Страница:
Но так ли это? Кто знает? Может, река стояла, а мир стремился вверх по реке к истокам: чтобы с разочарованием обнаружить, что истоки могучих рек маленькие, что там, где мы мним великое начало, тихо журчит и бурлит маленький ключ. Мчащийся, безумно мчащийся мир, неподвижная река и он, старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер, парил над ней.
Погруженного в раздумья сыщика внезапно пронзило: он всеми забытый маленький каменный Будда среди космического флиппера, наполненного сверканьем, треском и воем. Что его сейчас посетило? Озарение? Видение, новая разновидность мигрени или откровенное безумие, которое перепрыгнуло через последние барьеры и теперь грозило пенсией. Но нет, Тойер был уверен: это был ракурс той самой картины!
Это был парящий ракурс Тернера — подделка, увиденная с плотины.
Еле дыша, он уставился на город и полез в карман куртки, сначала в фальшивый. Но потом вытащил газетную вырезку. Словно гравер по меди при жировом светильнике, он сощурился и уткнулся носом в газету, пытаясь что-то разглядеть в тусклом свете плотины. Потом снова уставился на реку. Замок и Старый город были написаны под точно таким же углом, в точно таких же пропорциях, как он их видел со своего места. «Вид на Гейдельберг с плотины», так должна была бы называться картина, с плотины, которой еще не существовало во времена Тернера.
Теперь он не испытывал ни эйфории, ни отчаяния. Он был просто в теме. Итак, это произошло. Он быстро направился назад, к площади Неккармюнцплац, к стоянке такси.
Случилось нечто. Он посмотрел на мир чужими глазами — и на этот раз не со столетним разрывом. В его доме, в пристанище усталого чудака, рухнула стена, и при всем желании он не мог просто так в одночасье ее восстановить. Он больше не мог отгораживаться от всего — слишком обессилел.
Хорнунг сидела на софе и рыдала. Тойер сначала беспомощно ходил вокруг нее, потом сварил кофе.
— Что-нибудь случилось? Тебя кто-нибудь еще обидел, кроме меня? — спросил он, наконец, вернувшись с двумя кружками.
Она потрясла головой и встала, опершись на него.
В своем необычном настроении, когда он чувствовал, что к нему имеет отношение все на свете, он не испытывал особого любопытства к состоянию Хорнунг. Вообще-то он хотел быть тут с ней — среди прочих своих задач, ну, просто тогда одной задачей для него было бы больше. Ему даже не приходило в голову, что он ощущает себя в эту минуту центром мироздания. В навесной полке он нашел бутылку коньяка.
— Пожалуй, это должно помочь. Или ты еще собираешься вести машину?
Она без слов помотала головой, но коньяк только пригубила.
Тойер по-дружески сидел рядом с ней, держал ее руку и мысленно взвешивал множество фраз, из которых не произнес ни одной. Только ничего сейчас не менять, просто быть вот так вместе.
Через полчаса Хорнунг утерла последние слезы:
— Все-таки забавно, чего только не натворишь, когда ты вдвоем с близким человеком.
Тойеру не хотелось расставаться с созерцательным состоянием, в котором он находился.
— Сейчас я должен заняться людьми, которые действительно кое-что натворили. — Он тут же увидел, что она рассердилась на его слова.
— Ну да, я-то никого не убила, так что какие проблемы! — Под ее взглядом он невольно съежился.
— Нет, — солгал он, — я имел в виду последнюю ночь, тогда я в самом деле… ну… определенно не совершил никакого подвига.
— Дело не в этом. — В ее голосе звучала усталость. — От тебя и не требуется прыть жеребца. Вот только у меня внезапно появилось ощущение… Я о том, что ты заснул, прямо посредине. Я так безумно одинока, Тойер.
Комиссар вздохнул. Он не хотел вместо своих обычных выверенных чувств погрузиться в абсурдную кашу страстей и промолчал.
Хорнунг набрала в грудь воздуха, словно вынырнула из морской глубины, где тщетно искала жемчуг.
— Ладно, все в порядке. Не будем сейчас говорить об этом. Все-таки ты неожиданно появился у меня, в первый раз за все время. Я проявлю скромность и не стану тешить себя напрасными иллюзиями. У вас что-то произошло?
Это послужило паролем. Тойер начал с жаром рассказывать, ведь он приехал только ради этого. Если поначалу его подружка еще удивлялась, с каким спокойствием он описывал свой недавний позор, то после его озарения на плотине она уже не могла удержаться.
— Вот это да! Я сейчас позвоню эксперту! — воскликнула она. — Вся эта история кажется действительно… ну, не знаю… Да, возможно, из-за этой картины кого-то в самом деле могли убить. Дай-ка мне трубку, мой знакомый сейчас наверняка еще не спит. Историков искусства, искусствоведов можно сравнить с нейрохирургами, им часто приходится делать свое дело, не считаясь со временем. — Она вышла в прихожую.
Пока она звонила, Тойер подливал себе кофе и сделал добрый глоток из бутылки с коньяком. Разумеется, в каждой федеральной земле имелось отделение полиции, которое специализировалось на фальсификации произведений искусства, но маловероятно, что там захотят в конце рабочей недели поговорить с неудачником Тойером, но еще менее вероятно, что они согласятся это сделать на следующей неделе, когда он станет безработным экс-полицейским. Поэтому придется действовать прямо сейчас, на свой страх и риск.
Вернулась Хорнунг:
— Да, он приедет. Мы можем встретиться завтра вечером у меня. Часов в семь.
Тойер кивнул.
— Только я ничего не готовлю дома, — грустно сказала она.
Тойер обнял ее с закрытыми глазами и попытался вложить в это объятие все тепло своего тела. Его подружка блаженно вздохнула:
— Как давно ты меня не обнимал.
— Еще никогда не обнимал, — довольным тоном поправил он.
— Ты не мог бы остаться? — тихонько спросила она из-под его воротника. — Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Нас, — ответила она и опять заплакала.
Он промолчал. Они долго стояли обнявшись. Потом Хорнунг высвободилась из его рук:
— Я знаю, что ты любишь спать у себя дома. Сейчас я закажу такси.
