Шепелев Алексей. Грани судьбы

   Маленький вампир широко усмехнулся бескровными губами, показав не слишком большие, но всё-таки игольно-острые клыки, однако на казачонка это не произвело ни малейшего впечатления.
   — Так прилив же, — пояснил подросток. — Самый большой прилив — в полночь. Океан как бы налетает на сушу и словно сдвигает её немного в сторону… в пространстве и во времени.
   — Это кто тебе так объяснял? — заинтересовался Наромарт.
   — Да мальчишка один на Тропе.
   — Боюсь, что твой друг изрядный фантазёр. Во-первых, на шарообразной планете, а других я не встречал, всегда где-то полночь, а значит и всегда время прилива. Получается, что планета только и делает, что во времени в сторону сдвигается. Во-вторых, отсюда до ближайшего побережья… далековато. Как не велик океан, но здесь, в горах, он ничего и никуда не сдвинет.
   — Ну, я не знаю, — недовольно проговорил Сашка. — Кубыть он всё и придумал.
   — А хорошо придумал, красиво, — вступилась за неизвестного мальчишку Анна-Селена.
   — Так ведь неправда это, сказка, — наслаждался триумфом Женька.
   — Красивые сказки людям тоже нужны, — парировала маленькая вампирочка.
   — Малышам вроде Серёжки.
   — Я вроде не малыш, но от хорошей сказки не откажусь, — возразил Нижниченко.
   — И зачем же вам, взрослым, сказка?
   Генерал пожал плечами.
   — Не знаю зачем. Но нужна — и всё. Считай, что просто так.
   — Сказка помогает нам лучше понять самих себя. А это полезно в любом возрасте, — серьёзно сказал Наромарт. — Правда, история с приливом в изложении Саши не сказка, а всего лишь ошибочная гипотеза. Хотя может быть и так, что ошибаюсь как раз, а гипотеза верная. В любом случае, сказку из этого ещё надо вырастить.
   Маленький вампир сморщился и попросил:
   — Может быть, вместо сказок ты скажешь, возвращаемся мы на Дорогу или нет?
   — Я возвращаюсь в любом случае, а остальные как пожелают. Анна-Селена, ты как?
   — Я?
   Девочка была удивлена до глубины души. В прежней жизни мало кого интересовало, что она думает и чего хочет. К тому, что Наромарт и другие взрослые с ней советуются, девочка привыкнуть уже успела, но чтобы ей доверили решать такой серьёзный вопрос… Конечно, и когда они сходили с Дороги решение принимали тоже вместе, но тогда было видно, что все взрослые заодно, а сейчас между ними разлад. Прав Мирон — неприятно, что кто-то ими командует, туда-сюда дёргает. И прав в том, что здесь к ним все очень хорошо относятся, что у них появилось много друзей… Но остаться — значит навсегда оставить мысль о возвращении домой…
   — Я с вами, на Дорогу.
   — Вот и хорошо.
   У Наромарта словно гора с плеч свалилась. Если честно, то он немного схитрил, сказав, что уходит в любом случае. Одну бы Анну-Селену в этом мире он бы ни за что не бросил. Девочка хоть и доказала, что умеет сама справляться с падающими на неё неприятностями, всё равно нуждалась в помощи и поддержке. Слишком уж серьёзная опасность угрожала маленькой вампирочке.
   Но теперь не надо было ломать голову, какие слова найти, если вдруг Женя захочет уйти, а Анна-Селена — остаться. Всё разрешилось само собой. Будь благословенна Элистри!
   — Мы уходим, — подвёл итог тёмный эльф. — А вы — как хотите. Только имейте ввиду: я обещал вам помочь вернуться на свои Грани, и я об этом помню.
   — Мы в этом ни на мгновение не сомневались, — за всех ответил Мирон, — но всё-таки, нам надо подумать. Серёжа, ты как считаешь?
   В широко раскрытых мальчишкиных глазах промелькнула растерянность.
   — Я не знаю… Я… как Балис Валдисович. Можно?
