Страница:
Эксод. Тесей
Дверь в Лабиринт приглашающе скалится приоткрытой створкой. Вообще-то ничего страшного в ней нет: обычная деревянная дверь, потемневшая от времени, разве что массивный бронзовый замок внушает уважение своими размерами. Но мои спутники приглушенно ахают, а кое-кто даже пятится, будто из темной дыры вот-вот вылезет некормленый Тифон, не меньше. Явившийся с нами дамат стоит в стороне с подчеркнуто скучающим видом — дескать, его дело маленькое. Двое стражей, несущих караул возле входа, ухмыляются, но как-то неубедительно. Связка факелов — кривоватых и тонких — оттягивает руки, и я, не глядя, сую ее кому-то из своих. Солнце поспешно падает в море, ветерок хватает холодными пальцами за плечи, забираясь под хитон. Пора.
Коридор — низкий и узкий — похож на кротовью нору. Факел почти не разгоняет окружающую темноту и скорее мешает, чем помогает идти. Заблудиться тут все равно невозможно — любой путь ведет к сердцу Лабиринта — но остальным так спокойнее. Веревка, закрепленная на поясе, изредка подергивается — то один, то другой из моих спутников спотыкается, кто-то ругается сквозь зубы, а я рвусь вперед, как охотничий пес. Ладони потеют, и приходится то и дело вытирать их об одежду. Скорее бы прийти… хоть куда-нибудь.
Дуновение воздуха колеблет чадящее пламя, и я поднимаю факел высоко над головой — сигнал остальным остановиться. Вполголоса приказываю всем завязать глаза и ждать, да чтобы, упаси боги, никто не вздумал соваться в святилище, иначе за исход дела я не ручаюсь. Я и так за него не ручаюсь, но это уж точно не те слова, которых от меня ждут. За поворотом топчется моя судьба — невежливо заставлять женщину ждать.
Определить размеры зала не получается — густая тьма, вальяжно разлегшаяся внутри, съела все расстояния вместе со звуком моих шагов. Кое-где на стенах горят светильники, но толку от них нет никакого. В центре помещения на жертвеннике стоит чаша, в которой пляшут язычки огня, подсвечивая массивную фигуру человека со сложенными на груди руками. Лицо его прячется в тени, только глаза блестят, когда он поворачивает голову в мою сторону.
— Астерий? — Голос-предатель, дрогнув, срывается в хрип. — Я… пришел.
— Вижу.
Тьма слизывает наши слова шершавым языком, будто бы ничего и не было сказано. Начнем сначала?
— Я должен совершить гекатомбу, не так ли?
— Зачем мертвому жертва от другого мертвеца? — Чужие губы почти не шевелятся. — Предполагалось, что на этом алтаре ты расстанешься с жизнью… торопишься в Аид, Тесей? Не волнуйся, все там будем. Я, пожалуй, пойду первым. Выберу там местечко поуютнее.
Пожимаю плечами. Вопрос не требует ответа, в отличие от моего собеседника. Только я не могу понять, о чем он спрашивает.
— Нож взял?
Заточенный кусок бронзы прыгает ко мне в руку словно по собственной воле. Астерий перехватывает мою ладонь, сжимая ее в кулак, и подносит острие к собственному запястью. Я пытаюсь вырваться, но поздно — царапина на коже набухает черной каплей, в глубине которой вспыхивают серебряные искры.
— Видишь? Вот оно, мое настоящее проклятие, куда там Афродите. Я — заложник собственной крови. Чудовище в клетке, зверь на цепи, а ключик рачительный хозяин с собой унес, чтоб чего не вышло. Правда, можно сделать отмычку…
— Ты… что с тобой? — Мне становится страшно. — А чудовище из тебя, прямо скажем, паршивое: говоришь много, убиваешь мало.
Миг — и моя рука с ножом заломлена за спину, а шею щекочет хриплый шепот.
— Ничего ты не понимаешь, мальчик. Впрочем, ты и сам убийца, для того и рожден на свет. Скольких ты уже отправил к Харону? Убивать — это так просто… раз — и нет человечка. Самое смешное, что я ни разу не оборвал чужую жизнь собственными руками. Почему ты не смеешься?
— Ты не пьян случаем? — я совершенно сбит с толку. Пот стекает по спине несмотря на озноб, локоть простреливает болью. — Астерий, что случилось?
Он отпускает меня так неожиданно, что я почти теряю равновесие. Первый порыв — отойти, отпрыгнуть в сторону, пригнуться, выставив вперед оружие — быстро уступает место желанию схватить собеседника за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться. Защищайся, Тесей, сын Эгея!
Я не вижу движения — только дуновение воздуха касается разгоряченной кожи. Бронза звенит, встретившись со своим подобием — я как-то умудрился отбить первый выпад. Противник не дает мне поблажек, заставляя выкинуть из головы посторонние мысли. Шагнуть вправо. Уклониться. Попытаться перехватить чужую руку — неудачно. Опять отступать, выбирая момент для нападения. Удар, удар, удар — кто сказал, что Астерий похож на быка? Это атакующая змея с тускло блестящим жалом. Говорят, будто в Черной земле есть храмы, где жрицы исполняют пляску яда среди живых кобр. Клянусь, в яме с чешуйчатыми гадами я бы чувствовал себя спокойнее.
Что-то происходит. По залу проносится порыв ветра, отдающего сладковатой гнильцой, и мой соперник, споткнувшись, замирает каменным изваянием. Я не успеваю удержать руку — нож вонзается в чужое плечо. Темные струйки начинают рисовать прихотливые узоры на смуглой коже. Выронив оружие, я бездумно подношу испачканные пальцы к лицу — сладковатый запах крови пьянит почище вина.
Воздух густеет, идет крупной рябью. Тьма из-под потолка святилища свивается змеиным кублом, навстречу ей тянутся жадные щупальца огня из жертвенной чаши, стремясь то ли сожрать, то ли слиться в объятии. Дикий хоровод теней: могильный холод и иссушающий жар, ненависть, перерастающая в любовь, нежность, дарующая смерть — круг, в центре которого я и неподвижная статуя, сужается стремительно и неотвратимо. Я смеюсь, хохочу во всю глотку — благие боги, которых нет! Единственное божество моего мира, начало и конец всему, стоит на расстоянии вытянутой руки, и я знаю, каковы его губы на вкус. Как вознести ему хвалу, какими словами выразить любовь, сжигающую меня изнутри? Нет таких слов. Пусть сердце говорит само за себя. Я наклоняюсь за ножом: вспороть грудную клетку, вытащить оттуда глупый комок!.. и в этот момент статуя открывает глаза.
