом на свернутый княжеский плащ моего супруга, который несли позади нас четыре дружинника. В плаще – без сил, без мыслей и без желаний – лежал Яков. Безучастный ко всему.
А князь Иван ждал ответа на свой вопрос, по-прежнему осклабясь. Хотя мысли его приняли направление, далекое от приветливости. Сводились они к тому, что Дмоховский пенял себе за нерасторопность: люди-то уже делом занялись – собирают в Вышеграде заслуженную добычу, а он отстал. Так можно и вовсе голу и босу из похода воротиться!
– Не находки, – пояснил Михаил, – А всего только одна находка. Нашли мы младшего сына князя Лексея Окинфова. Ете живым. И даже гривна его родовая рядом отыскалась. Так что не прервется их княжеский род.
Слушая Михаила, Дмоховский все больше мрачнел. Заметя это, мой супруг удивленно поднял брови: – Разве не радостная это новость, что еще один род сохранен, а не ушел в небытие?
– Смотря какой род, – скривя бесцветные губы, проронил Дмоховский и, коротко кивнув, отправился дальше.
– Бедного Якова ждут новые неприятности, – сообщила я мужу. – Князь Иван собирается поднять вопрос о каре роду Окинфовых за участие в паровом ополчении. И сделает это сегодня, пока слишком еще свежи в памяти все события, а раны не затянулись.
– Ну, сегодня-то это вряд ли возможно будет, – возразил Михаил. – Сначала – погребальный костер, потом тризна… А до завтра я переговорю со всеми князьями, особенно с великим князем Петром. Он, кажется, настроен на замирение всех родов.
* * *
Но Дмоховский ждать не был намерен и поднял вопрос о роде князей Окинфовых прямо на тризне.Вставши с кубком в руке, будто для поминального слова, он вдруг произнес: – Говоря о павших, не забыть бы о живых. Всем нам ведомо, что некоторые князья не присоединились к Великому собору – да будет им вечный стыд карою за трусость! А некоторые князья даже участвовали в царовом ополчении! В глумлении над святым мучеником князем Константином! А потом и на сечу вышли – рубить под стенами вышеградскими нашу рать Христову! Можем ли мы это оставить без наказания, спрашиваю вас, други мои?
Над столами повисло настороженное молчание. Зная князя Ивана как фарисея и догматика, все ждали, что он предложит. После столь славной победы мало кто хотел новой междоусобицы между княжествами.
Я-то понимала, что это – пока, до первой искры, что при столь шаткой и аморфной властной конструкции, как Великий собор, уже совсем скоро князья начнут собирать дружины и против друг друга. Но сейчас, сидя плечом к плечу, они не предполагали такого поворота и надеялись, что теперь-то уж, после нового поражения, нанесенного нечисти, вновь на пятьсот лет воцарится мир и спокойствие.
Дмоховский выдержал паузу и, разведя руки, горестно сообщил: – Как знают все, ни одного изменника, ни одного князя, перебежавшего под воровские знамена бывшего цара, а ныне беглого татя Морфейки Телицына, нам изловить не удалось. Нет их среди плененных ополченцев, не найдены они и среди скрывающихся в округе.
И тут, резко наклонясь вперед, он вперился прищуренным взглядом в лицо Михаила.
– Однако известно мне стало, что князь кравенцовский Квасуров, славный многими хитростями, помогшими нам победить, и здесь исхитрился найти одного из таких христопродавцев. А именно – последнего из рода предателей Окинфовых, с которого и надобно нам начать вершить возмездие!
Удивленный ропот пронесся над столами, все головы повернулись в нашу с Михаилом сторону.
– Не возмездия я хочу, а торжества справедливости! – громко ответил мой супруг. – А в чем справедливость? – язвительно осведомился князь Иван. – Где мы ее отыщем? В священной Прави? Там нет такого. Потому как предки наши и помыслить не могли, что найдутся вероотступники, которые согласятся пойти вместе с нечистью супротив православной веры!
Он так хлопнул золотым кубком по столу, что расплескал вино. Перед ним по скатерти расплылось темно-красное, будто венозная кровь, пятно.
– Так вот, други мои, воины Христовы. Следует нам теперь дополнить Правь. И свершить это сегодня, на этой тризне. Подтвердив, что не напрасно погибли православные ратники, что воздается ворогам не только на небесах, но здесь уже – среди живых!
