Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 1,2)

выравнивая пику, взбалмошно махнул головой.
- Вот, с этим Черногузом! Откель он взялся?
Весь потный от смеха, Иванков рассказывал:
- Он давешь едет позади нас. Он все слыхал. Кубыть, учуял, про что речь
идет.
- Ты б хоть мигнул, дура.
- А мне-то нужно.
- Не нужно? Ага, четырнадцать пряжек по голой!
Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днем косили помещикам
клевер и луговую траву, ночью на отведенных участках пасли стреноженных
лошадей, при дымке костров поигрывали в карты, рассказывали сказки,
дурили.
Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера. Офицеры
жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за дочкой
управляющего. Казаки разбили стан в трех верстах от усадьбы. По утрам
приезжал к ним на беговых дрожках пан управляющий. Толстый, почтенный
шляхтич вставал с дрожек, разминая затекшие жирные ноги, и неизменно
приветствовал "козаков" помахиваньем белого, с лакированным козырьком,
картуза.
- Иди с нами косить, пан!
- Жир иди растряси трошки!
- Бери косу, а то паралик захлестнет!.. - кричали из белорубашечных
шеренг казаков.
Пан очень хладнокровно улыбался, вытирая каемчатым платком закатную
розовость лысины, и шел с вахмистром отводить новые участки покосной
травы.
В полдень приезжала кухня. Казаки умывались, шли за едой.
Ели молча, зато уж в послеобеденный получасовой отдых наверстывались
разговоры.
- Трава тут поганая. Супротив нашей степовой не выйдет.
- Пырею почти нету.
- Наши в Донщине теперь уж откосились.
- Скоро и мы прикончим. Вчерась рождение месяца, дождь обмывать будет.
- Скупой поляк. За труды хучь бы по бутылке на гаврика пожаловал.
- Ого-го-го! Он за бутылку в алтаре...
- Во, братушки, что б это обозначало: чем богаче - тем скупее?
- Это у царя спроси.
- А дочерю помещикову кто видал?
- А что?
- Мя-а-асис-тая девка!
- Баранинка?
- Во-во...
- С сырцом ба ее хрумкнул...
- Правда ай нет, гутарют, что за нее из царского роду сваталися?
- Простому рази такой шматок достанется?
- Ребя, надысь слыхал брехню, будто высочайшая смотра нам будет.
- Коту делать нечего, так он...
- Ну, ты брось, Тарас!
- Дай, дымнуть, а?
- Чужбинник, дьявол, с длинной рукой - под церкву!
- Гля, служивые, у Федотки и плям хорош, а куру нету.
- Одна пепла осталась.
- Тю, брат, разуй гляделки, там огню, как у доброй бабы!
Лежали на животах. Курили. До красноты жгли оголенные спины. В сторонке
человек пять старых казаков допытывались у одного из молодых:
- Ты какой станицы?
- Еланской.
- Из козлов, значится?
- Так точно.
- А на чем у вас там соль возют?
Неподалеку на попонке лежал Крючков Козьма, скучал, наматывал на палец
жидкую поросль усов.
- На конях.
- А ишо на чем?
- На быках.
- Ну, а тарань с Крыму везут на чем? Знаешь, такие быки есть, с кочками
на спине, колючки жрут: как их звать-то?
- Верблюды.
- Огхо-хо-ха-ха!..
Крючков лениво подымался, шел к проштрафившемуся, по-верблюжьи
сутулясь, вытягивая кадыкастую шафранно-смуглую шею, на ходу снимал пояс.
- Ложись!
А вечерами в опаловой июньской темени в поле у огня:

Поехал казак на чужбину далеку
На добром своем коне вороном,
Свою он краину навеки покинул...

Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль:

Ему не вернуться в отеческий дом.

Тенор берет ступенчатую высоту, хватает за самое оголенное:

Напрасно казачка его молодая
Все утро и вечер на север смотрит.
Все ждет она, поджидает - с далекого края
Когда же ее милый казак-душа прилетит.

