Страница:
он всякий раз, "доказывает лишь твое познавательное убожество и представляет
интерес разве что для психоаналитика" -- да, так говорит он всякий раз, и
надо быть поистине слишком опьяненным тоской, слишком наркоманом тоски,
чтобы не услышать в этих словах безукоризненной металлической правоты. Ужо
вам, братья-медитанты! так и будете лезть с картонными мечами на сплав всех
космически устойчивых металлов! Выход был один, и выходом было овладение
ситуацией изнутри и трансформация тупика в новый путь познания. Мы увидим,
что "Философия свободы" и стала ответом на вопрос о возможности оккультного
знания в условиях повсеместно господствующих форм естественнонаучного
мировоззрения. Но прежде ответим наконец на вопрос, поставленный выше:
отчего, следуя воле ее автора, нам пришлось бы в случае катастрофы спасать
именно ее и даже только ее? Ответ был уже предугадан; остается
сформулировать его со всей определенностью. Оттого, что по ней одной можно
было бы восстановить весь могучий организм более поздних и уже
непосредственно оккультных творений, если и не по букве, то по духу, по
методу исполнения (текст "Философии свободы" Штейнер сравнил как-то с
партитурой, вызвучивание которой зависит от индивидуального прочтения
каждого из нас). Оттого, что в гигантском космическом лабиринте духовного
знания книга эта служит единственной ариадниной нитью, способной вести
блуждающего к выходу. И еще оттого, что, вооружившись этой книгой, можно
смело бросаться в самые неизведанные пучины оккультных узнаний ("дай своему
сыну счастье и брось его в море", гласит старая испанская пословица), не
рискуя при этом стать фанатиком или сектантом, душевнобольным или
посмещищем. Наше время -- время человеческого совершеннолетия, и
единственная необходимость, которая нынче давит на нас со всех сторон -- это
необходимость быть свободным. Свободным от всего, что так и норовит
прилипнуть к нашему сознанию, как шкура убитого кентавра, и выдавать себя
потом за нас самих -- все равно в "моральной" ли маске или в "аморальной",
как "божественная" ли истина или "дьявольский" соблазн. Старые, излинявшие
этикетки, приличествовавшие ветхому Адаму, в пристуствии нового Адама цена
им грош. Ибо нет уже ни морального, ни аморального, ни божественного, ни
дьявольского в прежнем смысле; есть испытание свободой и облечение в
свободу, от которого только и зависят нынче судьбы всех этих ветхих смыслов.
Упустить эту ось, исходить из вчерашних незыблемостей, значит отдать себя во
власть нелепостей и парадоксов, когда ищешь что-то не там, где потерял, а
там, где светло; барон Мюнхгаузен, силящийся извлечь себя из болота за
собственный парик и даже удостаивающийся за это "нобелевских премий" -- вот
непригляднейшая имагинация нас самих, не желающих облачиться в свободу и
продолжающих уповать на каких-то "хозяев". Увы, вчерашние "хозяева" -- все
без исключения -- становятся сегодня идолами там, где мы продолжаем
оставаться рабами. Скажем популярнее: еще вчера само Божественное не
зависело от того, как относились к Нему "рабы Божьи"', сегодня Божественное
ищет в нас сотрудничества, а не рабства, и если мы все еще упрямо цепляемся
за комфорт "рабства", то молимся и служим мы уже не Божеству, а ловко
воспользовавшемуся пустой (ну да, априорной!) божественной
формой иному Господину, пусть даже мы при этом исправнейше посещаем
церковь (это "скинутое одеяние Бога", по чудному слову Христиана
Моргенштерна) или знаем назубок все 354 тома Рудольфа Штейнера. Не от таких
ли нас и задохнулся тогда -- задыхается и по сей день -- автор "Философии
свободы"! Что ж, не нам занимать опыта по части искажений, извращений,
опошлений: двухтысячелетняя история христианства, дружными усилями
трансформированного в антихристианство, стоит за нашими плечами... Там
одинокий непонятый Павел, задающий единственно верный тон всем двум
тысячелетиям христианства: "К свободе призваны мы, братия!" (Гал. 5, 13) --
по какому же фальшивому инструменту настраивались эти тысячелетия! Тут
одинокий непонятый Штейнер, еще раз в преддверии третьего тысячелетия с
неслыханной силой воскрешающий тот же тон -- и что же дальше? Успокоимся:
повтора больше не будет. Будет либо музыка, сделанная этим тоном, либо...
скрежет зубовный. Не в наших силах решать эту дилемму глобально. Но в наших
силах решать ее индивидуально. Понять, что если "Философия свободы", как
индивидуальное завоевание Рудольфа Штейнера, привела его самого к тому, что
было названо им антропософски ориентированной духовной наукой, то дверь,
ведущая сюда, рассчитана одновременно только на одного человека. Негоже,
стало быть, проталкиваться в нее скопом, надеясь остаться незамеченным. И
вот что проставлено на этой двери (блюстители оккультной терминологии вполне
могли бы заменить "дверь" "порогом"): тезис молодого Штейнера из комментария
к естественнонаучным трудам Гете: "ИСТИННОЕ ЕСТЬ ВСЕГДА ЛИШЬ
ИНДИВИДУАЛЬНО-ИСТИННОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ ЛИЧНОСТЕЙ". Спросим же себя: готовы ли
мы к такой истине? И хотим ли мы -- стать значительными? Допустив, что можно
стать значительным, если отважиться на это и развивать в себе волю к
значительности. Антропософия Рудольфа Штейнера с эвристической точки зрения
-- наше общее достояние; с точки зрения экзистенциальной никому не дано
стать антропософом, прежде чем он не осилит свою "Философию свободы" и не
переступит порог духовного мира "с оружием правды в правой и левой руке"
(Павел). Иначе нам грозит участь остаться приживальщиками, нахлебниками при
Штейнере, необозримой оравой вечных отпрысков, транжирящих чужой открытый
счет. Ответим же себе: стало ли антропософски истинное индиви-дульно
истинным каждого из нас -- поименно! -- там, где каждый из нас экзорциче-ски
изгоняет из себя посредственность и открывает себя всем превратностям
значительной судьбы? Если да, то ни слова больше; если же нет... но разве не
об этом "нет" говорил я, когда назвал эту книгу самой непрочитанной книгой
века, хотя бы ее и зачитывали до дыр участники специальных, ей посвященных
семинаров! Как бы ни было, будем помнить: придется ее спасать, спасать в
расчете на то, что близко время, когда свершится написанное и когда книга
эта, стоящая на полках наших библиотек, будет наконец прочитана, пережита,
увидена, постигнута, что я говорю! -- съедена...