   Балис ободряюще улыбнулся оробевшему парнишке.
   — Конечно можно, почему же нет.
   Рия грустно уставилась на Анну-Селену.
   — Значит, ты уходишь навсегда.
   Маленькая вампирочка кивнула:
   — Извини. Я ухожу туда, где мой дом.
   — Я всегда знала что вы — боги.
   — Мы не боги, Рия. Мы не лучше и не сильнее вас. Просто, мы живём в другом мире.
   — Наверное, он прекрасен.
   — Каждый любит то, что близко его сердцу, — дипломатично ответила девочка. Солгать вейте у неё бы не хватило сил. А назвать прекрасной свою родную страну, где большинство безындексных людей проживают на положении изгоев, она бы не смогла. Не сильно лучшими были и судьбы бедняков из городских трущоб. Конечно, рабов в Вест-Федерации не было, но что толку сравнивать между собой два зла? Оба хуже.
   Хотелось сохранить в памяти не плохое, а хорошее, ведь и его на этой Грани было немало. Запомнить тех, кто так или иначе помог заплутавшим между мирами путникам.
   — Я буду помнить тебя долго-долго, до самой смерти, — горячо пообещала Рия.
   И тут Анна-Селена отчётливо поняла, что ей нужно сделать.
   — Подожди.
   Маленькая вампирочка резко взмахнула рукой, и прямо из ничего в её пальцах материализовался большой лист бумаги.
   — Возьми. Это — тебе.
   — Что это? — Рия недоумённо и очень осторожно взяла из рук подруги незнакомый предмет, глянула на него и издала изумлённое шипение: удивление вейты было столь велико, что вопреки многолетней жестокой дрессировки она осмелилась в присутствии людей заговорить на родном языке. Впрочем, ящерка тут же поняла, что кроме Наромарта этот язык здесь никому неизвестен и перевела вопрос:
   — Это — я?
   — А ты как думаешь? — хитро улыбнулась Анна-Селена.
   — О боги! Я словно гляжу в зеркало!
   — Покажи! — не утерпел любопытный Серёжка.
   Следом за ним к вейте потянулись и остальные.
   Рисунок, пусть и был выполнен на довольно плохонькой бумаге одним лишь серым карандашом, всем показался на удивление хорошим. И дело было даже не только в безупречном на взгляд непрофессионалов портретном сходстве. Маленькая вампирочка сумела передать в изображении характер вейты, по крайней мере, его основную черту: казалось, огромные нарисованные глаза так и излучают любопытство — восторженное и совсем чуть-чуть испуганное.
   Зрители один за другим издавали одобрительные возгласы, и это придало девочке смелости. В руке непонятно откуда появился второй лист бумаги.
   — А это передай Шипучке, — попросила она Рию.
   И снова портрет всем понравился: некрасивое на первый человеческий взгляд морда сауриала явно излучало ум и спокойную, но твёрдую решимость.
   — Вот это да, — простонал восхищённый Серёжка. — Аська, а ты их наколдовала или сама нарисовала?
   Маленькая вампирочка весело улыбнулась. Ох, и смешной же иногда бывал мальчишка в своей наивности.
   — Ага, наколдовала. Только раскрасить забыла.
   Серёжка виновато потупился. Умей девчонка так колдовать, она бы наверняка смогла вырваться из каравана работорговцев, да и его с собой вытащить. Эх, вечно у него слова вперёд мыслей вылетают…
   — Эх, красиво, — одобрил Сашка и с лёгкой завистью добавил: — Меня бы кто так нарисовал.
   — А вдруг тебе мой рисунок бы не понравился?
   — С чего бы это? Ты хорошо рисуешь.
   Анна-Селена на мгновение зажмурилась для храбрости, а потом решительно протянула казачонку листок с портретом:
   — Держи.
   Отчаянно-весёлый Сашка во весь рот улыбался с рисунка. Но где-то в глубине его глаз проглядывала тщательно скрываемая грусть.
   — Анна-Селена, похоже, ты рисовала нас всех? — предположил Наромарт.
   Вампирочка молча кивнула.
