Страница:
— Прости, господин, что потревожила твой сон. Меня послала Ариадна.
— Зачем? — грубовато вышло, но я совсем не в настроении любезничать.
— Моя госпожа не может ни есть, ни спать в разлуке с тобой, — ой, кажется, это девочка добавила от себя. Не представляю себе Ариадну, выражающуюся таким слогом. — Сжалься над страданиями влюбленной женщины! Завтра после захода солнца она будет ждать тебя…
— Подожди, а как же мой… Астерий? Что я ему скажу? Извини, но мне совершенно необходимо полюбоваться луной в одиночестве?
— Госпожа сказала — она что-нибудь придумает. Ее брату будет не до тебя. Приходи завтра к маленькому бассейну — знаешь, тот, который позади казарм? Там я встречу тебя и провожу в назначенное место. Прощай!
Мгновения, пока я ошарашенно моргал, усваивая сказанное, ей хватило, чтобы исчезнуть. Ну и ну! И как теперь поступить? Пойти — Астерий с меня шкуру спустит. Не пойти — оскорбленная женщина страшнее Сциллы и Харибды, вместе взятых. Интересно, чем это она братца отвлечь собралась? Так и не придя ни к какому решению, я провалился в сон.
Мне снилась полутемная оружейная: копья, мечи, ножи, доспехи и шлемы — на стенах и просто грудами на полу. Полированные поверхности загадочно поблескивают, и из каждой на меня смотрит бычья морда. Хватаю один щит за другим, вглядываясь в отражение: тяжелый лоб, рога, вывороченные ноздри. Я — не он! Я не могу быть им, я — другой! Где-то на грани слуха — настойчивый шелест: «Убей его! Убей, и ты снова станешь самим собой». Черное изогнутое лезвие само прыгает в руку и начинает неумолимое движение прямо к сердцу. Я — не я, а всего лишь бесчисленные отражения того, кого нет и не может быть в этой комнате. Интересно, умру ли я вместе с ним, когда отточенная бронза достигнет цели?
В себя я прихожу после пары крепких пощечин. Клеосфен, один из моих спутников, сразу же отпрыгивает в сторону и выставляет перед собой ладони:
— Прости меня, Тесей, но я никак не мог тебя разбудить. Ты метался по траве, стонал и…
— Нет-нет, все в порядке, — липкий холодный пот стекает по спине. — Просто кошмар. Просто… пора на тренировку, да? Как ты меня нашел?
— Астерий велел пойти и поискать тебя здесь. Еще он советовал взять с собой кувшин с холодной водой, будто знал, что тебе нехорошо.
Знал он, ага. Утренняя обида мало-помалу превращается в тягучую смоляную злость. Мне надоело, что со мной обращаются, как с несмышленым кутенком. В следующий раз этот ублюдок привяжет кусок мяса на веревочку и будет размахивать им у меня под носом, предлагая поужинать? Кажется, выражение моего лица не нравится Клеосфену — он бледнеет и поспешно идет к стадиону, иногда опасливо оглядываясь через плечо.
Астерий тоже что-то чувствует, хотя, скорее всего, ему по-прежнему на меня наплевать. Он отводит в сторону тех, у кого плохо получается заход на прыжок, предоставляя остальных самим себе. Бездельничать, правда, не дает — порыкивает изредка далеким громом, но не подходит. Я не обращаю, не обращаю, не обращаю на это внимания, ясно? Изматываю тело — прыжок, перекат, вскочить и начать сначала. Усталость бежит от меня со всех ног, и, как я ни пытаюсь ее догнать, ничего не выходит. Хочу прийти к себе, лечь и уснуть без сновидений — хватит с меня кошмаров.
Падаю на ложе — к гарпиям ужин, мне нужно побыть одному. Но очень быстро желанное одиночество превращается в пытку. Я постоянно вслушиваюсь в звуки, доносящиеся из коридора, уверяя себя, что не пытаюсь уловить шум знакомых шагов. Тело затекло от неудобной позы — нестерпимо хочется броситься на поиски одной надменной заразы, и я запрещаю себе шевелиться. Когда он придет звать меня на вечернюю пробежку по камням в ручье, я скажу ему… скажу… Неважно, он просто обязан со мной поговорить!
Засыпаю под утро, окончательно уверившись, что ждать бессмысленно. Он не придет.
Опять пропускаю завтрак — мысли о еде вызывают отвращение, и, главное, я не хочу ни с кем разговаривать. Ни с кем, понятно? Тот, с кем мне не хочется разговаривать особенно сильно, продолжает свои вчерашние игры — смотрит мимо пустыми прозрачными глазами. Ну и Тифон тебя заешь! В конце концов, мне нет никакого дела до чужих причуд, тем более что сегодня — свидание с Ариадной. Она теплая, живая, ласковая, и уж точно не будет изображать из себя равнодушное каменное изваяние.