Вопрос первостепенной важности: как читать "Философию свободы"? То, что
это стилистически уравновешенная и нисколько не эпатирующая книга требует
совершенно особой техники прочтения, лежит вне всяких сомнений; ни на что не
обращал Рудольф Штейнер большего внимания, говоря о "Философии свободы", и
ничего не подчеркивал он энергичнее, чем именно это условие: учись
самостоятельно мыслить. Ибо (я резюмирую ход мыслей одной из лекций,
прочитанных для рабочих Гетеанума) современные люди вообще не умеют мыслить.
И причину того, что они не умеют мыслить, следует искать в том, что все наше
так называемое современное мышление выпестовано латинским языко; последний
же обладает тем совершенно своеобразным свойством, что мыслит -- сам. И
когда современному человеку кажется, что он мыслит, то мыслит на деле не он,
а латинский язык в нем и через него, даже если он не знает латынь -- ибо
речь идет не о букве, а о духе латинского языка, которым пропитана вся наша
система образования. "Люди нынче абсолютно правы, говоря: мыслит мозг.
Отчего же мыслит мозг? Оттого, что латинские фразы вклиниваются в мозг, и
мозг начинает мыслить чисто автоматически... Это всего лишь автоматы
латинского языка, люди, бродящие вокруг и ничуть не мыслящие сами". -- "Но
именно поэтому стало необходимым, чтобы я написал... "Философию свободы".
Значимость этой "Философии свободы" определяется не столько тем, что
находится в ней самой -- разумеется, то, что находится в ней самой, уже и
тогда должно было быть сказано миру, но не это является в ней самым важным;
значимость этой книги в том, что здесь впервые полностью задействовано
совершенно самостоятельное мышление. Ни один человек не в состоянии понять
ее, если он мыслит несамостоятельно... По выходе книги в свет... люди никак
не могли взять в толк, что же с нею делать. Дело обстояло для них так, как
если бы некто писал в Европе по-китайски и никто не мог этого понять.
Конечно, это было написано по-немецки, но речь шла о мыслях, абсолютно не
привычных для людей..." -- Ибо "повсеместно царит страх перед... активным
мышлением. Оттого столь трудно дается людям понимание того, что притязает на
активное мышление, как, например, моя "Философия свободы". Мысли,
заключенные в ней, совершенно иного качества, чем расхожие нынче мысли. И
иногда при чтении этой книги люди очень скоро перестают читать, по той
простой причине, что им очень хотелось бы читать ее, как они читают какую-то
другую книгу. Но, не правда ли, другие книги, столь охотно читаемые нынче,
ну да -- их читают, растянувшись в шезлонге или откинувшись в кресле, т.е.
предельно расслабляясь и устраивая таким образом смотр веренице
мыслеобразов... Пусть так, но то, что я попытался изложить в "Философии
свободы", не позволяет читать себя на такой лад. Тут надо все время быть
начеку, чтобы не дать себя усыпить этим мыслям. Ибо рассчитаны они вовсе не
на то, чтобы их потребляли, рассевшись в шезлонге -- разумеется, сидеть при
этом нисколько не возбраняется, можно даже откинуться в кресле, но нужно
попытаться далее из всей полноты человеческого существа, как раз приведением
в покой внешней телесности, растормошить внутреннюю духовно-душевную
сущность, чтобы сдвинулось с места и задвигалось мышление в целом. Иначе
дело не сдвинется с мертвой точки, иначе станут клевать носом. Многие
действительно засыпают при этом, но это отнюдь не самые бесчестные; самые
бесчестные -- это те, которые читают "Философию свободы" как любую другую
книгу, и полагают затем, что им и в самом деле удалось проследить ее мысли.
Они их не проследили, они лишь перевели их, как переводят словесную шелуху;
что им удается, так это вычитывать слово за словом и не извлекать отсюда
того, что собственно явствует из слов, как если бы о кремень точили сталь".
Итак: учись самостоятельно мыслить. Это значит: войди в контакт с
собственной мыслью, переживи ее непосредственно в самом себе -- можно было
бы сказать, ощути ее, как ты ощущаешь тончайшие перемены собственных
душевных состояний. Оставим в стороне всякую ученость и образованность и
попытаемся понять, о чем идет речь, руководствуясь просто вниманием и силою
здорового суждения. Что мы делаем, когда полагаем, что мыслим? В лучшем
случае последовательно и осмысленно комбинируем понятия и термины, в худшем
-- просто нанизываем друг на друга слова. Этот худший, он же -- самый
распространенный случай оставим пока без внимания, предположив, что судить о
чем-либо следовало бы не по аберрациям (пусть многочисленным), а по
образцам. Итак, будем ориентироваться на образцы, на так называемых
"мыслителей" по профессии -- очень поучительный и очень скандальный случай,
когда можно быть даже автором множества ученых книг, в которых днем с огнем
не сыщешь... мысли. Объяснение скандала в его предыстории: будущие
"мыслители", прежде чем
они учат других, учатся сами. Чему же их учат? Прежде всего, логике,
или грамматике, мышления; есть правила, по которым прилагательное женского
рода не прилагается к существительному мужского рода, и точно так же есть
правила, по которым доказуемое нечто не доказывается с помощью этого же
нечто. Освоив грамоту мышления, будущий "мыслитель" знакомится с
комбинациями уже сыгранных партий (читай: философских учений, концепций,
систем). Грамматика расширяется до таксономии и соответствующей
классификации: сыгранные партии сортируются по рубрикам: "рационализм",
"эмпиризм", "материализм", "идеализм" и т.д. и т.п. Возникают стереотипные
оппозиции: "субъективное"-"объективное", "сущность"-"явление",
"мыилление"-"созерцание", сплошные "черные ящики", о которых в свое время
позорнейше писал Джон Локк, объясняя механизм мышления: "Недоступные
восприятию тела, -- так писал Локк, -- исходят от вещей к глазам и через
глаза посылают в мозг движение, производящее в мозгу наши идеи о телах"*.
