Страница:
Опять потрясенное молчание, но на сей раз длится оно недолго.
— Тогда что будет с нами после окончания игр? Мы сможем вернуться домой или останемся пленниками Миноса?
— Боюсь, не все из вас смогут пережить эти игры.
— Но ты говорил…
Я хлопаю в ладоши, и один из стражников, появившись буквально из воздуха (шлем-невидимку у владыки Аида одолжил?), помогает мне снять тяжелый нагрудник — он сейчас будет только мешать. От хитона я избавляюсь сам, а двое слуг, до того стоявшие в стороне, отпирают двери скрытого от глаз загона под южной трибуной.
Громовое фырканье, топот копыт — и нашим глазам предстает впечатляющее зрелище. Бык — но какой! Гордость отцовских стад, он огромен как грозовая туча и зол как Тифон, и обильная пена падает с его губ на песок арены. Афиняне бросаются врассыпную, кто-то укрывается за скамьями — и правильно, в общем, делает, — и только Тесей (ну естественно!) стоит столбом посреди круга и смотрит свинцовым взглядом то на меня, то на быка. Я взмахиваю рукой и кричу:
— В сторону, Тесей, сын Эгея. Я покажу!
Он, наконец, подчиняется и отходит к первому ряду каменных сидений, но я уже не вижу перед собой ничего, кроме острых рогов и налитых кровью глаз. Сейчас мой мир неимоверно сузился, сжался до пределов круга, засыпанного песком, и в нем остались только два живых существа. Звучит труба — раз, другой, и по третьему сигналу мы одновременно бросаемся друг другу навстречу, я и бык. Со стороны мы вообще должны выглядеть почти неразличимо, но время досужих размышлений кончилось пять ударов сердца назад. Прыжок — и я хватаю зверя за рога, а потом изо всех сил отталкиваюсь, переворачиваюсь в воздухе и приземляюсь на ноги прямиком на спину разъяренной бестии. Бык хрипит, его оскорбленное достоинство требует мести, и тяжеленная туша сломя голову несется по арене, брыкаясь изо всех своих немалых сил, а я… я танцую на его спине, потому что должен, обязан продержаться один круг, всего один — до красного шеста, которого я не вижу, вообще ничего вокруг не вижу, и маска здесь ни при чем.
Пот заливает глаза, каждая мышца живет своей отдельной жизнью, руки стремятся превратиться в крылья, ведь земля слишком далеко, и я больше не имею с ней ничего общего. Восторженный крик рвется из пересохшего горла — в своем маленьком мире я всемогущ, всеблаг и всемилостив, а если еще вспомню, как в нем дышать… Сгусток чистейшей ярости подо мной — это я, я сам, я топчу копытами прах земной, я пытаюсь сбросить со спины чуждую, враждебную силу, срастаясь с ней в одно целое.
Наконец, спустя пару-тройку вечностей, труба сообщает мне, что круг пройден. Это значит — пора спрыгивать, хорошо бы при этом не попасть под копыта. Слуги бросаются на арену с деревянными щитами, тесня быка обратно к загону, а я перевожу дыхание и иду туда, где потрясенные увиденным девочки и мальчики сбились в кучу за спиной своего предводителя.
— Астерий, ты… вы… среди нас ведь есть девушки! Они что, тоже должны принимать в этом участие?!
Я улыбаюсь, забыв, что мою улыбку все равно никто не сможет увидеть. Пожимаю плечами.
— Только те, кто захочет. Нет-нет, не перебивай меня, Тесей, невежливо перебивать хозяина. У нас в эту игру играют и юноши, и девушки. И в соревнованиях будете принимать участие не только вы, но и критяне. Но если победителем игр окажется один из вас, то в награду он сможет получить свободу. Остальные — останутся здесь пленниками. Сами видите: дворец большой, работы много…
Своеобычная желчь вернулась в мой голос. Пора уходить.
— Завтра утром начнем тренировки. Слуги покажут вам ваши покои. Прощайте!
Разворачиваюсь и быстрым шагом иду в сторону дворца. Кажется, мне вслед летят крики… Кажется. Я не оглядываюсь — успеем наговориться. «Гостям» сегодня еще предстоит встреча с отцом — вот там пусть и проявляют красноречие. А меня ждут прохладные подземелья, сейчас я как никогда мечтаю там оказаться. Прогоню слуг, скину набедренную повязку, опущусь в бассейн и наконец-то избавлюсь от надоевшей до смерти маски. Побуду для разнообразия собой.