Нетерпение щекочет изнутри раздвоенным змеиным языком — до заката осталось совсем немного времени. Я иду к вечерней трапезе вместе со всеми, замечая краем глаза, как высокая мощная фигура растворяется в сумерках. Отвожу в сторону пару приятелей и тихонько прошу прикрыть меня, если что. Их лица расцветают понимающими улыбками — про любовь царской дочери к афинскому герою не слышал только глухой. Несколько напутственных сальных шуточек, и я с легким сердцем ныряю в густую тень от ближайшей постройки.
Девчонка ждет в условленном месте, пугливо вздрагивая от ночных шорохов. Когда темнота выплевывает меня прямо перед ней, она тихонько ойкает, но тут же решительно вцепляется холодной ладошкой чуть повыше запястья и тащит за собой. Ночь драпирует окружающее пространство черным полотном, меняет предметы местами. Завтра при свете дня мне ни за что не повторить этот путь. Луна бросает белый платок света на небольшую круглую полянку. В центре — жертвенник, украшенный гирляндой из свежих цветов, рядом в полной тишине хороводятся чьи-то тени.
Делаю несколько шагов вперед и останавливаюсь. Кажется, я здесь один. Моя спутница потерялась среди ночных призраков — пойти поискать? Не стоит? На жертвенном камне кто-то зажег светильники с ароматным маслом, голова кружится от сладкой смеси запахов. Но в этот момент лунный свет рождает фигурку из черненого серебра, и меня неудержимо тянет к ней навстречу. Тонкий силуэт плывет по кругу на расстоянии вытянутой руки, уворачиваясь от жадных объятий, но я все равно быстрее. Черные глаза распахиваются в пол-лица, бледные губы пытаются заговорить, но я не даю им такой возможности.
Я втираюсь всем телом в теплое, живое, дрожащее, жадно втягиваю ноздрями одуряющий аромат, чтобы прогнать проклятую тварь, свившую гнездо где-то внутри. Пропускаю между пальцами пряди темного шелка, целую нежную шею, слепо тычусь между двух упругих полушарий, пью чужие страстные стоны, чтобы заглушить собственные… Я не знаю, чье имя готово сорваться у меня с языка, и не хочу проверять. Мое безумие глумливо хохочет в тайниках содрогающегося от наслаждения тела: «Неужели ты думал избавиться от меня так легко?»
Ленивая истома ластится кошкой, ложится на грудь рядом с девичьей головкой, которая устроилась там чуть раньше, прячет когти в мягких лапах.
— Любимый мой… единственный… — прерывающийся шепот тревожит зверя, тот недовольно фыркает. — Я так по тебе скучала!
— Мы не виделись всего два дня, помнишь? Я рад тебе, Ариадна, но для чего ты меня позвала? Астерий наверняка рассердится.
— Ему сейчас не до нас, — в ее голосе мне слышится скрежет металла. — Я должна предупредить тебя, милый. Прости, что не успела сделать этого раньше. Астерий очень, очень опасен. Он носит маску — ты ведь уже заметил? Проклятие, которое он прячет под ней, страшнее ядовитой змеи. Будь осторожен, умоляю! Тебе невероятно повезло там, на берегу, и я боюсь, что судьба больше не будет так благосклонна.
— Видишь ли, я…
— Ты совершенно права, сестренка.
Ткань темноты рвется с треском, выпуская на поляну третьего участника ночной мистерии. Жертвенник вздрагивает от ужаса, роняя светильники в траву.
— После того, что ты натворила, я опасен вдвойне, — рык голодного льва кажется сладкой музыкой по сравнению с этим голосом. — Уходи немедленно, или я могу не сдержаться… ну же!
Последнее слово щелкает бичом, и Ариадна, бросившаяся было к брату, исчезает вспугнутой птицей. Я рад бы последовать за ней, но тяжелый змеиный взгляд парализует, не давая шевельнуться. Мучительно медленно Астерий приближается ко мне крадущимся шагом хищного зверя. Даже глаза в прорезях маски желтеют от ярости. Рывок — и мы стоим лицом к морде, хрипло дыша. Чужая рука, вцепившаяся в волосы, заставляет запрокидывать голову, подставляя мое беззащитное горло острым клыкам.
Так же внезапно он отталкивает меня прочь, стремительно наклоняется, и подхваченная с земли набедренная повязка летит мне в лицо. Пальцы, кажется, немного дрожат, пока я пристраиваю на бедрах клочок ткани. Ни слова не говоря, неожиданный гость отворачивается и идет прочь, и я тащусь за ним, как привязанный, даже не подумав забрать хитон и сандалии.
Грозовое молчание окутывает нас осязаемым облаком всю дорогу до дома. Я хмыкаю, поймав себя на этой мысли, и получаю короткий злой взгляд со стороны своего спутника. Или тюремщика? Хороший дом нашел себе наследник афинского престола, крепкий. Живым бы отсюда уйти. Дверь хлопает — излишне громко на мой вкус — и мы снова встаем друг напротив друга, готовые начать смертельный поединок.
— Что ты себе позволяешь, щенок? — шипение разъяренной змеи.
