Страница:
Утром все это показалось сном. Разгул насилия, как фантом, исчез вместе с ночной тьмой; хмурым зимним утром мы снова обозревали городские достопримечательности и слушали пояснения Метаксаса.
— Юстиниан, — рассказывал он, — был великим завоевателем, великим законодателем, великим дипломатом и великим строителем. Таков вердикт истории. Однако мы располагаем еще и «Тайной историей» Прокопия, в которой утверждается, что он был одновременно и мошенником, и болваном, а его жена Феодора — так та была просто демонической, до крайности распутной злодейкой. Я знаком с этим Прокопием: порядочнейший человек, прекрасный писатель, разве что несколько пуританского нрава и слишком уж доверчивый ко всяким сплетням. Юстиниан был великим человеком, когда творил великие дела и наводящим ужас чудовищем в повседневной жизни.
А Феодора, — тут он сплюнул, — блудница из блудниц, трудно даже себе представить более развратную женщину. Она танцует голая на официальных государственных обедах, выставляет напоказ свое обнаженное тело в общественных местах, спит со своими же слугами. Я прослышал о том, что она отдается даже псам и ослам. Ее распущенность полностью соответствует тому, что об этом пишет Прокопий.
На мгновенье в глазах Метаксаса вспыхнули озорные огоньки. Я без слов понял, что он наверняка разделял ложе с Феодорой.
Позже в этот же день он шепнул мне на ухо:
— Я могу устроить это и для вас. Риска почти никакого. Разве кому-нибудь может даже присниться, что ему удастся переспать с императрицей Византии?
— Риск…
— Какой там риск? У вас при себе ваш таймер! Всегда можно улизнуть в последний момент. Послушай меня, мой мальчик, ты даже себе не представляешь, какие акробатические трюки она в состоянии выделывать. Она может обнять своими пятками твои уши. Она просто пожирает тебя без остатка! Я могу это для тебя устроить. Саму императрицу Византии! Жену Юстиниана!
— Не в этот раз, — выпалил я. — В какой-нибудь другой. Я еще совсем новичок в подобных делах.
— Ты ее боишься.
— Я еще не готов к обладанию императрицей, — застенчиво признался я.
— Все остальные не отказывали себе в подобном удовольствии.
— Курьеры?
— Да, подавляющее большинство.
— Во время следующей вылазки, — пообещал я. Сама мысль об этом страшила меня. Ее нужно было каким угодно способом выбросить из головы. Метаксас неправильно меня понял; я был парнем не робкого десятка и не боялся, что меня застукает Юстиниан или чего-нибудь другого в таком же духе, но я просто не мог еще осмелиться вот таким именно образом пересекаться с ходом истории. Для меня фантастикой была пока сама возможность путешествовать вверх по линии. Обладать же таким прославленным в веках чудовищем, каким была Феодора, для меня означало низвести очарование фантастичности происходящего до уровня обыденности. Метаксас откровенно смеялся надо мною, и какое-то время мне даже казалось, что он презирает меня. Но чуть позже он сказал:
— Все верно. Не позволяй мне торопить тебя в подобных вещах. Однако, когда станешь готов к обладанию ею, не упусти своего шанса. Я лично очень ее рекомендую.
26
27
28
— Юстиниан, — рассказывал он, — был великим завоевателем, великим законодателем, великим дипломатом и великим строителем. Таков вердикт истории. Однако мы располагаем еще и «Тайной историей» Прокопия, в которой утверждается, что он был одновременно и мошенником, и болваном, а его жена Феодора — так та была просто демонической, до крайности распутной злодейкой. Я знаком с этим Прокопием: порядочнейший человек, прекрасный писатель, разве что несколько пуританского нрава и слишком уж доверчивый ко всяким сплетням. Юстиниан был великим человеком, когда творил великие дела и наводящим ужас чудовищем в повседневной жизни.
А Феодора, — тут он сплюнул, — блудница из блудниц, трудно даже себе представить более развратную женщину. Она танцует голая на официальных государственных обедах, выставляет напоказ свое обнаженное тело в общественных местах, спит со своими же слугами. Я прослышал о том, что она отдается даже псам и ослам. Ее распущенность полностью соответствует тому, что об этом пишет Прокопий.
На мгновенье в глазах Метаксаса вспыхнули озорные огоньки. Я без слов понял, что он наверняка разделял ложе с Феодорой.
Позже в этот же день он шепнул мне на ухо:
— Я могу устроить это и для вас. Риска почти никакого. Разве кому-нибудь может даже присниться, что ему удастся переспать с императрицей Византии?
— Риск…
— Какой там риск? У вас при себе ваш таймер! Всегда можно улизнуть в последний момент. Послушай меня, мой мальчик, ты даже себе не представляешь, какие акробатические трюки она в состоянии выделывать. Она может обнять своими пятками твои уши. Она просто пожирает тебя без остатка! Я могу это для тебя устроить. Саму императрицу Византии! Жену Юстиниана!
— Не в этот раз, — выпалил я. — В какой-нибудь другой. Я еще совсем новичок в подобных делах.
— Ты ее боишься.
— Я еще не готов к обладанию императрицей, — застенчиво признался я.
— Все остальные не отказывали себе в подобном удовольствии.
— Курьеры?
— Да, подавляющее большинство.