Дома, встав у окна, Тойер смотрел сверху на отъезжавшее такси. Водитель еще купил себе сигареты и лишь теперь двинулся дальше. Корпулентный сыщик еще какое-то время созерцал ночную улицу, она завораживала его своими ритмами и изменчивым пульсом.
Потом он позвонил Штерну.
— Да, Габи Штерн слушает.
— Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…
— Тот самый, сумасшедший?
Тойер невольно засмеялся и подтвердил — простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье-то раздраженное шипенье.
— Господин Тойер, Штерн слушает. Извините, моя жена…
— Ничего, все нормально, — заверил его старший гаупткомиссар и ни с того ни с сего добавил: — Привет ей… К тому же действительно поздно. И все попахивает безумием. Да, кстати, который час? Послушайте, Штерн, завтра нам придется поработать…
Ему стоило некоторого труда убедить Штерна, что не все потеряно. К концу разговора комиссар чувствовал себя проповедником.
— Если мы сейчас сдадимся, на нас можно ставить крест. Я заведу себе складной стульчик и стану просить подаяние возле «Вайн-Окса». А в супермаркете кассирша будет обменивать мне мелочь на бумажки. Но и у вас, молодых, дела будут не лучше. Короче, завтра вечером встречаемся у моей приятельницы — Ренаты Хорнунг — по адресу: Доссенгейм, Фрауенпфад, четырнадцать. Усвоил? Сообщишь остальным, это приказ. Возможно, я наберусь храбрости и позвоню Ильдирим, и, возможно, она придет.
— Ладно, хорошо, — сказал, наконец, Штерн, и Тойер сердито спросил себя, с какой стати подчиненные теперь позволяют себе одобрять или не одобрять его указания.
11
Погруженного в раздумья сыщика внезапно пронзило: он всеми забытый маленький каменный Будда среди космического флиппера, наполненного сверканьем, треском и воем. Что его сейчас посетило? Озарение? Видение, новая разновидность мигрени или откровенное безумие, которое перепрыгнуло через последние барьеры и теперь грозило пенсией. Но нет, Тойер был уверен: это был ракурс той самой картины!
Это был парящий ракурс Тернера — подделка, увиденная с плотины.
Еле дыша, он уставился на город и полез в карман куртки, сначала в фальшивый. Но потом вытащил газетную вырезку. Словно гравер по меди при жировом светильнике, он сощурился и уткнулся носом в газету, пытаясь что-то разглядеть в тусклом свете плотины. Потом снова уставился на реку. Замок и Старый город были написаны под точно таким же углом, в точно таких же пропорциях, как он их видел со своего места. «Вид на Гейдельберг с плотины», так должна была бы называться картина, с плотины, которой еще не существовало во времена Тернера.
Теперь он не испытывал ни эйфории, ни отчаяния. Он был просто в теме. Итак, это произошло. Он быстро направился назад, к площади Неккармюнцплац, к стоянке такси.
Случилось нечто. Он посмотрел на мир чужими глазами — и на этот раз не со столетним разрывом. В его доме, в пристанище усталого чудака, рухнула стена, и при всем желании он не мог просто так в одночасье ее восстановить. Он больше не мог отгораживаться от всего — слишком обессилел.
Хорнунг сидела на софе и рыдала. Тойер сначала беспомощно ходил вокруг нее, потом сварил кофе.
— Что-нибудь случилось? Тебя кто-нибудь еще обидел, кроме меня? — спросил он, наконец, вернувшись с двумя кружками.
Она потрясла головой и встала, опершись на него.
В своем необычном настроении, когда он чувствовал, что к нему имеет отношение все на свете, он не испытывал особого любопытства к состоянию Хорнунг. Вообще-то он хотел быть тут с ней — среди прочих своих задач, ну, просто тогда одной задачей для него было бы больше. Ему даже не приходило в голову, что он ощущает себя в эту минуту центром мироздания. В навесной полке он нашел бутылку коньяка.
— Пожалуй, это должно помочь. Или ты еще собираешься вести машину?
Она без слов помотала головой, но коньяк только пригубила.
Тойер по-дружески сидел рядом с ней, держал ее руку и мысленно взвешивал множество фраз, из которых не произнес ни одной. Только ничего сейчас не менять, просто быть вот так вместе.
Через полчаса Хорнунг утерла последние слезы:
— Все-таки забавно, чего только не натворишь, когда ты вдвоем с близким человеком.
Тойеру не хотелось расставаться с созерцательным состоянием, в котором он находился.
— Сейчас я должен заняться людьми, которые действительно кое-что натворили. — Он тут же увидел, что она рассердилась на его слова.
— Ну да, я-то никого не убила, так что какие проблемы! — Под ее взглядом он невольно съежился.
— Нет, — солгал он, — я имел в виду последнюю ночь, тогда я в самом деле… ну… определенно не совершил никакого подвига.
— Дело не в этом. — В ее голосе звучала усталость. — От тебя и не требуется прыть жеребца. Вот только у меня внезапно появилось ощущение… Я о том, что ты заснул, прямо посредине. Я так безумно одинока, Тойер.
Комиссар вздохнул. Он не хотел вместо своих обычных выверенных чувств погрузиться в абсурдную кашу страстей и промолчал.
Хорнунг набрала в грудь воздуха, словно вынырнула из морской глубины, где тщетно искала жемчуг.
— Ладно, все в порядке. Не будем сейчас говорить об этом. Все-таки ты неожиданно появился у меня, в первый раз за все время. Я проявлю скромность и не стану тешить себя напрасными иллюзиями. У вас что-то произошло?
Это послужило паролем. Тойер начал с жаром рассказывать, ведь он приехал только ради этого. Если поначалу его подружка еще удивлялась, с каким спокойствием он описывал свой недавний позор, то после его озарения на плотине она уже не могла удержаться.
— Вот это да! Я сейчас позвоню эксперту! — воскликнула она. — Вся эта история кажется действительно… ну, не знаю… Да, возможно, из-за этой картины кого-то в самом деле могли убить. Дай-ка мне трубку, мой знакомый сейчас наверняка еще не спит. Историков искусства, искусствоведов можно сравнить с нейрохирургами, им часто приходится делать свое дело, не считаясь со временем. — Она вышла в прихожую.
