Страница:
— Ну это уж слишком… А возможности форсирования в Человеке высшей нервной деятельности?.. — продолжает Ветров, адресуясь уже к Майкову, тот отрывается от бумаг. — Мы их не знаем. Известно, что машина допускает форсирование в работе в лучшем случае процентов на 25. А Человек?.. Даже в отношении физической нагрузки он может кратковременно форсировать себя в несколько раз. А рекордсмен-спринтер на дистанции 100 метров способен развить мощность до восьми лошадиных сил!.. Что же касается высшей нервной деятельности, то, я убеждён, возможности её кратковременного форсирования поистине грандиозны…
Ветров замечает остановившегося в дверях Стремнина. Они раскланиваются, и Сергей проходит в комнату.
— Так ли понял вашу мысль, Василий Александрович? При создании систем управления мы должны заботиться о том, чтобы наращиванием автоматики не умалять избирательной способности Человека?
— Именно так! — подхватывает Ветров. — Автоматика в помощь — не взамен. Имея на борту Человека, неразумно было бы все более и более снижать доминанту его участия в деле, превращая в созерцателя. «Человек — лучшее программирующее устройство», — как справедливо высказывалось не раз. И это не нужно забывать, коллеги!.. Ба, без пяти три! Рина, начинаем вовремя?
— Конечно, Василий Александрович.
С бумагами в руках она направляется в зал. Ветров, сутулясь по обыкновению, обнаруживает острые, сильно выступающие вперёд плечи, похожие на крылья, которые он словно бы вот-вот распахнёт и… Но, подумав с секунду, профессор роняет кисти обеих рук и устремляется к двери, ведущей в зал заседаний.
— Послушай, Сергей, — задумчиво говорит Майков, — что скажешь о форсировании высшей нервной деятельности лётчика?
— Вижу, тебя заинтриговал Ветров.
— Ну да. Ты, может, не все слышал: он придаёт этому неизученному вопросу исключительное значение.
Стремнин задумался.
— Знаешь, я где-то вычитал, что в повседневной жизни человек склонен загружать свой мозг не более чем на пять процентов. Но для чего-то природа дала ему такой запас ?.. В какой-то момент он, очевидно, может «пошевелить мозгами» как следует?
— Не исключено. Но в какой именно?
— Как мне кажется, избрание момента от человека не зависит… Нет, конечно, несколько активней поразмышлять каждый из нас в состоянии… Вместо пяти процентов, скажем, загрузить свой мозг процентов на восемь, и, пожалуй, не более… Да и хорошо, что природа так оградила нас от проявления форсированной умственной деятельности. А то, поди, в своём стремлении удивить мир многие бы просто спятили!..
— Да-с! — Майков задорно взглянул на Стремнина. — Так все же дано нам когда-то включить «рубильник» своей высшей нервной деятельности хотя бы процентов на тридцать?
— Убеждён, что дано. На какой-то миг. Скажем, в мгновение особой опасности.
— Ты это в себе замечал?
— И неоднократно. — Сергей рассмеялся. — Да и кто из испытателей этого не замечал?.. Один даже записал свои впечатления примерно вот так: на высоте двух тысяч метров и при скорости около тысячи километров в час двигатель вдруг ахнул, как пушка, и лётчик подумал: «Ну, кажется, подловила!..» К ушам прилила кровь, а в следующий миг возникло состояние, которое он назвал не спокойствием, а прозрачностью мысли …
— Фу-ты черт!.. Как это здорово: «Прозрачность мысли!» — воскликнул Майков.
— Да, как он объясняет, будто всё стало необыкновенно чётким и ясным, и это позволило ему с предельной точностью увидеть, что высоты, на которой он оказался без двигателя, как раз хватит, чтобы, снижаясь со скоростью 50 метров в секунду, сделать один за другим два крутых разворота — каждый на 180 градусов! — вывести самолёт к началу полосы и благополучно посадить… Ну, и самое удивительное: получилось все точно так, как он предвидел.
— Значит, в состоянии этой «прозрачности мысли» лётчик мгновенно решил не катапультироваться, а идти на посадку!.. Малейший просчёт стоил бы ему жизни?..
— Просчёта не было: только успел вывести из второго разворота, как под колёсами оказалась бетонка.
— Все ЭВМ не смогли бы так быстро и с такой точностью решить эту задачу! — пробормотал Майков.
— Итак, Хасан, как говорили: подъем носового колеса на скорости 260. Отрываясь, будь начеку; с поперечным управлением у нас пока не сахар… Понимаешь, мне хочется набрать побольше экспериментальных точек для оценки влияния различных факторов на поперечную управляемость… Ну что, понеслись?
Хасан хмуро буркнул:
— Прошу взлёт!
— Взлёт разрешаю.
В прижатом к уху наушнике Стремнин услышал нарастающий свист турбины, а на экране ожила взлётная полоса. Дрогнув, она двинулась на зрителя, как в кино при отправлении поезда начинает надвигаться на машиниста полотно железной дороги. Через две-три секунды от шмыгающих под брюхо самолёта плит рябит в глазах. Ещё немного, и они уже размываются в серую гладь бешено набегающей «бетонки», как бы рассечённой надвое белой осевой линией. Ещё быстрей, ещё, ещё. На форсаже фырчит турбина. «Пожалуй, пора», — думает Стремнин и видит, как нос-пика, слегка качнувшись, приподнимается, перекрывая собой часть экрана. Сильно резонирующий гул меняет тональность, и полоса очень естественно начинает уходить вниз. «Полнейший эффект взлёта!» — всякий раз успевает восхититься Сергей и в следующий момент вдруг видит, как резко качнулась машина, будто влепило в крыло снарядом… Бросок влево, вправо, острее, резче. Даже в жар бросило от неожиданности. «Бетонка» вздыбилась вертикально и опрокинулась навзничь. Экран вспыхнул световой кляксой и погас. Вмиг воцарилась тишина.
Несколько секунд — ни шороха, ни звука, потом спокойный голос Майкова:
— Увы, Хасан, пока не получилось, «Икс» опять «разбился»… Убери РУД[3] и посиди чуток в кабине, мы изменим слегка соотношения моментов.
— Постой, Юрик, пусть попробует Серёга, мне покурить охота!
— Ну что с тобой делать, кури.