   — А когда? — не утерпел Серёжка. — Я тебя никогда с карандашом не видел.
   — Ночами, — просто ответила Анна-Селена. — Ты же знаешь, что мне не нужно спать. И свет мне тоже не нужен, я вижу иначе, чем люди.
   Мальчишка молчал, не в силах справиться с охватившим его удивлением.
   — Что ж, доставай остальные портреты, — предложил чёрный эльф. — Посмотрим, какими мы получились.
   Девочка кивнула и робко попросила:
   — Только вы не очень ругайте, если не понравится.
   — Не знаю, кому как, а мне очень понравилось, — заявил Сашка.
   — Саша прав, — поддержал подростка Наромарт. — Три рисунка и все отличные. Можешь мне поверить, я всё-таки эльф, а эльфы считаются самыми строгими и знающими ценителями живописи.
   Анна-Селена снова кивнула и протянула ему целую пачку листов.
   — Вот.
   Сверху оказался портрет Балиса. Если до этого на рисунках были только лица, то морпеха девочка нарисовала сидящим возле костра с виуэлой в руках.
   — Балис Валдисович, Вы на гитаре играете? — изумился Серёжка. Аналога к слову «гитара» в морритском мальчишка не обнаружил, поэтому в концовке предложения он перешел на русский.
   — Это не гитара, а виуэла, по-здешнему называется олинта. Я действительно умею на ней играть.
   — И поёте?
   — И пою. А что?
   — А здесь такой у Вас нет? — вместо ответа снова спросил мальчишка.
   — Есть. Где бы ещё меня Анна-Селена с ней увидела.
   — Тогда почему Вы ни разу на ней не играли?
   Серёжка был прав: после побега из Толы Балис музыкальный инструмент в руки ни разу не брал. То времени не было, то настроения.
   — Как-то всё не складывалось. Хочешь, сегодня небольшой концерт устроим? По случаю… Сашиного неожиданного возвращения
   — Ага, — Серёжка расплылся в довольной улыбке.
   Следующим шел портрет Наромарта. Девочка снова изобразила только лицо, ничуть не преуменьшая уродства, но эльф на потрете совсем не казался страшным. Через искаженные черты на портрете, как и в жизни, проступали доброта и мудрость целителя.
   — Спасибо, малышка, — растроганно произнёс Наромарт. — Я не мог на такое и надеяться.
   — Это намного меньше того, что ты сделал для меня… и для Жени, — возразила маленькая вампирочка.
   — Как знать, Анна-Селена, как знать, — покачал головой чёрный эльф, но развивать тему не стал.
   В глубине души Нижниченко опасался, что неудачным окажется именно его портрет. Конечно, девчушка талантлива, но слишком мала, а потому просто обречена на нестабильность. Мало опыта, не огранённый талант, не набитая рука. Пять на редкость удачных рисунков подряд — уже чудо. Вряд ли шестой будет таким же.
   Но и шестой оказался ничуть не хуже. На первой взгляд мрачное и унылое лицо на портрете скрывало в себе ум, хитринку и глубоко спрятанный юмор. Похожий портрет Мирон вместе со своими сокурсниками по "одесской школе" подарили после её окончания горячо любимому руководителю, генерал-лейтенанту Семёну Абрамовичу Цевелёву. Так и рисовал его профессиональный художник и коренной одессит, а не десятилетняя девочка.
   "А вообще-то, если посторонний человек видит меня таким, значит, я добился, чего хотел", — усмехнулся Мирон. Каждый безопасник из "одесской школы" мечтал быть похожим на её создателя и бессменного шефа. Мечта сбылась…
   — Аня, мне тоже очень нравится. Наверное, ты много занималась рисованием дома?
   — Конечно. Я уже второй год специализируюсь на дизайнера. Мой проект даже прошёл в финал на… государственном конкурсе.
   Слова «федеральный» в местном языке не нашлось.
   — Это серьёзно, — одобрительно кивнул Нижниченко.