Остальное -- дело техники и навыков; важно помнить сочетания терминов и
понятий у различных философов и, комбинируя их по-новому, не выходить за
рамки правил комбинации. То, что при этом не переживается само содержание
мыслимого и дело идет лишь о правильном употреблении терминов, считается
вполне нормальным. Шахматист усмехнулся бы, заговори кто-нибудь о
переживании "проходной пешки"', философ пожимает плечами, когда его
спрашивают, а знает ли он по собственному опыту, что собственно означает
"трансцедентальное единство апперцепции". В итоге, мысль редуцируется в
термин, а термин объясняется через другой термин; сам термин "мышление"
остается, конечно, в силе, но смысл его сводится только к техническому
инструктажу, не более того. Признаемся: не каждый "мыслитель" нашел бы в
себе мужество определить процесс мышления так, как это сделал один
математик, когда его спросили о том, чем же он все-таки занимается. "Я
определяю какие-то знаки, -- последовал невозмутимый ответ, -- и даю правила
их комбинирования, вот и все"**. Поистине вот и все, но этим "вот и все"
мышления философия каждый раз удостоверяет не что иное, как собственную
невменяемость (не оттого ли, мимоходом говоря, с какого-то момента стало
возможным вышучивать философов и даже... лупить их, как в той бессмертной
сценке у Мольера; Платон, Плотин, св. Бонавентура -- какому античному или
средневековому обывателю пришло бы в голову подтрунивать над ними!). Здравый
смысл -- благодарение Богу! -- неистребим, и на каждого образованного
комбинатора мысли всегда найдется не сильный в грамоте, но крепкий умом
пересмешник, здоровым "чохом" ответствующий на всякого рода "словесную чушь"
("^оПкгат", как характеризует ее где-то Гете). Ярчайший пример, во мгновение
ока освещающий суть сказанного: первая встреча Гете с Шиллером, разговор о
"первора-стении", во время которого выяснилось, что самоучка Гете, говоря об
опыте, имел в виду идею, и возражение Шиллера: "Это не опыт, это идея".
Моментальная реакция Гете: "Значит я вижу идею". Поразмыслим над
удивительной симптоматикой этого конфликта. Образованный кантианец Шиллер
даже не вникает в суть услышанного; "трансцендентальный субъект" в нем, или,
скажем предметнее, "аппарат латинского языка", автоматически фиксирует
нарушение некоего правила. Спутаны "опыт" и "идея", а путать их нельзя,
просто нельзя -- "вот и все"; ну что бы мы сказали о гимназическом учителе,
читающем "Войну и мир" с красным карандашом, словно бы речь шла о школьном
сочинении! Гете, и знать не знающий ни о каких правилах (благодатная судьба
спасла его от философской образованности), философствует инстинктивно и по
существу, описывая свой опыт и доверяя только собственным переживаниям.
Тут-то и возникает дилемма: либо усвоить правила комбинирования и твердо
"знать" впредь, что одно -- опыт и другое -- идея, но тогда придется
распрощаться с самим собой и переключить собственную мысль на некий
"автопилот", либо же к черту всякие правила, если они противоречат моему
здоровому опыту, и тогда великолепно-упрямое: "А все-таки она вертится", в
гетевской редакции: "Значит я вижу идеи". Вижу сам, своим внутренним
зрением, и никакие терминологические катаракты не заслонят мне увиденного.
Ибо если мне математически докажут, что надо верить не своим глазам, а чужим
словам, я предпочту шире раскрыть глаза и крепче зажать уши.
*Д.Локк, Опыт о человеческом разуме, М., 1898, с. 111. **"Формалист" в
книге А.Гейтинга "Интуиционизм", М., 1965, с. 15.
(Говоря в скобках, чтобы не соблазниться перспективами темы: а так ли
уж грешил против правил "дилетант" Гете, соединяя опыт и идею, и так ли уж
прав был одергивающий его и подпавший в этом пункте "латинскому влиянию" его
несравненный друг? Правота Гете -- пусть без ведома его и тем лучше, что без
ведома, -- поддерживалась не только опытом забытой философской традиции, от
досократиков до шартрских платоников, но и семантикой греческого языка, где
"идея" и значит "то, что видно"', за Шиллером стояла университетская
традиция и стоял Кант.)
Альтернатива, вытекающая отсюда, формулируется со всей жесткостью: нам
предстоит выбирать между самостоятельным мышлением и мышлением,
функционирующим в нас без нашего участия. Иначе, между мышлением,
индивидуально переживаемым, и мышлением, сведенным к голой технике, которая,
как энергично выразился однажды Гуссерль, "ни в чем существенном не
отличается от игры в карты или в шахматы". "Философия свободы" -- нужно ли
об этом говорить? -- рассчитана исключительно на первый случай; читать ее,
значит воссоздавать ее в собственном опыте, т.е. становиться ею.
"Мыслителям", погрязшим в комфорте второго случая и принципиально
отказывающимся причаститься к самим себе, с книгой этой нечего делать.
Но -- снова вспыхывает прежний вопрос -- как же ее читать? Книга,
культивирующая самостоятельное мышление, требует аналогичной мыслительной
способности и у читателя, а это значит, что "Философия свободы" еще до
своего прочтения предполагает определенную соответствующую подготовку. Мы
находим эту подготовку в книге Штейнера "Истина и наука", вышедшей
непосредственно перед "Философией свободы" и озаглавленной в подзаголовке
как "Пролог к "Философии свободы". Пролог теоретикопознавательный;
центральная процедура книги -- достижение беспредпо-сылочности познания
путем радикального очищения сознания от балласта пассивно и механически
усвоенных знаний* -- вплотную подводит нас к адекватному усвоению
*На этой процедуре спустя два-три десятилетия вырастет обширная
феноменологическая литература. Гуссерль -- совершенно самостоятельно -
предпримет последнюю героическую попытку защитить философию от
позивистического маразма и радикально домыслить ее до первоначал. Здесь не
место говорить о судьбах этой удивительной попытки, позволившей строжайшему
логику вплотную подойти к проблеме "реинкарнации" и признаться в своем
бессилии продвинуться дальше; заметим лишь: не только феноменологам
предстоит еще углубляться в Штейнера, чтобы достичь настоящей радикальности
в поисках последних оснований, но и антропософам знакомиться с Гуссерлем,
чтобы увидеть, как можно было чисто философски идти штейнеровским путем,
ничего о Штейнере не зная и, по всей вероятности (трагический парадокс!), не
желая знать.