Хасан с шумом сдвинул назад фонарь и легко перемахнул из кабины на стремянку.
— Ой, шило, Юрик, шило!.. Не хотелось бы, чтоб будущий «иксик» оказался таким бесом! — Сняв шлем-каску, Хасан пригладил пятернёй короткие волосы и сбежал по ступеням.
— Хочешь верь, хочешь нет: только подумал шевельнуть ручку вбок, а он брык на лопатки!..
Принимая у Хасана шлем, Стремнин взглянул на Майкова:
— Может, «загрубишь» сперва разочка в три?
— В десять!.. Я что говорил? — подхватывает Хасан.
Майков, торопливо записывая, качает головой:
— Позвольте мне, товарищи лётчики, действовать по программе: Сергей, тебе тоже придётся, так сказать в качестве базовой линии, испробовать это крайне неприятное соотношение, а потом начнём «загрублять».
Стремнин, надев каску и взбежав по стремянке, с привычным ощущением нахлынувшего удовольствия окинул взглядом кабину. Усаживаясь в кресло и подтягивая плечевые ремни, поймал себя на мысли: вот и забрался всего лишь в стенд-имитатор, воспроизводящий кабину будущего «Икса», а чувствует тот особенный наплыв сил, радостную приподнятость, будто на самом деле предстоит взлёт. Осмотрев все приборы, положения рычагов и тумблеров, присоединил шнур шлема к штепсельному разъёму и сказал;
— Готов.
Майков счёл нужным задание повторить.
— Значит, так, поднимешь носовое колесо на двухстах шестидесяти. Когда станешь уходить от земли, попробуй чуть накренить машину и тут же успокоить. Не получится — не страшно: будем иметь и твою первую экспериментальную точку.
— Разрешите взлёт?
— Разрешаю.
И снова засветился экран. Ось полосы, видимая через переднее стекло, теперь простиралась точнёхонько перед остриём носа. Слыша, как нарастает свист имитатора турбины, Сергей плавно вывел рычаг управления двигателем до упора вперёд. Стыки плит помчались на него, замельтешили, размылись в общую серую гладь, будто заглатываемую «клювом» машины. Совсем уж зло урчит турбина. Глядя вперёд на полосу, Сергей не упускает из поля зрения и стрелку указателя скорости. Вздрагивая, она склоняется за индекс 200… Вот уже 260! Сергей берет ручку на себя… Нос-игла вздыбливается, полоса под ним уходит вниз. Сергей пробует чуть накренить самолёт и тут же ощущает, как, будто передразнивая его, машина резко шарахается в одну, другую сторону… Он быстро парирует движением ручки и… видит, как полоса вздыбливается и разметается яркой вспышкой на экране… «Все!»
Несколько секунд Сергей сидит недвижно, а когда экран освещается снова, отображая неподвижную взлётную полосу, отбрасывает назад с плеч ремни, открывает фонарь и выбирается из кабины. Сходя вниз, видит голубые с белым блоки ЭВМ, свет лампочек, Майкова за пультом управления, уставившегося на него заинтересованно, возле Майкова двух девушек в белых халатах. Сергей снимает с себя шлем-каску:
— Юрий Антонович, и я, как видно, в канатоходцы не гожусь!
Направляясь к стулу, Сергей замечает беззвучно смеющегося Хасана. Возвращая ему шлем, Сергей качает головой:
— Ну чего ржёшь, чего?.. Ничем не хуже тебя… И вообще, какого рожна ты все держишься за щеку?
— Зуб болит, Серёга… Спасу нет!
— Не так уж, видно, и болит, если к врачу на аркане тебя не затащишь. — И уже глядя на Майкова: — Юрий Антонович, нужно «загрубить» элероны и уменьшить сдвиг фаз. Честно скажу: подобной дикости в поперечном управлении и представить себе не мог!
— Да ведь на то мы и исследователи, чтоб уметь докопаться, что на что и в какой степени влияет. Вот сейчас подкорректируем немного, и эм икс бета будет получше[4]. Галя, Вика, приведите коэффициенты в соответствие второму пункту, — бросает Майков лаборанткам.
Проходит несколько минут, часы бьют полпервого, Хасан не выдерживает:
— Хватит тянуть резину! Экспериментальный кролик жрать хочет!
Майков бросает досадливый взгляд на настенные часы:
— Хасанчик, потерпи, браток, давай «иксанем» ещё по разочку?.. Как, Сергей, ты?
— А?.. Да, да, конечно, конечно, — кивает Стремнин.
— Ладно, готово у вас? — Хасан надевает шлем. Майков торопит одну из девушек:
— Галя, ну как там у вас?
— Сейчас будет готово.
Хасан лезет в кабину, сдвигает на себя фонарь. Майков спрашивает опять:
— Галя, как?..
— Все готово, Юрий Антонович.
— Можно начинать, Хасан. Делай все так же. Теперь будет получше. Давай.
— Прошу взлёт.
— Взлёт разрешаю.
— Понеслись!
— Ладно, давайте прервёмся на обед.
Он стаскивает с себя белый халат и вслед за лётчиками идёт к выходу. Стремнин в ладно сидящем сером костюме, подчёркивающем и его хороший рост, и стройность. Майков подумал, что лицо его могло бы показаться красивым, не будь на нём этой печати озабоченности. Хасан ростом поменьше, в коричневой кожаной куртке, подвижный, смуглолицый, то и дело прикладывает к щеке ладонь. Майков поинтересовался:
— Ты, Хасанчик, будто все пригорюниваешься?
— Зуб болит, окаянный!
— К врачу бы?
— Тю-ию, — с присвистом отмахивается Хасан, — жуть боюсь, когда сверлят!
Не успел Стремнин прикрыть за собой дверь, как лаборатория наполнилась звучанием симфоджаза. Девушки-лаборантки преобразились. Халаты сброшены. Смотрясь в зеркальце, одна вскакивает:
— Кошмар!.. До сих пор дрожу, как малярик… Галка! Если б ты знала… я просто влюблена в Стремнина!
Галя удивлённо хлопает ресницами:
— Да что ты, дура, он же старый!
— Все равно, хоть ему и тридцать… он настоящий мужчина. Помани он, я поползла бы за ним…
— На бровях, конечно, и до самого Владивостока!.. «Настоящий мужчина»… То-то, говорят, от него жена сбежала на Северный полюс с каким-то радистом.