Тени, вздрогнув, застывают на месте. Вокруг нас плывут по воздуху стеклистые нити, сплетаясь в подобие сети, постоянно меняющей очертания. Безумие — дерево, сгоревшее в пламени лесного пожара — осыпается пеплом под ноги. Расслабляются сведенные судорогой мышцы, и я падаю на колени перед так и не шевельнувшимся человеком.
— Астерий, умоляю, скажи что-нибудь! Что вообще происходит?
Горячая ладонь закрывает мне рот, прерывая поток бессвязных восклицаний.
— Чшшш… у нас очень мало времени. Тесей, поклянись, что выполнишь мою просьбу!
— Но я…
— Клянись! Сейчас же! Иначе будет поздно!
— Хорошо, клянусь, клянусь, гарпию тебе в глотку! Что я должен сделать?
— Убить меня.
— Что-о?! Да как ты…
— У тебя нет выбора. Помнишь сидонцев? Сейчас происходит то же самое. Еще минута — и твоих спутников не спасти. Им даже не понадобится оружие: они без затей перегрызут друг другу глотки. Хочешь на это посмотреть?
— Но… а как же… — обвожу рукой пространство вокруг себя, не находя слов.
— Я держу своего зверя за горло. Пока еще держу. Но моих сил хватит ненадолго… — он замирает, прислушиваясь к вязкой тишине. — К тому же скоро мы будем не одни. Сюда идет стража — похоже, целый отряд. Думаешь, они собираются петь с нами хором священные гимны?
— Я не смогу, слышишь? Я…
— Видишь, напротив тебя три факела? Прямо под ними в стену вделано кольцо. Если потянуть за него — откроется потайная дверь. И — быстрее, ради всех богов, с вооруженными воинами вам не справиться!
Астерий хватает меня за запястье, но я вырываюсь и пячусь назад — все понял, мы сейчас уйдем, а про убийство — это просто глупая шутка, не думает же он, что…
Пламя в чаше ярко вспыхивает, тени испуганно разлетаются в стороны, спасаясь бегством, и я понимаю: поздно. Липкая холодная дрожь студнем стекает по спине. Острый штырь прошивает меня насквозь, заменяя собой позвоночник, и пригвождает к полу, не давая сдвинуться с места. Мерная пульсация наполняет святилище, будто бьется чье-то огромное сердце, и в такт его ударам вереница кукол появляется из коридора. Они совсем не похожи на людей: деревянные движения, неподвижные лица, слепые глаза… и дурацкая веревка по-прежнему связывает их в нелепую вереницу. Жертвенные животные, покорно бредущие на убой — они не вызывают жалости, они вообще никаких чувств не вызывают, кроме…
Бронзовое лезвие, уже попробовавшее крови, льнет к телу, трется кошкой о бедро, требует еды и ласки. Боль от пореза отрезвляет — я бездумно провожу пальцем по острию, будто и впрямь глажу кошку, и иду выполнять свое обещание.
Астерий неподвижен — сложенные на груди руки, отрешенный синий взгляд в никуда. Самая большая и красивая кукла. Как убивают кукол? Отрывают им головы, откручивают ручки-ножки? Я ругаюсь самыми грязными словами, какие могу припомнить, бью куклу по щекам, чего-то требую, захлебываясь слезами и злостью — бесполезно. С тем же успехом я мог бы оскорблять каменную стену. Ублюдок, сволочь, что же ты со мной делаешь?! В отчаянии кусаю проклятую статую за нижнюю губу — сильно, до крови, — и замершее тело откликается. Вздрагивают ресницы, оживает лицо, руки слепо находят мои плечи — то ли обнять, то ли оттолкнуть осквернителя, — и истомившийся в ожидании кусок металла входит точно под ребро, безошибочно находя сердце.
Легкое, легче пуха, прикосновение — ладонью по щеке. Смазанный, неловкий поцелуй в уголок рта. «Прости…» — сломанная кукла мягко оседает на пол, уходя в свой кукольный Аид. Рукоять ножа торчит из груди немым свидетелем исполнения клятвы. Ты доволен? Доволен, скотина?! Не-на-ви-жу!
Я повторяю это слово шепотом, разыскивая тайную дверь. Я твержу его, вталкивая еще не пришедших в себя людей в открывшийся проход. Ненависть наполняет мой рот горькой слюной — трупным ядом убитой любви, — когда мы выскакиваем, наконец, наружу под усыпанное звездами небо. Ариадна бросается мне на шею, о чем-то спрашивает, ахает по поводу окровавленной одежды, я что-то отвечаю, успокаиваю, фыркают застоявшиеся лошади — ненависть душит меня, и я боюсь, растревожив неловким движением, нечаянно превратить ее обратно в дикую, безумную, невозможную страсть.
Дорогу к морю мы преодолеваем бегом почти в полной темноте. Кто ранен, я? На колесницу? Ерунда, со мной все в порядке, не отставать! Прекратить разговоры, беречь дыхание! Кровь шумит в ушах… нет, это прибой — добрались!
Выходим из бухты чуть ли не на ощупь, но ждать рассвета слишком опасно. Торчу на носу, напряженно всматриваясь вперед, всем своим видом показывая, что мне сейчас не до пустых разговоров. Ненависть выгрызает мое нутро, копается в потрохах, выбирая кусочек поаппетитнее. Нестерпимо хочется утопиться.
Наксос — вот он, рукой подать. Небо едва сереет, когда нам чудом удается причалить к берегу, не напоровшись на подводные камни. Мои спутники валятся с ног прямо на палубе, но мы с Ариадной и ее слугами все же высаживаемся на землю. Обряд, конечно, проводят при свете дня, но надо еще соорудить жертвенник, освятить его, найти дрова… Ариадна успокаивающе гладит меня по руке — оказывается, я бормочу все это вслух.
— Милый, послушай, не беспокойся. Здесь на берегу наверняка есть заброшенные алтари — местные жители всегда поклонялись морским богам. Ты отдохни, а я поищу их.
— С ума сошла? — Грубость срывается с языка быстрее, чем я успеваю ее осознать. — Ну куда ты пойдешь? Разве я могу отпустить тебя одну?
— Я возьму Диту и Тара, — она потащила за собой эту девчонку? Тьфу! — И потом, я же Верховная жрица, не забывай, у меня есть право освящать алтари. А тебе надо немного поспать, у тебя был на редкость тяжелый день…
Я еще пытаюсь возражать, но Ариадна вдруг оборачивается статуей на носу корабля, подмигивает мне нарисованным синим глазом, а в небе с мерзкими криками носятся крылатые факелы. Выныриваю из черного омута буквально через мгновение. Яркий солнечный свет заставляет жмуриться, все тело ноет и жалуется на судьбу, во рту неприятный привкус. Надо бы пойти умыться. Встаю и натыкаюсь на Диту, которая даже и не думает посторониться.