— Во время следующей вылазки, — пообещал я. Сама мысль об этом страшила меня. Ее нужно было каким угодно способом выбросить из головы. Метаксас неправильно меня понял; я был парнем не робкого десятка и не боялся, что меня застукает Юстиниан или чего-нибудь другого в таком же духе, но я просто не мог еще осмелиться вот таким именно образом пересекаться с ходом истории. Для меня фантастикой была пока сама возможность путешествовать вверх по линии. Обладать же таким прославленным в веках чудовищем, каким была Феодора, для меня означало низвести очарование фантастичности происходящего до уровня обыденности. Метаксас откровенно смеялся надо мною, и какое-то время мне даже казалось, что он презирает меня. Но чуть позже он сказал:
— Все верно. Не позволяй мне торопить тебя в подобных вещах. Однако, когда станешь готов к обладанию ею, не упусти своего шанса. Я лично очень ее рекомендую.
26
Мы остались там еще на пару дней, чтобы увидеть самое начало восстания. Вот-вот должны были начаться новогодние состязания, и с каждым днем все более усиливалось противоборство «синих» и «зеленых». Стычки между ними перерастали в полнейшую анархию, никто не мог себя чувствовать в безопасности с наступлением темноты. Обеспокоенный таким положением дел, Юстиниан отдал распоряжение обеим партиям прекратить хищные грабежи и насилия, и арестовать ряд зачинщиков. Семерых из них приговорили к смертной казни: четверых — к обезглавливанию за то, что при них было найдено оружие, троих — к повешению за участие в тайных заговорах.
Метаксас повел нас к месту казни. Одному из «синих» удалось на некоторое время отсрочить исполнение приговора, так как веревка не выдержала тяжести его тела. Стражники императора снова его вздернули, но и на этот раз он не расстался с жизнью на виселице, хотя на его горле и остались ярко багровые следы от веревки. Поэтому на какое-то время его отвели в сторону и начали вешать «зеленого», однако и здесь дважды «напортачили». Они уже вознамерились в третий раз попытаться казнить каждую из своих жертв, когда на них набросилось целое полчище разъяренных монахов. Воспользовавшись суматохой монахи схватили приговоренных и, посадив их в гребную лодку, переправили на другую сторону залива Золотой Рог, чтобы спрятать там в одной из церквей. Метаксас, который уже видел все это прежде, дико хохотал, смакуя всю прелесть происходившего. Мне показалось, что его ухмылявшееся лицо смотрело на меня из тысячи различных мест в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на казнь.
А затем открылся сезон соревнований на ипподроме, и нас туда пропустили как гостей дружественно настроенной по отношению к Метаксасу одной из банд «синих». Компания нам подобралась более чем многочисленная — трибуны вмещали около ста тысяч византийцев. Все ряды мраморных сидений были переполнены до отказа, однако для нас место все же нашлось.
Я пробежал взглядом по соседним трибунам, поскольку знал, что был уже здесь вместе с Капистрано во время предыдущей экскурсии в Византию. Но давка была такая, что мне не удалось себя разглядеть среди зрителей. А вот Метаксасы то и дело попадались мне на глаза.
Блондинка из Принстона разинула от удивления рот, когда мы наконец заняли отведенные нам места.
— Смотрите все туда! — воскликнула она. — Ведь это все из Стамбула!
Внизу, в центральной части арены, стоял целый ряд знакомых нам монументов, обозначая границу между наружной и внутренней дорожками скакового круга. Там была и колонна со змеями, привезенная сюда из Дельф императором Константином, и огромный обелиск Тутмоса Третьего, выкраденный из Египта первым из Феодосиев. Блондинка запомнила их в Стамбуле внизу по линии, где они все еще продолжали стоять, хотя сам ипподром давно уже исчез.
— А где же третий обелиск? — спросила она.
— А третий, — спокойно объяснил ей Метаксас, — еще не возведен. Лучше об этом помалкивать.
Был третий день состязаний — день, ставший роковым. Мрачное настроение охватило арену, на которой возводили на трон императоров и свергали их с трона. Вчера и позавчера, я это слышал собственными ушами, раздавались злобные, непристойные выкрики, стоило только Юстиниану появиться в своей императорской ложе. Толпа вопила о том, чтобы он освободил заключенных в темницы вожаков партий, но он не обратил внимания на эти крики и дал знак продолжать состязания. Сегодня, 13 января, весь Константинополь превратился в огнедышащее жерло вулкана. Времятуристы обожают катастрофы, эта была одной из самых грандиозных. Я знал это. Я уже был ее очевидцем.
Внизу судьи и священники завершали предварительный ритуал. Мимо трибун прошла торжественная процессия императорской стражи с развевающимися знаменами. Те из вожаков «синих» и «зеленых», которые не были арестованы, обменялись формальными холодными приветствиями. Но вот толпа вся пришла в движение — это в императорскую ложу прошел сам Юстиниан, мужчина среднего роста, несколько полноватый, с круглым, багровым лицом. За ним проследовала в ложу императрица Феодора, укутанная в тесно прилегающие к телу, насквозь просвечивающиеся шелка, через которые были видны напомаженные соски грудей. Они светились через ткань, как сигнальные огни.