Видимо, я задремал, потому что приход Ариадны застал меня врасплох. Еле успел натянуть маску. Где стража, циклоп их раздери? Я им устрою внеплановый приступ своего знаменитого гнева! Совсем распустились, остолопы! Кипя от возмущения, я вылез из бассейна, накинул на себя простыню, сунул ноги в сандалии и начал рыться в сундуке в поисках чистого хитона, краем уха слушая трескотню сестрицы. Девчонка нередко прибегала ко мне в подземелья тайком от родителей, чтобы поболтать о всякой ерунде или об очень важных вещах — смотря с какой стороны взглянуть. Зачем ей это было нужно, оставалось для меня тайной за семью печатями, но гнать я ее не гнал. Кивал в нужных местах, поддакивал, советовал… в конце концов, из этого словесного бисера иногда удавалось выудить интересные факты. И еще — порой мне казалось, что Ариадне тоже одиноко в этом огромном дворце. А одиночество иногда приедается даже таким, как я.
Натянув, наконец, хитон, я повернулся и застал сестру посреди восторженной тирады:
— Ах, Астерий, ты представляешь — папа решил его проверить! Снял с руки перстень — ну тот, что ему финикийцы привезли в прошлый раз, помнишь? С таким огромным рубином, и еще закорючка на нем какая-то вырезана. Ну папа как размахнется — и в море бросил, а потом приказал ему — достань мне кольцо, и тем докажешь, что ты сын Фитальмия. А он спокойно так прыгнул в воду! Знаешь, его ужасно долго не было — я чуть не умерла от страха, но тут он появился с папиным перстнем в руке! И мне показалось, он так особенно на меня взглянул, и…
Так это же она на сегодняшней встрече с афинянами присутствовала. А Минос решил очередное представление устроить для почтеннейшей публики, да и спесь сбить с некоторых зарвавшихся юнцов. Но, видать, не удалось. Нет нужды спрашивать, кто этот «он», которого Ариадна поминает через слово. Похоже, Тесей произвел на нее неизгладимое впечатление — вон, глаза горят, разрумянилась вся, вздыхает мечтательно. Интересно, а ко мне-то она зачем пришла? Неужели больше не с кем поделиться?
— Астерий, скажи мне… Ты сделаешь так, чтобы Тесей выиграл состязания? Ты ведь лучше всех, ты можешь его научить, правда? Я так хочу, чтобы он победил! Тогда он получит свободу и…
Ага, зарделась, глазки потупила. Надеешься, что он женится на тебе и увезет с собой? Эх, девочка, даже если он выиграет все соревнования на Крите, в Ахайе и в Айгюптосе впридачу, это его не спасет. Но тебе об этом знать не обязательно. А ведь я предупреждал отца — не стоит Ариадну к данникам подпускать. Молодая дурочка, донельзя романтичная, в голове сплошные эроты порхают. Вот, пожалуйста — имеем проблему, и, кажется, опять на мою шею.
— Ариадна, я всех учу одинаково. Если Тесей окажется способным учеником, то…
— Нет, Астерий, нет! Я умоляю тебя, позанимайся с ним отдельно — так, как с Андрогеем. Вы же тогда почти не расставались, ты был с ним с рассвета до заката, и Андрогей с легкостью стал победителем на следующих играх!
Боги, только этого мне не хватало! Воспоминания о том времени я надежно спрятал в самые дальние уголки своей памяти, присыпав сверху разным хламом, чтобы как можно реже натыкаться на них. Мой брат был… Он просто был. Юный, сильный, горячий, в голове — молодое вино, женщины и подвиги. Герой! А папа ему потакал во всем. Как же, старший сын и наследник (меня, конечно, и в кошмарном сне невозможно представить в этой роли). Несколько недель моей жизни были отданы ему в безраздельное пользование — борьба, метание диска, бой с оружием и «бычьи пляски». Он умудрялся загонять меня так, что по ночам я спал черным беспробудным сном, и никакие пророческие видения не приходили меня мучить. Уже за одно это я был ему благодарен. А еще Андрогей смотрел на меня с обожанием, восхищался моей силой и воинским искусством, дразнил «ученым занудой» за долгие диспуты с наставником Дедалом. В такие моменты он старался избавить нас от своего присутствия, потому что неизменно засыпал, если оставался рядом. Пытался вытащить меня в какую-то замечательную таверну и в не менее замечательный бордель — представляю, какой бы я произвел там фурор. Жизненная энергия и дружелюбие били из моего брата неиссякающим фонтаном, и я, даже помимо воли, был в курсе всех его неудач, побед и мечтаний. Накануне пресловутых соревнований я сделал вид, что неловко спрыгнул с быка и подвернул ногу, чтобы никому даже и в голову не пришло обвинять меня в намеренном проигрыше.