"Философии свободы". Обратимся еще раз к приведенному выше примеру,
чтобы конкретно понять, что здесь имеется в виду. Гете, мало заботящийся о
каких-то правилах игры, излагает Шиллеру свой опыт, который на поверку
оказывается сверхчувственным. Шиллер поправляет его, говоря, что он
перепутал опыт и идею. Гете отталкивается не от терминов и категорий, а от
индивидуально пережитого, которому он задним числом подыскивает термин
("перворастение"). Шиллер отталкивается именно от терминов и
терминологически предписывает пережитому быть таким-то и таким-то. Термины
суть "опыт" и "идея". В регламенте новой философии "идея" никак не могла
быть предметом "опыта", а "опыт" посягать на "идею". Твердо прридерживались
правила: опыт есть всегда чувственный опыт, идея сверхчувственна и играет в
познании не конститутивную роль, а регулятивную (этакий "аксакал" чистого
разума, морально контролирующий сверху категориальную штамповку чувственных
данных). Познание -- рассудочная мысль -- всегда обращено вниз, на опыт
чувств*; если оно дерзает обратиться вверх, к сфере сверхчувственного, это
значит, по Канту, что оно подпало соблазну злейшей "трансцендентальной
иллюзии" и отказалось от научности в пользу метафизического шарлатанства**.
Спрашивается: на каком собственно основании внушаются эти
санитарно-полицейские правила? Отчего опыт вогнан в зону чувственного и
может иметь дело только с "подсвечником, стоящим вот здесь, и табакеркой,
лежащей вон там" (как убийственно охарактеризовал кантовский "опыт" Гегель)?
Кто дал право этому юристу от познания считать шарлатанами тех, кто по
природе наделен не вкопанной в землю мыслью, а перелетной? Вправе ли крот
критиковать орлов и отказывать их орлиному опыту в реальности? Когда
впоследствии Витгенштейн и многие вслед за ним назовут философию "болезнью
языка", то -- за вычетом отдельных нигилистических передержек этого диагноза
-- проблема будет схвачена здесь в самой своей сути. Именно болезнь языка:
масса непережеванных понятий и категорий, расстройство мозговых желудочков,
терминологический понос; что, как не воздержание и голодную диету,
предписывает в таких случаях врач! Воздержание от всех догматических
употребляемых терминов и суждений, великий логический пост сознаний,
волящего быть именно со-знанием, а не номенклатурным автоматом, мечущим
комбинации слов -- вот что значит беспредпосылочность, осуществленная в
прологе к "Философии свободы". Говоря по аналогии: праксис монашеской
аскезы, перенесенной с тела на мысль, но не как самоцель, а как временное
средство терапии; современный гносеолог -- подвижник мысли, очищающий ее от
дурных терминологических страстей, и гносеология Штейнера представляет собою
в этом пункте возогнанный в логическое праксис "Добротолюбия". Продолжая
аналогию: выбор мысли, стоящей перед сватающимися к ней понятиями и
терминами -- выбор юного Франциска: "La Poverta" -- "Нищета"; евангельское
"Блаженны нищие духом" допускает, как видим, и гносеологическую
интерпретацию. Говоря конкретно: я не знаю ни что есть опыт, ни что есть
идея, и уже по цепной реакции весь философский глоссарий, усвоенный мною с
университетской скамьи: внешнее и внутреннее, субъективное и объективное,
сущность и явление, случайное и необходимое, причинность, цель, вещь в себе,
свобода воли, материя, дух, душа, тело, субстанция, акциденция, апперцепция;
все это я лишаю временно права голоса, не потому что сомневаюсь в значимости
этого вообще, а потому что хочу сам мыслить их, а не быть у них в дураках
или в гениях (это уж как повезет). Да, сознание мое не должно оставаться
пассивным экраном, на котором автоматически возникают всевозможные сочетания
понятий и представлений, так что мне приходится лишь исполнять роль
прилежного оператора, прикидывающегося... "мыслителем". Условие вполне
однозначное: каждое из перечисленных выше понятий может быть допущено в мое
очищенное сознание только после того как я приобрету соотвествующий ему
опыт. Таково единственное по существу правило, которое я вынужден принять,
если намереваюсь мыслить сам, а не потому, что случайно научился этому;
только тогда может философия перестать быть болезнью языка и стать
действительным познанием. Разумеется, из сказанного никак не следует, что
правилу этому следует подчиняться с тупой педантичностью буквоеда; в живом
праксисе становления мысли его придется нарушать едва ли не на каждом шагу.
Но, даже нарушая его, важно помнить: если я по случаю употребляю термин или
высказываю суждение, не имеющее пока за собой опытной основы, то делаю я это
не слепо, а вынужденно и скорее всего эвристически -- в кредит будущему
опыту и как бы в накликание его. Здесь, в этой точке, "как" "Философии
свободы" совпадает с ее "что", т.е. учась адекватно читать ее, мы усваиваем
уже ее содержание.
*Христиан Моргенштерн проверил это кантианское правило в своеобразном
физическом эксперименте: "Какое странное ощущение -- вмысливаться
вертикально в землю к собственным ногам. Мыслишь как вкопанный, фантазия
буквально задыхает-ся". Сhr. Могgenstern, Stufen. Gesammelte Werke in einem
Band, Мunchen, 1977, S.370.
**Любители неожиданных аналогий наверняка усмотрят здесь генезис
оруэллов-ской "полиции мысли".