   На последнем листе оказалось изображение Женьки. Губы на портрете было плотно сжаты, так, что опознать в нём вампира было невозможно, а само лицо имело насторожено-агрессивное выражение. Словно подросток опасался, что кто-то прямо сейчас его заденет и заранее готовился к отпору.
   — Похоже, — усмехнулся Сашка.
   Женька независимо хмыкнул и забрал рисунок. Что бы там не говорили, но ведь и вправду получилось очень похоже.
   — А меня разве нет? — растеряно спросил Серёжка. У мальчишки от обиды даже губы задрожали.
   Анна-Селена виновато моргнула.
   — А твой портрет я нарисовать не успела. На Дороге я никого не рисовала, в караване, сам знаешь, не могла. Потом тебя долго не было. А дальше — ну, ты понимаешь…
   — Шипучка тоже появился "дальше", — недовольно пробурчал мальчишка.
   — Он очень колоритный, его рисовать было интересно, — беспомощно пояснила девочка.
   "А меня, значит, не интересно?" — хотел ядовито спросить паренёк, но передумал. Подружка выглядела такой огорчённой, что совсем не хотелось её добивать. И потом, если разобраться, то никого рисовать она не обязана. Другое дело, что обидно: всех нарисовала, а его — нет.
   — Серёжа, ну не обижайся, — попросила маленькая вампирочка. — Я обязательно тебя нарисую. Или хочешь, я тебе один рисунок дам, когда я его рисовала, то про тебя думала.
   Женька хмыкнул. "Про тебя думала…" Уси-пуси, у малышни, кажется, любовь. Да знают ли они куда и как? И чем, небось, ещё не отросло. Сам Женька, правда, ещё никого не любил, но историй про это наслушался, а так же насмотрелся картинок и таких специальных фильмов.
   — Какой рисунок?
   — Вот.
   Из пустоты возник ещё один листок бумаги. На нём была изображена палуба плывущего по морю корабля. Вдали из воды поднимался краешек солнца. А у борта стоял мальчишка. Тонкий, узкоплечий, с разлохмаченными ветром волосами, он, казалось, был устремлён вперёд, навстречу восходящему светилу. И хоть обращенного к восходу лица не было видно, никаких сомнений не оставалось: это был именно Серёжка.
   — Классно, — на русском довольно воскликнул мальчишка. Вся обида растаяла в один момент, словно кусочек льда из размораживаемого холодильника под струёй горячей воды. Переходя на понятный Анне-Селене местный язык, он попросил: — Можно, я тоже возьму его себе?
   — Бери, конечно. А портрет я ещё обязательно нарисую.
   — Ну, если хочешь, — мальчишка немного смутился. Минуту назад он был недоволен недостатком внимания к своей персоне, а сейчас уже страдал от её избытка.
   — Хочу, хочу, — заверила девочка.
   — Так, молодёжь, доедаем ужин у кого осталось и перебираемся на полянку, — скомандовал Мирон. — Дак хоть и задерживается, но прилетит обязательно. Да и темнеет уже во всю.
   — А пока они перебираются, мы с тобой сходим за олинтой и заодно обсудим наши дальнейшие планы, — предложил Гаяускас.
   — Можно.
   Когда друзья оказались в глубине дома, Балис, перейдя на всякий случай на русский язык, поинтересовался:
   — Ты это серьёзно насчёт остаться?
   — Вполне серьёзно рассматриваю такой вариант. А ты — нет?
   — Пока ты не сказал — даже и не думал об этом. Нет, имел ввиду, конечно, что может придётся в этом мире долго жить. Год, два, сколько нужно. Но всегда держал в уме, что как только у нас появится возможность вернуться — сразу вернёмся.
   — Почему?
   — Почему? — задумчиво переспросил морпех. — Знаешь, я об этом даже и не думал, вопрос такой и не возникал.
   — Теперь вот возник.
   — Если возник… Если вопрос возник, то я так скажу: чужые мы здесь, Мирон, понимаешь? У них свой мир, своя жизнь. Мы тут с нашими знаниями и умениями таких дров наломать можем. Думаешь, нам за это скажут "спасибо"?
