Страница:
42
Я вернулся в Стамбул и отметился в курьерской службе, после чего забрал группу из восьми человек на двухнедельный маршрут.
Ни черная смерть, ни Феодора не смогли вытравить мою страсть к Пульхерии Дукас. Я надеялся стряхнуть с себя это опасное наваждение, окунувшись с головой в работу.
Моя группа состояла из таких экскурсантов:
Дж. Фредерика Гостмэна из Байлоккси, штат Миссисипи, мелкого дельца в сфере торговли медикаментами и трансплантантами, его жены Луизы, их шестнадцатилетней дочери Пальмиры и четырнадцатилетнего сына Бильбо; Конрада Зауэрабенда из Сент-Луиса, штат Миссури, биржевого маклера, путешествующего в одиночку; мисс Эстер Пистил из Бруклина, Нью-Йорк, молодой школьной учительницы; Леопольда Хэггинса из Санкт-Петербурга, штат Флорида, отошедшего от дел фабриканта, и его жены Крайстэл.
Короче — это был стандартный набор обожравшихся деньгами, но недоучившихся бездельников. Зауэрабенд, который оказался мордатым сердитым толстяком, сразу же люто невзлюбил Гостмэна, который был мордатым, но общительным и добродушным толстяком. Гостмэн отпустил шутливое замечание по поводу того, что Зауэрабенд пытался заглянуть за пазуху его дочери во время одного из инструктажей. Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил, но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира, которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону Гостмэна свирепые взгляды.
Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю, что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса.
Совсем иное дело — юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой подмигивал миссис Луизе Гостмэн — спокойной женщине с характерной для хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный отпор трепетным домогательствам престарелого негодника.
Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут.
Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался всегда поступать в качестве курьера времени.
Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований, неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов.
Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер — такой, как Метаксас — способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на разворачивающиеся у нее перед глазами оргии.
И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только он открывал рот.
Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь, совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно.
В Августеуме он присвистнул и произнес:
— Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться!
Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и доверительно поведал ему:
— Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у вас здесь миленькая церковка!
Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом:
— Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым губите туристский промысел в этом городе?
Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился этим.
— Я ничего не в силах поделать с этим, — объяснял он. — Вот такой у меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся, когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете: достаточно взрослые, чтобы у них уже начались месячные и выросло немножко волосенок тут и там, но все же еще не полностью созревшие. Вкусить до того, как у женщины вырастет грудь — вот мой идеал. Я терпеть не могу покачивающееся женское мясо. Приятненький бзик, верно?
Верно, весьма приятненький. Тем не менее, для нашей группы совершенно непотребный, потому что в ней была Пальмира Гостмэн — Зауэрабенд непрерывно алчно на нее поглядывал. Жилье, предоставляемое туристам во времени, далеко не всегда обеспечивает достаточное уединение, поэтому влюбленные взгляды Зауэрабенда довели бедное дитя до отчаяния. Он все время околачивался возле нее, неся несусветную чушь. Это вынуждало ее одеваться и раздеваться под одеялом, как будто это было девятнадцатое или двадцатое столетие; а когда ее папаша не смотрел в ее сторону, Зауэрабенд гладил своими жирными лапами крохотные бугорки ее грудей и шептал ей на ухо непристойные предложения. В конце концов я был вынужден предупредить его о том, что если он не оставит Пальмиру в покое, мне придется вышвырнуть его с маршрута. Это отрезвило его на несколько дней. Отец девочки, между прочим, счел весь этот инцидент весьма забавным.
— Может быть, девчонка как раз и нуждается в хорошей встряске, — сказал он мне, — после которой она и начнет наливаться всеми положенными соками, а?
Папаша Гостмэн также одобрительно относился к шашням своего сыночка Бильбо с мисс Пистил, хотя нам всем стали изрядно досаждать, так как мы тратили ужасно много времени зря, каждый раз дожидаясь, когда эта парочка закончит свое очередное совокупление. Бывало и так: когда я предварительно знакомил своих подопечных с тем, что они должны увидеть, Бильбо пристраивался к мисс Пистил сзади, и вдруг лицо ее начинало выражать томление, и я уже знал, что он снова принялся за свое, задрав ей юбку, и не успокоится, пока лица их не исказятся в экстазе. Все это время Бильбо ходил довольный, как кот, вылизавший целую тарелку сметаны, что было, по-моему, вполне оправдано для четырнадцатилетнего мальчишки, добившегося любовных утех с женщиной, которая была старше его на добрых десять лет. У мисс Пистил вид был довольно виноватый. Тем не менее, ее растревоженная совесть не препятствовала ей отворять врата рая для Бильбо раза три-четыре ежедневно.