Основная тональность книги задана в ее подзаголовке: "Результаты
душевных наблюдений по естественнонаучному методу". Подзаголовок внешне
имитирует и эпатирует гартмановскую "Философию бессознательного" с
предпосланным ей мотто: "Спекулятивные результаты по
индуктивно-естественнонаучному методу". Эдуард фон Гарт-ман -- "умнейший муж
века", как назвал его однажды Штейнер -- основной оппонент и, возможно,
наиболее выдающийся из всех "латинских двойников" молодого Штейнера;
"Философия свободы" в этом ключе и на противофоне гартмановской "Философии
бессознательного" писалась именно как "философия сознательного" (полемика с
Гартманом, явная и скрытая, охватывает тут множество страниц). Что же лежит
в основе различия или, скажем так, энгармонического равенства подзаголовков
интерес разве что для психоаналитика" -- да, так говорит он всякий раз, и
надо быть поистине слишком опьяненным тоской, слишком наркоманом тоски,
чтобы не услышать в этих словах безукоризненной металлической правоты. Ужо
вам, братья-медитанты! так и будете лезть с картонными мечами на сплав всех
космически устойчивых металлов! Выход был один, и выходом было овладение
ситуацией изнутри и трансформация тупика в новый путь познания. Мы увидим,
что "Философия свободы" и стала ответом на вопрос о возможности оккультного
знания в условиях повсеместно господствующих форм естественнонаучного
мировоззрения. Но прежде ответим наконец на вопрос, поставленный выше:
отчего, следуя воле ее автора, нам пришлось бы в случае катастрофы спасать
именно ее и даже только ее? Ответ был уже предугадан; остается
сформулировать его со всей определенностью. Оттого, что по ней одной можно
было бы восстановить весь могучий организм более поздних и уже
непосредственно оккультных творений, если и не по букве, то по духу, по
методу исполнения (текст "Философии свободы" Штейнер сравнил как-то с
партитурой, вызвучивание которой зависит от индивидуального прочтения
каждого из нас). Оттого, что в гигантском космическом лабиринте духовного
знания книга эта служит единственной ариадниной нитью, способной вести
блуждающего к выходу. И еще оттого, что, вооружившись этой книгой, можно
смело бросаться в самые неизведанные пучины оккультных узнаний ("дай своему
сыну счастье и брось его в море", гласит старая испанская пословица), не
рискуя при этом стать фанатиком или сектантом, душевнобольным или
посмещищем. Наше время -- время человеческого совершеннолетия, и
единственная необходимость, которая нынче давит на нас со всех сторон -- это
необходимость быть свободным. Свободным от всего, что так и норовит
прилипнуть к нашему сознанию, как шкура убитого кентавра, и выдавать себя
потом за нас самих -- все равно в "моральной" ли маске или в "аморальной",
как "божественная" ли истина или "дьявольский" соблазн. Старые, излинявшие
этикетки, приличествовавшие ветхому Адаму, в пристуствии нового Адама цена
им грош. Ибо нет уже ни морального, ни аморального, ни божественного, ни
дьявольского в прежнем смысле; есть испытание свободой и облечение в
свободу, от которого только и зависят нынче судьбы всех этих ветхих смыслов.
Упустить эту ось, исходить из вчерашних незыблемостей, значит отдать себя во
власть нелепостей и парадоксов, когда ищешь что-то не там, где потерял, а
там, где светло; барон Мюнхгаузен, силящийся извлечь себя из болота за
собственный парик и даже удостаивающийся за это "нобелевских премий" -- вот
непригляднейшая имагинация нас самих, не желающих облачиться в свободу и
продолжающих уповать на каких-то "хозяев". Увы, вчерашние "хозяева" -- все
без исключения -- становятся сегодня идолами там, где мы продолжаем
оставаться рабами. Скажем популярнее: еще вчера само Божественное не
зависело от того, как относились к Нему "рабы Божьи"', сегодня Божественное
ищет в нас сотрудничества, а не рабства, и если мы все еще упрямо цепляемся
за комфорт "рабства", то молимся и служим мы уже не Божеству, а ловко
воспользовавшемуся пустой (ну да, априорной!) божественной
формой иному Господину, пусть даже мы при этом исправнейше посещаем
церковь (это "скинутое одеяние Бога", по чудному слову Христиана
Моргенштерна) или знаем назубок все 354 тома Рудольфа Штейнера. Не от таких
ли нас и задохнулся тогда -- задыхается и по сей день -- автор "Философии
свободы"! Что ж, не нам занимать опыта по части искажений, извращений,
опошлений: двухтысячелетняя история христианства, дружными усилями
трансформированного в антихристианство, стоит за нашими плечами... Там
одинокий непонятый Павел, задающий единственно верный тон всем двум
тысячелетиям христианства: "К свободе призваны мы, братия!" (Гал. 5, 13) --
по какому же фальшивому инструменту настраивались эти тысячелетия! Тут
одинокий непонятый Штейнер, еще раз в преддверии третьего тысячелетия с
неслыханной силой воскрешающий тот же тон -- и что же дальше? Успокоимся:
повтора больше не будет. Будет либо музыка, сделанная этим тоном, либо...
скрежет зубовный. Не в наших силах решать эту дилемму глобально. Но в наших
силах решать ее индивидуально. Понять, что если "Философия свободы", как
индивидуальное завоевание Рудольфа Штейнера, привела его самого к тому, что
было названо им антропософски ориентированной духовной наукой, то дверь,
ведущая сюда, рассчитана одновременно только на одного человека. Негоже,
стало быть, проталкиваться в нее скопом, надеясь остаться незамеченным. И
вот что проставлено на этой двери (блюстители оккультной терминологии вполне
могли бы заменить "дверь" "порогом"): тезис молодого Штейнера из комментария
к естественнонаучным трудам Гете: "ИСТИННОЕ ЕСТЬ ВСЕГДА ЛИШЬ
ИНДИВИДУАЛЬНО-ИСТИННОЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ ЛИЧНОСТЕЙ". Спросим же себя: готовы ли
мы к такой истине? И хотим ли мы -- стать значительными? Допустив, что можно
стать значительным, если отважиться на это и развивать в себе волю к
значительности. Антропософия Рудольфа Штейнера с эвристической точки зрения
-- наше общее достояние; с точки зрения экзистенциальной никому не дано
стать антропософом, прежде чем он не осилит свою "Философию свободы" и не
переступит порог духовного мира "с оружием правды в правой и левой руке"
(Павел). Иначе нам грозит участь остаться приживальщиками, нахлебниками при
Штейнере, необозримой оравой вечных отпрысков, транжирящих чужой открытый
счет. Ответим же себе: стало ли антропософски истинное индиви-дульно
истинным каждого из нас -- поименно! -- там, где каждый из нас экзорциче-ски
изгоняет из себя посредственность и открывает себя всем превратностям
значительной судьбы? Если да, то ни слова больше; если же нет... но разве не
об этом "нет" говорил я, когда назвал эту книгу самой непрочитанной книгой
века, хотя бы ее и зачитывали до дыр участники специальных, ей посвященных
семинаров! Как бы ни было, будем помнить: придется ее спасать, спасать в
расчете на то, что близко время, когда свершится написанное и когда книга
эта, стоящая на полках наших библиотек, будет наконец прочитана, пережита,
увидена, постигнута, что я говорю! -- съедена...