Великий князь Траханиотов начал подниматься со своего места, но князь Иван не дал себя прервать.
– И я предлагаю, други мои, – своим высоким надтреснутым голосом провозгласил он, – лишить род Окинфовых звания князей, которое они запятнали. А последнего из Окин-фовых предать казни. Но не такой казни, какой предали наши вороги страстотерпца князя Константина – мы же не звери с вами! А казни обычной, только и подходящей для изменников, сошедшихся с нечистью, – утопить его до полного умерщвления.
Загудели за столами, заволновались. И я скоро поняла причину волнения.
Много возможных проступков и даже преступлений записано в Прави. За некоторые предусмотрено и лишение жизни. И способы лишения расписаны многообразные. Но специально оговорено, что ни лыцара, ни тем паче князя нельзя умерщвлять удушением. Ни в петле, ни в воде, ни путем закапывания живым в землю. Никто из господ по Прави не мог быть подвергнут ни одному из этих способов умерщвления. Предложение же Дмоховского означало, что князья-изменники, казненные этим способом, князьями быть перестают. И их, и весь их род уже больше не княжеский, раз их утопили.
Да, уж лучшего метода изгнания родов из числа господских нельзя было и придумать!
Не знали только собравшиеся одного – хорошо видной мне в мыслях князя Ивана истинной подоплеки всей этой суеты со смертоубийственным отлучением рода Окинфовых от княжения. А именно: Угнанское княжество – вотчина князей Окинфовых – непосредственно граничило с владениями князя Ивана. И кому, как не ему, должны были после казни отойти земли, оставшиеся без князя? По крайней мере, Дмоховский очень на это рассчитывал, ибо с другой, противоположной от него стороны эти становящиеся ничейными угнан-ские земли заканчивались морским побережьем – так не морскому же царю их отдавать?
– Тише, тише! – вдруг закричали за столами. – Князь Зиновий Фелинский будет говорить!
Михаил побледнел.
Великий князь, до того думавший, что дело сделано, что Дмоховский сам себе навредил, измыслив унизительный для всех господ способ казни, теперь напрягся. Да и все замолкли. Понимали: слово, сказанное сейчас сыном и прямым наследником святого мученика, может перебороть даже самые осторожные сомнения.
А лик поднимающегося из-за стола сморгонского князя был суров и ничего хорошего обидчикам его не предвещал.
Одна я знала, что это не так. И положила свою ладонь на руку Михаила, шепотом успокоив: – Все хорошо будет.
Ведь я видела, что в голове у Зиновия все было ясно и четко. И Дмоховский сильно ошибся в молодом безгривен-ном князе. И еще десять раз он раскается, что заблаговременно, перед самой тризной, упредил его о своем грядущем выступлении. Потому что, конечно, этим князь Иван погрузил Фелинского в тяжкие раздумья, но вовсе не такие, какие хотел.
– Великий собор, – негромко проговорил Зиновий (но в наступившей тишине его слышали все). – Тебе решать – должно ли суд совмещать с тризною? Должно ли переписывать Правь с чаркою в руке?
Все ахнули. Князь Фелинский недвусмысленно намекал на позорность разговора, затеянного Дмоховским. И у всех вдруг как глаза раскрылись: ну конечно, нельзя! Не время и не место об этом вести сейчас речь!
Но Зиновий не закончил. Подняв руку и склонив голову, он терпеливо выжидал, пока стихнет шум, поднятый его словами. И только затем продолжил: – Но об одном должен я сказать. Предложено было лишить княжения сына подлого предателя и изменника князя Лексея. Более того. Предложено было лишить его жизни лютым и позорным образом. За что же? Об этом спрошу я вас. Не за то ли, что он, сын, не пошел против отца своего? Не это ли главная вина его? – Зиновий обвел столы суровым взглядом. – Я же мыслю, что нельзя сына обвинять, если он не противился отцу! Разве почитание родителя – не главнейшая добродетель? Разве желаете вы сами, те, кто сидит здесь, чтобы ваши сыновья, решив вдруг, будто бы вы не правы в чем-то, стали вам наперекор? А? Ежели желаете этого, тогда должны осудить Якова, младшего сына рода Окинфо-вых. Но ежели дороги вам божеские и людские заповеди, гласяшие: да убоится сын отца своего! – тогда должны вы здесь и в сей же час все обвинения с Якова Окинфова снять, в принятии им княжения не препятствовать и более во все грядущие времена о его будто бы изменничестве не поминать. Никогда. Что же до рода Окинфовых… Считаю, что пятно со своего рода смыл сам князь Лексей. Смертию своею. А также тем, что не передал гривну свою на борьбу с православным делом, а умер в покаянии.