— А что мне было делать? Я хотел поговорить с тобой, но у тебя, видимо, были занятия поинтереснее.
— Замолчи! Или ты умеешь думать только тем, что болтается у тебя между ног? Может, стоить избавить тебя от этой обузы — авось, голова заработает?
Злость, утихнувшая было, смоляным варом клокочет в глотке.
— А тебе-то какое дело? Или завидуешь? Свое хозяйство оторви да на стенку повесь — все равно пользы никакой, только и остается, что за другими подглядывать, — глупые слова вызывают желание вытереть рот. Что со мной?
— Завидую, значит, — голос опасно понижается, хотя куда уж больше. — Ты видел, к чему приводит мой гнев — там, на песочке… Так вот, любовь действует точно так же. Женщина, побывавшая у меня в постели, больше ни на что не годится — разве что добить из жалости. Сегодня, вернувшись к себе, я обнаружил в купальне парочку шлюх. Девочки вцепились в меня как собаки в кусок мяса.
— Ты их… они…
— Они живы, если ты об этом. Я не успел снять маску, и до ложа мы не дошли. Но мне пришлось потратить некоторое время на то, чтобы выяснить, как они сюда попали. Это оказался сестричкин подарок — как мило с ее стороны скрасить мне одинокий вечер. Потом я сразу отправился искать вас.
— Но… зачем? Что плохого в том, что мы…
— Зачем? Сопляк, ты так ничего и не понял! Думаешь, Ариадна жить без тебя не может? Ха! Она собиралась тебя приворожить, еще чуть-чуть, и было бы поздно!
— Она собиралась — что? — маленькие молоточки постукивают в висках.
— Тьфу, тупица. У тебя там, на поляне, голова кружилась? В светильниках было любовное зелье, дурманящее разум. Хотя было бы что… ладно. Если после соития мужчина выпьет вина с каплей такого зелья — дело сделано. Ты бы больше не смог обходиться без своей возлюбленной.
Видя мои круглые от изумления глаза, Астерий коротко хмыкает.
— Нет, это не навсегда — действует всего пару дюжин дней. Но, чтобы не видеть, как ты превращаешься в живой труп, мне пришлось бы поселить вас вместе, причем у себя, иначе трупом тебя сделал бы кто-нибудь другой. А мне и одного идиота здесь более чем достаточно. Ну, о чем еще с тобой поговорить? Спрашивай, потому что мне до сих пор нестерпимо хочется тебя выпороть, но это желание слегка ослабевает, пока я болтаю языком. Или мне уже перестать сдерживаться?
Кровь приливает к щекам, на мгновение темнеет в глазах. Безумие, наконец-то, выпрямляется во весь рост, расправляет плечи и властно толкает меня вперед. В одно движение я оказываюсь перед Астерием и сдергиваю прочь ненавистную маску. Он потрясенно замирает и затем зло выплевывает прямо мне в лицо:
— Совсем ополоумел? Жить надоело?
Но теперь уже я наматываю золотистые волосы на руку и ухмыляюсь, глядя в расширившиеся зрачки:
— Ты обещал ответить на мой вопрос. Женщины, побывавшие у тебя в постели, больше ни на что не годятся… а мужчины? — и, не дожидаясь ответа, целую — почти кусаю — удивленно приоткрывшийся рот. Я болен, я безумен, но безумцы — под защитой богов, и мое оскорбленное божество ничего не сможет мне сделать.
Наконец Астерию удается отшвырнуть меня на ложе, но вместо того, чтобы подобрать маску или свернуть мне шею, он нависает сверху. Я не знаю, чего ждать от него. Я пьян своим сумасшествием, полон им до краев, и ясно вижу, как синий лед в чужих глазах идет трещинами, и сквозь эти трещины наружу пробивается неистовое пламя. А потом я не вижу уже ничего, только чувствую это пламя везде, в каждом уголке собственного тела, которое захлебывается восторгом, болью, обреченностью и надеждой. И я кричу — громко, бесстыдно, отчаянно, потому что больше не могу держать в себе эту аидову смесь:
— А-а-а-сте-е-е-рий!
Антистрофа пятая. Минотавр
Мне кажется, теперь я знаю, как живется приговоренному к смерти. Пусть не было суда — архонты не поднимались на священный холм, жрец не кропил собравшихся поросячьей кровью, истор не оглашал список моих преступлений, черные камни не падали в медный сосуд-кадискос… Пусть. Слепая и глухая дура-Фемида уже занесла надо мной меч, и холодок в месте будущего удара заставляет вставать дыбом волоски на шее.
Вообще-то я не жалуюсь. И дворец, и весь остров словно промыли родниковой водой, и невиданной яркости краски, звуки и чувства обрушились лавиной на мою ошалевшую голову. Каждый цветок пахнет как целый луг, капли росы на масличной ветке затмевают роскошью драгоценности царской сокровищницы, прикосновения чужих рук подобны ударам копья. Вот он, копьеносец — спит на моей кровати, заграбастав себе все одеяло. А я теперь почти не сплю — глупо тратить на маленькое небытие время, которого и так осталось немного до наступления небытия большого. Вечность — это довольно долго, правда? Успею отоспаться.