Вопрос первостепенной важности: как читать "Философию свободы"? То, что
это стилистически уравновешенная и нисколько не эпатирующая книга требует
совершенно особой техники прочтения, лежит вне всяких сомнений; ни на что не
обращал Рудольф Штейнер большего внимания, говоря о "Философии свободы", и
ничего не подчеркивал он энергичнее, чем именно это условие: учись
самостоятельно мыслить. Ибо (я резюмирую ход мыслей одной из лекций,
прочитанных для рабочих Гетеанума) современные люди вообще не умеют мыслить.
И причину того, что они не умеют мыслить, следует искать в том, что все наше
так называемое современное мышление выпестовано латинским языко; последний
же обладает тем совершенно своеобразным свойством, что мыслит -- сам. И
когда современному человеку кажется, что он мыслит, то мыслит на деле не он,
а латинский язык в нем и через него, даже если он не знает латынь -- ибо
речь идет не о букве, а о духе латинского языка, которым пропитана вся наша
система образования. "Люди нынче абсолютно правы, говоря: мыслит мозг.
Отчего же мыслит мозг? Оттого, что латинские фразы вклиниваются в мозг, и
мозг начинает мыслить чисто автоматически... Это всего лишь автоматы
латинского языка, люди, бродящие вокруг и ничуть не мыслящие сами". -- "Но
именно поэтому стало необходимым, чтобы я написал... "Философию свободы".
Значимость этой "Философии свободы" определяется не столько тем, что
находится в ней самой -- разумеется, то, что находится в ней самой, уже и
тогда должно было быть сказано миру, но не это является в ней самым важным;
значимость этой книги в том, что здесь впервые полностью задействовано
совершенно самостоятельное мышление. Ни один человек не в состоянии понять
ее, если он мыслит несамостоятельно... По выходе книги в свет... люди никак
не могли взять в толк, что же с нею делать. Дело обстояло для них так, как
если бы некто писал в Европе по-китайски и никто не мог этого понять.
Конечно, это было написано по-немецки, но речь шла о мыслях, абсолютно не
привычных для людей..." -- Ибо "повсеместно царит страх перед... активным
мышлением. Оттого столь трудно дается людям понимание того, что притязает на
активное мышление, как, например, моя "Философия свободы". Мысли,
заключенные в ней, совершенно иного качества, чем расхожие нынче мысли. И
иногда при чтении этой книги люди очень скоро перестают читать, по той
простой причине, что им очень хотелось бы читать ее, как они читают какую-то
другую книгу. Но, не правда ли, другие книги, столь охотно читаемые нынче,
ну да -- их читают, растянувшись в шезлонге или откинувшись в кресле, т.е.
предельно расслабляясь и устраивая таким образом смотр веренице
мыслеобразов... Пусть так, но то, что я попытался изложить в "Философии
свободы", не позволяет читать себя на такой лад. Тут надо все время быть
начеку, чтобы не дать себя усыпить этим мыслям. Ибо рассчитаны они вовсе не
на то, чтобы их потребляли, рассевшись в шезлонге -- разумеется, сидеть при
этом нисколько не возбраняется, можно даже откинуться в кресле, но нужно
попытаться далее из всей полноты человеческого существа, как раз приведением
в покой внешней телесности, растормошить внутреннюю духовно-душевную
сущность, чтобы сдвинулось с места и задвигалось мышление в целом. Иначе
дело не сдвинется с мертвой точки, иначе станут клевать носом. Многие
действительно засыпают при этом, но это отнюдь не самые бесчестные; самые
бесчестные -- это те, которые читают "Философию свободы" как любую другую
книгу, и полагают затем, что им и в самом деле удалось проследить ее мысли.
Они их не проследили, они лишь перевели их, как переводят словесную шелуху;
что им удается, так это вычитывать слово за словом и не извлекать отсюда
того, что собственно явствует из слов, как если бы о кремень точили сталь".
Итак: учись самостоятельно мыслить. Это значит: войди в контакт с
собственной мыслью, переживи ее непосредственно в самом себе -- можно было
бы сказать, ощути ее, как ты ощущаешь тончайшие перемены собственных
душевных состояний. Оставим в стороне всякую ученость и образованность и
попытаемся понять, о чем идет речь, руководствуясь просто вниманием и силою
здорового суждения. Что мы делаем, когда полагаем, что мыслим? В лучшем
случае последовательно и осмысленно комбинируем понятия и термины, в худшем
-- просто нанизываем друг на друга слова. Этот худший, он же -- самый
распространенный случай оставим пока без внимания, предположив, что судить о
чем-либо следовало бы не по аберрациям (пусть многочисленным), а по
образцам. Итак, будем ориентироваться на образцы, на так называемых
"мыслителей" по профессии -- очень поучительный и очень скандальный случай,
когда можно быть даже автором множества ученых книг, в которых днем с огнем
не сыщешь... мысли. Объяснение скандала в его предыстории: будущие
"мыслители", прежде чем
они учат других, учатся сами. Чему же их учат? Прежде всего, логике,
или грамматике, мышления; есть правила, по которым прилагательное женского
рода не прилагается к существительному мужского рода, и точно так же есть
правила, по которым доказуемое нечто не доказывается с помощью этого же
нечто. Освоив грамоту мышления, будущий "мыслитель" знакомится с
комбинациями уже сыгранных партий (читай: философских учений, концепций,
систем). Грамматика расширяется до таксономии и соответствующей
классификации: сыгранные партии сортируются по рубрикам: "рационализм",
"эмпиризм", "материализм", "идеализм" и т.д. и т.п. Возникают стереотипные
оппозиции: "субъективное"-"объективное", "сущность"-"явление",
"мыилление"-"созерцание", сплошные "черные ящики", о которых в свое время
позорнейше писал Джон Локк, объясняя механизм мышления: "Недоступные
восприятию тела, -- так писал Локк, -- исходят от вещей к глазам и через
глаза посылают в мозг движение, производящее в мозгу наши идеи о телах"*.