— Что-то случилось? — Проснувшиеся воспоминания пригибают к земле. Загоняю их обратно — не время. — Где твоя хозяйка?
Кривая усмешка настолько не подходит к худенькому личику, что хочется протереть глаза. Может, со зрением нелады? Очертания чужой фигуры плывут, плавятся воском, отливаясь в новую форму. Нежная белая кожа, полная грудь под пышными одеяниями, изящные черты лица, драгоценный венец теряется в золоте волос… вместо девчонки-рабыни передо мной стоит Пеннорожденная, Фиалковенчанная, Анадиомена, Киприда. Тварь, искалечившая мою жизнь.
Хриплый рык, вырвавшийся на волю из горла, меньше всего похож на приветствие.
— Так-то ты встречаешь покровительницу, богоравный герой? Нехорошо! — Голос, подобный напеву дивной флейты, призванный вызывать благоговение и страсть… Плюю под ноги богине.
— Для чего ты здесь? Соскучилась по своим смертным игрушкам? И где Ариадна?
— Зачем она тебе, Тесей? Ты же ее не любишь?
— Не твое дело! Где она?!
— Ну-ну, не кипятись. Мне жаль, но… Эта дурочка перехитрила сама себя. Так что останешься холостым — пока, — насмешливое презрение в голубых глазах вызывает острое желание взять их обладательницу за горло.
— Что ты с ней сделала?! — От моего крика один или два камня срываются вниз с окрестных скал. Темные брови безупречной формы слегка хмурятся.
— Твоей возлюбленной вздумалось провести один ритуал… во славу Гекаты. Черненький такой обрядик, страшненький. Позволяет обменяться черепком судьбы с тенью, вызванной из Эреба. Правда, за это приходится платить чем-нибудь очень дорогим.
— Она?..
— Глупышка хотела отделаться от моего проклятия. Знаешь, а она ведь была беременна…
— Ты убила ее… их?
Скучный, спокойный голос. Таким голосом обсуждают давным-давно надоевшие темы: потолок в спальне неплохо бы покрасить, сосед опять жену поколотил.
— Она переоценила собственные силы, — в пение флейты вплетается звон металла. — Не вмешайся я, неизвестно, кто бы вернулся к тебе в облике Ариадны. Впрочем, спасибо от тебя все равно не дождешься… Скажем остальным, что девчонку увидел Дионис и захотел взять себе в жены, а потом превратил в звездный венец и поместил на небо. Этот пьяница с утра никогда не помнит, что было вечером, и запросто поверит в любую чушь.
Будь у меня под рукой меч, кинжал… да хоть камень — я бросился бы на нее, наплевав, что она женщина и бессмертна. За возможность всадить лезвие в ее мягкий живот я отдал бы все, что ни попросят — да вот некому просить. В голубых глазах напротив я вижу… жалость?!
— Мечтаешь меня убить? Глупо, мальчик. Не хочешь думать о себе — подумай о своем отце. Он ведь ждет тебя. Полагаешь, ему будет приятно узнать, что его надежду и опору зарубил какой-то грязный критский вояка при попытке к бегству? Между прочим, тебе повезло. Ты встретил свою настоящую любовь, и она была взаимной, хоть и недолгой, — Афродита делает несколько шагов к воде и оглядывается через плечо. — А вот мне мойры отказали в любви. Совсем.
В воздухе плывет запах мирта, пронзительный крик лебедя разбивает повисшую тишину, и я остаюсь один. Как единственный колос на сжатой ниве, как раненый на поле боя среди мертвецов, и некого попросить о последней услуге — добить корчащееся в агонии тело. Будьте вы все прокляты — боги, случай, судьба, предначертания! Будьте! Вы! Все! Прокляты! Остановившееся сердце отказывается гнать по жилам холодную кровь, и смрадная пасть небытия встречает меня ласковой материнской улыбкой.
Когда мы не вернулись на судно к условленному времени, поднялся переполох. Мое почти бездыханное тело обнаружил Клеосфен. Больше на берегу не нашли ни единой живой души, как ни искали. Всю дорогу до Афин я провалялся в горячке, не узнавая никого вокруг и отказываясь принимать пищу, то богохульствуя, то начиная умолять о чем-то. Уже потом я узнал, что спутники, встревоженные моим состоянием, напрочь забыли уговор про цвет паруса на мачте. Да и где его было искать — кусок белой ткани, полученный мной из отцовых рук в невозможной прошлой жизни?
Коридор — низкий и узкий — похож на кротовью нору. Факел почти не разгоняет окружающую темноту и скорее мешает, чем помогает идти. Заблудиться тут все равно невозможно — любой путь ведет к сердцу Лабиринта — но остальным так спокойнее. Веревка, закрепленная на поясе, изредка подергивается — то один, то другой из моих спутников спотыкается, кто-то ругается сквозь зубы, а я рвусь вперед, как охотничий пес. Ладони потеют, и приходится то и дело вытирать их об одежду. Скорее бы прийти… хоть куда-нибудь.
Дуновение воздуха колеблет чадящее пламя, и я поднимаю факел высоко над головой — сигнал остальным остановиться. Вполголоса приказываю всем завязать глаза и ждать, да чтобы, упаси боги, никто не вздумал соваться в святилище, иначе за исход дела я не ручаюсь. Я и так за него не ручаюсь, но это уж точно не те слова, которых от меня ждут. За поворотом топчется моя судьба — невежливо заставлять женщину ждать.
Определить размеры зала не получается — густая тьма, вальяжно разлегшаяся внутри, съела все расстояния вместе со звуком моих шагов. Кое-где на стенах горят светильники, но толку от них нет никакого. В центре помещения на жертвеннике стоит чаша, в которой пляшут язычки огня, подсвечивая массивную фигуру человека со сложенными на груди руками. Лицо его прячется в тени, только глаза блестят, когда он поворачивает голову в мою сторону.
— Астерий? — Голос-предатель, дрогнув, срывается в хрип. — Я… пришел.
— Вижу.
Тьма слизывает наши слова шершавым языком, будто бы ничего и не было сказано. Начнем сначала?
— Я должен совершить гекатомбу, не так ли?
— Зачем мертвому жертва от другого мертвеца? — Чужие губы почти не шевелятся. — Предполагалось, что на этом алтаре ты расстанешься с жизнью… торопишься в Аид, Тесей? Не волнуйся, все там будем. Я, пожалуй, пойду первым. Выберу там местечко поуютнее.
Пожимаю плечами. Вопрос не требует ответа, в отличие от моего собеседника. Только я не могу понять, о чем он спрашивает.
— Нож взял?