Едва Юстиниан ступил на ступеньки, ведущие в его ложу, как толпа тотчас же взорвалась криками:
— Освободите их! Отпустите их на свободу!
Он спокойно и торжественно приподнял складки своего пурпурного облачения и благословил собравшихся, трижды изобразив крестное знамение, один раз в сторону центральной трибуны, во второй раз — в сторону трибун, расположенных справа от императорской ложи, в третий раз — слева. Рев толпы нарастал. Он швырнул вниз белый платок — пусть начинаются состязания! Феодора потянулась, зевнула и высоко подтянула полы своего одеяния, любуясь изгибом собственных бедер. Ворота конюшен широко распахнулись. Оттуда выехали первые четыре колесницы.
Это были квадриги — упряжки из четырех лошадей. Собравшиеся на ипподроме начисто позабыли о политике, как только колесницы, колесо в колесо, вступили в единоборство. Метаксас удовлетворенно заметил при этом:
— Феодора побывала в постели с каждым из возниц. Хотелось бы мне узнать, кто из них является ее любимцем.
На лице у императрицы явственно проступала глубочайшая скука. Когда я впервые, в предыдущую вылазку, очутился здесь, то был немало удивлен, увидев ее в императорской ложе. Я считал, что императриц не пускали на ипподром. И это на самом деле было так, но не для такой женщины, как Феодора, устанавливались какие-либо правила.
Колесницы быстро прошли прямой участок, проехав мимо монументов, обогнули арену и повернули назад. Каждая гонка состояла из семи кругов по арене; на специальной подставке было выставлено семь страусиных яиц, и после прохождения каждого круга с нее снималось по одному из них.
Мы поглядели на две гонки. Затем Метаксас произнес:
— Давайте шунтируемся на один час вперед и станем свидетелями кульминации сегодняшнего дня состязаний.
Только Метаксас мог позволить себе такое грубейшее нарушение всех норм поведения вверху по линии: каждый из нас произвел настройку своего персонального таймера, и мы шунтировались, все вместе и одновременно, вызывающе пренебрегши правилами совершения временных прыжков в общественных местах. Когда мы снова появились на ипподроме, вот-вот должен был начаться шестой заезд.
— Вот теперь-то и начнутся беспорядки, — с довольным видом объявил нам Метаксас.
Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед, чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы «синих» раздался дружный рев:
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
Мгновеньем позже, с трибуны «зеленых», раздался столь же дружный ответ:
— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!
— Партии объединяются против Юстиниана, — тихо произнес Метаксас тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах ипподрома, казалось, совершенно не задевал его.
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
— Победа!
— Победа!
— Победа!
Только это одно слово, «победа», во всю мощь изрыгали тысячи глоток.
— Ника! Ника! Победа!
Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с командирами своей императорской гвардии. «Зеленые» и «синие» стали торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди них не было ни одного византийца.
На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться, сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца, расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром. Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия; бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара.
— Ника! Ника!
Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к разрушителям.
— Сами пожарные грабят горящие дома, — обратил наше внимание Метаксас. — И смотрите — «синие» поджигают дома «зеленых», а «зеленые» поджигают дома, принадлежащие «синим»!
А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки.
Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта; точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте того или иного достаточно примечательного события.
— Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, — говорил он.
— Теперь прыжок на три часа и восемь минут.
— Теперь прыжок на полтора часа.
— Теперь вперед на два дня.
Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами, когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии — кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок стражников на защиту священнослужителей.
— Это знаменитый Велизарий, — сказал нам Метаксас.
Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека, уничтожены бани Зевксиппа.
18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной появился на ипподроме, призывая к миру. «Зеленые» затюкали его, и ему пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками.
Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности, пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана.
— Сейчас в его уме, — сказал Метаксас, — зарождается замысел возведения нового собора. Он сделает его грандиознейшим храмом со времен храма Соломона в Иерусалиме. Идемте — мы достаточно насмотрелись разрушений, теперь давайте посмотрим на рождение подлинной красоты. Вниз по линии, все вниз! На пять лет десять месяцев вниз по линии — и нашему взору предстанет Айя-София!
Метаксас повел нас к месту казни. Одному из «синих» удалось на некоторое время отсрочить исполнение приговора, так как веревка не выдержала тяжести его тела. Стражники императора снова его вздернули, но и на этот раз он не расстался с жизнью на виселице, хотя на его горле и остались ярко багровые следы от веревки. Поэтому на какое-то время его отвели в сторону и начали вешать «зеленого», однако и здесь дважды «напортачили». Они уже вознамерились в третий раз попытаться казнить каждую из своих жертв, когда на них набросилось целое полчище разъяренных монахов. Воспользовавшись суматохой монахи схватили приговоренных и, посадив их в гребную лодку, переправили на другую сторону залива Золотой Рог, чтобы спрятать там в одной из церквей. Метаксас, который уже видел все это прежде, дико хохотал, смакуя всю прелесть происходившего. Мне показалось, что его ухмылявшееся лицо смотрело на меня из тысячи различных мест в толпе, которая собралась, чтобы поглазеть на казнь.
А затем открылся сезон соревнований на ипподроме, и нас туда пропустили как гостей дружественно настроенной по отношению к Метаксасу одной из банд «синих». Компания нам подобралась более чем многочисленная — трибуны вмещали около ста тысяч византийцев. Все ряды мраморных сидений были переполнены до отказа, однако для нас место все же нашлось.