Пока она звонила, Тойер подливал себе кофе и сделал добрый глоток из бутылки с коньяком. Разумеется, в каждой федеральной земле имелось отделение полиции, которое специализировалось на фальсификации произведений искусства, но маловероятно, что там захотят в конце рабочей недели поговорить с неудачником Тойером, но еще менее вероятно, что они согласятся это сделать на следующей неделе, когда он станет безработным экс-полицейским. Поэтому придется действовать прямо сейчас, на свой страх и риск.
Вернулась Хорнунг:
— Да, он приедет. Мы можем встретиться завтра вечером у меня. Часов в семь.
Тойер кивнул.
— Только я ничего не готовлю дома, — грустно сказала она.
Тойер обнял ее с закрытыми глазами и попытался вложить в это объятие все тепло своего тела. Его подружка блаженно вздохнула:
— Как давно ты меня не обнимал.
— Еще никогда не обнимал, — довольным тоном поправил он.
— Ты не мог бы остаться? — тихонько спросила она из-под его воротника. — Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Нас, — ответила она и опять заплакала.
Он промолчал. Они долго стояли обнявшись. Потом Хорнунг высвободилась из его рук:
— Я знаю, что ты любишь спать у себя дома. Сейчас я закажу такси.
Дома, встав у окна, Тойер смотрел сверху на отъезжавшее такси. Водитель еще купил себе сигареты и лишь теперь двинулся дальше. Корпулентный сыщик еще какое-то время созерцал ночную улицу, она завораживала его своими ритмами и изменчивым пульсом.
Потом он позвонил Штерну.
— Да, Габи Штерн слушает.
— Добрый вечер, говорит Иоганнес Тойер, коллега вашего мужа…
— Тот самый, сумасшедший?
Тойер невольно засмеялся и подтвердил — простоты ради. Потом услышал в трубке шорохи и чье-то раздраженное шипенье.
— Господин Тойер, Штерн слушает. Извините, моя жена…
— Ничего, все нормально, — заверил его старший гаупткомиссар и ни с того ни с сего добавил: — Привет ей… К тому же действительно поздно. И все попахивает безумием. Да, кстати, который час? Послушайте, Штерн, завтра нам придется поработать…
Ему стоило некоторого труда убедить Штерна, что не все потеряно. К концу разговора комиссар чувствовал себя проповедником.
— Если мы сейчас сдадимся, на нас можно ставить крест. Я заведу себе складной стульчик и стану просить подаяние возле «Вайн-Окса». А в супермаркете кассирша будет обменивать мне мелочь на бумажки. Но и у вас, молодых, дела будут не лучше. Короче, завтра вечером встречаемся у моей приятельницы — Ренаты Хорнунг — по адресу: Доссенгейм, Фрауенпфад, четырнадцать. Усвоил? Сообщишь остальным, это приказ. Возможно, я наберусь храбрости и позвоню Ильдирим, и, возможно, она придет.
— Ладно, хорошо, — сказал, наконец, Штерн, и Тойер сердито спросил себя, с какой стати подчиненные теперь позволяют себе одобрять или не одобрять его указания.
11
Старший гаупткомиссар сидел на кухне Ильдирим и терпеливо выслушивал ее гневную тираду. По телефону он узнал, что она сказалась больной, — именно теперь, когда все закручивается. Обвинительница ходила взад и вперед. На ней была пижама с мишками и толстые шерстяные носки.
— Знаете, что написано в газете? Про вас? Про меня? Я даже не смогла дочитать до конца: «чрезмерные претензии», «хаотичность», «потухший комиссар», «наивная немецкая турчанка»… Мы трупы! Сейчас у меня женское нездоровье — да лучше бы уж я была беременна ежом! Всю ночь у меня что-то пищало в ушах, как будто я проглотила звуковой сигнал с пешеходного перехода для слепых. И вот теперь являетесь вы и хотите все уладить. — Она в гневе остановилась. — А если бы у меня было что-нибудь заразное? Что тогда?
Тойер наклонил голову набок как воробей:
— Вчера я познакомился с отличным отоларингологом…
— Я давно наблюдаюсь у ушника! — грубо заорала прокурорша, не дав ему договорить. — Я должна избегать стрессов. Если мне это удается, свист становится тише и даже проходит совсем. А при стрессах усиливается. Вы угадали в самую точку. Мало с меня вчерашнего стресса, так теперь еще и вы явились.
Обруганный комиссар шарил взглядом по стенам, придумывая отвлекающий маневр.
— У вас нет фотографий вашей родины? — неловко поинтересовался он.
— О Господи! — Ильдирим подошла к холодильнику и вытащила из полупустой пачки сухой хлебец. — Или я должна еще сказать «О Аллах»? Вас это больше устроит? Я вот что вам скажу: мои самые ранние детские воспоминания — это Ингриммштрассе в Старом городе, я жила там на первом этаже. Еще детский сад на Канцлейгассе, там я один раз наделала в штаны, и это был позор, почти такой же, как та дурная пресс-конференция. Потом училась в школе имени Фридриха Эберта. Знаете, какая у меня была первая песня? «Мое сердце осталось в Гейдельберге». А куда я поехала в свои первые каникулы? В Берфельден, что в Оденвальде, с церковной экскурсией. Потом я иногда бывала в Турции со своими несчастными родителями. Мы с братом пытались говорить по-турецки, но нам не хватало слов. Что ж вы теперь, прикажете мне пришпилить к стенке Айя-Софию или Ататюрка? Меня спрашивают по поводу и без него, не хочу ли я вернуться. Куда мне возвращаться?
— Ну, например, на Ингриммштрассе, — попробовал пошутить комиссар.
— Ах! — Ильдирим в ярости рухнула на стул напротив него. — Знаете что? — продолжала она уже спокойней, но с грустью. — Мои родители вернулись назад, как образцовые граждане, теперь они пенсионеры в Измире. И ужасно несчастны, особенно отец, потому что там нет вина «Пфельцер Рислинг».