— Все равно: он чудный, чудный, чудный!.. Просто одержим своим летанием, конструированием… Господи, только б взглянул на меня…
— Да ты совсем свихнулась, Вика: что в нём проку, если он весь в своих полётах да конструкциях? Прошла бы неделя, и ты подалась бы от него к белым медведям.
— Я бы не убежала, я ведь в него влюблена!
Приблизившись к магнитофону, Галина продолжает:
— Вот скоро приедет Жос Тамарин: это — парень! Танцует божественно… А как играет на банджо, как поёт! — Она нажимает на кнопку магнитофона, и возникает клокочущая ритмика в стиле чарльстона. Дразня подругу, Галина начинает пританцовывать. Вика смотрит на неё с явной досадой и вдруг выпаливает:
— А ты знаешь… на него положила глаз эта смурная программистка…
Галина замирает:
— Иди ты!.. Верка Гречишникова?! Откуда ты взяла?!
— Девчонки говорят… Она и летает как насмерть сумасшедшая в аэроклубе только лишь для того, чтобы привлечь к себе его внимание.
Теперь Вика, довольная произведённым эффектом, начинает пританцовывать на месте. Галина настраивается не сразу. Но вот они уже вместе, как бы передразнивая одна другую, разделывают на квадратном метре свободного лабораторного пространства: Галина — в юбочке, Вика — в джинсах. В момент, когда музыка обрывается, обе вдруг замечают, что на них уставился вошедший профессор Ветров. Худой и высокий, застыл у дверного проёма, заведя ногу за ногу. Девчонки с визгом прячутся под нос-иглу стенда «Икс».
Глава пятая
Ветров замечает остановившегося в дверях Стремнина. Они раскланиваются, и Сергей проходит в комнату.
— Так ли понял вашу мысль, Василий Александрович? При создании систем управления мы должны заботиться о том, чтобы наращиванием автоматики не умалять избирательной способности Человека?
— Именно так! — подхватывает Ветров. — Автоматика в помощь — не взамен. Имея на борту Человека, неразумно было бы все более и более снижать доминанту его участия в деле, превращая в созерцателя. «Человек — лучшее программирующее устройство», — как справедливо высказывалось не раз. И это не нужно забывать, коллеги!.. Ба, без пяти три! Рина, начинаем вовремя?
— Конечно, Василий Александрович.
С бумагами в руках она направляется в зал. Ветров, сутулясь по обыкновению, обнаруживает острые, сильно выступающие вперёд плечи, похожие на крылья, которые он словно бы вот-вот распахнёт и… Но, подумав с секунду, профессор роняет кисти обеих рук и устремляется к двери, ведущей в зал заседаний.
— Послушай, Сергей, — задумчиво говорит Майков, — что скажешь о форсировании высшей нервной деятельности лётчика?
— Вижу, тебя заинтриговал Ветров.
— Ну да. Ты, может, не все слышал: он придаёт этому неизученному вопросу исключительное значение.
Стремнин задумался.
— Знаешь, я где-то вычитал, что в повседневной жизни человек склонен загружать свой мозг не более чем на пять процентов. Но для чего-то природа дала ему такой запас ?.. В какой-то момент он, очевидно, может «пошевелить мозгами» как следует?
— Не исключено. Но в какой именно?
— Как мне кажется, избрание момента от человека не зависит… Нет, конечно, несколько активней поразмышлять каждый из нас в состоянии… Вместо пяти процентов, скажем, загрузить свой мозг процентов на восемь, и, пожалуй, не более… Да и хорошо, что природа так оградила нас от проявления форсированной умственной деятельности. А то, поди, в своём стремлении удивить мир многие бы просто спятили!..
— Да-с! — Майков задорно взглянул на Стремнина. — Так все же дано нам когда-то включить «рубильник» своей высшей нервной деятельности хотя бы процентов на тридцать?
— Убеждён, что дано. На какой-то миг. Скажем, в мгновение особой опасности.
— Ты это в себе замечал?
— И неоднократно. — Сергей рассмеялся. — Да и кто из испытателей этого не замечал?.. Один даже записал свои впечатления примерно вот так: на высоте двух тысяч метров и при скорости около тысячи километров в час двигатель вдруг ахнул, как пушка, и лётчик подумал: «Ну, кажется, подловила!..» К ушам прилила кровь, а в следующий миг возникло состояние, которое он назвал не спокойствием, а прозрачностью мысли …
— Фу-ты черт!.. Как это здорово: «Прозрачность мысли!» — воскликнул Майков.
— Да, как он объясняет, будто всё стало необыкновенно чётким и ясным, и это позволило ему с предельной точностью увидеть, что высоты, на которой он оказался без двигателя, как раз хватит, чтобы, снижаясь со скоростью 50 метров в секунду, сделать один за другим два крутых разворота — каждый на 180 градусов! — вывести самолёт к началу полосы и благополучно посадить… Ну, и самое удивительное: получилось все точно так, как он предвидел.
— Значит, в состоянии этой «прозрачности мысли» лётчик мгновенно решил не катапультироваться, а идти на посадку!.. Малейший просчёт стоил бы ему жизни?..
— Просчёта не было: только успел вывести из второго разворота, как под колёсами оказалась бетонка.
— Все ЭВМ не смогли бы так быстро и с такой точностью решить эту задачу! — пробормотал Майков.
* * *
В зале электронного моделирования окна оказались зашторенными, и Стремнин, войдя, даже чуть замер в нерешительности, но тут на противоположной стене в отдалении вспыхнул экран, и на нём появилось яркое изображение взлётной полосы с белой осевой линией по серому фону бетонных плит, с сочной зеленью травы по бокам, как бы постепенно сжимающей бетонку, чтобы где-то там, в далёкой перспективе за горизонтом, свести её в одну точку. Стремнин осторожно двинулся вперёд к пульту, различив чуть подсвеченный снизу профиль ведущего инженера Майкова — шевелюру, покатый лоб, выразительный подбородок. Подойдя к столу, сказал тихо: «Привет!» — снял со штатива наушники, приложил один к уху. Глаза немного привыкли к темноте и различили слева заострённый нос сверхзвукового самолёта, устремлённый к экрану, остекление фонаря и ступеньки приставной лестницы у кабины лётчика. Сквозь стекло фонаря просматривались заголовник кресла и белый шар — шлем-каска. В наушнике послышалось шуршанье, будто зашевелился кузнечик в спичечном коробке, и тут же раздался голос Майкова:— Итак, Хасан, как говорили: подъем носового колеса на скорости 260. Отрываясь, будь начеку; с поперечным управлением у нас пока не сахар… Понимаешь, мне хочется набрать побольше экспериментальных точек для оценки влияния различных факторов на поперечную управляемость… Ну что, понеслись?