И многие голоса хлопочут над песней. Оттого и густа она и хмельна, как
полесская брага:

А там, за горами, где вьются метели,
Зимою морозы лютые трещат,
Где сдвинулись грозно и сосны и ели,
Казачьи кости под снегом лежат.

Рассказывают голоса нехитрую повесть казачьей жизни, и тенор-подголосок
трепещет жаворонком над апрельской талой землей:

Казак, умирая, просил и молил
Насыпать курган ему большой в головах.

Вместе с ним тоскуют басы:

Пущай на том на кургане калина родная
Растет и красуется в ярких цветах.

У другого огня - реже народу и песня иная:

Ах, с моря буйного да с Азовского
Корабли на Дон плывут.
Возвертается домой
Атаман молодой.

У третьего, поодаль, огня, покашливая от дыма, вяжет сотенный краснобай
замысловатые петли сказки. Слушают с неослабным вниманием, изредка лишь,
когда герой рассказа особенно ловко выворачивается из каверз, подстроенных
ему москалями и нечистой силой, в полосе огня мелькнет чья-нибудь ладонь,
шлепнет по голенищу сапога, продымленный, перхающий голос воскликнет
восхищенно:
- Ах, язви-разъязви, вот здорово!
И снова - текучий, бесперебойный голос рассказчика...
...Через неделю, после того как полк пришел на лунки, есаул Попов
позвал сотенного коваля и вахмистра.
- Как кони? - к вахмистру.
- Ничего, ваше благородие, очень приятно даже. Желобки на спинах
посравняли. Поправляются.
Есаул в стрелку ссучил черный ус (отсюда и прозвище - Черногуз),
сказал:
- Прикэз от кэмэндира пэлка пэлудить стремена и удила. Будет вэсэчайший
смэтр пэлку. Чтэбы все было с блэскэм: чтэ седлецо, чтэ все эстэльное.
Чтэбы на кэзэков было любо, мило-дэрэго глянуть. Кэгда, брэтец ты мой,
будет гэтово?
Вахмистр глянул на коваля. Коваль глянул на вахмистра. Оба глянули на
есаула:
Вахмистр сказал:
- Либо что к воскресенью, ваше благородие? - И почтительно тронул
пальцем собственный заплесневелый в табачной зелени ус.
- Смэтри у меня! - грозно предупредил есаул.
С тем и ушли вахмистр с ковалем.
С этого дня начались приготовления к высочайшему смотру. Иванков
Михаил, сын каргинского коваля, - сам знающий коваль, - помогал лудить
стремена и удила, остальные сверх нормы скребли коней, чистили уздечки,
терли битым кирпичом трензеля и металлические части конского убора.
Через неделю полк блестел свеженьким двугривенным. Лоснилось глянцем
все, от конских копыт до лиц казаков. В субботу командир полка полковник
Греков смотрел полк и благодарил господ офицеров и казаков за ретивую
подготовку и бравый вид.
Разматывалась голубая пряжа июльских дней. Добрели от сытых кормов
казачьи кони, лишь казаки сумятились, червоточили их догадки: ни слуху ни
духу про высочайший смотр... Неделя шла в коловертных разговорах, гоньбе,
подготовке. Бревном по голове приказ - выступать в Вильно.
К вечеру были там. По сотням второй приказ: убирать в цейхгауз сундуки