Чужое безумие оказалось на редкость заразным. Проиграв битву с самим собой, я жалею только об одном — что не сделал этого раньше. Впрочем, если бы не сидонцы, а потом Ариадна с ее зельями, то ничего бы не случилось… наверное. Сумасшедший трезенец одним движением разбил мою раковину, я гол и беззащитен теперь, и даже не пытаюсь собрать осколки.
Тесей тоже спит мало. Круги под глазами и искусанные губы не слишком-то украшают, но он все равно похож на яркий светильник в темной комнате. Счастье так и брызжет из него наружу. Хорошо хоть остальные не подозревают об истинной подоплеке дела — опять же, спасибо сестренке. На людях я стараюсь даже не смотреть в его сторону. Не то чтобы боюсь не сдержаться, но он так смешно и трогательно покрывается румянцем… трогательно, да. Хм.
Он чувствует мою обреченность, но не знает причин, а я не собираюсь ничего объяснять — еще наломает дров. Все пытается что-то придумать, прекрасно при этом понимая, что несет ерунду. То уговаривает меня бежать вместе с ним в Афины (смеялся я искренне и от души), то предлагает обосноваться на каком-нибудь безлюдном островке… Ладно, чем бы дитя не тешилось. Государственные заботы хорошо выбивают лишнюю дурь, а там, глядишь, Ариадна ему наследника родит. Я бы молился всем богам разом, если бы хоть на секунду поверил, что это поможет… А сестричка старательно не показывается мне на глаза. Опасается моего гнева? Это правильно, конечно, да только не верю я в ее благоразумие.
Время уходит, утекает в никуда, капли-минуты из небесной клепсидры падают неумолимо — подставить бы ладонь, остановить проклятую капель. День, еще день, еще один… Терпкое вино ночей. Поцелуи — до одури, до головокружения. Животное вожделение, нутряное рычание зверя: мой, мой, никому не отдам! Ледяным лезвием рассудка пытаюсь перерезать чудовищу глотку, но чужое гибкое тело вскидывается в кольце рук и хриплым стоном вторит звериному вою: тво-о-о-й! Обессиленное забытье на рассвете, нос утыкается мне в плечо — щекотно. Утро надвигается безжалостно и неотвратимо. Мне кажется, или всякий раз оно наступает чуточку раньше?
Новый день, истекая кровью зари, явил себя миру. Суетливый муравейник дворца проснулся и занялся привычными делами, производя при этом изрядное количество шума: бряканье, позвякиванье, стук, блеянье, ругань… Ругань, кстати, доносилась из-за двери в мои собственные покои, так что я решил выйти и узнать, в чем дело — еще разбудят мне героя, а он и так в последние дни на тень похож.
Два коротких копья с широкими листовидными наконечниками были направлены в грудь плюгавенькому человечку в одеждах дамата. Человечек кипятился и размахивал руками, но решительное выражение на лицах охранников убеждало его в том, что подходить ближе не стоит — как бы чего не вышло. Узрев в проеме меня, он облегченно вздохнул и попытался бухнуться на колени, но я нетерпеливым жестом пресек это безобразие на корню. Дамат внял и заголосил:
— Радуйся, богоравный Астерий! Меня прислал сюда владыка Минос. Он желает немедленно видеть тебя в своих покоях! — Икнув, он неожиданно добавил: — А эти меня пускать не хотят: не велено, мол, и все тут… бараны!
Я ободряюще подмигнул своим ребятам — молодцы! — и надменно процедил:
— Передай владыке, что я непременно буду, только приведу себя в порядок.
— Но он велел — немедленно! И приказал мне сопроводить тебя к нему.
— Я знаю дорогу. И потом, ты действительно полагаешь, что я отправлюсь к владыке голым? — поднявшись с ложа, я и не подумал одеться, только маску нацепил.
Развернувшись, я собрался захлопнуть дверь, когда человечек сделал попытку проскочить следом за мной. Только этого мне не хватало для полного счастья! Я кивнул охране, и копья незамедлительно вернулись на прежнее место перед грудью незадачливого гонца, а я пошел одеваться.
Тесей так и не проснулся, и я, поплескав водой в лицо и натянув первый попавшийся хитон, тише мыши выскользнул обратно за дверь. Вряд ли Минос выдернул меня из постели в такую рань, чтобы поболтать о погоде или видах на урожай. Следовало подумать, как бы убедить отца в том, что мне лично нет никакой надобности принимать участие в состязаниях.
Минос расхаживал взад и вперед по малому залу. Несмотря на неурочный час, он был при полном параде — золотой венец, багряный плащ, пояс с бронзовыми бляхами. Разве что меч на поясе отсутствовал — вон, на столе лежит. А уж хмур был владыка, как сам Громовержец — того и гляди молнией ударит. Приветствие Минос выслушал, стоя ко мне спиной, бросив в ответ единственное слово:
— Зачем?