Конечно, Андрогей выиграл, как же иначе! Бурля от радости, он ворвался вечером ко мне с сияющими глазами, в лавровом венке победителя, который не потрудился снять, а следом за ним слуги втащили немаленьких размеров амфору с вином и столько еды, что хватило бы на целый отряд оголодавших воинов. Немедленно выгнав всех за дверь, Андрогей разлил вино по чашам и провозгласил здравицу в честь превосходного учителя и замечательного брата, ниспосланного богами, которому он посвящает свою победу в прошедших состязаниях. Я хмурился для порядка, глядя на его щенячий энтузиазм, но… в глубине души я точно знал: мне приятны и эта суета, и его благодарность, и тепло разливается по телу не только от вина. Похоже, Андрогей ограбил личный папин погреб.
Не знаю, что ему ударило в голову: хмель фасосского или хмель победы — надо признать, что выпили мы немало, и я тоже был не слишком-то трезв, — но беды удалось избежать только чудом. Он предложил совершить омовение, и эта идея была с радостью мною поддержана — ночь становилась не на шутку жаркой. Стягивая с себя хитон, я спьяну в нем запутался. Брат со смехом кинулся мне помогать, и в результате нашей возни мы оба шлепнулись на пол. Хитон был сдернут, но чертова маска тоже не удержалась на своем месте и изрядно перекосилась.
Мне почти ничего не было видно, но безумный блеск в глазах Андрогея, казалось, освещал комнату. Прижав меня к полу всем своим весом, он протянул руки с явным намерением сорвать с моей головы эту штуковину. Я извернулся ужом и кое-как выскользнул на свободу, лихорадочно прилаживая свое «второе лицо» на место. В голове раненой птицей билась одна мысль: «И что теперь делать?» И хриплый шепот с пола, умоляющий меня довериться брату и показать себя настоящего. Он уверял меня, что не испугается никакого уродства, он должен, просто обязан увидеть истинный облик того, кого он уважает, любит, боготворит больше всех в этом проклятом дворце.
К счастью — его и моему — он был уже не в состоянии самостоятельно подняться на ноги, и когда я отнес его на ложе, он почти сразу уснул, намертво вцепившись в мою руку. Я так и просидел до утра, допивая дурацкое вино, и ледяные волны ужаса топорщили волосы у меня на затылке. На рассвете я вышел, растолкал слуг, приказав им позаботиться о царевиче и передать ему, что его брат Астерий отправился в святилище Аполлона вопрошать судьбу и просил не беспокоить до завтрашнего дня.
Наедине мы больше не виделись. Через несколько дней брат отбыл в Афины, откуда ему не суждено было вернуться.
Мой голос становится ледяным, и это слышно даже через устройство в маске.
— Ариадна, а ты не забыла, чем все это кончилось для Андрогея?
— Но, Астерий… — и слезы в три ручья. Нет, пусть меня считают тряпкой, но это выше моих сил. Надо будет завтра же поговорить с отцом, а пока — пусть тешится иллюзиями. Хоть такой ценой куплю себе несколько часов покоя.
— Перестань рыдать. Если уж тебе так хочется, можешь пойти и объяснить своему… хм, избраннику, чтобы он отнесся к тренировкам со всей серьезностью. Я посмотрю, на что он годится, и тогда приму решение.
Сестра виснет у меня на шее и с радостным писком уносится прочь. Да уж, не завидую я Тесею, сейчас ему на голову обрушится камнепад девичьих восторгов. Впрочем, возможно, ему это понравится? Я морщусь от нахлынувшего раздражения и головной боли и требую у слуг кувшин вина. Лучше два. Немедленно. Настроение необратимо испорчено, и в ближайшие дни у меня нет особых шансов на его улучшение. Остается только совершить обряд в честь Диониса — авось, дарует мне еще одну ночь без сновидений.
Наливая себе третью чашу, я, наконец, вспоминаю, откуда мне знаком бешеный серый взгляд-копье. Очередной провидческий бред, посетивший меня через неделю после отъезда Андрогея. Вспомнить бы еще, что я сам себе напророчил.
Эписодий 2.
Исхудавшие руки с отросшими ногтями намертво вцепились в жертвенный ритон. Несколько жадных глотков, кровавый напиток течет по губам, капли падают на грудь и медленно стекают вниз — гладкая кожа, ни одного волоска, и красным бусинам просто не за что зацепиться. Ты меняешься на глазах: мышцы наливаются прежней силой, скулы теряют безжизненный серый налет, а горящие безумием глаза вновь становятся двумя озерцами звездного света. Хотя бы здесь тебе не нужна маска, и я могу беспрепятственно любоваться тобой настоящим… почти. Я уже не понимаю, как сумел прожить без тебя столько времени, если все лучшее, что было в моей жизни, сосредоточено в биении синеватой жилки у тебя на шее. Но ты вздыхаешь и отворачиваешься, рассеивая наваждение.
— Радуйся, Тесей.
Это уже не бесплотный шелест тени и не трубный глас хитрого механизма. Я перевожу дух, осознав, что почти не дышал все это время. Кажется, у меня даже руки дрожат.
— Радуйся, Астерий.