с казачьим добром и приготовиться к возможному выступлению.
- Ваше благородие, к чему ба это? - изнывали казаки, выпытывая у
взводных офицеров истину.
Офицеры плечиками вздергивали. Сами за правду алтын бы заплатили.
- Не знаю.
- Маневры в присутствии государя будут?
- Неизвестно пока.
Вот офицерские ответы казакам на усладу. Девятнадцатого июля вестовой
полкового командира перед вечером успел шепнуть приятелю, казаку шестой
сотни Мрыхину, дневалившему на конюшне:
- Война, дядя!
- Брешешь?!
- Истинный бог. А ты цыц!
Наутро полк выстроили дивизионным порядком. Окна казарм тускло
поблескивали пыльным разбрызгом стекол. Полк в конном строю ждал
командира.
Перед шестой сотней - на подбористом коне есаул Попов. Левой рукой в
белой перчатке натягивает поводья. Конь бочит голову, изогнув колосистую
шею, чешет морду о связку грудных мускулов.
Полковник вывернулся из-за угла казарменного корпуса, боком поставил
лошадь перед строй. Адъютант достал платок, изящно топыря холеный мизинец,
но высморкаться не успел. В напряженную тишину полковник кинул:
- Казаки!.. - и властно загреб к себе общее внимание.
"Вот оно", - подумал каждый. Пружинилось нетерпеливое волнение. Митька
Коршунов досадливо толкнул каблуком своего коня, переступавшего с ноги на
ногу. Рядом с ним в строю в крепкой посадке обмер Иванков, слушал,
зевласто раскрыв трегубый рот с исчернью неровных зубов. За ним жмурился,
горбатясь, Крючков, еще дальше - по-лошадиному стриг хрящами ушей Лапин,
за ним виднелся рубчато выбритый кадык Щеголькова.
- ...Германия нам объявила войну.
По выровненным рядам - шелест, будто по полю вызревшего чернобылого
ячменя прошлась, гуляя, ветровая волна. Вскриком резнуло слух конское
ржанье. Округленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов - в сторону
первой сотни: там, на левом фланге, заржал конь.
Полковник говорил еще. Расстанавливая в необходимом порядке слова,
пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед глазами тысячи
казаков - не шелк чужих знамен, шурша, клонился к ногам, а свое буднее,
кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки, неубранные
хлеба, осиротелые хутора, станицы...
"Через два часа погрузка в эшелоны". Единственное, что ворвалось в
память каждому.
Толпившиеся неподалеку жены офицеров плакали в платочки, к казарме
ватагами разъезжались казаки. Сотник Хопров почти на руках нес свою
белокурую беременную польку-жену.
К вокзалу полк шел с песнями. Заглушили оркестр, и на полпути он
конфузливо умолк. Офицерские жены ехали на извозчиках, по тротуарам
пенилась цветная толпа, щебнистую пыль сеяли конские копыта, и, насмехаясь
над своим и чужим горем, дергая левым плечом так, что лихорадочно ежился
синий погон, кидал песенник-запевала охальные слова похабной казачьей:

Девица красная, щуку я поймала...

Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент свежекованых лошадиных
копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое - песню:

Щуку я, щуку я, щуку я поймала.
Девица красная, уху я варила.
Уху я, уху я, уху я варила.

От хвоста сотни, весь багровый от смеха и смущения, скакал к песенникам
полковой адъютант. Запевала, наотлет занося, бросал поводья, цинично
подмигивал в густые на тротуарах толпы провожавших казаков женщин, и по
жженой бронзе его щек к черным усикам стекал горький полынный настой, а не
пот.

Девица красная сваху я кормила...
Сваху я, сваху я, сваху я кормила...

На путях предостерегающе трезво ревел, набирая пары, паровоз.


Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны несчетно!
По артериям страны, по железным путям, к западной границе гонит
взбаламученная Россия серошинельную кровь.

VIII

В местечке Торжок полк разбили по сотням. Шестая сотня, на основании
приказа штаба дивизии, была послана в распоряжение Третьего армейского
пехотного корпуса и, пройдя походным порядком до местечка Пеликалие,
выставила посты.
Граница еще охранялась нашими пограничными частями. Подтягивались
пехотные части и артиллерия. К вечеру двадцать четвертого июля в местечко
прибыли батальон 108-го Глебовского полка и батарея. В близлежащем
фольварке Александровском находился пост из девяти казаков под начальством
взводного урядника.
В ночь на двадцать седьмое есаул Попов вызвал к себе вахмистра и казака
Астахова.
Астахов вернулся к взводу уже затемно. Митька Коршунов только что
привел с водопоя коня.
- Это ты, Астахов? - окликнул он.
- Я. А Крючков с ребятами где?
- Там, в халупе.
Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в
халупу. За столом у лампы-коптюшки Щегольков сшивал дратвой порванный
чембур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову,
указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати. Они
только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
- Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
- Куда? - спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в
дратву щетинку.
- В местечко Любов.
- Кто поедет? - спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога
цебарку.
- Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
- А я, Павлыч?
- Ты, Митрий, останешься.
- Ну и черт с вами!
Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
- Сколько до Любови до этой верст кладут?
- Четыре мили.
- Тут близко, - сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. -
А где тут портянку высушить?
Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду.
Крючков приостановил коня.
- Дай напиться, любушка!
Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми
ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью.
Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от
напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
- Спаси Христос, сероглазая!
- Богу Иисусу.
Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
- Ты чего скалишься, поедем со мной! - Крючков посунулся на седле,
словно место уступал.
- Трогай! - крикнул, отъезжая, Астахов.
Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
- Загляделся?
- У ней ноги красные, как у гулюшки, - засмеялся Крючков, и все, как по
команде, оглянулись.
Девка нагнулась над срубом, выставив туго обтянутый раздвоенный зад,
раскорячив красноикрые полные ноги.
- Жениться ба... - вздохнул Попов.
- Дай я те плеткой оженю разок, - предложил Астахов.
- Плеткой что...
- Жеребцуешь?
- Выложить его придется!
- Мы ему перекрут, как бугаю, сделаем.
Пересмеиваясь, казаки пошли рысью. С ближнего холма завиднелось
раскинутое в ложбине и по изволоку местечко Любов. За спинами из-за холма
вставало солнце. В стороне над чашечкой телеграфного столба надсаживался
жаворонок.
Астахов - как только что окончивший учебную команду - был назначен
начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на