— А ваш брат? — Тойер надеялся своими расспросами постепенно отвлечь ее от гневных мыслей.
— Он держит диско-клуб во Фрейбурге. Мы очень разные с ним и поэтому мало общаемся.
Ильдирим, казалось, исчерпала всю свою злость. Уже спокойней она рассказала, что Бабетта подсунула ей под дверь записку. Ее мать почти сразу же запила снова.
— А я рада, понимаете? Радуюсь, что бедная квашня допьется до чертиков и умрет, потому что получу тогда свою девчушку. Но даже если так и случится, я не знаю, что буду делать дальше. Ведь у Бабетты начинается трудный возраст, а у меня нет никаких материнских навыков.
— Это ничего, — рассеянно успокоил ее Тойер. — Вам ведь, конечно, уже лет тридцать пять, и если бы вы рано…
— Мне тридцать, — зашипела прокурорша. — Значит, я могла бы родить ее в девятнадцать. Но не все же турчанки так поступают!
— Вот что, позвольте мне сообщить вам то, с чем я пришел, — решительно проговорил Тойер.
Ильдирим издала неопределенное междометие, и он истолковал его как позволение.
— Сегодня вечером я вызвал своих людей к моей приятельнице. Туда приедет искусствовед, специалист по живописи, и тогда мы сделаем еще одну попытку. Времени нам оставили совсем мало.
Ему удалось лишь рассказать Ильдирим о вечерней прогулке. Было заметно, что в ней накапливается лава для нового извержения. Когда он начал описывать свои мистические ощущения на плотине, ее терпение лопнуло.
— Такого просто не бывает! Неправда! Я оказалась в одной связке с сыщиком, которому грезится по ночам, что он летает, и поэтому, здрасьте пожалуйста, вознамерился стать героем телевизионного реалити-шоу «Шифр Икс-Игрек». Господин Тойер, это не доказательство! Не является таковым здесь, в Центральной Европе. Может, вам нужно попытаться с этим в Индии! — Тут она снова иссякла; вероятно, нездоровье вынуждало ее беречь свои силы.
Тойер погрузился в себя, затем объявил, что все серьезно обдумал.
— Речь идет только вот о чем: если Вилли подделал картину Тернера, тогда этот Зундерманн становится главным подозреваемым. — Тут он удивленно замолчал — на деле все оказалось просто.
Ильдирим долго смотрела на него. Затем подошла к телефону.
— Говорит Ильдирим. Мне лучше. Я выздоровела. Приеду после обеденного перерыва. Да, я снова работаю. — Она села напротив Тойера. — Отправляйтесь к этому Зундерманну и, если у вас есть основания, арестуйте его.
Он не мог сдержать довольной улыбки, хотя и сам понимал ее неуместность. Прокурор нахмурилась еще сильней, но уголки и ее рта дрогнули.
Газета «Рейн-Неккар-Цайтунг» с неохотой дала адрес. Очевидно, он не первый явился с таким требованием, так что опять ему пришлось хитрить и изворачиваться.
Он сам вел машину — в первый раз после того, как два года назад, обливаясь потом и совершая ошибки, типичные для новичка, пригнал ее на техосмотр. Чудо, что громоздкий «опель» вообще завелся. Но машина послушалась, и он, самый оклеветанный сыщик в городе, сидел за рулем. Ехал медленно, нигде даже не сделал заметных ошибок. Перед поездкой он отыскал на плане города дорогу до дома Зундерманна и постарался ее получше запомнить. Парень заверил его по телефону, что не возражает против беседы, но вел себя как-то нервно.
На автобане Тойер отважился выжать больше 100 километров в час. Потом его обогнал желтый автомобиль, и комиссару стало плохо. От Секкенгейма до Неккарау он ехал так медленно, что ему сигналили даже грузовики.
Зундерманн жил в старом квартале, почти рядом со школой, которую архитектор, казалось, проектировал по картинке из конструктора «Лего». Тойер собирался позвонить, когда из-за угла бетонного уродца появился мускулистый парень, поглощавший кебаб. Сыщик даже подумал, не школьник ли он, но тот ухмыльнулся и спросил:
— Это вы, что ли, из полиции?
— Да, моя фамилия Тойер. Господин Зундерманн?
— М-м-м. — Парень сунул в рот последний кусок и слизнул каплю чесночного соуса с правой ладони, после чего протянул руку раздраженному Тойеру. — Добро пожаловать в наш великолепный район Мангейм-Неккарау. Заходите, пожалуйста. Сейчас в школе начнется большая перемена, а пиротехника осталась у учеников еще с Нового года. Мне просто нужно было подкрепиться, я простоял всю ночь за стойкой.
Зундерманн открыл дверь подъезда. Словно в подтверждение его слов, за углом, на школьном дворе, прогремел взрыв и одновременно зазвенел звонок. По кварталу разнесся полифонический вопль.
— Радуются, — пояснил Зундерманн. Он шел впереди Тойера, энергично шагая через три ступеньки. — Вот так всегда.
Тойеру еще предстояло переварить тот факт, что в XXI веке человек, планировавший заниматься углубленным изучением старых мастеров живописи, мог выглядеть как бармен из техно-диско. Несмотря на дрянную погоду, Зундерманн был одет в тишотку без рукавов под тонкой кожаной курткой, белые джинсы хип-хоп и какие-то пестрые матерчатые башмаки. Свою практически голую голову он украсил бейсбольной шапочкой фирмы «GAP». В ушах болтались всевозможные кольца.
На третьем этаже он отпер дверь. Тойер торопливо поднимался следом и почти не отстал.
— Заходите, — пригласил Зундерманн. — Кофе хотите? Или еще чего-нибудь? У меня только холодное все, по-японски…
— Не откажусь.
Тойер огляделся. Квартира была большая, три или четыре комнаты, со скудной мебелью. В жилой комнате, куда привел его Зундерманн, стояли лишь бабушкина софа, обтянутая красным плюшем, огромная стереоустановка и телевизор.