В тишине Зиновий тяжело опустился на свое место и сидел, не поднимая головы.
– Это еще все надо разузнать! – сорвался со скамьи, размахивая руками, Дмоховский.
Но его уже никто не слушал. Слово взял великий князь.
– Стыдно мне, братья, – горестно сказал он. – Стыдно, что позволил превратить тризну в непотребство. И спасибо скажу только князю Фелинскому, что указал нам всем на это. И еще скажу: негоже нам княжеские роды изводить. И без того не так уж много этих родов осталось. Вот и считаю, что князь Фелинский и в этом прав. Так ли, князья?
– Так, так! – послышалось со всех сторон.
– А значит – быть посему! – торжественно провозгласил Траханиотов. – И продолжим же нашу печальную тризну, уже не прерываясь на неуместные речи!
На том и порешили. Попытка же князя Ивана оттяпать себе еще земель окончилась провалом.
* * *
– Не пытались вы снова искать вашу Корсеку? – спросила я Зиновия на следующий день. – Пытался, – скупо ответил он. Дальше спрашивать было бессмысленно – если б нашел, она давно уже пребывала бы на его шее. Но открытая шея безгривенного князя была пуста.Да и, наверно, нелегкое это дело – пытаться найти маленькую вешицу среди руин большого города.
– А ты не можешь помочь хорошему человеку? – поинтересовалась я у Якова, все еще пребывающего в безмысленном полузабыгьи, – Не вспомнишь, где видел в последний раз гривну князей Фелинских?
Яков дернулся, как от удара, и поднял на меня полные страдания глаза. В последний раз он видел Корсеку еще на шее Константина, и напоминание об этом обожгло его новым потоком покаянных мыслей. Не знаю уж, каялся ли отец Якова перед смертью так, как об этом говорил Зиновий на тризне, но сын князя Лексея, по-моему, успел раскаяться не только за себя, но и за весь свой род.
– Кстати, а свою княжескую гривну ты почему не надеваешь? – продолжала допытываться я, и без того зная ответы. Но мне хотелось хоть как-то расшевелить Якова. Ну сколько в самом деле можно желать собственной смерти? Пора бы заняться и чем-нибудь полезным!
– Я обманул сына князя Константина, – после продолжительного молчания неожиданно сообщил Яков.
Я не сразу сообразила, о чем это он. Ах да, минут пять назад я пыталась втолковать ему, что Зиновию была бы небезынтересна информация о последнем местопребывании Кор-секи!
– Не видел я казни, – горестно признался последний из Окинфовых, продолжая неподвижно лежать на лавке, – Как только вывели князя Константина – босиком, в простой рваной рубахе, избитого, – я испугался и сразу ушел. Я вообще– трус.
– Но не всегда же ты был таким трусом? – возразила я. – Князь Михаил рассказывал, что, когда вы с братьями и отцом гостили в Киршаге, ты в очень смелые проделки пускался.
Даже отчаянные. Переплыл, например, на спор в штормовую погоду какую-то бухточку на совсем маленькой лодке.
– Нашу гривну не надеваю? – спросил Яков медленно, как будто только что услышал мой вопрос, про который я уже и сама успела забыть. – Платею? Но надеть ее – это значит княжить. А какой из меня князь?.. Юрий – это был бы князь. Или хоть Иван. А меня даже волхвам не показывали, когда на княжение гадали. Не примет она меня. Придушит.
– Да почему ж обязательно придушит? Вот Михаил тоже младшим сыном был, а его же Витвина приняла!
– На лодке в шторм – это нехитрое дело… – задумчиво перебил меня Яков.
Вот и поговори с ним, когда ответ получаешь через пять минут после вопроса!