отшибе, в сторону границы. Хозяин - бритый кривоногий поляк в белой
войлочной шляпе - отвел казаков в стодол, указал, где поставить лошадей.
За стодолом, за реденьким пряслом зеленела деляна клевера. Взгорье
горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой,
и опять зеленые глянцевые ломти клевера. За стодолом у канавки дежурили
поочередно, с биноклем. Остальные лежали в прохладном стодоле. Пахло там
слежавшимся хлебом, пылью мякины, мышиным пометом и сладким плесневелым
душком земляной ржавчины.
Иванков, примостившись в темном углу у плуга, спал до вечера. Его
разбудили на закате солнца. Крючков, в щепоть захватив кожу у него на шее,
оттягивал ее, приговаривая:
- Разъелся на казенных харчах, нажрал калкан, ишь! Вставай, ляда, иди
немцев карауль!
- Не дури, Козьма!
- Вставай.
- Ну, брось! Ну, не дури... я зараз встану.
Он поднялся, опухший, красный. Покрутил котельчатой короткошеей
головой, надежно приделанной к широким плечам, чмыкая носом (простыл, лежа
на сырой земле), перевязал патронташ и волоком потянул за собой к выходу
винтовку. Сменил Щеголькова и, приладив бинокль, долго глядел на
северо-запад, к лесу.
Там бугрился под ветром белесый размет хлебов, на зеленый мысок
ольхового леса низвергался рудой поток закатного солнца. За местечком в
речушке (лежала она голубой нарядной дугой) кричали купающиеся ребятишки.
Женский контральтовый голос звал: "Стасю! Ста-а-асю! идзь до мне!"
Щегольков свернул покурить, сказал, уходя:
- Закат вон как погорел. К ветру.
- К ветру, - согласился Иванков.
Ночью кони стояли расседланные. В местечке гасли огни и шумок. На
следующий день утром Крючков вызвал Иванкова из стодола.
- Пойдем в местечко.
- Чего?
- Пожрем чего-нибудь, выпьем.
- Навряд, - усомнился Иванков.
- Я тебе говорю. Я спрашивал хозяина. Вон в энтой халупе, видишь, вон
сарай черепичный? - Крючков указал черным ногтястым пальцем. - Там у
шинкаря пиво есть, пойдем?
Пошли. Их окликнул выглянувший из дверей стодола Астахов.
- Вы куда?
Крючков, чином старший Астахова, отмахнулся.
- Зараз придем.
- Вернитесь, ребята!
- Не гавкай!
Старый, пейсатый, с вывернутым веком еврей встретил казаков поклонами.
- Пиво есть?
- Уже нет, господин козак.
- Мы за деньги.
- Езус-Мария, да разве я... Ах, господин козак, верьте честному еврею,
нет пива!
- Брешешь ты, жид!
- Та, пан козак! Я уже говорю.
- Ты вот чего... - досадливо перебил Крючков и полез в карман шаровар
за потертым кошельком. - Ты дай нам, а то ругаться зачну!
Еврей мизинцем прижал к ладони монету, опустил вывернутое трубочкой
веко и пошел в сени.
Спустя минуту принес влажную, с ячменной шелухой на стенках бутылку
водки.
- А говорил - нету. Эх ты, папаша!
- Я говорил - пива нету.
- Закусить-то дай чего-нибудь.
Крючков шлепком высадил пробку, налил чашку вровень с выщербленными
краями.
Вышли полупьяные. Крючков приплясывал и грозил кулаком в окна, зиявшие
черными провалами глаз.
В стодоле зевал Астахов. За стенкой мокро хрустели сеном кони.
Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье.
Вечер. Ночь. Над местечком в выси - желтый месяц.
Изредка в саду за домом упадет с яблони вызревший плод. Слышен мокрый
шлепок. Около полуночи Иванков услышал конский топот по улице местечка.
Вылез из канавы, вглядываясь, но на месяц легло облако; ничего не видно за
серой непроглядью.
Он растолкал спавшего у входа в стодол Крючкова.
- Козьма, конные идут! Встань-ка!
- Откуда?
- По местечку.
Вышли. По улице, саженях в пятидесяти, хрушко чечекал копытный говор.
- Побегем в сад. Оттель слышнее.
Мимо дома - рысью в садок. Залегли под плетнем. Глухой говор. Звяк
стремени. Скрип седел. Ближе. Видны смутные очертания всадников.
Едут по четыре в ряд.
- Кто едет?
- А тебе кого надо? - откликнулся тенорок из передних рядов.
- Кто едет? Стрелять буду! - Крючков клацнул затвором.
- Тррр, - остановил лошадь один и подъехал к плетню. - Это пограничный
отряд. Пост, что ли?
- Пост.
- Какого полка?
- Третьего казачьего.