   — Понятно, — кивнул Мирон, а затем, старательно и очень похоже имитируя эстонский акцент продекламировал: — Суверенная Эстония сама решает, какую политику проводить в отношении мигрантов, оказавшихся на её территории в период Советской оккупации, и никому не позволит вмешиваться в свои внутренние дела.
   Балис нахмурился.
   — Неостроумно. И смеяться тут не над чем.
   — А я и не смеюсь, я вспоминаю. Девяносто третий год, Тарту, госпожа Снежана… Нет, не Снежана… Как же её звали? А, точно: Каролина… Каролина… Чёрт, совершенно забыл фамилию. Старость — не радость.
   — Ну, до старости тебе далеко, — Балис вполне натурально усмехнулся, но в душе, наоборот, почувствовал себя скверно. Прибалтийский сепаратизм был для бывшего советского офицера не просто болезненно, а кровоточащей темой. Не стоило Мирону касаться старой раны, ох, не стоило.
   — И всё-таки забыл. Я ж в Эстонии был всего два раза. В первый раз — как раз в девяносто третьем, попал под руку начальству сопроводить культурную делегацию. Ну, понимаешь, Тарту, университет, великий Лотман, всё такое…
   — Прямо-таки великий? Никогда не слышал.
   — Не интересовался, значит, семиотикой?
   — Да я как-то всё больше тем, что стреляет и плавает, — развёл руками Балис, не очень понимая, шутит Мирон или говорит серьёзно.
   — Жаль, — Нижниченко вздохнул, и Гаяускас понял, что друг предельно серьёзен. — В своём деле Лотман действительно велик. Как Колошенко в своём. Просто — профессии у них разные… Так вот делегация наша тогда и попробовала поднять вопрос предоставления гражданства Эстонии этническим украинцам. Вот и услышали от мадам Каролины такую отповедь.
   — И к чему ты это мне рассказываешь?
   — А вот к чему. Представь, весна девяносто девятого, то же Тарту. Фестиваль славянской культуры. Делегация Юго-Западной Федерации на уровне министра. То же самое от соседей. И вот эта же мадам Каролина… нет, ну ты подумай, не вспоминается фамилия, да и всё тут…
   — Да фиг с ней, с фамилией…
   — Тоже верно. В общем, эта же госпожа Каролина сначала приветствует каждую делегацию на своём национальном языке, а переговоры о дальнейшем развитии и укреплении культурных связей проходили по большей части на русском. Всё-таки у нас он второй государственный.
   — Что, убеждения поменялись? — скорее из вежливости, чем из интереса спросил Балис.
   — Господи, да какие там убеждения… Откуда бы им взяться… Место в голове для них нет, всё одним занято: с кем бы ночь переспать. Синдром пятикурсницы.
   — Синдром кого? — изумился Гаяускас.
   — Пятикурсницы. Неужели не слышал в курсантские годы?
   — Не приходилось.
   — Дикий народ — военные, — констатировал Нижниченко. — Бородатейшей же анекдот. В общем так. Первокурсница: "Никому! Никому! Никому!". Второкурсница: "Только ему! Только ему! Только ему!". Третьекурсница: "Только своим! Только своим! Только своим!". Четверокурсница: "Всем! Всем! Всем!". Ну, и пятикурсница: "Кому?! Кому?! Кому?!"
   Отставной капитан хмыкнул.
   — Вышла бы замуж…
   — Да была она замужем, — махнул рукой Мирон. — Это состояние души, а не тела. Из тех дамочек, что за ночь секса продадут Родину, друзей и мужа без размышлений. Детей и родителей — возможны варианты. Это надо уже изучать глубже и конкретнее.
   — Ты её что, вербовал? — изумился Балис.
   — Очень надо. Средней руки чиновница из Министерства Культуры. Что от неё зависит, что она знает? Разве что агентом влияния для массовки, так зачем нам такие агенты в Эстонии? Настолько серьёзных интересов там у нас нет.
   — Да? А как же предоставление гражданства этническим украинцам?