– Чего бояться плыть, если все равно умирать, – продолжал гнуть свою линию последний из Окинфовых. – За себя я никогда не боялся. Я трус, когда других людей касается. Даже голутвенных. Даже антов. Надо закричать на него, а я боюсь. Плеткой приложить – тем более страшусь… А так жить нельзя. И княжить – тем более нельзя. Так только разоришь свое княжество… А за себя?.. Разве ж может быть за себя страшно, когда смерть – вот она, всегда рядом. Сейчас ты есть, а все равно как и нет тебя. Потому что завтра все равно тебя не будет – век человеческий столь краткосрочен…
– Ну, раз не боишься за себя, так встань, пойди, помоги Зиновию! Полазай в пепле, в развалинах, поищи его гривну. Раз ты такой бесстрашный!
– Вы – добрая. Потому мне про Витвину Михаила и напоминаете, – как ни в чем не бывало сообщил Яков. – Но я – то знаю, что Михаил – это одно. А я – совсем другое. Я княжить все равно не смогу.
– Но ведь ты и не пробовал. Когда княжишь, не обязательно ведь кричать и плеткой махать. Мне кажется, что главное все-таки любить своих людей, думать о них, тогда, глядишь…
– А и правда, встану вот и пойду по пепелищу. Может, провалюсь куда-нибудь. Да и сгорю там. Или задохнусь. Все лучше, чем вам с Михаилом досаждать…
– Опять глупость надумал! Ничего ты нам не досаждаешь. Мне, например, ты даже нравишься. Тем, что ты других обидеть боишься, и тем, что бесстрашный от глупости своей. Даже ворчание твое про смерть нравится – так после этого жить хочется! Тебе назло!
– И как я сам до этого не додумался? – внимательно выслушав меня, проговорил Яков. – Я ведь не пробовал ее надевать. А надо попробовать. Вдруг Платея меня все-таки придушит? Тогда все и прекратится!
Он решительно поднялся, но, сделав шаг в направлении лавки, где на чистой салфетке лежала его родовая гривна, покачнулся и чуть не упал.
Я вскочила, поддержала его за руку. Он с удивлением воззрился на мои пальцы на своем предплечье, но потом пожал плечами – а не все ли равно? Какая разница? Все равно после смерти ничего уже не будет иметь значения!
И, переждав головокружение, Яков доплелся до лавки, сел. Взял гривну. Некоторое время пристально вглядывался в ее змеистое серебрение у себя на ладони.
Мне даже не по себе стало: а ежели она и вправду придушит его?
Но возражать уже было поздно. Мягким, ласковым движением Окинфов накинул легкую ленточку Платеи себе на шею. И прикрыл глаза, ожидая неизбежной кончины.
То, что последовало дальше, мне уже было знакомо по опыту общения с Филуманой. В шатре раздался едва слышный звон, по всей поверхности Платеи заискрились витые разряды молний, расслабленная петля гривны стала стремительно ужиматься, охватывая тугим кольцом тощую шею Якова. И – как и при моей встрече с Филуманой – никакого удушения не произошло. Платея замерла на новом князе Окинфове, как будто на нем всегда была.
И так мне радостно за милого Якова стало! Он еще сидел, ожидая продолжения, а я уже подошла, подняла его лицо с закрытыми глазами и поцеловала в твердый лоб. И сказала весело: – Вот тебе!
– Что здесь еще за нежности творятся? Пригибая голову, чтоб не удариться о поперечную балку, в шатер входил Михаил.
– Познакомься, – смеясь, проговорила я. – Угнанский князь Яков Лексеич Окинфов!
– А я вам, правда, нравлюсь? – как всегда невпопад поинтересовался новый князь, удивленно распахнув свои зелено-голубые глаза.
– Конечно, правда! —легко согласилась я и в доказательство еще раз поцеловала его лоб. – Ой, – испуганно произнес он и потер нос. И объяснил, показывая на полоску Филуманы на моей шее: – Горячая!
Я потрогала ее пальцем и тоже ойкнула – внешняя сторона моей гривны заметно нагрелась. Не докрасна, конечно, но уж гораздо выше комнатной температуры. А на внутренней стороне, которой она прилегала к моей коже, никаких температурных перепадов не происходило.
– Это потому, что т&перь ты – почти что крестная мать нашего новорожденного князя, – объяснил Михаил, стоя у входа. – Между вашими гривнами возникло какое-то сродство.