Хриплое карканье старого ворона не может, никак не может принадлежать мне. Хотя иногда я сам себе кажусь куском корабельной обшивки, который выкинуло на берег после крушения, а перед этим несколько лет носило по морю. Обросший ракушками и водорослями, полусгнивший в соленой воде, мой труп разлагается под лучами Гелиоса, и скоро, совсем скоро окончательно обратится в прах.
Я беру тебя за руку и разворачиваю к себе. Не для того я лез в мрачное подземелье и творил темные ритуалы, чтобы ты хмуро глядел в стену, а я — прожигал взглядом твою спину. Посмотри на меня! Правда, я уже не тот семнадцатилетний юнец, который первым спрыгнул на землю Крита, не дожидаясь, пока установят сходни. Тогда ты сравнивал мой взгляд с железным копьем — кажется, наконечник с тех пор затупился и покрылся ржавчиной. Мне уже за сорок: шрамы, седина, больная память… подвиги. Если ты поинтересуешься, откуда у меня рана на плече, я расскажу тебе, как мы плыли на «Арго» за золотым руном, и возле Аресанада на нас набросились медноклювые птицы Стимфала. Их острые бронзовые перья дождем сыпались с неба, и одно из них вонзилось мне в ключицу, пока я натягивал лук, надеясь подстрелить бестий.
Если ты захочешь узнать, почему я прихрамываю на левую ногу, я вспомню Калидонскую охоту. Принимать участие в таком позорище мне еще никогда не доводилось, и надеюсь, больше не доведется. Толпа героев, вопли, споры, склоки, неумеренные возлияния. Никакому вепрю, пусть и насланному Артемидой, не удалось бы погубить столько людей. Гилей, Ройк, Анкей, Эвритион, которому досталось копьем от собственного зятя Пелея. Посреди этой суматохи подраненная тварь, подобравшись сзади, умудрилась зацепить меня клыком под колено. Хорошо хоть у Мелеагра, случившегося рядом, не дрогнула рука, и его копье попало именно в вепря, а не мне в бок.
Но что я отвечу тебе, если ты спросишь меня, для чего я пришел сюда и вызвал тебя из мрака Аида?
Строфа вторая. Тесей
Утреннее солнце особенно безжалостно к тому, кто не спал чуть ли не всю предыдущую ночь. В глазах песок, ноги ватные, мысли, кажется, решили косяком податься в Гиперборею, хотя вчера именно они копошились мышами в голове и не давали уснуть. Толку-то — все равно ничего путного не надумал. Чувствую себя в точности как Гера, которую как-то раз доведенный до отчаяния семейной жизнью Громовержец сковал золотыми цепями и подвесил между небом и землей — за скверный характер. Насчет характера — не мне судить, но почву под ногами я не ощущаю с самого моего прибытия на «благодатный» Крит.
Все не так. Все до такой степени не так, что я постоянно пытаюсь проснуться, даже когда падаю с ног от усталости. Я ехал сюда убить чудовище или быть убитым, а вместо этого опять оказался в палестре, будто мне двенадцать — ранние подъемы, утомительные тренировки, строгие учителя… учитель. Тот, кто выбил из-под меня Гею и пока не собирается возвращать ее назад. Неужели верит, что я научусь летать?
Первый день под дланью Миноса, а если по-простому — плена. Стою посреди стадиона, за спиной столпились мои спутники, а к нам приближается бог. Он широк в плечах, но из-за высокого роста не кажется массивным, великолепные мускулы перекатываются под бронзовой кожей, нестерпимый блеск нагрудника заставляет глаза слезиться. Наверное, поэтому разглядеть лицо никак не удается. Или… нет, просто у этого существа на голове необычный шлем, увенчанный бычьими рогами. Неужели это — медный великан Талос, созданный для охраны острова от чужеземцев, про которого я слышал еще дома от матросов в прибрежной таверне? Вроде бы он бросает огромные скалы в приближающиеся корабли, и нет спасения тем, кто попадет в его смертельные объятия… Да ну, не может быть, про великана наверняка наврали.
А незнакомец уже совсем близко, и понимание обрушивается ударом палицы. Не в силах оторваться, я смотрю в пронзительно-синие глаза того, кого собираюсь убить. И даже потом, глядя на то, как зверь и получеловек сливаются в экстазе «бычьей пляски» под восхищенное женское аханье и одобрительные возгласы мужчин, я никак не могу забыть безнадежную горечь и усталость, с которой Астерий всматривался в мое лицо.