Остальное -- дело техники и навыков; важно помнить сочетания терминов и
понятий у различных философов и, комбинируя их по-новому, не выходить за
рамки правил комбинации. То, что при этом не переживается само содержание
мыслимого и дело идет лишь о правильном употреблении терминов, считается
вполне нормальным. Шахматист усмехнулся бы, заговори кто-нибудь о
переживании "проходной пешки"', философ пожимает плечами, когда его
спрашивают, а знает ли он по собственному опыту, что собственно означает
"трансцедентальное единство апперцепции". В итоге, мысль редуцируется в
термин, а термин объясняется через другой термин; сам термин "мышление"
остается, конечно, в силе, но смысл его сводится только к техническому
инструктажу, не более того. Признаемся: не каждый "мыслитель" нашел бы в
себе мужество определить процесс мышления так, как это сделал один
математик, когда его спросили о том, чем же он все-таки занимается. "Я
определяю какие-то знаки, -- последовал невозмутимый ответ, -- и даю правила
их комбинирования, вот и все"**. Поистине вот и все, но этим "вот и все"
мышления философия каждый раз удостоверяет не что иное, как собственную
невменяемость (не оттого ли, мимоходом говоря, с какого-то момента стало
возможным вышучивать философов и даже... лупить их, как в той бессмертной
сценке у Мольера; Платон, Плотин, св. Бонавентура -- какому античному или
средневековому обывателю пришло бы в голову подтрунивать над ними!). Здравый
смысл -- благодарение Богу! -- неистребим, и на каждого образованного
комбинатора мысли всегда найдется не сильный в грамоте, но крепкий умом
пересмешник, здоровым "чохом" ответствующий на всякого рода "словесную чушь"
("^оПкгат", как характеризует ее где-то Гете). Ярчайший пример, во мгновение
ока освещающий суть сказанного: первая встреча Гете с Шиллером, разговор о
"первора-стении", во время которого выяснилось, что самоучка Гете, говоря об
опыте, имел в виду идею, и возражение Шиллера: "Это не опыт, это идея".
Моментальная реакция Гете: "Значит я вижу идею". Поразмыслим над
удивительной симптоматикой этого конфликта. Образованный кантианец Шиллер
даже не вникает в суть услышанного; "трансцендентальный субъект" в нем, или,
скажем предметнее, "аппарат латинского языка", автоматически фиксирует
нарушение некоего правила. Спутаны "опыт" и "идея", а путать их нельзя,
просто нельзя -- "вот и все"; ну что бы мы сказали о гимназическом учителе,
читающем "Войну и мир" с красным карандашом, словно бы речь шла о школьном
сочинении! Гете, и знать не знающий ни о каких правилах (благодатная судьба
спасла его от философской образованности), философствует инстинктивно и по
существу, описывая свой опыт и доверяя только собственным переживаниям.
Тут-то и возникает дилемма: либо усвоить правила комбинирования и твердо
"знать" впредь, что одно -- опыт и другое -- идея, но тогда придется
распрощаться с самим собой и переключить собственную мысль на некий
"автопилот", либо же к черту всякие правила, если они противоречат моему
здоровому опыту, и тогда великолепно-упрямое: "А все-таки она вертится", в
гетевской редакции: "Значит я вижу идеи". Вижу сам, своим внутренним
зрением, и никакие терминологические катаракты не заслонят мне увиденного.
Ибо если мне математически докажут, что надо верить не своим глазам, а чужим
словам, я предпочту шире раскрыть глаза и крепче зажать уши.
*Д.Локк, Опыт о человеческом разуме, М., 1898, с. 111. **"Формалист" в
книге А.Гейтинга "Интуиционизм", М., 1965, с. 15.
(Говоря в скобках, чтобы не соблазниться перспективами темы: а так ли
уж грешил против правил "дилетант" Гете, соединяя опыт и идею, и так ли уж
прав был одергивающий его и подпавший в этом пункте "латинскому влиянию" его
несравненный друг? Правота Гете -- пусть без ведома его и тем лучше, что без
ведома, -- поддерживалась не только опытом забытой философской традиции, от
досократиков до шартрских платоников, но и семантикой греческого языка, где
"идея" и значит "то, что видно"', за Шиллером стояла университетская
традиция и стоял Кант.)
Альтернатива, вытекающая отсюда, формулируется со всей жесткостью: нам
предстоит выбирать между самостоятельным мышлением и мышлением,
функционирующим в нас без нашего участия. Иначе, между мышлением,
индивидуально переживаемым, и мышлением, сведенным к голой технике, которая,
как энергично выразился однажды Гуссерль, "ни в чем существенном не
отличается от игры в карты или в шахматы". "Философия свободы" -- нужно ли
об этом говорить? -- рассчитана исключительно на первый случай; читать ее,
значит воссоздавать ее в собственном опыте, т.е. становиться ею.
"Мыслителям", погрязшим в комфорте второго случая и принципиально
отказывающимся причаститься к самим себе, с книгой этой нечего делать.
Но -- снова вспыхывает прежний вопрос -- как же ее читать? Книга,
культивирующая самостоятельное мышление, требует аналогичной мыслительной
способности и у читателя, а это значит, что "Философия свободы" еще до
своего прочтения предполагает определенную соответствующую подготовку. Мы
находим эту подготовку в книге Штейнера "Истина и наука", вышедшей
непосредственно перед "Философией свободы" и озаглавленной в подзаголовке
как "Пролог к "Философии свободы". Пролог теоретикопознавательный;
центральная процедура книги -- достижение беспредпо-сылочности познания
путем радикального очищения сознания от балласта пассивно и механически
усвоенных знаний* -- вплотную подводит нас к адекватному усвоению
*На этой процедуре спустя два-три десятилетия вырастет обширная
феноменологическая литература. Гуссерль -- совершенно самостоятельно -
предпримет последнюю героическую попытку защитить философию от
позивистического маразма и радикально домыслить ее до первоначал. Здесь не
место говорить о судьбах этой удивительной попытки, позволившей строжайшему
логику вплотную подойти к проблеме "реинкарнации" и признаться в своем
бессилии продвинуться дальше; заметим лишь: не только феноменологам
предстоит еще углубляться в Штейнера, чтобы достичь настоящей радикальности
в поисках последних оснований, но и антропософам знакомиться с Гуссерлем,
чтобы увидеть, как можно было чисто философски идти штейнеровским путем,
ничего о Штейнере не зная и, по всей вероятности (трагический парадокс!), не
желая знать.