Хасан хмуро буркнул:
— Прошу взлёт!
— Взлёт разрешаю.
В прижатом к уху наушнике Стремнин услышал нарастающий свист турбины, а на экране ожила взлётная полоса. Дрогнув, она двинулась на зрителя, как в кино при отправлении поезда начинает надвигаться на машиниста полотно железной дороги. Через две-три секунды от шмыгающих под брюхо самолёта плит рябит в глазах. Ещё немного, и они уже размываются в серую гладь бешено набегающей «бетонки», как бы рассечённой надвое белой осевой линией. Ещё быстрей, ещё, ещё. На форсаже фырчит турбина. «Пожалуй, пора», — думает Стремнин и видит, как нос-пика, слегка качнувшись, приподнимается, перекрывая собой часть экрана. Сильно резонирующий гул меняет тональность, и полоса очень естественно начинает уходить вниз. «Полнейший эффект взлёта!» — всякий раз успевает восхититься Сергей и в следующий момент вдруг видит, как резко качнулась машина, будто влепило в крыло снарядом… Бросок влево, вправо, острее, резче. Даже в жар бросило от неожиданности. «Бетонка» вздыбилась вертикально и опрокинулась навзничь. Экран вспыхнул световой кляксой и погас. Вмиг воцарилась тишина.
Несколько секунд — ни шороха, ни звука, потом спокойный голос Майкова:
— Увы, Хасан, пока не получилось, «Икс» опять «разбился»… Убери РУД[3] и посиди чуток в кабине, мы изменим слегка соотношения моментов.
— Постой, Юрик, пусть попробует Серёга, мне покурить охота!
— Ну что с тобой делать, кури.
Хасан с шумом сдвинул назад фонарь и легко перемахнул из кабины на стремянку.
— Ой, шило, Юрик, шило!.. Не хотелось бы, чтоб будущий «иксик» оказался таким бесом! — Сняв шлем-каску, Хасан пригладил пятернёй короткие волосы и сбежал по ступеням.
— Хочешь верь, хочешь нет: только подумал шевельнуть ручку вбок, а он брык на лопатки!..
Принимая у Хасана шлем, Стремнин взглянул на Майкова:
— Может, «загрубишь» сперва разочка в три?
— В десять!.. Я что говорил? — подхватывает Хасан.
Майков, торопливо записывая, качает головой:
— Позвольте мне, товарищи лётчики, действовать по программе: Сергей, тебе тоже придётся, так сказать в качестве базовой линии, испробовать это крайне неприятное соотношение, а потом начнём «загрублять».
Стремнин, надев каску и взбежав по стремянке, с привычным ощущением нахлынувшего удовольствия окинул взглядом кабину. Усаживаясь в кресло и подтягивая плечевые ремни, поймал себя на мысли: вот и забрался всего лишь в стенд-имитатор, воспроизводящий кабину будущего «Икса», а чувствует тот особенный наплыв сил, радостную приподнятость, будто на самом деле предстоит взлёт. Осмотрев все приборы, положения рычагов и тумблеров, присоединил шнур шлема к штепсельному разъёму и сказал;
— Готов.
Майков счёл нужным задание повторить.
— Значит, так, поднимешь носовое колесо на двухстах шестидесяти. Когда станешь уходить от земли, попробуй чуть накренить машину и тут же успокоить. Не получится — не страшно: будем иметь и твою первую экспериментальную точку.
— Разрешите взлёт?
— Разрешаю.
И снова засветился экран. Ось полосы, видимая через переднее стекло, теперь простиралась точнёхонько перед остриём носа. Слыша, как нарастает свист имитатора турбины, Сергей плавно вывел рычаг управления двигателем до упора вперёд. Стыки плит помчались на него, замельтешили, размылись в общую серую гладь, будто заглатываемую «клювом» машины. Совсем уж зло урчит турбина. Глядя вперёд на полосу, Сергей не упускает из поля зрения и стрелку указателя скорости. Вздрагивая, она склоняется за индекс 200… Вот уже 260! Сергей берет ручку на себя… Нос-игла вздыбливается, полоса под ним уходит вниз. Сергей пробует чуть накренить самолёт и тут же ощущает, как, будто передразнивая его, машина резко шарахается в одну, другую сторону… Он быстро парирует движением ручки и… видит, как полоса вздыбливается и разметается яркой вспышкой на экране… «Все!»
Несколько секунд Сергей сидит недвижно, а когда экран освещается снова, отображая неподвижную взлётную полосу, отбрасывает назад с плеч ремни, открывает фонарь и выбирается из кабины. Сходя вниз, видит голубые с белым блоки ЭВМ, свет лампочек, Майкова за пультом управления, уставившегося на него заинтересованно, возле Майкова двух девушек в белых халатах. Сергей снимает с себя шлем-каску:
— Юрий Антонович, и я, как видно, в канатоходцы не гожусь!
Направляясь к стулу, Сергей замечает беззвучно смеющегося Хасана. Возвращая ему шлем, Сергей качает головой:
— Ну чего ржёшь, чего?.. Ничем не хуже тебя… И вообще, какого рожна ты все держишься за щеку?
— Зуб болит, Серёга… Спасу нет!
— Не так уж, видно, и болит, если к врачу на аркане тебя не затащишь. — И уже глядя на Майкова: — Юрий Антонович, нужно «загрубить» элероны и уменьшить сдвиг фаз. Честно скажу: подобной дикости в поперечном управлении и представить себе не мог!
— Да ведь на то мы и исследователи, чтоб уметь докопаться, что на что и в какой степени влияет. Вот сейчас подкорректируем немного, и эм икс бета будет получше[4]. Галя, Вика, приведите коэффициенты в соответствие второму пункту, — бросает Майков лаборанткам.