Царский прием. Давящая роскошь парадной залы дворца, больше похожей на храм живого бога, чем на человеческое жилье. Темно-красные колонны вырастают из желтоватого мрамора и устремляются вверх, к потолку, украшенному звездами. По стенам резвятся дельфины, кося на вошедшего влажными темными глазами. Велик и славен Минос, обильны его богатства, тучны стада, нет у Миноса достойных соперников ни на море, ни на земле. Отчего же хмур богоравный, как небо перед грозой? По левую руку от царственного супруга сидит Пасифая, дочь Гелиоса. Длинные кудри оттенка начищенной меди падают ей на плечи, ликом царица подобна утренней заре, розоперстой Эос, солнечным светом сияют глаза. Вот только неподвижностью она сродни каменной статуе — не дрожат ресницы, не шелохнутся складки гиматия, и взгляд женщины направлен поверх голов назойливых людей, будто видит она там что-то, недоступное прочим.
— Радуйся, Минос, сын Зевса, владыка Крита. Да будут дни твои долгими, да не оскудеют нивы твои, да осенят тебя боги своим благоволением!
— Радуйтесь и вы, мужи и девы афинские. Я счастлив, что вы ступили на нашу землю, да будет она ласкова к вам, не мачехой, но матерью принимая в свои объятия. Не печальтесь о покинутой родине! Пусть мой божественный отец, покровитель гостеприимцев, засвидетельствует искренность моих слов.
Мгновением позже издалека доносится громовой раскат. Дий ответил на призыв сына?
— Мы еще не оставили надежду вновь увидеть родные берега, богоравный! Ведь не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше.
Слова вырываются у меня помимо воли, и я еле сдерживаюсь, чтобы не прикусить себе язык. Изо всей силы, до крови. В воздухе ощутимо пахнет грозой… нет, не грозой — угрозой.
— Любовь к отчему дому — похвальное чувство. Но мой старший сын больше никогда не переступит порог этого зала. Ваши жизни принадлежат мне по праву. А потому — смиритесь, тоска по родной земле способна убивать не хуже палача.
— Мне искренне жаль, что Мойры отмерили столь короткий срок достойному юноше. Но ответь мне, Минос, слывущий меж людьми справедливым, сколько своих сынов и дочерей должна тебе афинская земля за один несчастный случай, как бы ни твердили об убийстве злые языки? Когда в дело вступает Ананка-неотвратимость, даже боги склоняют перед ней головы.
— Что знаешь о богах ты, чересчур дерзкий на язык юнец? И что можешь ты знать о смерти моего сына? Из самого верного источника пришли сведения: Эгей лично отдал приказ убить чужеземца, в злобе и зависти своей не желая отдавать тому лавровый венец победителя Панафинейских игр! И тогда один из племянников царя, Акант Паллантид, исполнил его волю, подкараулив Андрогея вечером на пустынной улице и ударив его тяжелым камнем — из-за спины! — Голос почти срывается на крик.
— Тебя ввели в заблуждение, богоравный. Акант Паллантид — как и все его братья — лишен права появляться в Афинах. Паллантиды давно стремятся захватить афинский трон и потому постоянно злоумышляют против законной власти. Не удивлюсь, если кто-то из них выдумал эту историю. А Андрогей и впрямь был убит камнем, который сорвался с крыши строящегося храма. Вокруг твоего сына было много людей, любой из них мог оказаться жертвой. Дело тщательно расследовали, ведь мой отец никогда бы не оставил преступников безнаказанными… — на этот раз я все же прикусываю язык, но слишком поздно.
— Так я имею честь принимать у себя во дворце великого Тесея, победившего великана Перифета, сгибателя сосен Синида, душителя Керкиона, коварного Скироса, ужасного Прокруста; героя, зарезавшего чудовищную Кроммионскую свинью? — интересно, почему слова Миноса кажутся мне ядовитыми шипами, вонзающимися под кожу? — Правду ли говорят, будто твоим божественным отцом является Посейдон, Колебатель земли?
С трудом удерживаюсь от соблазна пожать плечами. Это у Посейдона надо спрашивать, если тот упомнит столь незначительный эпизод своей бурной жизни. Правда и Эгей, и дед Питфей всегда твердили, что отказываться от божественного родства — глупо и недальновидно, пусть даже оно существует исключительно в воображении горстки дураков.
— Так говорят, богоравный.
— Тогда сейчас мы узнаем, сколько в этом истины. Ты ведь не боишься, Тесей?
Вообще-то, если честно, боюсь. Ну, опасаюсь, по крайней мере. Какая разница — течет ли в моих жилах серебряный ихор, заменяющий богам кровь? К тому же, у Миноса с Посейдоном, прямо скажем, натянутые отношения. Но тринадцать пар сияющих глаз за спиной не оставляют даже иллюзии выбора. И еще один взгляд — напротив. Темный, встревоженный… восторженный. Под покрывалом и не разобрать толком ничего, только и видно, что женщина. Интересно, кто она такая и зачем прячет лицо? Но легкий интерес быстро угасает, вытесненный тревогой, когда по приказу правителя все присутствующие дружно двинулись на берег моря. Кроме Пасифаи. Выходя из зала, я обернулся — царица все так же сидела на троне, будто прием еще продолжается.