Я пробежал взглядом по соседним трибунам, поскольку знал, что был уже здесь вместе с Капистрано во время предыдущей экскурсии в Византию. Но давка была такая, что мне не удалось себя разглядеть среди зрителей. А вот Метаксасы то и дело попадались мне на глаза.
Блондинка из Принстона разинула от удивления рот, когда мы наконец заняли отведенные нам места.
— Смотрите все туда! — воскликнула она. — Ведь это все из Стамбула!
Внизу, в центральной части арены, стоял целый ряд знакомых нам монументов, обозначая границу между наружной и внутренней дорожками скакового круга. Там была и колонна со змеями, привезенная сюда из Дельф императором Константином, и огромный обелиск Тутмоса Третьего, выкраденный из Египта первым из Феодосиев. Блондинка запомнила их в Стамбуле внизу по линии, где они все еще продолжали стоять, хотя сам ипподром давно уже исчез.
— А где же третий обелиск? — спросила она.
— А третий, — спокойно объяснил ей Метаксас, — еще не возведен. Лучше об этом помалкивать.
Был третий день состязаний — день, ставший роковым. Мрачное настроение охватило арену, на которой возводили на трон императоров и свергали их с трона. Вчера и позавчера, я это слышал собственными ушами, раздавались злобные, непристойные выкрики, стоило только Юстиниану появиться в своей императорской ложе. Толпа вопила о том, чтобы он освободил заключенных в темницы вожаков партий, но он не обратил внимания на эти крики и дал знак продолжать состязания. Сегодня, 13 января, весь Константинополь превратился в огнедышащее жерло вулкана. Времятуристы обожают катастрофы, эта была одной из самых грандиозных. Я знал это. Я уже был ее очевидцем.
Внизу судьи и священники завершали предварительный ритуал. Мимо трибун прошла торжественная процессия императорской стражи с развевающимися знаменами. Те из вожаков «синих» и «зеленых», которые не были арестованы, обменялись формальными холодными приветствиями. Но вот толпа вся пришла в движение — это в императорскую ложу прошел сам Юстиниан, мужчина среднего роста, несколько полноватый, с круглым, багровым лицом. За ним проследовала в ложу императрица Феодора, укутанная в тесно прилегающие к телу, насквозь просвечивающиеся шелка, через которые были видны напомаженные соски грудей. Они светились через ткань, как сигнальные огни.
Едва Юстиниан ступил на ступеньки, ведущие в его ложу, как толпа тотчас же взорвалась криками:
— Освободите их! Отпустите их на свободу!
Он спокойно и торжественно приподнял складки своего пурпурного облачения и благословил собравшихся, трижды изобразив крестное знамение, один раз в сторону центральной трибуны, во второй раз — в сторону трибун, расположенных справа от императорской ложи, в третий раз — слева. Рев толпы нарастал. Он швырнул вниз белый платок — пусть начинаются состязания! Феодора потянулась, зевнула и высоко подтянула полы своего одеяния, любуясь изгибом собственных бедер. Ворота конюшен широко распахнулись. Оттуда выехали первые четыре колесницы.
Это были квадриги — упряжки из четырех лошадей. Собравшиеся на ипподроме начисто позабыли о политике, как только колесницы, колесо в колесо, вступили в единоборство. Метаксас удовлетворенно заметил при этом:
— Феодора побывала в постели с каждым из возниц. Хотелось бы мне узнать, кто из них является ее любимцем.
На лице у императрицы явственно проступала глубочайшая скука. Когда я впервые, в предыдущую вылазку, очутился здесь, то был немало удивлен, увидев ее в императорской ложе. Я считал, что императриц не пускали на ипподром. И это на самом деле было так, но не для такой женщины, как Феодора, устанавливались какие-либо правила.
Колесницы быстро прошли прямой участок, проехав мимо монументов, обогнули арену и повернули назад. Каждая гонка состояла из семи кругов по арене; на специальной подставке было выставлено семь страусиных яиц, и после прохождения каждого круга с нее снималось по одному из них.
Мы поглядели на две гонки. Затем Метаксас произнес:
— Давайте шунтируемся на один час вперед и станем свидетелями кульминации сегодняшнего дня состязаний.
Только Метаксас мог позволить себе такое грубейшее нарушение всех норм поведения вверху по линии: каждый из нас произвел настройку своего персонального таймера, и мы шунтировались, все вместе и одновременно, вызывающе пренебрегши правилами совершения временных прыжков в общественных местах. Когда мы снова появились на ипподроме, вот-вот должен был начаться шестой заезд.
— Вот теперь-то и начнутся беспорядки, — с довольным видом объявил нам Метаксас.
Заезд прошел весьма гладко. Однако, когда победитель вышел вперед, чтобы получить причитавшийся ему венок, из группы «синих» раздался дружный рев:
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
Мгновеньем позже, с трибуны «зеленых», раздался столь же дружный ответ:
— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!
— Партии объединяются против Юстиниана, — тихо произнес Метаксас тоном бывалого школьного наставника. Хаос, наступивший на трибунах ипподрома, казалось, совершенно не задевал его.