— Для искусствоведа у вас что-то маловато картин на стенах, — заметил Тойер. — То есть ни одной.
Зундерманн засмеялся:
— Вероятно, вы никогда не читаете детективы, даже перед сном. Да, в этой странной профессии есть одержимые, которые относятся к ней как к некой религии. Вообще-то искусствоведы почти все такие.
Тойер хлебнул из жестяной банки сладкий холодный кофе. Вкус ему понравился.
В коридоре запищал домофон.
— Вероятно, моя уборщица. — Зундерманн небрежно встал, но его участившееся дыхание не вязалось с его словами.
Тойер слышал негромкие фразы, сказанные в домофон, но не разобрал их смысла. Хозяин квартиры вернулся.
— Бедной женщине придется из-за меня прийти еще раз?
Парень лишь небрежно махнул рукой:
— Ничего. Она получает десять марок в час, так что не развалится из-за лишней прогулки.
В смазливом лице своего собеседника Тойер обнаружил что-то холодное.
— Ладно, перейдем к делу. Вы нашли ту картину.
Зундерманн кивнул и поведал с интонацией политика, делающего одни и те же заявления:
— Мне достался в наследство дом в Старом городе. Моя семья очень невелика. После того как пять лет назад мои родители погибли под лавиной, остались только мой пропитой дядя Хорст да я. И вот печенка Хорста не выдержала перегрузок и перестала работать.
— Значит, вы совсем рано остались совсем один.
Зундерманн небрежно постучал каблуком о паркет:
— Тут есть и свои преимущества.
— Если допустить, что Тёрнер подлинный, — вернулся к интересующей его теме комиссар, — как же он оказался на чердаке у вашего дяди?
— Дом всегда принадлежал нашей семье. В девятнадцатом веке он служил маленьким винным погребком. Тёрнер всегда останавливался в Старом городе, не чуждался он и бокала доброго вина. Может, он подарил ее, может, у него как-то раз не хватило денег, чтобы оплатить свои кутежи. Или она его не устраивала, и он ее отложил. Возможно также, что он набросал на ней свои дневные впечатления.
Комиссар кивнул. Он был раздосадован, ибо нашел убедительной эту историю, убедительней, чем если бы Зундерманн выдвинул безупречное объяснение.
— Во всяком случае, я нашел ее в одном из старых сундуков, когда разбирал хлам. Возможно, мне повезло. Иначе я никогда не смогу позволить себе ремонт дома, как этого требуют предписания по охране памятников в Старом городе.
Тойер промолчал и снова взглянул на него. Открытое лицо. Молодой парень, храбро шагающий по жизни, счастливчик. Ладно, он говорил слишком надменно о своей уборщице — хотя странно, конечно, что двадцатилетний студент держал уборщицу. Но ведь это прерогатива юности — делать ошибки…
Потом Тойер как бы воочию увидел ночную плотину. Вилли и Зундерманна. Маленького человечка, единственного, кто знал про фальсификацию. Увидел, как мускулистый молодой парень перебросил хилого карлика через стальные перила.
— Где вы были в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта?
— Господи! — вздохнул Зундерманн. — Откуда я знаю.
— Первая неделя поста. Среда.
— Ах так! — Его лицо прояснилось. — Я был в «Компаньоне», на чиллаут-парти, традиционной вечеринке.
— И вас там видели?
— Да, разумеется, я был там до конца, до девяти утра.
Тойер пытался вспомнить, что он мог читать о «Компаньоне», ведь теперь, казалось, непременной составляющей общего образования было знание злачных мест, и комиссар не хотел выглядеть стариком. Потом вспомнил.
— «Компаньон» ведь самый крупный диско-клуб для голубых в регионе?
Зундерманн кивнул без всякого смущения:
— Немножко «би» никому не мешает, или вы другого мнения?
У Тойера не было особого предубеждения против гомосексуализма, но внутренне он был ему чужд. Означало ли это, что Зундерманн гомо- или бисексуал? Или мальчишка лишь фанфаронил? Представлял ли он какую-нибудь важность для следствия?
Снова ожил домофон.
— Теперь уж вы не отсылайте уборщицу.
Зундерманн вздохнул:
— Боюсь, что это не уборщица.
Тойер с удивлением выслушал, как его обаятельный собеседник, казалось бы, без всяких затруднений разразился в домофон грубой бранью. На этот раз комиссар сумел расслышать все.
— Отвали, слышишь? Если хочешь знать, у меня тут полиция. Приходи, когда примешь мои требования. Все, отключаю звонок.
— Любитель искусства, — вернувшись, сообщил он с кривой улыбкой.
Тойер встал и подошел к окну. Увидел спину черноволосого, хорошо одетого мужчины. Тот удалялся небрежной походкой. Возможно, он когда-то уже видел его, но это могло быть также просто желанием неумелого сыщика. Он снова сел на податливую софу.
— Вы всегда так разговариваете с потенциальными покупателями? — поинтересовался он.
Зундерманн засмеялся:
— Как вы думаете, стал бы я с вами разговаривать, если бы не знал, чем вы занимаетесь?
Тойер еще раз пристально посмотрел на парня, и он уже не казался ему таким симпатичным. Неужели он такой черствый, каким хотел казаться?
— Вы знаете Вилли?
— Какого Вилли? — Зундерманн усмехнулся, демонстрируя равнодушие, но это ему не совсем удалось, хотя комиссар не был полностью уверен в своем впечатлении.
— Маленький человечек моего возраста. Жил он так тихо и незаметно, что мы до сих пор не знаем его фамилии. И тем не менее он был известен в определенных кругах своими подделками. Он писал за других рефераты, возможно, диссертации, а также подделывал картины. Это нам точно известно.
Лицо Зундерманна не выразило ничего.
— Он мертв. Утонул в среду на первой неделе поста. Или его утопили как котенка.
Показалось ему, или на лице Зундерманна дернулась мышца?
— Так-так, и поэтому вы интересовались, что я делал в ту среду. Вот это штука.
— Мы должны это проверить, — сказал Тойер и встал. — Где картина?
— Там, где ее никто не найдет, — самоуверенно заявил Зундерманн. — В данный момент она принадлежит мне.