Заточенный кусок бронзы прыгает ко мне в руку словно по собственной воле. Астерий перехватывает мою ладонь, сжимая ее в кулак, и подносит острие к собственному запястью. Я пытаюсь вырваться, но поздно — царапина на коже набухает черной каплей, в глубине которой вспыхивают серебряные искры.
— Видишь? Вот оно, мое настоящее проклятие, куда там Афродите. Я — заложник собственной крови. Чудовище в клетке, зверь на цепи, а ключик рачительный хозяин с собой унес, чтоб чего не вышло. Правда, можно сделать отмычку…
— Ты… что с тобой? — Мне становится страшно. — А чудовище из тебя, прямо скажем, паршивое: говоришь много, убиваешь мало.
Миг — и моя рука с ножом заломлена за спину, а шею щекочет хриплый шепот.
— Ничего ты не понимаешь, мальчик. Впрочем, ты и сам убийца, для того и рожден на свет. Скольких ты уже отправил к Харону? Убивать — это так просто… раз — и нет человечка. Самое смешное, что я ни разу не оборвал чужую жизнь собственными руками. Почему ты не смеешься?
— Ты не пьян случаем? — я совершенно сбит с толку. Пот стекает по спине несмотря на озноб, локоть простреливает болью. — Астерий, что случилось?
Он отпускает меня так неожиданно, что я почти теряю равновесие. Первый порыв — отойти, отпрыгнуть в сторону, пригнуться, выставив вперед оружие — быстро уступает место желанию схватить собеседника за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Ничего такого, о чем тебе стоило бы беспокоиться. Защищайся, Тесей, сын Эгея!
Я не вижу движения — только дуновение воздуха касается разгоряченной кожи. Бронза звенит, встретившись со своим подобием — я как-то умудрился отбить первый выпад. Противник не дает мне поблажек, заставляя выкинуть из головы посторонние мысли. Шагнуть вправо. Уклониться. Попытаться перехватить чужую руку — неудачно. Опять отступать, выбирая момент для нападения. Удар, удар, удар — кто сказал, что Астерий похож на быка? Это атакующая змея с тускло блестящим жалом. Говорят, будто в Черной земле есть храмы, где жрицы исполняют пляску яда среди живых кобр. Клянусь, в яме с чешуйчатыми гадами я бы чувствовал себя спокойнее.
Что-то происходит. По залу проносится порыв ветра, отдающего сладковатой гнильцой, и мой соперник, споткнувшись, замирает каменным изваянием. Я не успеваю удержать руку — нож вонзается в чужое плечо. Темные струйки начинают рисовать прихотливые узоры на смуглой коже. Выронив оружие, я бездумно подношу испачканные пальцы к лицу — сладковатый запах крови пьянит почище вина.
Воздух густеет, идет крупной рябью. Тьма из-под потолка святилища свивается змеиным кублом, навстречу ей тянутся жадные щупальца огня из жертвенной чаши, стремясь то ли сожрать, то ли слиться в объятии. Дикий хоровод теней: могильный холод и иссушающий жар, ненависть, перерастающая в любовь, нежность, дарующая смерть — круг, в центре которого я и неподвижная статуя, сужается стремительно и неотвратимо. Я смеюсь, хохочу во всю глотку — благие боги, которых нет! Единственное божество моего мира, начало и конец всему, стоит на расстоянии вытянутой руки, и я знаю, каковы его губы на вкус. Как вознести ему хвалу, какими словами выразить любовь, сжигающую меня изнутри? Нет таких слов. Пусть сердце говорит само за себя. Я наклоняюсь за ножом: вспороть грудную клетку, вытащить оттуда глупый комок!.. и в этот момент статуя открывает глаза.
Тени, вздрогнув, застывают на месте. Вокруг нас плывут по воздуху стеклистые нити, сплетаясь в подобие сети, постоянно меняющей очертания. Безумие — дерево, сгоревшее в пламени лесного пожара — осыпается пеплом под ноги. Расслабляются сведенные судорогой мышцы, и я падаю на колени перед так и не шевельнувшимся человеком.
— Астерий, умоляю, скажи что-нибудь! Что вообще происходит?
Горячая ладонь закрывает мне рот, прерывая поток бессвязных восклицаний.
— Чшшш… у нас очень мало времени. Тесей, поклянись, что выполнишь мою просьбу!
— Но я…
— Клянись! Сейчас же! Иначе будет поздно!
— Хорошо, клянусь, клянусь, гарпию тебе в глотку! Что я должен сделать?
— Убить меня.
— Что-о?! Да как ты…
— У тебя нет выбора. Помнишь сидонцев? Сейчас происходит то же самое. Еще минута — и твоих спутников не спасти. Им даже не понадобится оружие: они без затей перегрызут друг другу глотки. Хочешь на это посмотреть?
— Но… а как же… — обвожу рукой пространство вокруг себя, не находя слов.
— Я держу своего зверя за горло. Пока еще держу. Но моих сил хватит ненадолго… — он замирает, прислушиваясь к вязкой тишине. — К тому же скоро мы будем не одни. Сюда идет стража — похоже, целый отряд. Думаешь, они собираются петь с нами хором священные гимны?
— Я не смогу, слышишь? Я…
— Видишь, напротив тебя три факела? Прямо под ними в стену вделано кольцо. Если потянуть за него — откроется потайная дверь. И — быстрее, ради всех богов, с вооруженными воинами вам не справиться!
Астерий хватает меня за запястье, но я вырываюсь и пячусь назад — все понял, мы сейчас уйдем, а про убийство — это просто глупая шутка, не думает же он, что…
Пламя в чаше ярко вспыхивает, тени испуганно разлетаются в стороны, спасаясь бегством, и я понимаю: поздно. Липкая холодная дрожь студнем стекает по спине. Острый штырь прошивает меня насквозь, заменяя собой позвоночник, и пригвождает к полу, не давая сдвинуться с места. Мерная пульсация наполняет святилище, будто бьется чье-то огромное сердце, и в такт его ударам вереница кукол появляется из коридора. Они совсем не похожи на людей: деревянные движения, неподвижные лица, слепые глаза… и дурацкая веревка по-прежнему связывает их в нелепую вереницу. Жертвенные животные, покорно бредущие на убой — они не вызывают жалости, они вообще никаких чувств не вызывают, кроме…
Бронзовое лезвие, уже попробовавшее крови, льнет к телу, трется кошкой о бедро, требует еды и ласки. Боль от пореза отрезвляет — я бездумно провожу пальцем по острию, будто и впрямь глажу кошку, и иду выполнять свое обещание.