– И что нам это даст? – восхитилась я. – Никогда еще не была в роли крестной матери!
– А кто его знает… – неопределенно пожал плечами Михаил. – С гривнами всегда все непросто. Может, как-нибудь проявится. Может, и нет. Лучше скажи: ты теперь только крестных детей целуешь или и мужу что-нибудь достанется?
– Достанется, обязательно! – заверила я, бросаясь налего с объятиями.
– Ух ты! – вздрогнул он.
– Что случилось? – отстранилась я.
– Горячая, – указывая на Филуману, сообщил Михаил. И мы вдвоем расхохотались.
– А почему она горячая? – спросил Яков, с интересом глядя на нас.
Он почти совпал по фазе с реальным миром. Если не обращать внимания на то, что ответ на этот вопрос уже прозвучал несколько минут назад.
Когда же мы с Михаилом прервали наш продолжительный поцелуй, Яков со вздохом сообщил: – А гривны князей Фелинских нет в Вышеграде.
* * *
– И откуда он это может знать? – раздраженно пробурчал Зиновий, входя в шатер вслед за Михаилом.– Сам спроси, – предложил тот, указывая на Якова, который настороженно глядел снизу вверх на вошедших.
Зиновий заметил на шее у новоявленного князя Окинфова гривну, едва не заскрипел зубами от ярости, но усилием воли взял себя в руки и почти ровным голосом задал ему свой вопрос: – Ну и откуда знаешь?
– Я тебя расстроил? – горько вздохнул Яков.
– Ты его еще не расстроил, – заметила я Якову. – Ведь ты еще не ответил на его вопрос, а значит, он и не успел расстроиться.
Дело в том, что Яков своими репликами несколько предвосхищал события, пытаясь обсуждать то, что еще даже им самим не было произнесено. Это тоже затрудняло общение – как и его предыдущая медлительность, но я надеялась, что постепенно он войдет в нормальный ритм, вполне соответствующий скорости окружающего мира.
Яков внимательно посмотрел на меня и кивнул Повернулся к Зиновию.
– Я не знаю, откуда я знаю. Но я это знаю, – сообщил он доброжелательно. И вновь обернулся ко мне: – Теперь я ответил на его вопрос, и он успел расстроиться?
– Успел, – буркнул Фелинский. – Тогда, может, хоть знаешь, где она?
– Ее могли взять те волхвы, которые ушли из Вышеграда вместе с царом, – мягко, успокаивающе дополнил Яков.
– Это второе его предположение о нынешнем местопребывании Корсеки, – пояснила я.
– А первое было какое? – недовольно скривился Зиновий.
– Первое, и самое вероятное, он сейчас скажет. Но, боюсь, оно тебе понравится еще меньше, чем второе.
– Гривна ваша, верно, была испорчена. Как следует испорчена, – невинно хлопая рыжими ресницами, выложил наш пророк. – Поэтому успела уже проржаветь. И даже распалась в пыль.
Зиновий уже открыл рот, чтобы крепким словом приложить такого пророка вместе с его пророчествами, но, встретив мой пристальный взгляд, спохватился. Впрочем, я и так знала все, что он собирался сказать.
– Да, это неприятный и совершенно неподходящий вариант, – согласилась я. – Но сейчас волхвы вместе с нечистью очень стараются взять верх. Вернуть историю на пять столетий назад. В ту пору, когда ваши предки еще не имели поддержки гривен. Так что… – Я развела руками.
– Но этого просто не может быть! – возмущенно сжал кулаки Зиновий. – Ибо какой же я тогда князь – без гривны-то?
– Значит, о плохом и думать не надо! – бодро сказал Михаил. – О совсем плохом. А надо думать, что гривна твоя – у цара. А это уже лучше, чем бесполезное копание на пепелище. Так ведь? Ты князь. Тебе надо вернуть свое добро. Значит, что надо делать?
Зиновий подумал: – Снарядить мою дружину в погоню за даром? И самому стать во главе ее?