   — Нормально, предоставилось. Ещё в девяносто четвёртом. Просто, изменились не убеждения мадам Каролины или там кого-то ещё, а обстановка. А все эти Каролины — им на всё наплевать, они всегда служат тем, кто их кормит и…
   — Догадываюсь…
   — Именно. Сохранись СССР, поверь, такая Каролина и там бы не затерялась. С той же самой педантичностью заставляла бы эстонских детей учить русский язык и чувствовать себя частичкой единого советского народа. Получала бы благодарности по профсоюзной линии…
   — Охотно верю. Думаешь, не видел таких старательных? Слушай, а что всё-таки за обстоятельства-то такие?
   — Я ж тебе рассказывал, что у нас девяносто третьем было. После этого Лондон и Вашингтон зарвавшихся националов хорошенько встряхнули. В Латвии всё быстро поняли, а в Эстонии соображали долго… Пока не надоело, что у всех соседей уровень жизни в два раза лучше, чем у них. В общем, нормальные люди подвинули особо национально озабоченных, кстати, с обеих сторон, и стали наконец, страну обустраивать.
   — И как успехи?
   — Не знаю. Я ж из осени того же девяносто девятого на Дорогу попал. Да и потом, откровенно говоря, Прибалтика меня особо никогда не интересовала. Хотя, конечно, Старая Рига…
   — Ничего особенного в Старой Риге, — ревниво заметил Балис. — Один квартал старины, да и то новоделы кое-где напиханы. На площади Латышских стрелков, помню, пятиэтажку какую-то сварганили. Крепостной стены — метров пятьдесят, да и та, подозреваю, новодел. Шведские ворота, Пороховая башня — и ничего больше. А вот в Таллине Старый Город — целый район. И крепость почти целиком сохранилась. А уж Вильнюс…
   — Извини, дружище, в Вильнюсе я вообще не был, а в Таллине — только проездом. Старый Город — только издалека. А если будешь дальше требовать объективности, то вот расскажу, как в девяносто шестом бывал в Праге…
   — Какая интересная у людей жизнь, — деланно восхитился Гаяускас, и друзья весело рассмеялись. А потом морпех продолжил: — Но ты всё-таки не прав. Никто нас, конечно, отсюда не гонит и мигрантами или как там ещё не называет. Наоборот, рады будут, если мы останемся. Но мы-то сами… Понимаешь, для этих украинцев и русских, которые в Эстонии живут Родина — уже там. Не для всех, конечно, но для большинства. Какой там чемодан-вокзал. Куда им ехать? Россия, конечно, примет, а только они потом до конца жизни родную Эстонию помнить будут. У нас-то в Литве вопрос просто решили: неважно кто ты по нации. Живёшь в Литве — получи гражданство, если хочешь. Не было у нас «неграждан». На моей Грани, по крайней мере.
   — На моей тоже, — поспешил успокоить друга Нижниченко.
   — Но были те, кто уехали. Потому что для них Литва была только временным местом проживания, не более. А Родина — где-то в другом месте. Нет, я не говорю, что они были плохими людьми, что делали для Литвы зло, но… Понимаешь, если человек может в любой момент бросить… не знаю как сказать… страну, землю… Но ты понимаешь?
   — Конечно, понимаю, — заверил Мирон. Да и чего тут было не понять.
   — Если он сам считает себя чужим, то откуда у него право решать, какой дальше быть этой земле и как на ней жить людям?
   — Согласен.
   — Вот… А здесь, на Вейтаре, мы всё-таки чужие. И, боюсь, своими никогда не станем. По крайней мере, я не стану, — подвёл итог Гаяускас.
   Мирон задумчиво кивнул.
   — Ну, да. Как там было: "она ненадёжный союзник. Если сейчас зазвонит телефон, и скажут: "Нийя, твоя планета нашлась…". Вроде, не переврал?
   — Э-э-э…
   Отставной капитан лихорадочно вспоминал источник пришедшей другу в голову цитаты. К счастью, в ней содержалось имя.
   — "Через тернии к звёздам"?