Проходит несколько минут, часы бьют полпервого, Хасан не выдерживает:
— Хватит тянуть резину! Экспериментальный кролик жрать хочет!
Майков бросает досадливый взгляд на настенные часы:
— Хасанчик, потерпи, браток, давай «иксанем» ещё по разочку?.. Как, Сергей, ты?
— А?.. Да, да, конечно, конечно, — кивает Стремнин.
— Ладно, готово у вас? — Хасан надевает шлем. Майков торопит одну из девушек:
— Галя, ну как там у вас?
— Сейчас будет готово.
Хасан лезет в кабину, сдвигает на себя фонарь. Майков спрашивает опять:
— Галя, как?..
— Все готово, Юрий Антонович.
— Можно начинать, Хасан. Делай все так же. Теперь будет получше. Давай.
— Прошу взлёт.
— Взлёт разрешаю.
— Понеслись!
* * *
Часы бьют половину второго. Майков опять недовольно косится на них:— Ладно, давайте прервёмся на обед.
Он стаскивает с себя белый халат и вслед за лётчиками идёт к выходу. Стремнин в ладно сидящем сером костюме, подчёркивающем и его хороший рост, и стройность. Майков подумал, что лицо его могло бы показаться красивым, не будь на нём этой печати озабоченности. Хасан ростом поменьше, в коричневой кожаной куртке, подвижный, смуглолицый, то и дело прикладывает к щеке ладонь. Майков поинтересовался:
— Ты, Хасанчик, будто все пригорюниваешься?
— Зуб болит, окаянный!
— К врачу бы?
— Тю-ию, — с присвистом отмахивается Хасан, — жуть боюсь, когда сверлят!
Не успел Стремнин прикрыть за собой дверь, как лаборатория наполнилась звучанием симфоджаза. Девушки-лаборантки преобразились. Халаты сброшены. Смотрясь в зеркальце, одна вскакивает:
— Кошмар!.. До сих пор дрожу, как малярик… Галка! Если б ты знала… я просто влюблена в Стремнина!
Галя удивлённо хлопает ресницами:
— Да что ты, дура, он же старый!
— Все равно, хоть ему и тридцать… он настоящий мужчина. Помани он, я поползла бы за ним…
— На бровях, конечно, и до самого Владивостока!.. «Настоящий мужчина»… То-то, говорят, от него жена сбежала на Северный полюс с каким-то радистом.
— Все равно: он чудный, чудный, чудный!.. Просто одержим своим летанием, конструированием… Господи, только б взглянул на меня…
— Да ты совсем свихнулась, Вика: что в нём проку, если он весь в своих полётах да конструкциях? Прошла бы неделя, и ты подалась бы от него к белым медведям.
— Я бы не убежала, я ведь в него влюблена!
Приблизившись к магнитофону, Галина продолжает:
— Вот скоро приедет Жос Тамарин: это — парень! Танцует божественно… А как играет на банджо, как поёт! — Она нажимает на кнопку магнитофона, и возникает клокочущая ритмика в стиле чарльстона. Дразня подругу, Галина начинает пританцовывать. Вика смотрит на неё с явной досадой и вдруг выпаливает:
— А ты знаешь… на него положила глаз эта смурная программистка…
Галина замирает:
— Иди ты!.. Верка Гречишникова?! Откуда ты взяла?!
— Девчонки говорят… Она и летает как насмерть сумасшедшая в аэроклубе только лишь для того, чтобы привлечь к себе его внимание.
Теперь Вика, довольная произведённым эффектом, начинает пританцовывать на месте. Галина настраивается не сразу. Но вот они уже вместе, как бы передразнивая одна другую, разделывают на квадратном метре свободного лабораторного пространства: Галина — в юбочке, Вика — в джинсах. В момент, когда музыка обрывается, обе вдруг замечают, что на них уставился вошедший профессор Ветров. Худой и высокий, застыл у дверного проёма, заведя ногу за ногу. Девчонки с визгом прячутся под нос-иглу стенда «Икс».
Глава пятая
Сергей Стремнин и Хасан Мигай спустились в столовую. Там уже сидел Серафим Отаров, корвыряя вилкой морковку под сметаной. Увидев друзей, просиял:
— А я-то беспокоюсь, куда это вы запропастились?..
Хасан, пододвигая к себе селёдку с луком:
— Привет, Серафим крылатый!
Стремнин переставил стул поближе к Отарову, наклонился, но, не сказав ни слова, взялся за меню. Тогда Отаров спросил:
— От Майкова?
— Угу.
— «Иксовали»?
— Угу.
— Просил передать, что ждёт тебя, — не отрывая глаз от тарелки, пробубнил Хасан.
— На стенде пока не ладится с поперечным управлением. Разочка по два гробанулись, — пояснил Сергей. — Однако ты, Серафим, чем-то переполнен?
Отаров отложил вилку, прижал к губам салфетку, потом аккуратно свернул её и накрыл ладонью:
— Все, что я сейчас расскажу, — истинная правда… Ей-богу!
Стремнин покосился на него, и Отаров расценил это как недоверие, он принялся клясться покойной матерью. Стремнин же продолжал поглядывать на него и улыбаться выжидательно.
— Нет, чувствую, ты не поверишь мне… Ну вот… Чтоб мне не встать с этого места!
— Ну почему же я тебе не поверю? — спокойно возразил Стремнин. — Очень даже готов поверить. Да и нет у меня оснований сомневаться в том, что ты когда-нибудь говорил.
Отаров опять все же истолковал его улыбку как признак недоверия и снова принялся за своё: клялся именами детей, жены, родственников. Хасан потихоньку хихикал. Стремнину в конце концов надоело:
— Ну выкладывай. Будь я проклят, если не поверю!
От неожиданности Отаров замер с полуоткрытым ртом, затем прыснул смешком, но тут же зажал ладонью рот. Официантка поставила перед ними тарелки с супом.
— Так слушайте же! — зловещим полушёпотом начал Отаров. — Случилось это вчера поутру на фирме. Совещание проводил сам главный: сидит за столом в центре, а по периметру зала стулья, и на них все приглашённые. Чёрт возьми… Вспомню — в дрожь кидает… — Спину Отарова перетряхнуло нервическим ознобом. — Сидим. Главный затеял разговор длинный, монотонный… Чувствую, меня неудержимо в сон клонит… Что делать?.. А все слушают затаённо, муха не пролетит.