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
— Да здравствуют «синие» и «зеленые»!
— Да здравствуют «зеленые» и «синие»!
— Победа!
— Победа!
— Победа!
Только это одно слово, «победа», во всю мощь изрыгали тысячи глоток.
— Ника! Ника! Победа!
Феодора рассмеялась. Юстиниан, нахмурившись, посовещался с командирами своей императорской гвардии. «Зеленые» и «синие» стали торжественным маршем покидать ипподром, за ними по пятам следовала радостно возбужденная, кричащая толпа, готовая крушить все, что окажется на ее пути. Мы отпрянули подальше назад, стараясь сохранять благоразумное расстояние от взбесившейся толпы. В поле моего зрения попало еще множество в равной степени осторожных небольших групп зрителей, и я понял, что среди них не было ни одного византийца.
На улицах города вспыхнули факелы. Яркое пламя поднялось над императорской тюрьмой. Заключенные были выпущены на свободу, заживо горели тюремные смотрители. Личная гвардия Юстиниана, опасаясь вмешиваться, сумрачно взирала на происходящее. Мятежники начали нагромождать вязки хвороста, доски, ветки деревьев прямо напротив ворот Большого Дворца, расположенного на другой стороне площади, к которой примыкал ипподром. Вскоре огнем был охвачен весь дворец. Горела и Айя-София Феодосия; бородатые священники, размахивая драгоценными иконами, появились на объятой пламенем крыше, а затем один за другим стали исчезать в огненном аду, бушевавшем ниже. Загорелось и здание сената. Было какое-то мрачное величие в этой оргии всеобщего разрушения. Как только ревущие бунтовщики приближались к нам, мы тотчас же прибегали к услугам своих таймеров и шунтировались вниз по линии, тщательно настраивая их так, чтобы с каждым прыжком удаляться не больше, чем на десять-пятнадцать минут, чтобы не очутиться в самом эпицентре только что возникшего пожара.
— Ника! Ника!
Небо над Константинополем заволокло черным чадящим дымом, все до самого горизонта было объято пламенем. Вытянутое лицо Метаксаса стало грязным от копоти и сажи, глаза возбужденно блестели. Он, казалось, был на грани и мог в любую минуту отколоться от нас и присоединиться к разрушителям.
— Сами пожарные грабят горящие дома, — обратил наше внимание Метаксас. — И смотрите — «синие» поджигают дома «зеленых», а «зеленые» поджигают дома, принадлежащие «синим»!
А тем временем уже начался массовый уход из города: тысячи напуганных горожан устремились к причалам и умоляли лодочников переправить их на азиатскую сторону. Целые и невредимые, мы смело передвигались внутри этого светопреставления. Мы стали очевидцами того, как рухнули стены прежней Айя-Софии, как пламя поглотило Большой Дворец, наблюдали, как вели себя грабители и поджигатели, видели, как насильники забегали в охваченные пламенем переулки, чтобы заполнить пролетарским семенем чрево какой-нибудь зазевавшейся, дико визжащей, облаченной в шелка аристократки.
Метаксас искусно разворачивал перед нами цельную картину бунта; точность выполнения его графика обеспечивалась многими десятками прошлых посещений. Он знал уже совершенно точно, когда нужно очутиться на месте того или иного достаточно примечательного события.
— Теперь мы шунтируемся вперед на шесть часов и сорок минут, — говорил он.
— Теперь прыжок на три часа и восемь минут.
— Теперь прыжок на полтора часа.
— Теперь вперед на два дня.
Мы видели все, что только стоило увидеть. Город еще полыхал пожарами, когда Юстиниан приказал епископам и священникам принести реликвии — кусочек креста, на котором был распят Христос, посох Моисея, рог овна Авраама, кости великомучеников. Перепуганные до смерти священнослужители прошли смелой процессией по улицам превратившегося в одно огромное пожарище города, умоляя, чтобы случилось чудо, но в ответ получали только каскады осколков кирпичей и камней. Один из военачальников вывел сорок стражников на защиту священнослужителей.
— Это знаменитый Велизарий, — сказал нам Метаксас.
Император издавал одно воззвание за другим. В них говорилось о смещении ненавистных чиновников, однако это не останавливало разгул безобразий: грабились храмы, была предана огню императорская библиотека, уничтожены бани Зевксиппа.
18 января Юстиниан осмелел настолько, что собственной персоной появился на ипподроме, призывая к миру. «Зеленые» затюкали его, и ему пришлось спасаться бегством, когда в него полетел град камней. Мы стали очевидцами того, как мятежники на площади Константина провозгласили императором одного из родственников Юстиниана, некоего Гипатия, полнейшее ничтожество; мы видели войска Велизария, промаршировавшие по пепелищу, в которое превратилась столица империи, на защиту Юстиниана; мы были свидетелями той бойни, которую эти войска учинили над мятежниками.
Мы повидали все. Я теперь понял, почему Метаксас больше всех других домогался и дальше оставаться курьером. Капистрано не жалел своих сил и умения, чтобы показать своим людям наиболее возбуждающие зрелища, но он очень много времени растрачивал зря на ранних стадиях того или иного события. Метаксас же, совершая прыжки с изумительной точностью через дни и часы, разворачивал перед нами катастрофу во всей ее полноте и цельности, пока не привел, наконец, группу к тому утру, когда был восстановлен порядок и потрясенный Юстиниан проезжал верхом среди обуглившихся руин Константинополя. В свете кроваво-багровой зари мы видели, как тучи пепла все еще пляшут высоко в воздухе. Юстиниан внимательно изучал почерневший остов Айя-Софии, а мы изучали Юстиниана.