Значит, доложили уже. И про Тесея, и про Ариадну, и про мою самодеятельность. Сейчас мне будут грозить карами небесными, а я — от всего отпираться на голубом глазу. Благо, цвет глаз позволяет.
— Что «зачем», отец?
— Зачем тебе этот сопляк? Почему ты не позволил ему тихо умереть в собственной постели? Чего ты этим добиваешься?
— Отец, случайная смерть афинского наследника всколыхнет Аттику. Людям рот не заткнешь — сразу пойдет молва, что ты убил Тесея, не желая исполнять собственное обещание. Для чего тебе повторение истории с Андрогеем? Хочешь увидеть у берегов Крита афинские корабли?
— Эгей не рискнет оставить столицу. Палантиды не дадут ему такой возможности.
— А ты не думал о том, что Тесей — народный любимец? Да и его дед по матери не останется в стороне. Кроме того… тебе не надоело наступать на мозоль Посейдону?
Усмехнувшись, Минос, наконец, поворачивается ко мне.
— Ты веришь в то, что этот молокосос и впрямь его отпрыск? Братца себе нашел?
— Неважно, верю ли в это я. Главное — в это верят все остальные, и Энносигей может использовать смерть трезенца просто как повод, чтобы отыграться на критском правителе еще разок. Или ты так не считаешь?
Минос скептически улыбается, но что-то в его глазах говорит мне — я на правильном пути.
— Из тебя вышел бы неплохой правитель, мальчик. Правда, говорят, бодливой корове Зевс рог не дает… Тогда скажи, может ли случиться, что Тесей выиграет состязания? Я слышал, он очень хорош.
Лоб под маской покрывается капельками пота. Я вступаю на зыбкую почву — один неверный шаг, и жадно чавкнувшая трясина проглотит… нет, не меня, а мою личную коллекцию неприятностей трезенского изготовления. Чувствую себя Пандорой.
— Да, отец. Из чужеземцев он — лучший, с этим не приходится спорить.
— Неужели он может победить даже тебя?
Вот он — вопрос, на который я не знаю ответа. Может ли? Он очень хорош, он невозможно хорош для человека, который месяц назад и не подозревал, с какой стороны подойти к быку, а главное — зачем. Если бы он ненавидел меня, думая только о том, как добраться до моей глотки, он бы смог. Если бы он звенел от страсти бронзовым гонгом, желая любой ценой увезти Ариадну в Афины и сделать ее своей женой — он бы смог. Но не теперь, когда каждую ночь он — глина в моих руках, сосуд, переполненный желанием и любовью, из которого я пью и никак не могу напиться.
— Нет, он еще не настолько искусен в бычьих плясках, но… — делаю многозначительную паузу.
— Что? Договаривай!
— У меня было видение. Мне не стоит участвовать в этих соревнованиях.
— Это еще почему? — подозрительный прищур, сомнение во взгляде. Он не может знать, вру я или говорю правду, зато прекрасно помнит, как отмахнулся от моих опасений, когда Андрогей уезжал в Афины. Минос больше не хочет совершать ошибок.
— Мой бык взбесится и покалечит меня. Тогда Тесей наверняка выиграет, а посылать его в Лабиринт будет бессмысленно… ты ведь собираешься его туда посылать? — С замиранием сердца жду ответа.
— Конечно. Традиция есть традиция, в конце концов, — улыбка, больше похожая на звериный оскал, не идет владыке.
— Значит, не стоит волноваться. Даже если он победит, Лабиринт все расставит по своим местам. Никаких подлых ударов в спину со стороны Миноса, а всего лишь воля богов.
Отец задумчиво кивает… неужели я его убедил? Что-то слишком легко. Не нравится мне это, но другого пути я все равно не вижу.
— Ну что же, Астерий, ступай. Игры начнутся через три дня, нашим гостям надо подготовиться. И вели там кому-нибудь — пусть пошлют за Ариадной.
Вернувшись к себе и застав Тесея по-прежнему валяющимся в постели, я решительно поскидывал с себя все лишнее и нырнул в сонное тепло. Пока никто не знает, что на Тесея не действует мое знаменитое проклятие, у него есть неплохой шанс унести отсюда ноги.
Умные мысли вспугнутой стайкой унеслись прочь, когда одна из упомянутых ног медленно и как бы невзначай улеглась ко мне на бедро. Я предпочел не замечать наглого вторжения афинских захватчиков в исконно критские владения, так что вскоре за ногой подтянулись основные силы противника и были взяты в плен к обоюдному удовольствию сторон. Процесс получения выкупа занял немало времени, и когда все территориальные споры были улажены, солнце стояло уже довольно высоко.
Я отменил тренировки. Перед смертью не надышишься, а вот отдохнуть не помешает. Тесея по-хорошему следовало отправить к соотечественникам — подосланных убийц можно было уже не опасаться. Но когда я спросил, не хочет ли он провести оставшееся до игр время с товарищами, меня окатили таким ледяным негодованием, что сразу стало ясно — не хочет. Похоже, ему слишком приглянулась моя купальня.