«Ва… ва… ва… Ба… ба… ба…» — слышится мне. Я уж и щипать себя пробовал. Ни черта: не могу справиться с пудовыми веками.
И вот ощущаю себя в полёте. На каком-то новом вертолёте. Близко, близко земля… И какой-то непорядок с машиной, чуть ли не потеря управляемости… Кренится машина, я жму на управление и… и… не могу сладить.
«Нет, — кричу, — шалишь!.. Отарова так просто не возьмёшь!..» Хвать за рукоятку дверцы, трах-бах по фонарю. Дверца срывается, я — за борт и за кольцо… Но где там!.. Низко, не успеть раскрыться парашюту. «Хана!» — мелькнула мысль. Сгруппировался, голову к рукам, под себя ноги и бух…
Чувствую, пребольно трахнулся башкой.
Прихожу в себя: о ужас !.. Идёт совещание, все уставились на меня, я на полу, и никаких сомнений: боданул-таки паркет.
Немая сцена. Вскакиваю с пола. Сон проклятый как рукой сняло!..
«Простите, — говорю им. — Переутомился, должно быть. Ещё тут сапоги жмут… Тревожная ночь, собаки выли…» — словом, мелю нечто несусветное.
Все смущены, на меня не глядят, главный уткнулся в стол. А я кляну себя: «Подумает теперь, что я заснул и свалился оттого, что говорил он скучно, серо… Черт-те что!..»
Серафим помотал головой, как крупная рыба, попавшая на блесну, и ткнул досадливо ложкой в тарелку. Стремнин взглянул на Хасана, увидел, как у того дёргаются плечи, и сам рассмеялся.
— Ты что, не веришь? — схватил его за руку Отаров. — Ей-богу! Все так и было, как рассказал… Чтоб мне подавиться этим супом харчо!
— Да ты что, Серафим, избави тебя бог! — почти серьёзно попробовал успокоить его Сергей. — В напряжённый век НТР чего только не случается!
Хасан продолжал беззвучно смеяться, уткнув нос в тарелку.
— А я, брат, зашёл как-то перед обедом к своему математику Косте, он программистом у Ветрова, — отодвинул от себя тарелку Стремнин. — Мы с ним раньше жили в общежитии, болели за «Динамо». Говорю ему: «Костенька, сегодня „Динамо“ — „Спартак“, пойдём?» А он согнулся над решением какой-то задачи, с трудом выходя из своего зачарованного состояния, шепчет как во сне: «Нет, Серёжа, сегодня никак не могу… в академии доклад интересный, мне туда». — «Вот те раз! — говорю. — А я так надеялся, что вместе „поболеем“. Сам наблюдаю, как он, мой Костя, особенно просветлённый какой-то, торопливо строчит, должно быть, самые проникновенные строчки своих математических „стихов“… И вот наконец, выразив на лице полнейшее удовлетворение, отодвинул от себя тетрадь и карандаш, откинулся на спинку стула: „Да, да, Серёжа, прости, никак не могу, никак… Такой доклад сегодня, ты и представить не можешь!“ — „О чём хоть, скажи“, — спрашиваю. А он упоённо так: „О функциях Риса в гильбертовом пространстве“.
Серафим и Хасан, прекратив жевать, уставились на Стремнина. Отаров спросил:
— И что это за гильбертово пространство? Хасан рассмеялся:
— Похоже, что о функциях Риса тебе всё известно.
— Честно скажу, я тоже спросил Костю, что сие значит, гильбертово пространство, — продолжал Сергей, — а он мне: «Знаешь… Как бы это тебе объяснить… Гильбертово пространство — по фамилии немецкого математика Давида Гильберта. Знамениты его работы по теории инвариантов, математической логике, теории чисел, математической физике, теории функций, теории интегральных уравнений… Так вот — пространство, им математически придуманное, обладает сколь угодным количеством измерений».
Все с тем же выражением лиц, с которым разглядывают неведомый подводный мир, Отаров и Хасан смотрели на Стремнина. Им, привыкшим существовать в трех измерениях плюс время, казалась совершенно невероятной мысль о возможности «сколь угодно» большого числа измерений пространства. Попробовав вообразить хоть как-нибудь гильбертово пространство в диковинных осях координат, Отаров тут же отмахнулся от своих построений.
— А функции Риса с чем едят? — тихо спросил Хасан.
— К харчо, который ты уплетаешь, они не имеют никакого отношения, — усмехнулся Сергей. — Рис Фридьеш — венгерский математик — известен работами по функциональному анализу, один из основателей теории топологических пространств.
Серафим взглянул насмешливо на Хасана:
— Надеюсь, теперь тебе всё ясно?
— На том мы с Костей и расстались, — продолжал Стремнин. — Я пообещал рассказать ему, как сыграют «наши», а он поклялся поведать мне, что нового в гильбертовом пространстве. А заговорил я о Косте, вспомнив занятную историю его женитьбы.
…Когда невеста уже определилась и он знал её основные качества: неряшливость, бесхозяйственность, мотовство, лень, вздорность и истеричность, он взвесил и свои кое-какие не лучшие черты характера, с тем и принялся за обстоятельный расчёт, прибегнув к методу вариационных исчислений. Это заняло у него более тридцати страниц математических преобразований, приведших к выводу, что ничего неожиданного эта женитьба в себе для него не таит. С тем и отправился в загс.
Прошло некоторое время. Встречаю его. «Ну как живёшь, Костя? (Он женат и по сей день)». — «Да ведь, очевидно, нормально, Серёжа… Всякий раз, повздорив с женой, утешаю себя тем, что нигде в знаках и допущениях не напутал».
Официантка принесла второе. Отаров, слушавший внимательно Стремнина, усмехнулся:
— Как говорится, судьба — индейка!.. Я вот и без расчётов знал, что из моей женитьбы получится что-нибудь смешное… И тоже веселюсь: «Знал же, Сим, на что идёшь!.. Вот и радуйся, что не ошибся!»
Все трое внезапно притихли. На этом «фронте» у каждого были свои проблемы.