Не нахожу, что все это способствует творческому отношению курьера к своей работе.
Были и еще некоторые более мелкие неприятности, такие, как безрезультатные домогательства престарелого мистера Хэггинса, который немилосердно преследовал бестолковую миссис Гостмэн. Или то упорство, с которым возился со своим таймером Зауэрабенд.
— Видите ли, — неоднократно заявлял он, — могу биться об заклад, что я-таки сумею расколоть эту штуковину, чтобы управляться с нею без вашей помощи. Я ведь, да будет вам известно, был инженером до того, как стал брокером.
Я велел ему оставить свой таймер в покое. Однако в мое отсутствие он явно продолжал в нем ковыряться.
И еще одной «головной болью» стал для меня Капистрано, с которым я случайно повстречался в 1097 году, когда в Константинополь входили крестоносцы под предводительством Боэмунда. Он объявился как раз тогда, когда все мое внимание было сосредоточено на корректировке сцены с Мэрдж Хефферин. Я хотел проверить, насколько надежными были произведенные много изменения в прошлом.
На этот раз я расположил своих людей на противоположной стороне улицы. Да, я заметил себя напротив; как заметил и Мэрдж, которой стало уже совсем невтерпеж, и она готова была броситься на шею Боэмунду; были там и все остальные участники того маршрута. По мере того, как мимо нас торжественным маршем проходили крестоносцы, голова моя все больше кружилась от тревожного ожидания. Что я увижу: как я спасаю Мэрдж или как она выскакивает на улицу, где ее ждет страшная смерть? Или перед моими глазами предстанет какой-нибудь третий вариант? Текучесть, переменчивость потока времени — вот что меня ужасно беспокоило.
Боэмунд все ближе. Мэрдж распускает свою тунику. Наружу вываливаются тяжелые белые груди. Она вся напрягается и изготавливается к рывку на мостовую. И вдруг как бы ниоткуда появляется второй Джад Эллиот, точно позади нее. Я вижу ошеломленное лицо Мэрдж, когда стальные пальцы моего «альтер эго», как когти, впиваются в ее задницу; вижу, как взлетает вторая рука, чтобы обхватить ее грудь; вижу, как она корчится, извивается, борется со мной, затем в бессилии оседает. И пока Боэмунд проходит мимо, я вижу, как сам исчезаю, оставив «нас» двоих, по одному на каждой стороне широкого проспекта, по которому торжественно шествует христово воинство.
Я облегченно вздохнул. И все же какое-то смутное беспокойство не покидало меня, ибо теперь я уже точно знал, что моя корректировка этой сцены так запечатлена в потоке времени, что ее может заметить кто угодно. Включая и кого-нибудь из патруля времени, который, вдруг обнаружит «удвоения» одного из курьеров, захочет выяснить, что же явилось причиной этому. В любой момент патруль может воспроизвести и эту, и первоначальную сцены — и тогда, пусть даже это оставалось бы нераскрытым вплоть до какого-нибудь десятимиллионного года после Рождества Христова, я буду привлечен к ответственности за произведенную несанкционированную корректировку хода исторических событий. Я временами уже ощущал стальную руку на своем плече, слышал голос, провозглашавший мое имя…
И я действительно ощутил руку на своем плече, услышал голос, окликавший меня по имени.
Я резко обернулся.
— Капистрано?
— Разумеется, Капистрано. А ты разве ждал кого-нибудь другого?
— Я… я… вы застали меня врасплох, вот и все. — Я весь дрожал. У меня даже колени стали мокрыми.
Он был каким-то задерганным и осунувшимся; некогда блестящие темные волосы поседели и неровными прядями свисали вниз; он сильно похудел и выглядел на двадцать лет старше того Капистрано, с которым я был знаком. Я учуял, что это временный разрыв и испытал, уже ставший для меня привычным, страх при столкновении с кем-нибудь из моего собственного будущего.
— Что за беда с вами стряслась? — спросил я.
— Я распадаюсь на части. Меня всего ломает. Взгляни-ка, вон мои туристы. — Он показал в сторону сгрудившихся в кучу путешественников во времени, которые внимательно следили за прохождением крестоносцев. — Я не могу больше оставаться с ними. Меня тошнит от них. Тошнит от всего. Это мой конец, Эллиот, крышка да и только!