– Вот это – уже толково! – одобрил Михаил, – Только по такому случаю не грех бы посоветоваться с великим князем Петром. Ему твое желание тоже будет интересно. А то что-то в нашей Соборной рати неладно стало. Война не окончена, а князья-воеводы ухе поговаривают, что должно-де по вотчинам разъезжаться – заботы-де у них неотложные, совсем, мол, заждались их вотчины и уделы! При этом пар где-то ездит и воду мутит, как и раньше. Ему и дела нет, что Великий собор объявил его татем и изменником. Да и та часть князей, которая была в его ополчении, разбежавшись, может снова сбежаться. Особенно прослышав об угрозах отлучения от княжения, которыми всех пугает князь Дмоховский. Вот и снова под даровой рукой полки окажутся немалые… А мы между тем по княжествам своим попрячемся?
* * *
Я вернулась с заседания Великого собора с головной болью. Говорено было много, но бестолково и не по делу.Все-таки пять столетий тишины разбаловали господ князей и лыцаров. Мало кто озабочен был тем, как довести войну до конца. Большинство же князей оказались вполне удовлетворены тем, что совершено, и желали теперь с почетом вернуться по домам, чтоб там рассказывать восхищенным чадам и домочадцам о своих ратных доблестях.
– Ну все ж таки хоть некоторые решения были приняты! – успокаивал меня Михаил. – И полк для поимки беглого татя-дара определен, и учреждено Но во-Вышеградское княжество, и даже Великие послы назначены для объявления князьям, бывшим царским ополченцам, указов соборных о покаянии и епитимье. Чем не знак примирения? Чтоб те перестали наконец страшиться Великого собора да не вернулись вновь под знамена царовы!
Я вздохнула, соглашаясь: – Ты прав. Будем находить во всем положительные стороны. Я, например, самой хорошей стороной считаю, что великий князь испугался тебя как второго претендента на руководство Великим собором.
Михаил удивленно вскинулся, но я устало махнула рукой: – Испугался, испугался! От меня-то он свои мысли скрыть не мог! Почему, думаешь, он не поддержал князя Ондрея, когда тот предложил именно тебя в первые воеводы полка, который отряжается на поиски цара? Да потому что Сыскной полк – это, по сути, единственная реальная сила. И тот, кто стоит во главе этой силы, на самом деле и может диктовать волю остальным. В том числе и великому князю, предводителю собора. И если б ты стал первым воеводой Сыскного полка, то с твоим авторитетом – ну, с твоим влиянием, уважением к тебе других князей… Да еще с такой женкой, от которой неизвестно чего ждать… В общем, сдрейфил Траханиотов. Да еще верный лыцар Лукьян Стрешнев, весьма умудренный в таких вопросах, нашептывал ему постоянно против тебя. Не заметил? Лукьян почти у ног Траханиотова сидел – справа от великокняжеского трона. И шептал, шептал…
– А я – то, простая душа, решил, что Петр и впрямь по-отечески обо мне позаботился. Отпуск дал в удельное княжество. Как там он пошутить изволил? «Для радостей с молодой женой»?
– И хорошо. Вот и радуйся. Поедем в Сурож, отдохнем от кочевой жизни в шагировском имении…
– Солнышко мое, – озабоченно сказал Михаил, прикасаясь губами к моему носику, – Мне бы надобно сначала в Кравенцах показаться. А то и впрямь забудут там, что есть у них князь такой – Михаил…
– В Кравенцы так в Кравенцы, – согласилась я, – А потом уж в Шагирово – А после – в Киршаг.
– Что-то больно сложен маршрут получается! В Киршаг-то зачем? —..,
– Ну как ты не понимаешь… – замялся Михаил. – Мой сын – новая ветвь на родовом древе князей Квасуровых… Он обязательно должен там родиться. Там наше княжеское гнездо, там все Квасуровы на свет появлялись. – А почему бы не родиться девочке? – Мальчик, только мальчик! Если любишь меня, то уж постарайся! – Поздновато уже стараться…-промурчала я, обнимая мужа. – Раньше надо было думать. А теперь – кто будет, тот и будет. Или – та. Жаль, нет у вас тут ультразвуковых исследований. Давно бы уже знали, кого ждем.
– Неужто у вас даже такое можно – заранее знать?
– Не только знать, но с самого начала сделать так, как хочется. Мы бы с тобой сразу, по твоему желанию, заказали бы сына. Тоже непросто, но можно. А теперь – мучайся, дорогой супруг! Зато подле меня будешь, а не в далеком опасном походе – спасибо великому князю и его хитромудрому советчику!