Астерий неподвижен — сложенные на груди руки, отрешенный синий взгляд в никуда. Самая большая и красивая кукла. Как убивают кукол? Отрывают им головы, откручивают ручки-ножки? Я ругаюсь самыми грязными словами, какие могу припомнить, бью куклу по щекам, чего-то требую, захлебываясь слезами и злостью — бесполезно. С тем же успехом я мог бы оскорблять каменную стену. Ублюдок, сволочь, что же ты со мной делаешь?! В отчаянии кусаю проклятую статую за нижнюю губу — сильно, до крови, — и замершее тело откликается. Вздрагивают ресницы, оживает лицо, руки слепо находят мои плечи — то ли обнять, то ли оттолкнуть осквернителя, — и истомившийся в ожидании кусок металла входит точно под ребро, безошибочно находя сердце.
Легкое, легче пуха, прикосновение — ладонью по щеке. Смазанный, неловкий поцелуй в уголок рта. «Прости…» — сломанная кукла мягко оседает на пол, уходя в свой кукольный Аид. Рукоять ножа торчит из груди немым свидетелем исполнения клятвы. Ты доволен? Доволен, скотина?! Не-на-ви-жу!
Я повторяю это слово шепотом, разыскивая тайную дверь. Я твержу его, вталкивая еще не пришедших в себя людей в открывшийся проход. Ненависть наполняет мой рот горькой слюной — трупным ядом убитой любви, — когда мы выскакиваем, наконец, наружу под усыпанное звездами небо. Ариадна бросается мне на шею, о чем-то спрашивает, ахает по поводу окровавленной одежды, я что-то отвечаю, успокаиваю, фыркают застоявшиеся лошади — ненависть душит меня, и я боюсь, растревожив неловким движением, нечаянно превратить ее обратно в дикую, безумную, невозможную страсть.
Дорогу к морю мы преодолеваем бегом почти в полной темноте. Кто ранен, я? На колесницу? Ерунда, со мной все в порядке, не отставать! Прекратить разговоры, беречь дыхание! Кровь шумит в ушах… нет, это прибой — добрались!
Выходим из бухты чуть ли не на ощупь, но ждать рассвета слишком опасно. Торчу на носу, напряженно всматриваясь вперед, всем своим видом показывая, что мне сейчас не до пустых разговоров. Ненависть выгрызает мое нутро, копается в потрохах, выбирая кусочек поаппетитнее. Нестерпимо хочется утопиться.
Наксос — вот он, рукой подать. Небо едва сереет, когда нам чудом удается причалить к берегу, не напоровшись на подводные камни. Мои спутники валятся с ног прямо на палубе, но мы с Ариадной и ее слугами все же высаживаемся на землю. Обряд, конечно, проводят при свете дня, но надо еще соорудить жертвенник, освятить его, найти дрова… Ариадна успокаивающе гладит меня по руке — оказывается, я бормочу все это вслух.
— Милый, послушай, не беспокойся. Здесь на берегу наверняка есть заброшенные алтари — местные жители всегда поклонялись морским богам. Ты отдохни, а я поищу их.
— С ума сошла? — Грубость срывается с языка быстрее, чем я успеваю ее осознать. — Ну куда ты пойдешь? Разве я могу отпустить тебя одну?
— Я возьму Диту и Тара, — она потащила за собой эту девчонку? Тьфу! — И потом, я же Верховная жрица, не забывай, у меня есть право освящать алтари. А тебе надо немного поспать, у тебя был на редкость тяжелый день…
Я еще пытаюсь возражать, но Ариадна вдруг оборачивается статуей на носу корабля, подмигивает мне нарисованным синим глазом, а в небе с мерзкими криками носятся крылатые факелы. Выныриваю из черного омута буквально через мгновение. Яркий солнечный свет заставляет жмуриться, все тело ноет и жалуется на судьбу, во рту неприятный привкус. Надо бы пойти умыться. Встаю и натыкаюсь на Диту, которая даже и не думает посторониться.
— Что-то случилось? — Проснувшиеся воспоминания пригибают к земле. Загоняю их обратно — не время. — Где твоя хозяйка?
Кривая усмешка настолько не подходит к худенькому личику, что хочется протереть глаза. Может, со зрением нелады? Очертания чужой фигуры плывут, плавятся воском, отливаясь в новую форму. Нежная белая кожа, полная грудь под пышными одеяниями, изящные черты лица, драгоценный венец теряется в золоте волос… вместо девчонки-рабыни передо мной стоит Пеннорожденная, Фиалковенчанная, Анадиомена, Киприда. Тварь, искалечившая мою жизнь.
Хриплый рык, вырвавшийся на волю из горла, меньше всего похож на приветствие.
— Так-то ты встречаешь покровительницу, богоравный герой? Нехорошо! — Голос, подобный напеву дивной флейты, призванный вызывать благоговение и страсть… Плюю под ноги богине.
— Для чего ты здесь? Соскучилась по своим смертным игрушкам? И где Ариадна?
— Зачем она тебе, Тесей? Ты же ее не любишь?
— Не твое дело! Где она?!
— Ну-ну, не кипятись. Мне жаль, но… Эта дурочка перехитрила сама себя. Так что останешься холостым — пока, — насмешливое презрение в голубых глазах вызывает острое желание взять их обладательницу за горло.
— Что ты с ней сделала?! — От моего крика один или два камня срываются вниз с окрестных скал. Темные брови безупречной формы слегка хмурятся.
— Твоей возлюбленной вздумалось провести один ритуал… во славу Гекаты. Черненький такой обрядик, страшненький. Позволяет обменяться черепком судьбы с тенью, вызванной из Эреба. Правда, за это приходится платить чем-нибудь очень дорогим.
— Она?..
— Глупышка хотела отделаться от моего проклятия. Знаешь, а она ведь была беременна…
— Ты убила ее… их?
Скучный, спокойный голос. Таким голосом обсуждают давным-давно надоевшие темы: потолок в спальне неплохо бы покрасить, сосед опять жену поколотил.
— Она переоценила собственные силы, — в пение флейты вплетается звон металла. — Не вмешайся я, неизвестно, кто бы вернулся к тебе в облике Ариадны. Впрочем, спасибо от тебя все равно не дождешься… Скажем остальным, что девчонку увидел Дионис и захотел взять себе в жены, а потом превратил в звездный венец и поместил на небо. Этот пьяница с утра никогда не помнит, что было вечером, и запросто поверит в любую чушь.
Будь у меня под рукой меч, кинжал… да хоть камень — я бросился бы на нее, наплевав, что она женщина и бессмертна. За возможность всадить лезвие в ее мягкий живот я отдал бы все, что ни попросят — да вот некому просить. В голубых глазах напротив я вижу… жалость?!