- С кем это ты там, Тришин? - спросили из темноты.
Подъехавший отозвался:
- Это казачий пост, ваше благородие.
К плетню подъехал еще один.
- Здорово, казаки!
- Здравствуйте, - не сразу откликнулся Иванков.
- Давно вы тут?
- Со вчерашнего дня.
Второй подъехавший зажег спичку, закуривая, и Крючков увидел офицера в
форме пограничника.
- Наш пограничный полк сняли с границы, - заговорил офицер, пыхая
папироской. - Имейте в виду, что вы теперь - лобовые. Противник завтра,
пожалуй, продвинется сюда.
- Вы куда же едете, ваше благородие? - спросил Крючков, не снимая
пальца со спуска.
- Мы должны в двух верстах отсюда присоединиться к нашему эскадрону.
Ну, трогай, ребята! Всего хорошего, казачки!
- Час добрый.
Ветер сорвал с месяца завесу тучи, и на местечко, на купы садов, на
шишкастую верхушку стодола, на отряд, выезжавший на взгорье, потек желтый
мертвенный свет.
Утром уехал с донесением в сотню Рвачев. Астахов переговорил с
хозяином, и тот, за небольшую плату, разрешил скосить лошадям клевера. С
ночи лошади стояли оседланные. Казаков пугало то, что они остались лицом к
лицу с противником. Раньше, когда знали, что впереди пограничная стража,
не было этого чувства оторванности и одиночества; тем сильнее сказалось
оно после известия о том, что граница обнажена.
Хозяйская пашня была неподалеку от стодола. Астахов назначил косить
Иванкова и Щеголькова. Хозяин, под белым лопухом войлочной шляпы, повел их
к своей деляне. Щегольков косил, Иванков сгребал влажную тяжелую траву и
увязывал ее в фуражирки. В это время Астахов, наблюдавший в бинокль за
дорогой, манившей к границе, увидел бежавшего по полю с юго-западной
стороны мальчишку. Тот бурым неслинявшим зайцем катился с пригорка и еще
издали что-то кричал, махая длинными рукавами пиджака. Подбежал и, глотая
воздух, поводя округленными глазами, крикнул:
- Козак, козак, пшишел герман! Герман пшишел оттонд.
Он протянул хоботок длинного рукава, и Астахов, припавший к биноклю,
увидел в окружье стекол далекую густую группу конных. Не отдирая от глаз
бинокля, зыкнул:
- Крючков!
Тот выскочил из косых дверей стодола, оглядываясь.
- Беги, ребят кличь! Немцы! Немецкий разъезд!
Он слышал топот бежавшего Крючкова и теперь уже ясно видел в бинокль
плывущую за рыжеватой полосой травы кучку всадников.
Он различал даже гнедую масть их лошадей и темно-синюю окраску
мундиров. Их было больше двадцати человек. Ехали они, тесно скучившись, в
беспорядке; ехали с юго-западной стороны, в то время как наблюдатель ждал
их с северо-запада. Они пересекли дорогу и пошли наискось по гребню над
котловиной, в которой разметалось местечко Любов.
Высунув из морщиненных губ кутец прикушенного языка, сопя от
напряжения, Иванков затягивал в фуражирку ворох травья. Рядом с ним,
посасывая трубочку, стоял колченогий хозяин-поляк. Он сунул руки за пояс,
из-под полей шляпы, насупясь, оглядывал косившего Щеголькова.
- Рази это коса? - ругался тот, злобно взмахивая игрушечно-маленькой
косой. - Косишь ей?
- Косю, - ответил поляк, заплетая языком за обгрызенный мундштук, и
выпростал один палец из-за пояса.
- Этой твоей косой у бабы на причинном месте косить!
- Угу-м, - согласился поляк.
Иванков прыснул. Он хотел что-то сказать, но, оглянувшись, увидел
бежавшего по пашне Крючкова. Тот бежал, приподняв рукой шашку, вихляя
ногами по кочковатой пахоте.
- Бросайте!
- Чего ишо? - спросил Щегольков, втыкая косу острием в землю.
- Немцы!
Иванков выронил фуражирку. Хозяин, пригибаясь, почти цепляя руками
землю, словно над ним взыкали пули, побежал к дому.
Только что добрались до стодола и, запыхавшись, вскочили на коней, -
увидели роту русских солдат, втекавшую со стороны Пеликалие в местечко.
Казаки поскакали навстречу. Астахов доложил командиру роты, что по бугру,
огибая местечко, идет немецкий разъезд. Капитан строго оглядел носки своих
сапог, присыпанные пыльным инеем, спросил:
- Сколько их?
- Больше двадцати человек.
- Езжайте им наперерез, а мы отсюда их обстреляем. - Он повернулся к