Вдруг Сергей, встрепенувшись, извлёк из кармана какие-то письма.
— Чуть не забыл… Хочу прочесть вам два письма от Жоса Тамарина. Вчера получил оба сразу… Вы, поди, и не знаете о его новом увлечении?..
Серафим откинулся:
— Хо-хо!.. Откуда ж нам знать?.. Так кем же он увлёкся?..
— Не кем, а чем!.. Увлёкся дельтапланеризмом, — возразил Сергей, раскрывая листки бумаги. Читая, изумлялся: как этот новый авиаспорт мог «с ходу» заворожить профессионального лётчика-испытателя?! — Впрочем, послушайте:
— А я-то беспокоюсь, куда это вы запропастились?..
Хасан, пододвигая к себе селёдку с луком:
— Привет, Серафим крылатый!
Стремнин переставил стул поближе к Отарову, наклонился, но, не сказав ни слова, взялся за меню. Тогда Отаров спросил:
— От Майкова?
— Угу.
— «Иксовали»?
— Угу.
— Просил передать, что ждёт тебя, — не отрывая глаз от тарелки, пробубнил Хасан.
— На стенде пока не ладится с поперечным управлением. Разочка по два гробанулись, — пояснил Сергей. — Однако ты, Серафим, чем-то переполнен?
Отаров отложил вилку, прижал к губам салфетку, потом аккуратно свернул её и накрыл ладонью:
— Все, что я сейчас расскажу, — истинная правда… Ей-богу!
Стремнин покосился на него, и Отаров расценил это как недоверие, он принялся клясться покойной матерью. Стремнин же продолжал поглядывать на него и улыбаться выжидательно.
— Нет, чувствую, ты не поверишь мне… Ну вот… Чтоб мне не встать с этого места!
— Ну почему же я тебе не поверю? — спокойно возразил Стремнин. — Очень даже готов поверить. Да и нет у меня оснований сомневаться в том, что ты когда-нибудь говорил.
Отаров опять все же истолковал его улыбку как признак недоверия и снова принялся за своё: клялся именами детей, жены, родственников. Хасан потихоньку хихикал. Стремнину в конце концов надоело:
— Ну выкладывай. Будь я проклят, если не поверю!
От неожиданности Отаров замер с полуоткрытым ртом, затем прыснул смешком, но тут же зажал ладонью рот. Официантка поставила перед ними тарелки с супом.
— Так слушайте же! — зловещим полушёпотом начал Отаров. — Случилось это вчера поутру на фирме. Совещание проводил сам главный: сидит за столом в центре, а по периметру зала стулья, и на них все приглашённые. Чёрт возьми… Вспомню — в дрожь кидает… — Спину Отарова перетряхнуло нервическим ознобом. — Сидим. Главный затеял разговор длинный, монотонный… Чувствую, меня неудержимо в сон клонит… Что делать?.. А все слушают затаённо, муха не пролетит.
«Ва… ва… ва… Ба… ба… ба…» — слышится мне. Я уж и щипать себя пробовал. Ни черта: не могу справиться с пудовыми веками.
И вот ощущаю себя в полёте. На каком-то новом вертолёте. Близко, близко земля… И какой-то непорядок с машиной, чуть ли не потеря управляемости… Кренится машина, я жму на управление и… и… не могу сладить.
«Нет, — кричу, — шалишь!.. Отарова так просто не возьмёшь!..» Хвать за рукоятку дверцы, трах-бах по фонарю. Дверца срывается, я — за борт и за кольцо… Но где там!.. Низко, не успеть раскрыться парашюту. «Хана!» — мелькнула мысль. Сгруппировался, голову к рукам, под себя ноги и бух…
Чувствую, пребольно трахнулся башкой.
Прихожу в себя: о ужас !.. Идёт совещание, все уставились на меня, я на полу, и никаких сомнений: боданул-таки паркет.
Немая сцена. Вскакиваю с пола. Сон проклятый как рукой сняло!..
«Простите, — говорю им. — Переутомился, должно быть. Ещё тут сапоги жмут… Тревожная ночь, собаки выли…» — словом, мелю нечто несусветное.
Все смущены, на меня не глядят, главный уткнулся в стол. А я кляну себя: «Подумает теперь, что я заснул и свалился оттого, что говорил он скучно, серо… Черт-те что!..»
Серафим помотал головой, как крупная рыба, попавшая на блесну, и ткнул досадливо ложкой в тарелку. Стремнин взглянул на Хасана, увидел, как у того дёргаются плечи, и сам рассмеялся.
— Ты что, не веришь? — схватил его за руку Отаров. — Ей-богу! Все так и было, как рассказал… Чтоб мне подавиться этим супом харчо!
— Да ты что, Серафим, избави тебя бог! — почти серьёзно попробовал успокоить его Сергей. — В напряжённый век НТР чего только не случается!
Хасан продолжал беззвучно смеяться, уткнув нос в тарелку.
— А я, брат, зашёл как-то перед обедом к своему математику Косте, он программистом у Ветрова, — отодвинул от себя тарелку Стремнин. — Мы с ним раньше жили в общежитии, болели за «Динамо». Говорю ему: «Костенька, сегодня „Динамо“ — „Спартак“, пойдём?» А он согнулся над решением какой-то задачи, с трудом выходя из своего зачарованного состояния, шепчет как во сне: «Нет, Серёжа, сегодня никак не могу… в академии доклад интересный, мне туда». — «Вот те раз! — говорю. — А я так надеялся, что вместе „поболеем“. Сам наблюдаю, как он, мой Костя, особенно просветлённый какой-то, торопливо строчит, должно быть, самые проникновенные строчки своих математических „стихов“… И вот наконец, выразив на лице полнейшее удовлетворение, отодвинул от себя тетрадь и карандаш, откинулся на спинку стула: „Да, да, Серёжа, прости, никак не могу, никак… Такой доклад сегодня, ты и представить не можешь!“ — „О чём хоть, скажи“, — спрашиваю. А он упоённо так: „О функциях Риса в гильбертовом пространстве“.
Серафим и Хасан, прекратив жевать, уставились на Стремнина. Отаров спросил:
— И что это за гильбертово пространство? Хасан рассмеялся:
— Похоже, что о функциях Риса тебе всё известно.