— Мечтаешь меня убить? Глупо, мальчик. Не хочешь думать о себе — подумай о своем отце. Он ведь ждет тебя. Полагаешь, ему будет приятно узнать, что его надежду и опору зарубил какой-то грязный критский вояка при попытке к бегству? Между прочим, тебе повезло. Ты встретил свою настоящую любовь, и она была взаимной, хоть и недолгой, — Афродита делает несколько шагов к воде и оглядывается через плечо. — А вот мне мойры отказали в любви. Совсем.
В воздухе плывет запах мирта, пронзительный крик лебедя разбивает повисшую тишину, и я остаюсь один. Как единственный колос на сжатой ниве, как раненый на поле боя среди мертвецов, и некого попросить о последней услуге — добить корчащееся в агонии тело. Будьте вы все прокляты — боги, случай, судьба, предначертания! Будьте! Вы! Все! Прокляты! Остановившееся сердце отказывается гнать по жилам холодную кровь, и смрадная пасть небытия встречает меня ласковой материнской улыбкой.
Когда мы не вернулись на судно к условленному времени, поднялся переполох. Мое почти бездыханное тело обнаружил Клеосфен. Больше на берегу не нашли ни единой живой души, как ни искали. Всю дорогу до Афин я провалялся в горячке, не узнавая никого вокруг и отказываясь принимать пищу, то богохульствуя, то начиная умолять о чем-то. Уже потом я узнал, что спутники, встревоженные моим состоянием, напрочь забыли уговор про цвет паруса на мачте. Да и где его было искать — кусок белой ткани, полученный мной из отцовых рук в невозможной прошлой жизни?
Эксод. Минотавр
Смерть — такая смешная штука. Поначалу. Потом становится скучно. Трясешься над воспоминаниями, перебираешь их в горсти, изучаешь оттенки и переливы, будто ювелир на грани разорения, рассматривающий жемчужины из заветного ларца. Жемчуг любит утренний свет — прямой взгляд Гелиоса для него губителен. Руками лишний раз тоже лучше не трогать, от этого «слезы моря» тускнеют. Излишняя сухость — ни в коем случае. Необходима чуть влажная льняная ткань, и — никаких других украшений рядом. Дети перламутровых раковин нежны и ревнивы.
Вот голубоватые шарики неправильной формы: мелкий речной жемчуг ценится не слишком высоко, зато он хорош для незамысловатых украшений, а за оттенок накинем монетку-другую…
Лабиринт располагает к бесплодным размышлениям. Почему я решил, что Тесей убьет меня непременно сегодня? Он вполне может это сделать лет через двадцать, наскучив навязчивым любовником (если будет приезжать на Крит достаточно часто). Глупо себя обманывать, конечно, но… умирать не хочется. Совсем. Поэтому, петляя привычными коридорами, я представляю себе несбыточное: раннее пробуждение в одной постели, чтобы успеть вытолкать трезенца к нему в комнату до того, как придет прислуга. Но этот соня только отмахивается и крепче вцепляется в одеяло, так что я, наконец, начинаю ревновать — неужели обниматься с куском ткани приятнее, чем со мной? За выяснением важного вопроса утро пролетает незаметно…
Крупные капельки розового перламутра — подойдут для наряда невесты из богатой семьи. Жемчуг любит греться на женской груди, только не стоит злоупотреблять благовониями, если на тебе жемчужное ожерелье. Любовь здесь — самый подходящий аромат.
Взаимная страсть — паршивая штука, и до недавнего времени никому бы не удалось меня в этом переубедить. Два человеческих существа превращаются в неизлечимых идиотов со слюнявыми ухмылками. Их мысли постоянно витают где-то в облаках. С ними невозможно иметь дела и не о чем разговаривать. Разве нужны еще доказательства? Даже на пресловутом Олимпе нет ни одной счастливой семейной пары — вечная любовь слишком отвлекает от божественных обязанностей.
Я твержу все это про себя, стоя у алтаря в ожидании гостей, бездумно поглаживая пальцами собственное плечо с отпечатками чужих зубов — две ночи назад некий афинянин в порыве страсти был очень несдержан. Руки приходится сложить на груди (во избежание), но на лицо моментально выползает неуместная улыбка — и где она пряталась все это время? Тот «порыв» стоил трезенцу небольшой виры… и будь я проклят, если он не подумывал укусить меня еще разок-другой. Впрочем, я и так проклят. Ожидание изводит, и спокойствие дается все труднее…
Белая, полупрозрачная, идеально ровная поверхность с готовностью впитывает окружающие цвета и оттенки, искажая, преломляя, изменяя по собственной прихоти. Оценить качество такого жемчуга особенно трудно — нужен наметанный глаз, чтобы отличить наносное от внутренне присущего.
Он ожидал спектакля, разученных слов и выверенных жестов, и теперь стоит напротив — и не понимает, а я не знаю, как ему объяснить. Про предсказание. Про свое проклятие. В происходящем сейчас виноват только я, я один — не удержался, поддался искушению, но я готов благословлять небеса за свою ошибку. Вот только сердце рвется от боли и жалости — уж очень гадко быть орудием судьбы, врагу не пожелаешь, не то, что любовнику. Пытаюсь его напугать, разозлить, вывести из себя — ведь он боец, он бросится в драку очертя голову, и мне останется только…
«Ты и в самом деле так думаешь, дружок?» — проснувшийся зверь лениво потягивается, щуря желтые глаза. — «Не ждал меня, верно? Ну-ка, подвинься, я хочу взглянуть на добычу». Не-е-е-ет!!! Откуда? Почему? Я не звал тебя, убирайся! «Ну-ну, перестань. Ты — не звал, это правда, но меня позвал другой, и я никуда не уйду. Не сопротивляйся, я все равно сильнее». Другой? Какой еще другой? Мимолетная боль на окраине сознания позволяет встряхнуться, отрешиться от тягучего голоса, стиснув пальцы на чужом горле. Это не задержит зверя надолго, но вдруг я успею понять, что случилось… и, сжалившись над глупцом, понимание приходит.
Золотистые жемчужины — одна к одной. Редкий оттенок, царское украшение. Вообще-то, мужчины не носят жемчуг — он для изнеженных и слабых духом, — но перед такой роскошью тяжело устоять.
Кто пробовал приручить чужое безумие? Чудовище со свалявшейся шерстью и текущей из пасти слюной, убивающее не из-за голода или страха, а из минутной прихоти? Приручить — значит понять. Я пытался научиться держать его в узде, сломать, стать вожаком в нашей маленькой стае, но безуспешно. А вот Минос…
Сын Зевса и Европы унаследовал трон от приемного отца, которого, кстати, звали Астерием. Меня всегда интересовало: мое имя — это издевка над ним или надо мной? Царство должно было быть поделено на части между тремя отпрысками финикийской царевны, но Минос рассудил иначе. Стравив братьев из-за смазливого мальчика, он под шумок прибрал все земли к рукам, заодно заработав титул миротворца. Радаманту и Сарпедону пришлось покинуть Крит — для блага государства.