Мы стоим на скале, нависающей над морем — я и Минос. Остальные топчутся чуть поодаль. Вон, шеи тянут — как бы чего не пропустить. Что ж, условия оглашены: Минос кидает в воду перстень, я его достаю, после чего меня всем на радость публично признают божественным отпрыском. Критский владыка заявил, что если Посейдоново отцовство подтвердится, то он сочтет мою жизнь достаточной платой за смерть сына и отменит «живую дань». Ха, нет уж, моя жизнь пригодится мне самому! Я подхожу к краю скалы и внимательно вглядываюсь вниз — не разбить бы голову о подводные камни, тогда никакой Посейдон не поможет. Бурунов, вроде, не видно, но это ни о чем не говорит. Скидываю хитон и сандалии. Минос кивает мне, высоко поднимает руку с перстнем, и через мгновение кольцо летит в пучину, а через два выдоха наступает и моя очередь.
Не просите меня описать, что я чувствовал, когда падал в бездну вслед за глупой золотой искрой. Надеюсь, повторять не придется — вряд ли мне еще раз так нечеловечески повезет. Уйдя под воду, я открыл глаза и попытался осмотреться. Солнце уже садилось, его косые лучи не проникали на глубину и видно было плохо. Но почти сразу левая рука в чем-то запуталась. На мое счастье, течение притащило сюда довольно большой обрывок рыбачьей сети, и перстень угодил как раз в нее.
Вынырнув и жадно глотая воздух, я обнаружил, что оказался в небольшой пещерке, которую волны вымыли как раз под тем местом, где все ждали моего появления. С берега разглядеть выемку невозможно, а от любопытных глаз со стороны моря меня надежно укрывал нависающий сверху каменный козырек. Вот пускай подождут, понервничают. Будем считать, что я у папы в гостях, а уходить слишком быстро после столь долгой разлуки невежливо. Только не замерзнуть бы и, главное, перстень этот дурацкий не выронить — второй раз я его точно не найду. С большим трудом вытянув из так удачно подвернувшейся сети одну из веревок, я повесил на нее кольцо, а саму веревку обязал вокруг запястья на манер браслета — так вернее.
Плеск волн гулко отдается в недрах промоины — судя по всему, она глубже, чем мне показалось сначала. Но исследовать ее я не собираюсь — силы надо поберечь. Болтаюсь в воде, уцепившись за скальный выступ, больше всего похожий на ступеньку. Всю лестницу кто-то взял и перенес в другое место, а эту ступеньку забыли здесь. Интересно, хозяева заметили пропажу? Фыркнув, я открываю глаза и начинаю кашлять. Неудивительно — я почти заснул, руки разжались, а морская вода плохо подходит для того, чтобы ею дышать. Проморгавшись, я с удивлением замечаю, что в стене над ступенькой, примерно на высоте человеческого роста, имеется отверстие, прикрытое камнем. Но известняк хрупок, и каменная пробка выкрошилась с одного бока, а в образовавшейся дыре… Остатки сонливости слетают с меня, я выбираюсь на уступ. Камень легко подается, и у меня в руках оказывается деревянный ларец с медными скобами. Откидываю крышку — Зевс Всемогущий! Тусклый блеск золота, волшебная мозаика драгоценных камней, матовость жемчуга — уж на что я равнодушен к этим бирюлькам, но тут пробрало и меня. А поверх всего вальяжно разлегся золотой — сразу видно, что царский — венец. Огромное богатство — похоже, я умудрился отыскать пиратское логово. Правда, судя по состоянию тайника, сюда давно уже никто не заглядывал. Решительно вынимаю диадему из ларца — будет играть роль «подарка от папочки», — остальное убираю на место. Пусть полежит.
Все не так. Все до такой степени не так, что я постоянно пытаюсь проснуться, даже когда падаю с ног от усталости. Я ехал сюда убить чудовище или быть убитым, а вместо этого опять оказался в палестре, будто мне двенадцать — ранние подъемы, утомительные тренировки, строгие учителя… учитель. Тот, кто выбил из-под меня Гею и пока не собирается возвращать ее назад. Неужели верит, что я научусь летать?
Первый день под дланью Миноса, а если по-простому — плена. Стою посреди стадиона, за спиной столпились мои спутники, а к нам приближается бог. Он широк в плечах, но из-за высокого роста не кажется массивным, великолепные мускулы перекатываются под бронзовой кожей, нестерпимый блеск нагрудника заставляет глаза слезиться. Наверное, поэтому разглядеть лицо никак не удается. Или… нет, просто у этого существа на голове необычный шлем, увенчанный бычьими рогами. Неужели это — медный великан Талос, созданный для охраны острова от чужеземцев, про которого я слышал еще дома от матросов в прибрежной таверне? Вроде бы он бросает огромные скалы в приближающиеся корабли, и нет спасения тем, кто попадет в его смертельные объятия… Да ну, не может быть, про великана наверняка наврали.