"Философии свободы". Обратимся еще раз к приведенному выше примеру,
чтобы конкретно понять, что здесь имеется в виду. Гете, мало заботящийся о
каких-то правилах игры, излагает Шиллеру свой опыт, который на поверку
оказывается сверхчувственным. Шиллер поправляет его, говоря, что он
перепутал опыт и идею. Гете отталкивается не от терминов и категорий, а от
индивидуально пережитого, которому он задним числом подыскивает термин
("перворастение"). Шиллер отталкивается именно от терминов и
терминологически предписывает пережитому быть таким-то и таким-то. Термины
суть "опыт" и "идея". В регламенте новой философии "идея" никак не могла
быть предметом "опыта", а "опыт" посягать на "идею". Твердо прридерживались
правила: опыт есть всегда чувственный опыт, идея сверхчувственна и играет в
познании не конститутивную роль, а регулятивную (этакий "аксакал" чистого
разума, морально контролирующий сверху категориальную штамповку чувственных
данных). Познание -- рассудочная мысль -- всегда обращено вниз, на опыт
чувств*; если оно дерзает обратиться вверх, к сфере сверхчувственного, это
значит, по Канту, что оно подпало соблазну злейшей "трансцендентальной
иллюзии" и отказалось от научности в пользу метафизического шарлатанства**.
Спрашивается: на каком собственно основании внушаются эти
санитарно-полицейские правила? Отчего опыт вогнан в зону чувственного и
может иметь дело только с "подсвечником, стоящим вот здесь, и табакеркой,
лежащей вон там" (как убийственно охарактеризовал кантовский "опыт" Гегель)?
Кто дал право этому юристу от познания считать шарлатанами тех, кто по
природе наделен не вкопанной в землю мыслью, а перелетной? Вправе ли крот
критиковать орлов и отказывать их орлиному опыту в реальности? Когда
впоследствии Витгенштейн и многие вслед за ним назовут философию "болезнью
языка", то -- за вычетом отдельных нигилистических передержек этого диагноза
-- проблема будет схвачена здесь в самой своей сути. Именно болезнь языка:
масса непережеванных понятий и категорий, расстройство мозговых желудочков,
терминологический понос; что, как не воздержание и голодную диету,
предписывает в таких случаях врач! Воздержание от всех догматических
употребляемых терминов и суждений, великий логический пост сознаний,
волящего быть именно со-знанием, а не номенклатурным автоматом, мечущим
комбинации слов -- вот что значит беспредпосылочность, осуществленная в
прологе к "Философии свободы". Говоря по аналогии: праксис монашеской
аскезы, перенесенной с тела на мысль, но не как самоцель, а как временное
средство терапии; современный гносеолог -- подвижник мысли, очищающий ее от
дурных терминологических страстей, и гносеология Штейнера представляет собою
в этом пункте возогнанный в логическое праксис "Добротолюбия". Продолжая
аналогию: выбор мысли, стоящей перед сватающимися к ней понятиями и
терминами -- выбор юного Франциска: "La Poverta" -- "Нищета"; евангельское
"Блаженны нищие духом" допускает, как видим, и гносеологическую
интерпретацию. Говоря конкретно: я не знаю ни что есть опыт, ни что есть
идея, и уже по цепной реакции весь философский глоссарий, усвоенный мною с
университетской скамьи: внешнее и внутреннее, субъективное и объективное,
сущность и явление, случайное и необходимое, причинность, цель, вещь в себе,
свобода воли, материя, дух, душа, тело, субстанция, акциденция, апперцепция;
все это я лишаю временно права голоса, не потому что сомневаюсь в значимости
этого вообще, а потому что хочу сам мыслить их, а не быть у них в дураках
или в гениях (это уж как повезет). Да, сознание мое не должно оставаться
пассивным экраном, на котором автоматически возникают всевозможные сочетания
понятий и представлений, так что мне приходится лишь исполнять роль
прилежного оператора, прикидывающегося... "мыслителем". Условие вполне
однозначное: каждое из перечисленных выше понятий может быть допущено в мое
очищенное сознание только после того как я приобрету соотвествующий ему
опыт. Таково единственное по существу правило, которое я вынужден принять,
если намереваюсь мыслить сам, а не потому, что случайно научился этому;
только тогда может философия перестать быть болезнью языка и стать
действительным познанием. Разумеется, из сказанного никак не следует, что
правилу этому следует подчиняться с тупой педантичностью буквоеда; в живом
праксисе становления мысли его придется нарушать едва ли не на каждом шагу.
Но, даже нарушая его, важно помнить: если я по случаю употребляю термин или
высказываю суждение, не имеющее пока за собой опытной основы, то делаю я это
не слепо, а вынужденно и скорее всего эвристически -- в кредит будущему
опыту и как бы в накликание его. Здесь, в этой точке, "как" "Философии
свободы" совпадает с ее "что", т.е. учась адекватно читать ее, мы усваиваем
уже ее содержание.
*Христиан Моргенштерн проверил это кантианское правило в своеобразном
физическом эксперименте: "Какое странное ощущение -- вмысливаться
вертикально в землю к собственным ногам. Мыслишь как вкопанный, фантазия
буквально задыхает-ся". Сhr. Могgenstern, Stufen. Gesammelte Werke in einem
Band, Мunchen, 1977, S.370.
**Любители неожиданных аналогий наверняка усмотрят здесь генезис
оруэллов-ской "полиции мысли".
Основная тональность книги задана в ее подзаголовке: "Результаты
душевных наблюдений по естественнонаучному методу". Подзаголовок внешне
имитирует и эпатирует гартмановскую "Философию бессознательного" с
предпосланным ей мотто: "Спекулятивные результаты по
индуктивно-естественнонаучному методу". Эдуард фон Гарт-ман -- "умнейший муж
века", как назвал его однажды Штейнер -- основной оппонент и, возможно,
наиболее выдающийся из всех "латинских двойников" молодого Штейнера;
"Философия свободы" в этом ключе и на противофоне гартмановской "Философии
бессознательного" писалась именно как "философия сознательного" (полемика с
Гартманом, явная и скрытая, охватывает тут множество страниц). Что же лежит
в основе различия или, скажем так, энгармонического равенства подзаголовков