В три дня я попытался втиснуть целую жизнь. Мы бродили по окрестным рощам, купались в холодных ручьях, мяли траву на укромных полянках и на удивление мало разговаривали. То есть Тесей-то постоянно что-то рассказывал: детство в Трезенах, палестра, дорога в Афины, Эгей и его тогдашняя жена Медея… Я слушал, и улыбался, и подшучивал над ним, что порой приводило к шумным потасовкам, а порой — к другим занятиям, хотя и не менее шумным. Напускные сдержанность, серьезность, благоразумие слетели луковой шелухой, и из-под них наконец-то выглянул мальчишка, всем своим существом впитывающий ветер и солнечный свет. Вот только мне надо было поговорить с ним о таких вещах, которые плохо сочетались с бездумным валянием на прибрежном песке.
Несколько раз я собирался с духом и открывал рот, но трезенец тут же затыкал меня поцелуями, точно чувствовал что-то. Голос рассудка истошно верещал, что я должен немедленно взять себя в руки, объяснить все Тесею и до самого конца держаться от него подальше. Так будет правильно. Каково придется мальчику, вынужденному убить вчерашнего любовника? Сердце насмешливо возражало: «Сколько ты продержался в прошлый раз? И двух дней не прошло. Боялся возвращаться в свою спальню, поворачивался спиной к собственному страху, прятался в раковину безмозглым рачком с выпученными глазами. Понравилось?»
В тот самый прошлый раз, когда мне надоело праздновать труса и я решил, что вполне смогу провести ночь в своей кровати, не пустив в нее трезенца, а того нигде не оказалось, что-то ощутимо хрустнуло у меня внутри. Будто зерно, даймон знает сколько пролежавшее в земле мертвым грузом, дало всходы, или яйцо, про которое все забыли, выпестовало в себе новую жизнь. Птенец пробил скорлупу, и теперь требовал тепла и заботы. Ему нужен был Тесей — сейчас же, немедленно, или я пожалею о том, что не помер во младенчестве. Рассудок вспугнутой квочкой метался вокруг и ничего, решительно ничего не мог сделать.
Вообще-то я не жалуюсь. И дворец, и весь остров словно промыли родниковой водой, и невиданной яркости краски, звуки и чувства обрушились лавиной на мою ошалевшую голову. Каждый цветок пахнет как целый луг, капли росы на масличной ветке затмевают роскошью драгоценности царской сокровищницы, прикосновения чужих рук подобны ударам копья. Вот он, копьеносец — спит на моей кровати, заграбастав себе все одеяло. А я теперь почти не сплю — глупо тратить на маленькое небытие время, которого и так осталось немного до наступления небытия большого. Вечность — это довольно долго, правда? Успею отоспаться.
Чужое безумие оказалось на редкость заразным. Проиграв битву с самим собой, я жалею только об одном — что не сделал этого раньше. Впрочем, если бы не сидонцы, а потом Ариадна с ее зельями, то ничего бы не случилось… наверное. Сумасшедший трезенец одним движением разбил мою раковину, я гол и беззащитен теперь, и даже не пытаюсь собрать осколки.
Тесей тоже спит мало. Круги под глазами и искусанные губы не слишком-то украшают, но он все равно похож на яркий светильник в темной комнате. Счастье так и брызжет из него наружу. Хорошо хоть остальные не подозревают об истинной подоплеке дела — опять же, спасибо сестренке. На людях я стараюсь даже не смотреть в его сторону. Не то чтобы боюсь не сдержаться, но он так смешно и трогательно покрывается румянцем… трогательно, да. Хм.
Он чувствует мою обреченность, но не знает причин, а я не собираюсь ничего объяснять — еще наломает дров. Все пытается что-то придумать, прекрасно при этом понимая, что несет ерунду. То уговаривает меня бежать вместе с ним в Афины (смеялся я искренне и от души), то предлагает обосноваться на каком-нибудь безлюдном островке… Ладно, чем бы дитя не тешилось. Государственные заботы хорошо выбивают лишнюю дурь, а там, глядишь, Ариадна ему наследника родит. Я бы молился всем богам разом, если бы хоть на секунду поверил, что это поможет… А сестричка старательно не показывается мне на глаза. Опасается моего гнева? Это правильно, конечно, да только не верю я в ее благоразумие.
Время уходит, утекает в никуда, капли-минуты из небесной клепсидры падают неумолимо — подставить бы ладонь, остановить проклятую капель. День, еще день, еще один… Терпкое вино ночей. Поцелуи — до одури, до головокружения. Животное вожделение, нутряное рычание зверя: мой, мой, никому не отдам! Ледяным лезвием рассудка пытаюсь перерезать чудовищу глотку, но чужое гибкое тело вскидывается в кольце рук и хриплым стоном вторит звериному вою: тво-о-о-й! Обессиленное забытье на рассвете, нос утыкается мне в плечо — щекотно. Утро надвигается безжалостно и неотвратимо. Мне кажется, или всякий раз оно наступает чуточку раньше?