— Сейчас в его уме, — сказал Метаксас, — зарождается замысел возведения нового собора. Он сделает его грандиознейшим храмом со времен храма Соломона в Иерусалиме. Идемте — мы достаточно насмотрелись разрушений, теперь давайте посмотрим на рождение подлинной красоты. Вниз по линии, все вниз! На пять лет десять месяцев вниз по линии — и нашему взору предстанет Айя-София!
27
— В свой следующий отпуск, — предложил мне Метаксас, — погости на моей вилле. Я живу там в 1105 году. Это хорошая эпоха в истории Византии. Правит император Алексей Комнин и правит мудро. У меня для тебя припасена одна крепкая деваха и сколько угодно вина. Придешь?
Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным.
Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох.
Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти.
А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном.
Метаксас был как дома в Византии в любом году ее тысячелетней истории. Он перемещался из одной эпохи в другую с завидным хладнокровием, непринужденно, уверенно.
Вилла, которую он содержал, была знаком его уверенности в себе, его наглой смелости. Еще никогда никакой другой курьер не отваживался на то, чтобы создать для себя другую индивидуальность вверху по линии, проводя все свое свободное время в качестве жителя прошлого. Метаксас управлялся со своей виллой, основываясь на нынешнем времени; когда ему приходилось покидать ее на две недели для совершения очередной экскурсии, он тщательно следил за тем, чтобы вернуться точно через две недели. Он никогда не допускал перекрытия временных интервалов своего нахождения в прошлом, никогда не позволял себе отправляться в то время, где он уже бывал; виллой этой положено было пользоваться только одному Метаксасу, и был этим Метаксасом только Метаксас нынешнего времени.
Он приобрел эту виллу десять лет тому назад, в двойное для него нынешнее время: 2049 год внизу по линии, 1095 год Византии. И с той поры он с величайшей точностью поддерживал свой временной отсчет; сейчас в обоих этих местах он стал на десять лет старше. Я пообещал навестить его в 1095 году. Это будет для меня великая честь, сказал я.
Он ухмыльнулся и произнес:
— Я познакомлю тебя также, когда ты там объявишься, со своей «прапра» много раз прабабкой. Она потрясающа в постели. Помнишь, что я тебе говорил насчет того, чтобы переспать с кем-нибудь из своих собственных предков? Так вот, нет ничего более прекрасного!
О! Я был ошеломлен его признанием.
— И она знает, кем вы являетесь?
— Не пори вздор, — возмутился Метаксас. — Неужели я мог бы себе позволить нарушить первейшее правило Службы Времени? Неужели я стал бы даже намекать кому-нибудь вверху по линии, что я родом из далекого будущего? Я? Даже Фемистоклис Метаксас соблюдает это первейшее правило!
Подобно угрюмому Капистрано, Метаксас, не жалея сил, разыскивал собственных предков. Правда побуждения, которыми он руководствовался при этом, были совсем иного свойства. Капистрано замышлял особо утонченный способ самоубийства, а вот Метаксас был одержим транстемпоральным кровосмешением.
— Но ведь это очень рискованно, — заметил я.
— Просто принимай своевременно свои таблетки, и ты в полнейшей безопасности, да и она тоже.
— Я имею в виду патруль времени…
— Предусмотри все настолько тщательно, чтобы он не мог этого обнаружить, — сказал Метаксас. — Так что это не так уж рискованно.
— Но ведь случись, что она от вас забеременеет, тогда вы можете стать одним из своих собственных прародителей.
— Небольшая предосторожность, вот и все, — сказал Метаксас.
— Но ведь…
— Не может быть такого, чтобы кто-нибудь от меня забеременел по случайности, мальчик. Разумеется, — добавил он, — когда-нибудь, возможно, мне и захочется отколоть с нею такое умышленно.
Я почувствовал, как ветры времени готовы были разразиться ураганом.
— Да ведь то, что вы говорите, является полнейшей анархией! — негодующе воскликнул я.
— Скорее нигилизмом, если выражаться более точно. Послушай, Джад, взгляни-ка на эту книжку. Здесь перечислены все мои прародительницы, их тут сотни, начиная с девятнадцатого столетия и вплоть до десятого. Ни у кого еще во всем в мире нет такой родословной, за исключением каких-нибудь бывших мерзких королей и королев. Но даже они вряд ли могут похвастать такой полнотой.
— А Капистрано? — спросил я.
— Он добрался в прошлом только до четырнадцатого столетия! И к тому же он ненормальный. Тебе известно, для чего ему понадобилось составление генеалогического древа?
— Да.
— Он очень больной человек, разве не так?
— Верно, — ответил я. — Только вот скажите мне, почему это вам так не терпится переспать со всеми своими прародительницами?
— Тебе в самом деле хочется это знать?
— В самом деле.