   — Точно.
   — Хороший фильм. Момент помню: это Степан своей бабушке говорит. А вот точный текст, извини, давно забыл: сколько лет прошло. Это у тебя память, как магнитофонная плёнка.
   — Преувеличиваешь, — улыбнулся Нижниченко, но глаза у него оставались серьёзными. — Но ты мне на один вопрос ответь: если чужим ничего решать нельзя, а мы, я согласен, своими не стали, то нагрешили мы капитально. Пока ребят из плена добывали, не смотрели, куда щепки летят. Ящерку вот из рабства освободили, легионеров потрепали, ты с Инквизицией аграрный вопрос обсудил. Как с этим быть?
   — Да очень просто. Мы не светлое будущее Вейтаре добывали, а решали свои проблемы. Не наша вина, что ребят украли. Освободить их мы имели полное право, да и средства применили адекватные. Никакого напалма и вакуумных бомб. Про ядерное оружие молчу.
   Мирон не выдержал и усмехнулся, но Балис с серьёзным видом продолжал.
   — А что касается Рии, так нам право решать её судьбу отдали совершенно добровольно. Всё законно.
   — Ская Серёжа выпустил незаконно.
   — Не будь занудой, дружище. Имеет право мальчишка немного поиграть?
   Дальше выдерживать серьёзный тон было невозможно, и друзья, наконец, расхохотались.
   — Ладно, — решительно сказал Нижниченко. — Я с тобой согласен. Даже сразу был согласен. Но лишний раз проверить решение не мешает.
   — Значит, уходим ночью?
   — Значит, уходим. А сейчас пошли к остальным.
   — Пошли. Серёжа, наверное, заждался. Очень ему хочется послушать, как я на гитаре играю, он же ни разу не слышал.
   — Кстати, что ты там с ним в лесу такого сделал? То он ходил, словно в воду опущенный, а тут прямо расцвёл.
   — Что я мог с ним сделать? — усмехнулся Гаяускас, выходя из комнаты. — По душам поговорил, только и всего.
   — Удачно поговорил.
   — Не забывай, мы с ним вместе через такие передряги прошли, что теперь понимаем друг друга почти с полуслова. Почти так же, как у нас с тобой.
   — Да в тебе выходит, великий педагог прячется, — не упустил случая сыронизировать Мирон.
   — А это у меня наследственное, — хладнокровно пояснил Балис. — Я разве тебе не рассказывал, что дед у меня одно время был завучем в рижском Нахимовском училище.
   — Никогда не рассказывал… Погоди, а ты не путаешь? Какое Нахимовское в Риге?
   — Не знаю, как на твоей Грани, а на моей после войны было. Потом закрыли.
   — Гм… Наромарт, если помнишь, предполагал, что до начала шестидесятых Грань у нас с тобой была общей. Хотя, конечно, с полной уверенностью этого утверждать нельзя.
   Пока офицеры обсуждали дальнейшие планы, остальные путешественники удобно расположились на лугу и разожгли небольшой костерок. Сашка и Серёжка жарили над огнём на прутиках кусочки мяса и репы, видимо посчитав, что ужин — ужином, а лакомство — само по себе. И все с нетерпением ожидали концерта, даже Наромарт и Анна-Селена, не понимавшие русского языка. Ведь хорошая песня производит впечатление, даже если она поётся на незнакомом языке.
   — Балис Валдисович, а Вы какую песню будете петь? — нетерпеливо поинтересовался Серёжка.
   — А что, есть предложения? — спросил в ответ капитан и начал настраивать инструмент.
   Мальчишка смутился. Под гитару во дворах по вечерам иногда пели старшие ребята, только мелкоту вроде Серёжки они гоняли, да и сами младшие вовсе не горели желанием сидеть и слушать малопонятные песни, когда вокруг столько более интересных занятий. Например, каждый знает что сумерки — самое лучшее время для игры в прятки.
   — Балис Валдисович всё время поёт какие-то несерьёзные песни, — съехидничал Женька. — Даже не похоже, что он офицер.