А незнакомец уже совсем близко, и понимание обрушивается ударом палицы. Не в силах оторваться, я смотрю в пронзительно-синие глаза того, кого собираюсь убить. И даже потом, глядя на то, как зверь и получеловек сливаются в экстазе «бычьей пляски» под восхищенное женское аханье и одобрительные возгласы мужчин, я никак не могу забыть безнадежную горечь и усталость, с которой Астерий всматривался в мое лицо.
Царский прием. Давящая роскошь парадной залы дворца, больше похожей на храм живого бога, чем на человеческое жилье. Темно-красные колонны вырастают из желтоватого мрамора и устремляются вверх, к потолку, украшенному звездами. По стенам резвятся дельфины, кося на вошедшего влажными темными глазами. Велик и славен Минос, обильны его богатства, тучны стада, нет у Миноса достойных соперников ни на море, ни на земле. Отчего же хмур богоравный, как небо перед грозой? По левую руку от царственного супруга сидит Пасифая, дочь Гелиоса. Длинные кудри оттенка начищенной меди падают ей на плечи, ликом царица подобна утренней заре, розоперстой Эос, солнечным светом сияют глаза. Вот только неподвижностью она сродни каменной статуе — не дрожат ресницы, не шелохнутся складки гиматия, и взгляд женщины направлен поверх голов назойливых людей, будто видит она там что-то, недоступное прочим.
— Радуйся, Минос, сын Зевса, владыка Крита. Да будут дни твои долгими, да не оскудеют нивы твои, да осенят тебя боги своим благоволением!
— Радуйтесь и вы, мужи и девы афинские. Я счастлив, что вы ступили на нашу землю, да будет она ласкова к вам, не мачехой, но матерью принимая в свои объятия. Не печальтесь о покинутой родине! Пусть мой божественный отец, покровитель гостеприимцев, засвидетельствует искренность моих слов.
Мгновением позже издалека доносится громовой раскат. Дий ответил на призыв сына?
— Мы еще не оставили надежду вновь увидеть родные берега, богоравный! Ведь не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше.
Слова вырываются у меня помимо воли, и я еле сдерживаюсь, чтобы не прикусить себе язык. Изо всей силы, до крови. В воздухе ощутимо пахнет грозой… нет, не грозой — угрозой.
— Любовь к отчему дому — похвальное чувство. Но мой старший сын больше никогда не переступит порог этого зала. Ваши жизни принадлежат мне по праву. А потому — смиритесь, тоска по родной земле способна убивать не хуже палача.
— Мне искренне жаль, что Мойры отмерили столь короткий срок достойному юноше. Но ответь мне, Минос, слывущий меж людьми справедливым, сколько своих сынов и дочерей должна тебе афинская земля за один несчастный случай, как бы ни твердили об убийстве злые языки? Когда в дело вступает Ананка-неотвратимость, даже боги склоняют перед ней головы.
— Что знаешь о богах ты, чересчур дерзкий на язык юнец? И что можешь ты знать о смерти моего сына? Из самого верного источника пришли сведения: Эгей лично отдал приказ убить чужеземца, в злобе и зависти своей не желая отдавать тому лавровый венец победителя Панафинейских игр! И тогда один из племянников царя, Акант Паллантид, исполнил его волю, подкараулив Андрогея вечером на пустынной улице и ударив его тяжелым камнем — из-за спины! — Голос почти срывается на крик.
— Тебя ввели в заблуждение, богоравный. Акант Паллантид — как и все его братья — лишен права появляться в Афинах. Паллантиды давно стремятся захватить афинский трон и потому постоянно злоумышляют против законной власти. Не удивлюсь, если кто-то из них выдумал эту историю. А Андрогей и впрямь был убит камнем, который сорвался с крыши строящегося храма. Вокруг твоего сына было много людей, любой из них мог оказаться жертвой. Дело тщательно расследовали, ведь мой отец никогда бы не оставил преступников безнаказанными… — на этот раз я все же прикусываю язык, но слишком поздно.
— Так я имею честь принимать у себя во дворце великого Тесея, победившего великана Перифета, сгибателя сосен Синида, душителя Керкиона, коварного Скироса, ужасного Прокруста; героя, зарезавшего чудовищную Кроммионскую свинью? — интересно, почему слова Миноса кажутся мне ядовитыми шипами, вонзающимися под кожу? — Правду ли говорят, будто твоим божественным отцом является Посейдон, Колебатель земли?