Тойер смерил его сердитым взглядом:
— Мы ведь можем конфисковать картину как доказательство, это быстро делается.
— Возможно, тогда она будет быстро продана. — Парень выдерживал давление. Насколько он силен?
Тойер повысил голос:
— Вы не боитесь прослыть болтуном, раз никто не может проверить ценность вашей сенсационной находки?
— Моя сенсационная находка проверена. — На лице Зундерманна опять появилась ухмылка. — Это сделали фрау профессор доктор Корнелия Обердорф, заведующая кафедрой истории искусства при гейдельбергском Рупрехт-Карл-Университете, и соответствующий отдел Тейт-Галереи в Лондоне, если вам это что-либо говорит.
— Пока мне это еще ничего не говорит, — гневно заявил Тойер. — Я сам разберусь.
Он с грохотом захлопнул за собой дверь.
Словно первоклассники, они сидели вечером на ковре у Хорнунг. Развалился на нем рядом со своими мальчиками и Тойер. Лишь Ильдйрим прислонилась к стене, настолько неприятен был ей наконец-то явившийся эксперт.
Доктор Фабиан Хеккер, хранитель в Штутгартской государственной галерее, был бы готов, если надо, пожертвовать на это занимательное дело даже пару дней из своего большого отпуска. Во всяком случае, сейчас он охотно покинул жену и трудного ребенка. Одет в тонкое сукно, ни грамма лишнего жира на теле, угловатое лицо, с которого не сходила вежливая улыбка, — нет, Тойеру он не понравился.
— Подделки существуют столько же, сколько само искусство, и по большей части мы о них даже не знаем, — вещал Хеккер с софы.
— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.
— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?
— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.
— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.
— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.
— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?
Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.
— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…
— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.
Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.
— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…
Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».
Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.
— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…
— Знаете, что написано в газете? Про вас? Про меня? Я даже не смогла дочитать до конца: «чрезмерные претензии», «хаотичность», «потухший комиссар», «наивная немецкая турчанка»… Мы трупы! Сейчас у меня женское нездоровье — да лучше бы уж я была беременна ежом! Всю ночь у меня что-то пищало в ушах, как будто я проглотила звуковой сигнал с пешеходного перехода для слепых. И вот теперь являетесь вы и хотите все уладить. — Она в гневе остановилась. — А если бы у меня было что-нибудь заразное? Что тогда?
Тойер наклонил голову набок как воробей:
— Вчера я познакомился с отличным отоларингологом…
— Я давно наблюдаюсь у ушника! — грубо заорала прокурорша, не дав ему договорить. — Я должна избегать стрессов. Если мне это удается, свист становится тише и даже проходит совсем. А при стрессах усиливается. Вы угадали в самую точку. Мало с меня вчерашнего стресса, так теперь еще и вы явились.
Обруганный комиссар шарил взглядом по стенам, придумывая отвлекающий маневр.
— У вас нет фотографий вашей родины? — неловко поинтересовался он.
— О Господи! — Ильдирим подошла к холодильнику и вытащила из полупустой пачки сухой хлебец. — Или я должна еще сказать «О Аллах»? Вас это больше устроит? Я вот что вам скажу: мои самые ранние детские воспоминания — это Ингриммштрассе в Старом городе, я жила там на первом этаже. Еще детский сад на Канцлейгассе, там я один раз наделала в штаны, и это был позор, почти такой же, как та дурная пресс-конференция. Потом училась в школе имени Фридриха Эберта. Знаете, какая у меня была первая песня? «Мое сердце осталось в Гейдельберге». А куда я поехала в свои первые каникулы? В Берфельден, что в Оденвальде, с церковной экскурсией. Потом я иногда бывала в Турции со своими несчастными родителями. Мы с братом пытались говорить по-турецки, но нам не хватало слов. Что ж вы теперь, прикажете мне пришпилить к стенке Айя-Софию или Ататюрка? Меня спрашивают по поводу и без него, не хочу ли я вернуться. Куда мне возвращаться?
— Ну, например, на Ингриммштрассе, — попробовал пошутить комиссар.
— Ах! — Ильдирим в ярости рухнула на стул напротив него. — Знаете что? — продолжала она уже спокойней, но с грустью. — Мои родители вернулись назад, как образцовые граждане, теперь они пенсионеры в Измире. И ужасно несчастны, особенно отец, потому что там нет вина «Пфельцер Рислинг».
— А ваш брат? — Тойер надеялся своими расспросами постепенно отвлечь ее от гневных мыслей.
— Он держит диско-клуб во Фрейбурге. Мы очень разные с ним и поэтому мало общаемся.
Ильдирим, казалось, исчерпала всю свою злость. Уже спокойней она рассказала, что Бабетта подсунула ей под дверь записку. Ее мать почти сразу же запила снова.
— А я рада, понимаете? Радуюсь, что бедная квашня допьется до чертиков и умрет, потому что получу тогда свою девчушку. Но даже если так и случится, я не знаю, что буду делать дальше. Ведь у Бабетты начинается трудный возраст, а у меня нет никаких материнских навыков.
— Это ничего, — рассеянно успокоил ее Тойер. — Вам ведь, конечно, уже лет тридцать пять, и если бы вы рано…
— Мне тридцать, — зашипела прокурорша. — Значит, я могла бы родить ее в девятнадцать. Но не все же турчанки так поступают!
— Вот что, позвольте мне сообщить вам то, с чем я пришел, — решительно проговорил Тойер.
Ильдирим издала неопределенное междометие, и он истолковал его как позволение.
— Сегодня вечером я вызвал своих людей к моей приятельнице. Туда приедет искусствовед, специалист по живописи, и тогда мы сделаем еще одну попытку. Времени нам оставили совсем мало.
Ему удалось лишь рассказать Ильдирим о вечерней прогулке. Было заметно, что в ней накапливается лава для нового извержения. Когда он начал описывать свои мистические ощущения на плотине, ее терпение лопнуло.