— Отец мой был неприветливым, вызывающим только ненависть, человеком,
— признался Метаксас. — Он избивал своих детей каждое утро перед завтраком
— так, чтобы поупражняться. Его отец был таким же нелюдимым и злобным. Он заставлял своих детей жить в самых скотских условиях. В моем роду длинный перечень авторитарно-диктаторского склада ума мужчин-тиранов. Я презираю их всех до единого. Это такая вот у меня форма бунта против отцовского имиджа. Я следую все дальше и дальше в прошлое, соблазняя жен, сестер и дочерей этих мужчин, которых я так ненавижу. Этим я уязвляю их самодовольную чопорность.
— В таком случае, если уж быть действительно последовательным, то начинать следовало бы с собственной матери?
— Я питаю отвращение к своим родителям, — сказал Метаксас.
— Понятно.
— А вот мои прабабки — это да! И все дальше, дальше и дальше! — Глаза его блестели. Для него это была божественная миссия. — Я уже перепахал двадцать-тридцать поколений, и намерен так поступить еще не менее, как с тридцатью! — Метаксас разразился столь характерным для него пронзительным, сатанинским смехом. — Кроме того, — сказал он, — я получаю от этого самое большее в своей жизни удовольствие. Другие обольщают женщин по случаю, когда такая возможность представится. Метаксас совращает систематически! Это придает смысл и стройность всей моей жизни. Тебя это, кажется, немало заинтересовало?
— Ну…
— Это самое сильное наслаждение из всех, что можно испытать.
Взору моему представилась целая вереница обнаженных женщин, лежащих одна рядом с другой, простирающаяся куда-то в бесконечность. У каждой из них вытянутое лицо и острые скулы Фемистоклиса Метаксаса. А сам Метаксас терпеливо продвигается вверх по линии от одной из этих женщин к другой, на несколько минут задерживаясь возле каждой, чтобы удовлетворить странную свою прихоть, сначала с одной, затем с соседней, затем со следующей за нею и так далее. И в своем не знающем усталости рвении, он настолько далеко продвигается вверх по линии, что раздвигающие перед ним ноги женщин становятся все более и более волосатыми, все меньше и меньше становятся их подбородки — это уже женские особи питекантропа, человека прямоходящего, а прямоходящий Метаксас все дальше уходит к самому началу времен. Браво, Метаксас, браво!
— А почему тебе когда-нибудь не попробовать тоже? — спросил у меня Метаксас.
— Ну…
— Говорят, что ты родом из греков.
— Да, со стороны матери.
— Тогда вероятные твои прародители могут жить прямо здесь, в Константинополе. Ни один уважающий себя грек в эту эпоху даже и не думал жить в самой Греции. Сейчас в этом городе обязательно должна быть одна из обаятельных твоих прародительниц!
— Ну…
— Отыщи ее! — вскричал Метаксас. — Возьми ее! Какое наслаждение! Какое исступленное наслаждение! Отринь пространство и время! Ткни своим пальцем прямо в глаз самому Господу Богу!
— Я не очень-то уверен, что мне так уж этого хочется, — произнес я.
Но здесь я ошибся.
Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным.
Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох.
Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти.
А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном.
Метаксас был как дома в Византии в любом году ее тысячелетней истории. Он перемещался из одной эпохи в другую с завидным хладнокровием, непринужденно, уверенно.
Вилла, которую он содержал, была знаком его уверенности в себе, его наглой смелости. Еще никогда никакой другой курьер не отваживался на то, чтобы создать для себя другую индивидуальность вверху по линии, проводя все свое свободное время в качестве жителя прошлого. Метаксас управлялся со своей виллой, основываясь на нынешнем времени; когда ему приходилось покидать ее на две недели для совершения очередной экскурсии, он тщательно следил за тем, чтобы вернуться точно через две недели. Он никогда не допускал перекрытия временных интервалов своего нахождения в прошлом, никогда не позволял себе отправляться в то время, где он уже бывал; виллой этой положено было пользоваться только одному Метаксасу, и был этим Метаксасом только Метаксас нынешнего времени.
Он приобрел эту виллу десять лет тому назад, в двойное для него нынешнее время: 2049 год внизу по линии, 1095 год Византии. И с той поры он с величайшей точностью поддерживал свой временной отсчет; сейчас в обоих этих местах он стал на десять лет старше. Я пообещал навестить его в 1095 году. Это будет для меня великая честь, сказал я.
Он ухмыльнулся и произнес:
— Я познакомлю тебя также, когда ты там объявишься, со своей «прапра» много раз прабабкой. Она потрясающа в постели. Помнишь, что я тебе говорил насчет того, чтобы переспать с кем-нибудь из своих собственных предков? Так вот, нет ничего более прекрасного!
О! Я был ошеломлен его признанием.
— И она знает, кем вы являетесь?
— Не пори вздор, — возмутился Метаксас. — Неужели я мог бы себе позволить нарушить первейшее правило Службы Времени? Неужели я стал бы даже намекать кому-нибудь вверху по линии, что я родом из далекого будущего? Я? Даже Фемистоклис Метаксас соблюдает это первейшее правило!
Подобно угрюмому Капистрано, Метаксас, не жалея сил, разыскивал собственных предков. Правда побуждения, которыми он руководствовался при этом, были совсем иного свойства. Капистрано замышлял особо утонченный способ самоубийства, а вот Метаксас был одержим транстемпоральным кровосмешением.