Новый день, истекая кровью зари, явил себя миру. Суетливый муравейник дворца проснулся и занялся привычными делами, производя при этом изрядное количество шума: бряканье, позвякиванье, стук, блеянье, ругань… Ругань, кстати, доносилась из-за двери в мои собственные покои, так что я решил выйти и узнать, в чем дело — еще разбудят мне героя, а он и так в последние дни на тень похож.
Два коротких копья с широкими листовидными наконечниками были направлены в грудь плюгавенькому человечку в одеждах дамата. Человечек кипятился и размахивал руками, но решительное выражение на лицах охранников убеждало его в том, что подходить ближе не стоит — как бы чего не вышло. Узрев в проеме меня, он облегченно вздохнул и попытался бухнуться на колени, но я нетерпеливым жестом пресек это безобразие на корню. Дамат внял и заголосил:
— Радуйся, богоравный Астерий! Меня прислал сюда владыка Минос. Он желает немедленно видеть тебя в своих покоях! — Икнув, он неожиданно добавил: — А эти меня пускать не хотят: не велено, мол, и все тут… бараны!
Я ободряюще подмигнул своим ребятам — молодцы! — и надменно процедил:
— Передай владыке, что я непременно буду, только приведу себя в порядок.
— Но он велел — немедленно! И приказал мне сопроводить тебя к нему.
— Я знаю дорогу. И потом, ты действительно полагаешь, что я отправлюсь к владыке голым? — поднявшись с ложа, я и не подумал одеться, только маску нацепил.
Развернувшись, я собрался захлопнуть дверь, когда человечек сделал попытку проскочить следом за мной. Только этого мне не хватало для полного счастья! Я кивнул охране, и копья незамедлительно вернулись на прежнее место перед грудью незадачливого гонца, а я пошел одеваться.
Тесей так и не проснулся, и я, поплескав водой в лицо и натянув первый попавшийся хитон, тише мыши выскользнул обратно за дверь. Вряд ли Минос выдернул меня из постели в такую рань, чтобы поболтать о погоде или видах на урожай. Следовало подумать, как бы убедить отца в том, что мне лично нет никакой надобности принимать участие в состязаниях.
Минос расхаживал взад и вперед по малому залу. Несмотря на неурочный час, он был при полном параде — золотой венец, багряный плащ, пояс с бронзовыми бляхами. Разве что меч на поясе отсутствовал — вон, на столе лежит. А уж хмур был владыка, как сам Громовержец — того и гляди молнией ударит. Приветствие Минос выслушал, стоя ко мне спиной, бросив в ответ единственное слово:
— Зачем?
Значит, доложили уже. И про Тесея, и про Ариадну, и про мою самодеятельность. Сейчас мне будут грозить карами небесными, а я — от всего отпираться на голубом глазу. Благо, цвет глаз позволяет.
— Что «зачем», отец?
— Зачем тебе этот сопляк? Почему ты не позволил ему тихо умереть в собственной постели? Чего ты этим добиваешься?
— Отец, случайная смерть афинского наследника всколыхнет Аттику. Людям рот не заткнешь — сразу пойдет молва, что ты убил Тесея, не желая исполнять собственное обещание. Для чего тебе повторение истории с Андрогеем? Хочешь увидеть у берегов Крита афинские корабли?
— Эгей не рискнет оставить столицу. Палантиды не дадут ему такой возможности.
— А ты не думал о том, что Тесей — народный любимец? Да и его дед по матери не останется в стороне. Кроме того… тебе не надоело наступать на мозоль Посейдону?
Усмехнувшись, Минос, наконец, поворачивается ко мне.
— Ты веришь в то, что этот молокосос и впрямь его отпрыск? Братца себе нашел?
— Неважно, верю ли в это я. Главное — в это верят все остальные, и Энносигей может использовать смерть трезенца просто как повод, чтобы отыграться на критском правителе еще разок. Или ты так не считаешь?
Минос скептически улыбается, но что-то в его глазах говорит мне — я на правильном пути.
— Из тебя вышел бы неплохой правитель, мальчик. Правда, говорят, бодливой корове Зевс рог не дает… Тогда скажи, может ли случиться, что Тесей выиграет состязания? Я слышал, он очень хорош.
Лоб под маской покрывается капельками пота. Я вступаю на зыбкую почву — один неверный шаг, и жадно чавкнувшая трясина проглотит… нет, не меня, а мою личную коллекцию неприятностей трезенского изготовления. Чувствую себя Пандорой.
— Да, отец. Из чужеземцев он — лучший, с этим не приходится спорить.
— Неужели он может победить даже тебя?