— Почему? Что не сложилось?
— Я не могу говорить об этом здесь. Где ты остановился на ночлег?
— Здесь же, в 1097-ом. На постоялом дворе у Золотого Рога.
— Я навещу тебя в полночь, — произнес Капистрано. На какое-то мгновенье он сжал мой локоть. — Это конец, Эллиот, в самом деле, конец. Да будет милость Господня грешной моей душе!
Ни черная смерть, ни Феодора не смогли вытравить мою страсть к Пульхерии Дукас. Я надеялся стряхнуть с себя это опасное наваждение, окунувшись с головой в работу.
Моя группа состояла из таких экскурсантов:
Дж. Фредерика Гостмэна из Байлоккси, штат Миссисипи, мелкого дельца в сфере торговли медикаментами и трансплантантами, его жены Луизы, их шестнадцатилетней дочери Пальмиры и четырнадцатилетнего сына Бильбо; Конрада Зауэрабенда из Сент-Луиса, штат Миссури, биржевого маклера, путешествующего в одиночку; мисс Эстер Пистил из Бруклина, Нью-Йорк, молодой школьной учительницы; Леопольда Хэггинса из Санкт-Петербурга, штат Флорида, отошедшего от дел фабриканта, и его жены Крайстэл.
Короче — это был стандартный набор обожравшихся деньгами, но недоучившихся бездельников. Зауэрабенд, который оказался мордатым сердитым толстяком, сразу же люто невзлюбил Гостмэна, который был мордатым, но общительным и добродушным толстяком. Гостмэн отпустил шутливое замечание по поводу того, что Зауэрабенд пытался заглянуть за пазуху его дочери во время одного из инструктажей. Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил, но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира, которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону Гостмэна свирепые взгляды.
Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю, что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса.
Совсем иное дело — юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой подмигивал миссис Луизе Гостмэн — спокойной женщине с характерной для хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный отпор трепетным домогательствам престарелого негодника.
Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут.
Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался всегда поступать в качестве курьера времени.
Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований, неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов.
Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер — такой, как Метаксас — способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на разворачивающиеся у нее перед глазами оргии.
И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только он открывал рот.
Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь, совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно.
В Августеуме он присвистнул и произнес:
— Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться!
Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и доверительно поведал ему:
— Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у вас здесь миленькая церковка!
Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом:
— Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым губите туристский промысел в этом городе?
Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился этим.
— Я ничего не в силах поделать с этим, — объяснял он. — Вот такой у меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся, когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете: достаточно взрослые, чтобы у них уже начались месячные и выросло немножко волосенок тут и там, но все же еще не полностью созревшие. Вкусить до того, как у женщины вырастет грудь — вот мой идеал. Я терпеть не могу покачивающееся женское мясо. Приятненький бзик, верно?
Верно, весьма приятненький. Тем не менее, для нашей группы совершенно непотребный, потому что в ней была Пальмира Гостмэн — Зауэрабенд непрерывно алчно на нее поглядывал. Жилье, предоставляемое туристам во времени, далеко не всегда обеспечивает достаточное уединение, поэтому влюбленные взгляды Зауэрабенда довели бедное дитя до отчаяния. Он все время околачивался возле нее, неся несусветную чушь. Это вынуждало ее одеваться и раздеваться под одеялом, как будто это было девятнадцатое или двадцатое столетие; а когда ее папаша не смотрел в ее сторону, Зауэрабенд гладил своими жирными лапами крохотные бугорки ее грудей и шептал ей на ухо непристойные предложения. В конце концов я был вынужден предупредить его о том, что если он не оставит Пальмиру в покое, мне придется вышвырнуть его с маршрута. Это отрезвило его на несколько дней. Отец девочки, между прочим, счел весь этот инцидент весьма забавным.
— Может быть, девчонка как раз и нуждается в хорошей встряске, — сказал он мне, — после которой она и начнет наливаться всеми положенными соками, а?