роте, скомандовал построение и быстрым маршем повел солдат.
Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью,
пересекая дорогу на Пеликалие. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем
куцехвостом коне.
- Вдогон! Мы их нагоним на второй пост! - скомандовал Астахов.
Приставший к ним в местечке конный пограничник отстал.
- Ты чего же? Отломил, брат? - оборачиваясь, крикнул Астахов.
Пограничник махнул рукой, шагом стал съезжать в местечко. Казаки шли
шибкой рысью. Даже невооруженным глазом ясно стало видно синюю форму
немецких драгун. Они ехали куцей рысью по направлению на второй пост,
стоявший в фольварке верстах в трех от местечка, и оглядывались на
казаков. Расстояние, разделявшее их, заметно сокращалось.
- Обстреляем! - хрипнул Астахов, прыгая с седла.
Стоя, намотав на руки поводья, дали залп. Лошадь Иванкова стала в
дыбки, повалила хозяина. Падая, он видел, как один из немцев валился с
лошади: вначале лениво клонился на бок и вдруг, кинув руками, упал. Немцы,
не останавливаясь, не вынимая из чехлов карабинов, поскакали, переходя в
намет. Рассыпались реже. Ветер крутил матерчатые флюгерки на их пиках.
Астахов первым вскочил на коня. Налегли на плети. Немецкий разъезд под
острым углом повернул влево, и казаки, преследуя их, проскакали саженях в
сорока от упавшего немца. Дальше шла холмистая местность, изрезанная
неглубокими ложбинами, изморщиненная зубчатыми ярками. Как только немцы
поднимались из ложбины на ту сторону, - казаки спешивались и выпускали им
вслед по обойме. Против второго поста свалили еще одного.
- Упал! - крикнул Крючков, занося ногу в стремя.
- Из фольварка зараз наши!.. Тут второй пост... - бормотнул Астахов,
загоняя обкуренным желтым пальцем в магазинную коробку новую обойму.
Немцы перешли на ровную рысь. Проезжая, поглядывали на фольварк. Но
двор был пустынен, черепичные крыши построек ненасытно лизало солнце.
Астахов выстрелил с коня. Чуть приотставший задний немец мотнул головой и
дал лошади шпоры.
Уже после выяснилось: казаки ушли со второго поста этой ночью, узнав,
что телеграфные провода в полуверсте от фольварка перерезаны.
- На первый пост погоним! - крикнул, поворачиваясь к остальным,
Астахов.
И тут только Иванков заметил, что у Астахова шелушится нос, тонкая
шкурка висит на ноздрине.
- Чего они не обороняются? - тоскливо спросил он, поправляя за спиной
винтовку.
- Погоди ишо... - кинул Щегольков, дыша, как сапная лошадь.
Немцы спустились в первую ложбину не оглядываясь. По ту сторону чернела
пахота, с этой стороны щетинился бурьянок и редкий кустарник. Астахов
остановил коня, сдвинул фуражку, вытер тыльной стороной ладони зернистый
пот. Оглядел остальных; сплюнув комок слюны, сказал:
- Иванков, езжай к котловине, глянь, где они.
Иванков, кирпично-красный, с мокрой-от пота спиной, жадно облизал
зачерствелые губы, поехал.
- Курнуть бы, - шепотом сказал Крючков, отгоняя плетью овода.
Иванков ехал шагом, приподнимаясь на стременах, заглядывая в низ
котловины. Сначала он увидел колышущиеся кончики пик, потом внезапно
показались немцы, повернувшие лошадей, шедшие из-под склона котловины в
атаку. Впереди, картинно подняв палаш, скакал офицер. За момент, когда
поворачивал коня, Иванков запечатлел в памяти безусое нахмуренное лицо
офицера, статную его посадку. Градом по сердцу - топот немецких коней.
Спиной до боли ощутил Иванков щиплющий холодок смерти. Он крутнул коня и
молча поскакал назад.
Астахов не успел сложить кисет, сунул его мимо кармана.
Крючков, увидев за спиной Иванкова немцев, поскакал первый.
Правофланговые немцы шли Иванкову наперерез. Настигали его с диковинной
быстротой. Он хлестал коня плетью, оглядывался. Кривые судороги сводили
ему посеревшее лицо, выдавливали из орбит глаза. Впереди, припав к луке,
скакал Астахов. За Крючковым и Щегольковым вихрилась бурая пыль.
"Вот! Вот! Догонит!" - стыла мысль, и Иванков не думал об обороне;
сжимая в комок свое большое полное тело, головой касался холки коня.