— Честно скажу, я тоже спросил Костю, что сие значит, гильбертово пространство, — продолжал Сергей, — а он мне: «Знаешь… Как бы это тебе объяснить… Гильбертово пространство — по фамилии немецкого математика Давида Гильберта. Знамениты его работы по теории инвариантов, математической логике, теории чисел, математической физике, теории функций, теории интегральных уравнений… Так вот — пространство, им математически придуманное, обладает сколь угодным количеством измерений».
Все с тем же выражением лиц, с которым разглядывают неведомый подводный мир, Отаров и Хасан смотрели на Стремнина. Им, привыкшим существовать в трех измерениях плюс время, казалась совершенно невероятной мысль о возможности «сколь угодно» большого числа измерений пространства. Попробовав вообразить хоть как-нибудь гильбертово пространство в диковинных осях координат, Отаров тут же отмахнулся от своих построений.
— А функции Риса с чем едят? — тихо спросил Хасан.
— К харчо, который ты уплетаешь, они не имеют никакого отношения, — усмехнулся Сергей. — Рис Фридьеш — венгерский математик — известен работами по функциональному анализу, один из основателей теории топологических пространств.
Серафим взглянул насмешливо на Хасана:
— Надеюсь, теперь тебе всё ясно?
— На том мы с Костей и расстались, — продолжал Стремнин. — Я пообещал рассказать ему, как сыграют «наши», а он поклялся поведать мне, что нового в гильбертовом пространстве. А заговорил я о Косте, вспомнив занятную историю его женитьбы.
…Когда невеста уже определилась и он знал её основные качества: неряшливость, бесхозяйственность, мотовство, лень, вздорность и истеричность, он взвесил и свои кое-какие не лучшие черты характера, с тем и принялся за обстоятельный расчёт, прибегнув к методу вариационных исчислений. Это заняло у него более тридцати страниц математических преобразований, приведших к выводу, что ничего неожиданного эта женитьба в себе для него не таит. С тем и отправился в загс.
Прошло некоторое время. Встречаю его. «Ну как живёшь, Костя? (Он женат и по сей день)». — «Да ведь, очевидно, нормально, Серёжа… Всякий раз, повздорив с женой, утешаю себя тем, что нигде в знаках и допущениях не напутал».
Официантка принесла второе. Отаров, слушавший внимательно Стремнина, усмехнулся:
— Как говорится, судьба — индейка!.. Я вот и без расчётов знал, что из моей женитьбы получится что-нибудь смешное… И тоже веселюсь: «Знал же, Сим, на что идёшь!.. Вот и радуйся, что не ошибся!»
Все трое внезапно притихли. На этом «фронте» у каждого были свои проблемы.
Вдруг Сергей, встрепенувшись, извлёк из кармана какие-то письма.
— Чуть не забыл… Хочу прочесть вам два письма от Жоса Тамарина. Вчера получил оба сразу… Вы, поди, и не знаете о его новом увлечении?..
Серафим откинулся:
— Хо-хо!.. Откуда ж нам знать?.. Так кем же он увлёкся?..
— Не кем, а чем!.. Увлёкся дельтапланеризмом, — возразил Сергей, раскрывая листки бумаги. Читая, изумлялся: как этот новый авиаспорт мог «с ходу» заворожить профессионального лётчика-испытателя?! — Впрочем, послушайте:
«18 мая 197… года.
Привет, Серёжа, из солнечного Крыма!
В Коктебеле гора Узун-Сырт обретает вторую авиационную жизнь. Наезжают группы дельтапланеристов. На днях один харьковчанин над южным склоном парил на палочке верхом 2 часа. Невероятно, смело, красиво!
Летают с разных гор: с «Татарки», с «Мадам Ж», ну и, конечно, с южного и северного склонов Узун-Сырта — ты, очевидно, слышал об этом от планеристов. Можно с уверенностью сказать, что осенью, когда подуют южаки, будут интересные достижения. Летают лихо, а внизу частокол из бетонных столбов — опор виноградных лоз.
Наши легендарные планеристы двадцатых-тридцатых годов, принёсшие Коктебелю авиационную славу, ушли ещё в довоенное время с Узун-Сырта, ушли на равнину, чтоб летать выше и дальше, пользуясь восходящими потоками у облаков. И это правильно. А дельтапланеристам равнина не годится. И вот Узун-Сырт снова становится гнездом молодых орлят.
Познакомился с доктором Борисом Гогбергом. Любовался его полётом на помеле, купленном в Австралии. Да и многие здесь парят поразительно смело, красиво! Бросаются в бездну без посторонней помощи, без лебёдки, резиновых шнуров-амортизаторов, самолёта и часами парят, как орлы, не имея рулей, сиденья, парашюта!.. Богатыри — не мы!
Думаю, это начало того, когда все люди будут летать запросто, как сейчас ходят.
Обнимаю, твой Жос».
«19 мая 197…
Дорогой Серёжа!
Написал письмо, собрался отправлять, и тут от тебя весточка. Прочёл, а больше догадался: почерк как у писателя или доктора — ничего не разберёшь.
Итак, харьковчане утёрли нос москвичам! Два часа висеть над Козловской балкой или Карманом Узун-Сырта при ветре 10 метров в секунду — это геройство!
Не сомневаюсь в рождении нового воздушного спорта. Мы живём в то время, когда большой спорт требует отдачи всех сил, а часто и всей жизни, огромных жертв, трудов, воздержания и т. д. Итог — сливки, они — удел единиц. И есть другой спорт — спорт масс, спорт между делом. Образовался огромный разрыв. Большой спорт массам недоступен и нужен как зрелище. А ведь каждому хочется, пусть и попроще. И вот появился дельтапланеризм. Не нужны аэродром, самолёт, лебёдка, инженер, формуляр, врач. Сам придумал, сам построил, сам летай. Бьются нечасто. Запретить или закрыть нельзя, как нельзя запретить самоубийство. Ведь не поставишь на каждой горушке по милиционеру! Дельтапланеристам даже парашют не нужен — дельтаплан — сам парашют!
Вот я и загорелся, Серёга, этим новым видом летания: хожу вокруг них, сияю, как Кола Брюньон, полон оптимизма и предвкушения счастья в делах рук своих, а пока испытываю радость в созерцании!