С трудом удерживаюсь от соблазна пожать плечами. Это у Посейдона надо спрашивать, если тот упомнит столь незначительный эпизод своей бурной жизни. Правда и Эгей, и дед Питфей всегда твердили, что отказываться от божественного родства — глупо и недальновидно, пусть даже оно существует исключительно в воображении горстки дураков.
— Так говорят, богоравный.
— Тогда сейчас мы узнаем, сколько в этом истины. Ты ведь не боишься, Тесей?
Вообще-то, если честно, боюсь. Ну, опасаюсь, по крайней мере. Какая разница — течет ли в моих жилах серебряный ихор, заменяющий богам кровь? К тому же, у Миноса с Посейдоном, прямо скажем, натянутые отношения. Но тринадцать пар сияющих глаз за спиной не оставляют даже иллюзии выбора. И еще один взгляд — напротив. Темный, встревоженный… восторженный. Под покрывалом и не разобрать толком ничего, только и видно, что женщина. Интересно, кто она такая и зачем прячет лицо? Но легкий интерес быстро угасает, вытесненный тревогой, когда по приказу правителя все присутствующие дружно двинулись на берег моря. Кроме Пасифаи. Выходя из зала, я обернулся — царица все так же сидела на троне, будто прием еще продолжается.
Мы стоим на скале, нависающей над морем — я и Минос. Остальные топчутся чуть поодаль. Вон, шеи тянут — как бы чего не пропустить. Что ж, условия оглашены: Минос кидает в воду перстень, я его достаю, после чего меня всем на радость публично признают божественным отпрыском. Критский владыка заявил, что если Посейдоново отцовство подтвердится, то он сочтет мою жизнь достаточной платой за смерть сына и отменит «живую дань». Ха, нет уж, моя жизнь пригодится мне самому! Я подхожу к краю скалы и внимательно вглядываюсь вниз — не разбить бы голову о подводные камни, тогда никакой Посейдон не поможет. Бурунов, вроде, не видно, но это ни о чем не говорит. Скидываю хитон и сандалии. Минос кивает мне, высоко поднимает руку с перстнем, и через мгновение кольцо летит в пучину, а через два выдоха наступает и моя очередь.
Не просите меня описать, что я чувствовал, когда падал в бездну вслед за глупой золотой искрой. Надеюсь, повторять не придется — вряд ли мне еще раз так нечеловечески повезет. Уйдя под воду, я открыл глаза и попытался осмотреться. Солнце уже садилось, его косые лучи не проникали на глубину и видно было плохо. Но почти сразу левая рука в чем-то запуталась. На мое счастье, течение притащило сюда довольно большой обрывок рыбачьей сети, и перстень угодил как раз в нее.
Вынырнув и жадно глотая воздух, я обнаружил, что оказался в небольшой пещерке, которую волны вымыли как раз под тем местом, где все ждали моего появления. С берега разглядеть выемку невозможно, а от любопытных глаз со стороны моря меня надежно укрывал нависающий сверху каменный козырек. Вот пускай подождут, понервничают. Будем считать, что я у папы в гостях, а уходить слишком быстро после столь долгой разлуки невежливо. Только не замерзнуть бы и, главное, перстень этот дурацкий не выронить — второй раз я его точно не найду. С большим трудом вытянув из так удачно подвернувшейся сети одну из веревок, я повесил на нее кольцо, а саму веревку обязал вокруг запястья на манер браслета — так вернее.
Плеск волн гулко отдается в недрах промоины — судя по всему, она глубже, чем мне показалось сначала. Но исследовать ее я не собираюсь — силы надо поберечь. Болтаюсь в воде, уцепившись за скальный выступ, больше всего похожий на ступеньку. Всю лестницу кто-то взял и перенес в другое место, а эту ступеньку забыли здесь. Интересно, хозяева заметили пропажу? Фыркнув, я открываю глаза и начинаю кашлять. Неудивительно — я почти заснул, руки разжались, а морская вода плохо подходит для того, чтобы ею дышать. Проморгавшись, я с удивлением замечаю, что в стене над ступенькой, примерно на высоте человеческого роста, имеется отверстие, прикрытое камнем. Но известняк хрупок, и каменная пробка выкрошилась с одного бока, а в образовавшейся дыре… Остатки сонливости слетают с меня, я выбираюсь на уступ. Камень легко подается, и у меня в руках оказывается деревянный ларец с медными скобами. Откидываю крышку — Зевс Всемогущий! Тусклый блеск золота, волшебная мозаика драгоценных камней, матовость жемчуга — уж на что я равнодушен к этим бирюлькам, но тут пробрало и меня. А поверх всего вальяжно разлегся золотой — сразу видно, что царский — венец. Огромное богатство — похоже, я умудрился отыскать пиратское логово. Правда, судя по состоянию тайника, сюда давно уже никто не заглядывал. Решительно вынимаю диадему из ларца — будет играть роль «подарка от папочки», — остальное убираю на место. Пусть полежит.