Минос внимательно изучал повадки моего зверя. В это растянувшееся мгновение я припомнил сотню мелочей, на которые раньше не обращал внимания. Осторожные расспросы. Случайные жертвы моих приступов, имевшие ранее неосторожность прогневать царя. Парочка намеренно спровоцированных вспышек — например, когда мне на несколько дней запретили покидать подземелья, не объясняя причин.
И теперь внезапно обострившимися чувствами я слышу-вижу-обоняю действо, происходящее где-то не слишком далеко. Голос отца выпевает слова священного гимна, а на алтаре в ужасе корчится человек, предназначенный в жертву. Мне. Невидимые нити тянутся от обреченного, пульсируя, вливая силу, позволяя отодвинуться от пропасти на полшага… еще на шаг… позволяя поверить в то, что все обойдется, все будет хорошо, еще немного и… Обсидиановый нож падает, пронзая чужое сердце, и зверь внутри встает в полный рост, нервно втягивая ноздрями запах льющейся крови.
Черные горошины на фоне белой ткани смотрятся особенно эффектно. Не всякий, ох, не всякий решится носить жемчуг цвета покрывала Нюкты и крыльев Танатоса. Это — привилегия жриц Гекаты, убивающих в полночь на перекрестках неосторожных путников. Такие украшения пьют силу своего хозяина, но при этом дают защиту от порождений тьмы.
Темно. Душно. Я заперт в лабиринте собственной плоти без надежды отыскать дверь наружу. Бьюсь в невидимые стены, пытаюсь оборвать несуществующие цепи — без толку. Черное «нигде» безразлично взирает на мои метания. Нет голоса. Нет зрения. Нет тела. Зато есть отчаяние, бессилие и страх — хорошая компания для одинокого выродка, не правда ли?
Тонкая полоска света… померещилось? Но свет обрушивается со всех сторон разом, превращаясь в жидкое пламя, и я впервые чувствую ужас своей твари, ее агонию. Она не хочет, не желает умирать! Она кричит и корчится, щелкает оскаленной пастью, пытаясь вцепиться неведомому убийце в глотку, но я падаю сверху и придавливаю ее к земле собственным весом. Сдохни уже наконец, чудовище! Кажется, она кусает меня. Кажется, я ломаю ей хребет. Кажется…
Кипящее озеро света съеживается до размеров чаши на алтаре. Знакомый зал проступает из тьмы. Глаза напротив — шалые, почти черные. Все в порядке, Тесей, ты убил зверя, теперь не страшно… только почему-то очень холодно. Ничего, ерунда, согреюсь. Стоять… трудно… ноги подгибаются… надо отдохнуть, я просто устал… Что-то мешает в груди, шершавая рукоять, задевать больно… больно… вытащить? Нет, нельзя, я чувствую… сердце не бьется… молчит… громко… пустая клетка… труп твари… такой тяжелый… прости меня… я не могу… про…сти…
Вообще-то, мертвые ничего не помнят. Вода из Леты очень быстро смывает воспоминания о прошлом — так правильно, так должно быть. Тени не нужна былая боль — дергающая, саднящая, зовущая прочь. Тени не нужно ничего, а я ведь теперь — тень? Я же умер? Вот только моей памяти плевать на эти глупые условности, она не желает засыпать, хоть всю Лету выхлебай. Я — Астерий, сын Миноса и Пасифаи, и я не в силах забыть ни единой минуты своей жизни. Понятия не имею, что мне с этим делать.
Мертвые не умирают. Мертвые не испытывают голода и жажды (за редким исключением, но ведь и я — не Тантал). Мертвые не сходят с ума. Мертвые — не существуют. Нет ничего ужаснее небытия и одиночества — мне страшно, мама, забери меня отсюда! Я буду хорошим мальчиком! Мама, пожалуйста… почему ты не слышишь меня, мама?! Багровое — черное — багровое — серое — багровое… Взгляду не за что зацепиться. Слуху тоже не находится работы: река течет совершенно бесшумно, ветер не колышет головки асфоделей, тени бесплотны. Аид, где же ты? Царь загробного мира, неужели ты не видишь непорядка в своих владениях? Сделай же что-нибудь, прекрати это, я больше не выдержу!
Вот голубоватые шарики неправильной формы: мелкий речной жемчуг ценится не слишком высоко, зато он хорош для незамысловатых украшений, а за оттенок накинем монетку-другую…
Лабиринт располагает к бесплодным размышлениям. Почему я решил, что Тесей убьет меня непременно сегодня? Он вполне может это сделать лет через двадцать, наскучив навязчивым любовником (если будет приезжать на Крит достаточно часто). Глупо себя обманывать, конечно, но… умирать не хочется. Совсем. Поэтому, петляя привычными коридорами, я представляю себе несбыточное: раннее пробуждение в одной постели, чтобы успеть вытолкать трезенца к нему в комнату до того, как придет прислуга. Но этот соня только отмахивается и крепче вцепляется в одеяло, так что я, наконец, начинаю ревновать — неужели обниматься с куском ткани приятнее, чем со мной? За выяснением важного вопроса утро пролетает незаметно…
Крупные капельки розового перламутра — подойдут для наряда невесты из богатой семьи. Жемчуг любит греться на женской груди, только не стоит злоупотреблять благовониями, если на тебе жемчужное ожерелье. Любовь здесь — самый подходящий аромат.
Взаимная страсть — паршивая штука, и до недавнего времени никому бы не удалось меня в этом переубедить. Два человеческих существа превращаются в неизлечимых идиотов со слюнявыми ухмылками. Их мысли постоянно витают где-то в облаках. С ними невозможно иметь дела и не о чем разговаривать. Разве нужны еще доказательства? Даже на пресловутом Олимпе нет ни одной счастливой семейной пары — вечная любовь слишком отвлекает от божественных обязанностей.
Я твержу все это про себя, стоя у алтаря в ожидании гостей, бездумно поглаживая пальцами собственное плечо с отпечатками чужих зубов — две ночи назад некий афинянин в порыве страсти был очень несдержан. Руки приходится сложить на груди (во избежание), но на лицо моментально выползает неуместная улыбка — и где она пряталась все это время? Тот «порыв» стоил трезенцу небольшой виры… и будь я проклят, если он не подумывал укусить меня еще разок-другой. Впрочем, я и так проклят. Ожидание изводит, и спокойствие дается все труднее…
Белая, полупрозрачная, идеально ровная поверхность с готовностью впитывает окружающие цвета и оттенки, искажая, преломляя, изменяя по собственной прихоти. Оценить качество такого жемчуга особенно трудно — нужен наметанный глаз, чтобы отличить наносное от внутренне присущего.