— Такого просто не бывает! Неправда! Я оказалась в одной связке с сыщиком, которому грезится по ночам, что он летает, и поэтому, здрасьте пожалуйста, вознамерился стать героем телевизионного реалити-шоу «Шифр Икс-Игрек». Господин Тойер, это не доказательство! Не является таковым здесь, в Центральной Европе. Может, вам нужно попытаться с этим в Индии! — Тут она снова иссякла; вероятно, нездоровье вынуждало ее беречь свои силы.
Тойер погрузился в себя, затем объявил, что все серьезно обдумал.
— Речь идет только вот о чем: если Вилли подделал картину Тернера, тогда этот Зундерманн становится главным подозреваемым. — Тут он удивленно замолчал — на деле все оказалось просто.
Ильдирим долго смотрела на него. Затем подошла к телефону.
— Говорит Ильдирим. Мне лучше. Я выздоровела. Приеду после обеденного перерыва. Да, я снова работаю. — Она села напротив Тойера. — Отправляйтесь к этому Зундерманну и, если у вас есть основания, арестуйте его.
Он не мог сдержать довольной улыбки, хотя и сам понимал ее неуместность. Прокурор нахмурилась еще сильней, но уголки и ее рта дрогнули.
Газета «Рейн-Неккар-Цайтунг» с неохотой дала адрес. Очевидно, он не первый явился с таким требованием, так что опять ему пришлось хитрить и изворачиваться.
Он сам вел машину — в первый раз после того, как два года назад, обливаясь потом и совершая ошибки, типичные для новичка, пригнал ее на техосмотр. Чудо, что громоздкий «опель» вообще завелся. Но машина послушалась, и он, самый оклеветанный сыщик в городе, сидел за рулем. Ехал медленно, нигде даже не сделал заметных ошибок. Перед поездкой он отыскал на плане города дорогу до дома Зундерманна и постарался ее получше запомнить. Парень заверил его по телефону, что не возражает против беседы, но вел себя как-то нервно.
На автобане Тойер отважился выжать больше 100 километров в час. Потом его обогнал желтый автомобиль, и комиссару стало плохо. От Секкенгейма до Неккарау он ехал так медленно, что ему сигналили даже грузовики.
Зундерманн жил в старом квартале, почти рядом со школой, которую архитектор, казалось, проектировал по картинке из конструктора «Лего». Тойер собирался позвонить, когда из-за угла бетонного уродца появился мускулистый парень, поглощавший кебаб. Сыщик даже подумал, не школьник ли он, но тот ухмыльнулся и спросил:
— Это вы, что ли, из полиции?
— Да, моя фамилия Тойер. Господин Зундерманн?
— М-м-м. — Парень сунул в рот последний кусок и слизнул каплю чесночного соуса с правой ладони, после чего протянул руку раздраженному Тойеру. — Добро пожаловать в наш великолепный район Мангейм-Неккарау. Заходите, пожалуйста. Сейчас в школе начнется большая перемена, а пиротехника осталась у учеников еще с Нового года. Мне просто нужно было подкрепиться, я простоял всю ночь за стойкой.
Зундерманн открыл дверь подъезда. Словно в подтверждение его слов, за углом, на школьном дворе, прогремел взрыв и одновременно зазвенел звонок. По кварталу разнесся полифонический вопль.
— Радуются, — пояснил Зундерманн. Он шел впереди Тойера, энергично шагая через три ступеньки. — Вот так всегда.
Тойеру еще предстояло переварить тот факт, что в XXI веке человек, планировавший заниматься углубленным изучением старых мастеров живописи, мог выглядеть как бармен из техно-диско. Несмотря на дрянную погоду, Зундерманн был одет в тишотку без рукавов под тонкой кожаной курткой, белые джинсы хип-хоп и какие-то пестрые матерчатые башмаки. Свою практически голую голову он украсил бейсбольной шапочкой фирмы «GAP». В ушах болтались всевозможные кольца.
На третьем этаже он отпер дверь. Тойер торопливо поднимался следом и почти не отстал.
— Заходите, — пригласил Зундерманн. — Кофе хотите? Или еще чего-нибудь? У меня только холодное все, по-японски…
— Не откажусь.
Тойер огляделся. Квартира была большая, три или четыре комнаты, со скудной мебелью. В жилой комнате, куда привел его Зундерманн, стояли лишь бабушкина софа, обтянутая красным плюшем, огромная стереоустановка и телевизор.
— Для искусствоведа у вас что-то маловато картин на стенах, — заметил Тойер. — То есть ни одной.
Зундерманн засмеялся:
— Вероятно, вы никогда не читаете детективы, даже перед сном. Да, в этой странной профессии есть одержимые, которые относятся к ней как к некой религии. Вообще-то искусствоведы почти все такие.
Тойер хлебнул из жестяной банки сладкий холодный кофе. Вкус ему понравился.
В коридоре запищал домофон.
— Вероятно, моя уборщица. — Зундерманн небрежно встал, но его участившееся дыхание не вязалось с его словами.
Тойер слышал негромкие фразы, сказанные в домофон, но не разобрал их смысла. Хозяин квартиры вернулся.
— Бедной женщине придется из-за меня прийти еще раз?
Парень лишь небрежно махнул рукой:
— Ничего. Она получает десять марок в час, так что не развалится из-за лишней прогулки.
В смазливом лице своего собеседника Тойер обнаружил что-то холодное.
— Ладно, перейдем к делу. Вы нашли ту картину.
Зундерманн кивнул и поведал с интонацией политика, делающего одни и те же заявления:
— Мне достался в наследство дом в Старом городе. Моя семья очень невелика. После того как пять лет назад мои родители погибли под лавиной, остались только мой пропитой дядя Хорст да я. И вот печенка Хорста не выдержала перегрузок и перестала работать.
— Значит, вы совсем рано остались совсем один.
Зундерманн небрежно постучал каблуком о паркет:
— Тут есть и свои преимущества.
— Если допустить, что Тёрнер подлинный, — вернулся к интересующей его теме комиссар, — как же он оказался на чердаке у вашего дяди?