— Но ведь это очень рискованно, — заметил я.
— Просто принимай своевременно свои таблетки, и ты в полнейшей безопасности, да и она тоже.
— Я имею в виду патруль времени…
— Предусмотри все настолько тщательно, чтобы он не мог этого обнаружить, — сказал Метаксас. — Так что это не так уж рискованно.
— Но ведь случись, что она от вас забеременеет, тогда вы можете стать одним из своих собственных прародителей.
— Небольшая предосторожность, вот и все, — сказал Метаксас.
— Но ведь…
— Не может быть такого, чтобы кто-нибудь от меня забеременел по случайности, мальчик. Разумеется, — добавил он, — когда-нибудь, возможно, мне и захочется отколоть с нею такое умышленно.
Я почувствовал, как ветры времени готовы были разразиться ураганом.
— Да ведь то, что вы говорите, является полнейшей анархией! — негодующе воскликнул я.
— Скорее нигилизмом, если выражаться более точно. Послушай, Джад, взгляни-ка на эту книжку. Здесь перечислены все мои прародительницы, их тут сотни, начиная с девятнадцатого столетия и вплоть до десятого. Ни у кого еще во всем в мире нет такой родословной, за исключением каких-нибудь бывших мерзких королей и королев. Но даже они вряд ли могут похвастать такой полнотой.
— А Капистрано? — спросил я.
— Он добрался в прошлом только до четырнадцатого столетия! И к тому же он ненормальный. Тебе известно, для чего ему понадобилось составление генеалогического древа?
— Да.
— Он очень больной человек, разве не так?
— Верно, — ответил я. — Только вот скажите мне, почему это вам так не терпится переспать со всеми своими прародительницами?
— Тебе в самом деле хочется это знать?
— В самом деле.
— Отец мой был неприветливым, вызывающим только ненависть, человеком,
— признался Метаксас. — Он избивал своих детей каждое утро перед завтраком
— так, чтобы поупражняться. Его отец был таким же нелюдимым и злобным. Он заставлял своих детей жить в самых скотских условиях. В моем роду длинный перечень авторитарно-диктаторского склада ума мужчин-тиранов. Я презираю их всех до единого. Это такая вот у меня форма бунта против отцовского имиджа. Я следую все дальше и дальше в прошлое, соблазняя жен, сестер и дочерей этих мужчин, которых я так ненавижу. Этим я уязвляю их самодовольную чопорность.
— В таком случае, если уж быть действительно последовательным, то начинать следовало бы с собственной матери?
— Я питаю отвращение к своим родителям, — сказал Метаксас.
— Понятно.
— А вот мои прабабки — это да! И все дальше, дальше и дальше! — Глаза его блестели. Для него это была божественная миссия. — Я уже перепахал двадцать-тридцать поколений, и намерен так поступить еще не менее, как с тридцатью! — Метаксас разразился столь характерным для него пронзительным, сатанинским смехом. — Кроме того, — сказал он, — я получаю от этого самое большее в своей жизни удовольствие. Другие обольщают женщин по случаю, когда такая возможность представится. Метаксас совращает систематически! Это придает смысл и стройность всей моей жизни. Тебя это, кажется, немало заинтересовало?
— Ну…
— Это самое сильное наслаждение из всех, что можно испытать.
Взору моему представилась целая вереница обнаженных женщин, лежащих одна рядом с другой, простирающаяся куда-то в бесконечность. У каждой из них вытянутое лицо и острые скулы Фемистоклиса Метаксаса. А сам Метаксас терпеливо продвигается вверх по линии от одной из этих женщин к другой, на несколько минут задерживаясь возле каждой, чтобы удовлетворить странную свою прихоть, сначала с одной, затем с соседней, затем со следующей за нею и так далее. И в своем не знающем усталости рвении, он настолько далеко продвигается вверх по линии, что раздвигающие перед ним ноги женщин становятся все более и более волосатыми, все меньше и меньше становятся их подбородки — это уже женские особи питекантропа, человека прямоходящего, а прямоходящий Метаксас все дальше уходит к самому началу времен. Браво, Метаксас, браво!
— А почему тебе когда-нибудь не попробовать тоже? — спросил у меня Метаксас.
— Ну…
— Говорят, что ты родом из греков.
— Да, со стороны матери.
— Тогда вероятные твои прародители могут жить прямо здесь, в Константинополе. Ни один уважающий себя грек в эту эпоху даже и не думал жить в самой Греции. Сейчас в этом городе обязательно должна быть одна из обаятельных твоих прародительниц!
— Ну…
— Отыщи ее! — вскричал Метаксас. — Возьми ее! Какое наслаждение! Какое исступленное наслаждение! Отринь пространство и время! Ткни своим пальцем прямо в глаз самому Господу Богу!
— Я не очень-то уверен, что мне так уж этого хочется, — произнес я.
Но здесь я ошибся.
28
Как я уже сказал, Метаксас перевернул всю мою жизнь, круто изменил судьбу. Далеко не все перемены, которые произошли после этого в моей жизни, оказались для меня благом. Но главное, что он сделал — это он вселил в меня уверенность. Он передал мне как частицу присущей ему искры Божьей, так и частицу характерной для него разнузданной наглости. Я научился у Метаксаса высокомерию.