Он ожидал спектакля, разученных слов и выверенных жестов, и теперь стоит напротив — и не понимает, а я не знаю, как ему объяснить. Про предсказание. Про свое проклятие. В происходящем сейчас виноват только я, я один — не удержался, поддался искушению, но я готов благословлять небеса за свою ошибку. Вот только сердце рвется от боли и жалости — уж очень гадко быть орудием судьбы, врагу не пожелаешь, не то, что любовнику. Пытаюсь его напугать, разозлить, вывести из себя — ведь он боец, он бросится в драку очертя голову, и мне останется только…
«Ты и в самом деле так думаешь, дружок?» — проснувшийся зверь лениво потягивается, щуря желтые глаза. — «Не ждал меня, верно? Ну-ка, подвинься, я хочу взглянуть на добычу». Не-е-е-ет!!! Откуда? Почему? Я не звал тебя, убирайся! «Ну-ну, перестань. Ты — не звал, это правда, но меня позвал другой, и я никуда не уйду. Не сопротивляйся, я все равно сильнее». Другой? Какой еще другой? Мимолетная боль на окраине сознания позволяет встряхнуться, отрешиться от тягучего голоса, стиснув пальцы на чужом горле. Это не задержит зверя надолго, но вдруг я успею понять, что случилось… и, сжалившись над глупцом, понимание приходит.
Золотистые жемчужины — одна к одной. Редкий оттенок, царское украшение. Вообще-то, мужчины не носят жемчуг — он для изнеженных и слабых духом, — но перед такой роскошью тяжело устоять.
Кто пробовал приручить чужое безумие? Чудовище со свалявшейся шерстью и текущей из пасти слюной, убивающее не из-за голода или страха, а из минутной прихоти? Приручить — значит понять. Я пытался научиться держать его в узде, сломать, стать вожаком в нашей маленькой стае, но безуспешно. А вот Минос…
Сын Зевса и Европы унаследовал трон от приемного отца, которого, кстати, звали Астерием. Меня всегда интересовало: мое имя — это издевка над ним или надо мной? Царство должно было быть поделено на части между тремя отпрысками финикийской царевны, но Минос рассудил иначе. Стравив братьев из-за смазливого мальчика, он под шумок прибрал все земли к рукам, заодно заработав титул миротворца. Радаманту и Сарпедону пришлось покинуть Крит — для блага государства.
Минос внимательно изучал повадки моего зверя. В это растянувшееся мгновение я припомнил сотню мелочей, на которые раньше не обращал внимания. Осторожные расспросы. Случайные жертвы моих приступов, имевшие ранее неосторожность прогневать царя. Парочка намеренно спровоцированных вспышек — например, когда мне на несколько дней запретили покидать подземелья, не объясняя причин.
И теперь внезапно обострившимися чувствами я слышу-вижу-обоняю действо, происходящее где-то не слишком далеко. Голос отца выпевает слова священного гимна, а на алтаре в ужасе корчится человек, предназначенный в жертву. Мне. Невидимые нити тянутся от обреченного, пульсируя, вливая силу, позволяя отодвинуться от пропасти на полшага… еще на шаг… позволяя поверить в то, что все обойдется, все будет хорошо, еще немного и… Обсидиановый нож падает, пронзая чужое сердце, и зверь внутри встает в полный рост, нервно втягивая ноздрями запах льющейся крови.
Черные горошины на фоне белой ткани смотрятся особенно эффектно. Не всякий, ох, не всякий решится носить жемчуг цвета покрывала Нюкты и крыльев Танатоса. Это — привилегия жриц Гекаты, убивающих в полночь на перекрестках неосторожных путников. Такие украшения пьют силу своего хозяина, но при этом дают защиту от порождений тьмы.
Темно. Душно. Я заперт в лабиринте собственной плоти без надежды отыскать дверь наружу. Бьюсь в невидимые стены, пытаюсь оборвать несуществующие цепи — без толку. Черное «нигде» безразлично взирает на мои метания. Нет голоса. Нет зрения. Нет тела. Зато есть отчаяние, бессилие и страх — хорошая компания для одинокого выродка, не правда ли?
Тонкая полоска света… померещилось? Но свет обрушивается со всех сторон разом, превращаясь в жидкое пламя, и я впервые чувствую ужас своей твари, ее агонию. Она не хочет, не желает умирать! Она кричит и корчится, щелкает оскаленной пастью, пытаясь вцепиться неведомому убийце в глотку, но я падаю сверху и придавливаю ее к земле собственным весом. Сдохни уже наконец, чудовище! Кажется, она кусает меня. Кажется, я ломаю ей хребет. Кажется…
Кипящее озеро света съеживается до размеров чаши на алтаре. Знакомый зал проступает из тьмы. Глаза напротив — шалые, почти черные. Все в порядке, Тесей, ты убил зверя, теперь не страшно… только почему-то очень холодно. Ничего, ерунда, согреюсь. Стоять… трудно… ноги подгибаются… надо отдохнуть, я просто устал… Что-то мешает в груди, шершавая рукоять, задевать больно… больно… вытащить? Нет, нельзя, я чувствую… сердце не бьется… молчит… громко… пустая клетка… труп твари… такой тяжелый… прости меня… я не могу… про…сти…
Вообще-то, мертвые ничего не помнят. Вода из Леты очень быстро смывает воспоминания о прошлом — так правильно, так должно быть. Тени не нужна былая боль — дергающая, саднящая, зовущая прочь. Тени не нужно ничего, а я ведь теперь — тень? Я же умер? Вот только моей памяти плевать на эти глупые условности, она не желает засыпать, хоть всю Лету выхлебай. Я — Астерий, сын Миноса и Пасифаи, и я не в силах забыть ни единой минуты своей жизни. Понятия не имею, что мне с этим делать.
Мертвые не умирают. Мертвые не испытывают голода и жажды (за редким исключением, но ведь и я — не Тантал). Мертвые не сходят с ума. Мертвые — не существуют. Нет ничего ужаснее небытия и одиночества — мне страшно, мама, забери меня отсюда! Я буду хорошим мальчиком! Мама, пожалуйста… почему ты не слышишь меня, мама?! Багровое — черное — багровое — серое — багровое… Взгляду не за что зацепиться. Слуху тоже не находится работы: река течет совершенно бесшумно, ветер не колышет головки асфоделей, тени бесплотны. Аид, где же ты? Царь загробного мира, неужели ты не видишь непорядка в своих владениях? Сделай же что-нибудь, прекрати это, я больше не выдержу!