— Дом всегда принадлежал нашей семье. В девятнадцатом веке он служил маленьким винным погребком. Тёрнер всегда останавливался в Старом городе, не чуждался он и бокала доброго вина. Может, он подарил ее, может, у него как-то раз не хватило денег, чтобы оплатить свои кутежи. Или она его не устраивала, и он ее отложил. Возможно также, что он набросал на ней свои дневные впечатления.
Комиссар кивнул. Он был раздосадован, ибо нашел убедительной эту историю, убедительней, чем если бы Зундерманн выдвинул безупречное объяснение.
— Во всяком случае, я нашел ее в одном из старых сундуков, когда разбирал хлам. Возможно, мне повезло. Иначе я никогда не смогу позволить себе ремонт дома, как этого требуют предписания по охране памятников в Старом городе.
Тойер промолчал и снова взглянул на него. Открытое лицо. Молодой парень, храбро шагающий по жизни, счастливчик. Ладно, он говорил слишком надменно о своей уборщице — хотя странно, конечно, что двадцатилетний студент держал уборщицу. Но ведь это прерогатива юности — делать ошибки…
Потом Тойер как бы воочию увидел ночную плотину. Вилли и Зундерманна. Маленького человечка, единственного, кто знал про фальсификацию. Увидел, как мускулистый молодой парень перебросил хилого карлика через стальные перила.
— Где вы были в ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта?
— Господи! — вздохнул Зундерманн. — Откуда я знаю.
— Первая неделя поста. Среда.
— Ах так! — Его лицо прояснилось. — Я был в «Компаньоне», на чиллаут-парти, традиционной вечеринке.
— И вас там видели?
— Да, разумеется, я был там до конца, до девяти утра.
Тойер пытался вспомнить, что он мог читать о «Компаньоне», ведь теперь, казалось, непременной составляющей общего образования было знание злачных мест, и комиссар не хотел выглядеть стариком. Потом вспомнил.
— «Компаньон» ведь самый крупный диско-клуб для голубых в регионе?
Зундерманн кивнул без всякого смущения:
— Немножко «би» никому не мешает, или вы другого мнения?
У Тойера не было особого предубеждения против гомосексуализма, но внутренне он был ему чужд. Означало ли это, что Зундерманн гомо- или бисексуал? Или мальчишка лишь фанфаронил? Представлял ли он какую-нибудь важность для следствия?
Снова ожил домофон.
— Теперь уж вы не отсылайте уборщицу.
Зундерманн вздохнул:
— Боюсь, что это не уборщица.
Тойер с удивлением выслушал, как его обаятельный собеседник, казалось бы, без всяких затруднений разразился в домофон грубой бранью. На этот раз комиссар сумел расслышать все.
— Отвали, слышишь? Если хочешь знать, у меня тут полиция. Приходи, когда примешь мои требования. Все, отключаю звонок.
— Любитель искусства, — вернувшись, сообщил он с кривой улыбкой.
Тойер встал и подошел к окну. Увидел спину черноволосого, хорошо одетого мужчины. Тот удалялся небрежной походкой. Возможно, он когда-то уже видел его, но это могло быть также просто желанием неумелого сыщика. Он снова сел на податливую софу.
— Вы всегда так разговариваете с потенциальными покупателями? — поинтересовался он.
Зундерманн засмеялся:
— Как вы думаете, стал бы я с вами разговаривать, если бы не знал, чем вы занимаетесь?
Тойер еще раз пристально посмотрел на парня, и он уже не казался ему таким симпатичным. Неужели он такой черствый, каким хотел казаться?
— Вы знаете Вилли?
— Какого Вилли? — Зундерманн усмехнулся, демонстрируя равнодушие, но это ему не совсем удалось, хотя комиссар не был полностью уверен в своем впечатлении.
— Маленький человечек моего возраста. Жил он так тихо и незаметно, что мы до сих пор не знаем его фамилии. И тем не менее он был известен в определенных кругах своими подделками. Он писал за других рефераты, возможно, диссертации, а также подделывал картины. Это нам точно известно.
Лицо Зундерманна не выразило ничего.
— Он мертв. Утонул в среду на первой неделе поста. Или его утопили как котенка.
Показалось ему, или на лице Зундерманна дернулась мышца?
— Так-так, и поэтому вы интересовались, что я делал в ту среду. Вот это штука.
— Мы должны это проверить, — сказал Тойер и встал. — Где картина?
— Там, где ее никто не найдет, — самоуверенно заявил Зундерманн. — В данный момент она принадлежит мне.
Тойер смерил его сердитым взглядом:
— Мы ведь можем конфисковать картину как доказательство, это быстро делается.
— Возможно, тогда она будет быстро продана. — Парень выдерживал давление. Насколько он силен?
Тойер повысил голос:
— Вы не боитесь прослыть болтуном, раз никто не может проверить ценность вашей сенсационной находки?
— Моя сенсационная находка проверена. — На лице Зундерманна опять появилась ухмылка. — Это сделали фрау профессор доктор Корнелия Обердорф, заведующая кафедрой истории искусства при гейдельбергском Рупрехт-Карл-Университете, и соответствующий отдел Тейт-Галереи в Лондоне, если вам это что-либо говорит.
— Пока мне это еще ничего не говорит, — гневно заявил Тойер. — Я сам разберусь.
Он с грохотом захлопнул за собой дверь.
Словно первоклассники, они сидели вечером на ковре у Хорнунг. Развалился на нем рядом со своими мальчиками и Тойер. Лишь Ильдйрим прислонилась к стене, настолько неприятен был ей наконец-то явившийся эксперт.
Доктор Фабиан Хеккер, хранитель в Штутгартской государственной галерее, был бы готов, если надо, пожертвовать на это занимательное дело даже пару дней из своего большого отпуска. Во всяком случае, сейчас он охотно покинул жену и трудного ребенка. Одет в тонкое сукно, ни грамма лишнего жира на теле, угловатое лицо, с которого не сходила вежливая улыбка, — нет, Тойеру он не понравился.
— Подделки существуют столько же, сколько само искусство, и по большей части мы о них даже не знаем, — вещал Хеккер с софы.
— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.
— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?
— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.
— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.
— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.
— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?
Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.
— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…
— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.
Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.
— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…
Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».
Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.
— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…