Вот он — вопрос, на который я не знаю ответа. Может ли? Он очень хорош, он невозможно хорош для человека, который месяц назад и не подозревал, с какой стороны подойти к быку, а главное — зачем. Если бы он ненавидел меня, думая только о том, как добраться до моей глотки, он бы смог. Если бы он звенел от страсти бронзовым гонгом, желая любой ценой увезти Ариадну в Афины и сделать ее своей женой — он бы смог. Но не теперь, когда каждую ночь он — глина в моих руках, сосуд, переполненный желанием и любовью, из которого я пью и никак не могу напиться.
— Нет, он еще не настолько искусен в бычьих плясках, но… — делаю многозначительную паузу.
— Что? Договаривай!
— У меня было видение. Мне не стоит участвовать в этих соревнованиях.
— Это еще почему? — подозрительный прищур, сомнение во взгляде. Он не может знать, вру я или говорю правду, зато прекрасно помнит, как отмахнулся от моих опасений, когда Андрогей уезжал в Афины. Минос больше не хочет совершать ошибок.
— Мой бык взбесится и покалечит меня. Тогда Тесей наверняка выиграет, а посылать его в Лабиринт будет бессмысленно… ты ведь собираешься его туда посылать? — С замиранием сердца жду ответа.
— Конечно. Традиция есть традиция, в конце концов, — улыбка, больше похожая на звериный оскал, не идет владыке.
— Значит, не стоит волноваться. Даже если он победит, Лабиринт все расставит по своим местам. Никаких подлых ударов в спину со стороны Миноса, а всего лишь воля богов.
Отец задумчиво кивает… неужели я его убедил? Что-то слишком легко. Не нравится мне это, но другого пути я все равно не вижу.
— Ну что же, Астерий, ступай. Игры начнутся через три дня, нашим гостям надо подготовиться. И вели там кому-нибудь — пусть пошлют за Ариадной.
Вернувшись к себе и застав Тесея по-прежнему валяющимся в постели, я решительно поскидывал с себя все лишнее и нырнул в сонное тепло. Пока никто не знает, что на Тесея не действует мое знаменитое проклятие, у него есть неплохой шанс унести отсюда ноги.
Умные мысли вспугнутой стайкой унеслись прочь, когда одна из упомянутых ног медленно и как бы невзначай улеглась ко мне на бедро. Я предпочел не замечать наглого вторжения афинских захватчиков в исконно критские владения, так что вскоре за ногой подтянулись основные силы противника и были взяты в плен к обоюдному удовольствию сторон. Процесс получения выкупа занял немало времени, и когда все территориальные споры были улажены, солнце стояло уже довольно высоко.
Я отменил тренировки. Перед смертью не надышишься, а вот отдохнуть не помешает. Тесея по-хорошему следовало отправить к соотечественникам — подосланных убийц можно было уже не опасаться. Но когда я спросил, не хочет ли он провести оставшееся до игр время с товарищами, меня окатили таким ледяным негодованием, что сразу стало ясно — не хочет. Похоже, ему слишком приглянулась моя купальня.
В три дня я попытался втиснуть целую жизнь. Мы бродили по окрестным рощам, купались в холодных ручьях, мяли траву на укромных полянках и на удивление мало разговаривали. То есть Тесей-то постоянно что-то рассказывал: детство в Трезенах, палестра, дорога в Афины, Эгей и его тогдашняя жена Медея… Я слушал, и улыбался, и подшучивал над ним, что порой приводило к шумным потасовкам, а порой — к другим занятиям, хотя и не менее шумным. Напускные сдержанность, серьезность, благоразумие слетели луковой шелухой, и из-под них наконец-то выглянул мальчишка, всем своим существом впитывающий ветер и солнечный свет. Вот только мне надо было поговорить с ним о таких вещах, которые плохо сочетались с бездумным валянием на прибрежном песке.
Несколько раз я собирался с духом и открывал рот, но трезенец тут же затыкал меня поцелуями, точно чувствовал что-то. Голос рассудка истошно верещал, что я должен немедленно взять себя в руки, объяснить все Тесею и до самого конца держаться от него подальше. Так будет правильно. Каково придется мальчику, вынужденному убить вчерашнего любовника? Сердце насмешливо возражало: «Сколько ты продержался в прошлый раз? И двух дней не прошло. Боялся возвращаться в свою спальню, поворачивался спиной к собственному страху, прятался в раковину безмозглым рачком с выпученными глазами. Понравилось?»
В тот самый прошлый раз, когда мне надоело праздновать труса и я решил, что вполне смогу провести ночь в своей кровати, не пустив в нее трезенца, а того нигде не оказалось, что-то ощутимо хрустнуло у меня внутри. Будто зерно, даймон знает сколько пролежавшее в земле мертвым грузом, дало всходы, или яйцо, про которое все забыли, выпестовало в себе новую жизнь. Птенец пробил скорлупу, и теперь требовал тепла и заботы. Ему нужен был Тесей — сейчас же, немедленно, или я пожалею о том, что не помер во младенчестве. Рассудок вспугнутой квочкой метался вокруг и ничего, решительно ничего не мог сделать.