Папаша Гостмэн также одобрительно относился к шашням своего сыночка Бильбо с мисс Пистил, хотя нам всем стали изрядно досаждать, так как мы тратили ужасно много времени зря, каждый раз дожидаясь, когда эта парочка закончит свое очередное совокупление. Бывало и так: когда я предварительно знакомил своих подопечных с тем, что они должны увидеть, Бильбо пристраивался к мисс Пистил сзади, и вдруг лицо ее начинало выражать томление, и я уже знал, что он снова принялся за свое, задрав ей юбку, и не успокоится, пока лица их не исказятся в экстазе. Все это время Бильбо ходил довольный, как кот, вылизавший целую тарелку сметаны, что было, по-моему, вполне оправдано для четырнадцатилетнего мальчишки, добившегося любовных утех с женщиной, которая была старше его на добрых десять лет. У мисс Пистил вид был довольно виноватый. Тем не менее, ее растревоженная совесть не препятствовала ей отворять врата рая для Бильбо раза три-четыре ежедневно.
Не нахожу, что все это способствует творческому отношению курьера к своей работе.
Были и еще некоторые более мелкие неприятности, такие, как безрезультатные домогательства престарелого мистера Хэггинса, который немилосердно преследовал бестолковую миссис Гостмэн. Или то упорство, с которым возился со своим таймером Зауэрабенд.
— Видите ли, — неоднократно заявлял он, — могу биться об заклад, что я-таки сумею расколоть эту штуковину, чтобы управляться с нею без вашей помощи. Я ведь, да будет вам известно, был инженером до того, как стал брокером.
Я велел ему оставить свой таймер в покое. Однако в мое отсутствие он явно продолжал в нем ковыряться.
И еще одной «головной болью» стал для меня Капистрано, с которым я случайно повстречался в 1097 году, когда в Константинополь входили крестоносцы под предводительством Боэмунда. Он объявился как раз тогда, когда все мое внимание было сосредоточено на корректировке сцены с Мэрдж Хефферин. Я хотел проверить, насколько надежными были произведенные много изменения в прошлом.
На этот раз я расположил своих людей на противоположной стороне улицы. Да, я заметил себя напротив; как заметил и Мэрдж, которой стало уже совсем невтерпеж, и она готова была броситься на шею Боэмунду; были там и все остальные участники того маршрута. По мере того, как мимо нас торжественным маршем проходили крестоносцы, голова моя все больше кружилась от тревожного ожидания. Что я увижу: как я спасаю Мэрдж или как она выскакивает на улицу, где ее ждет страшная смерть? Или перед моими глазами предстанет какой-нибудь третий вариант? Текучесть, переменчивость потока времени — вот что меня ужасно беспокоило.
Боэмунд все ближе. Мэрдж распускает свою тунику. Наружу вываливаются тяжелые белые груди. Она вся напрягается и изготавливается к рывку на мостовую. И вдруг как бы ниоткуда появляется второй Джад Эллиот, точно позади нее. Я вижу ошеломленное лицо Мэрдж, когда стальные пальцы моего «альтер эго», как когти, впиваются в ее задницу; вижу, как взлетает вторая рука, чтобы обхватить ее грудь; вижу, как она корчится, извивается, борется со мной, затем в бессилии оседает. И пока Боэмунд проходит мимо, я вижу, как сам исчезаю, оставив «нас» двоих, по одному на каждой стороне широкого проспекта, по которому торжественно шествует христово воинство.
Я облегченно вздохнул. И все же какое-то смутное беспокойство не покидало меня, ибо теперь я уже точно знал, что моя корректировка этой сцены так запечатлена в потоке времени, что ее может заметить кто угодно. Включая и кого-нибудь из патруля времени, который, вдруг обнаружит «удвоения» одного из курьеров, захочет выяснить, что же явилось причиной этому. В любой момент патруль может воспроизвести и эту, и первоначальную сцены — и тогда, пусть даже это оставалось бы нераскрытым вплоть до какого-нибудь десятимиллионного года после Рождества Христова, я буду привлечен к ответственности за произведенную несанкционированную корректировку хода исторических событий. Я временами уже ощущал стальную руку на своем плече, слышал голос, провозглашавший мое имя…
И я действительно ощутил руку на своем плече, услышал голос, окликавший меня по имени.
Я резко обернулся.
— Капистрано?
— Разумеется, Капистрано. А ты разве ждал кого-нибудь другого?
— Я… я… вы застали меня врасплох, вот и все. — Я весь дрожал. У меня даже колени стали мокрыми.
Он был каким-то задерганным и осунувшимся; некогда блестящие темные волосы поседели и неровными прядями свисали вниз; он сильно похудел и выглядел на двадцать лет старше того Капистрано, с которым я был знаком. Я учуял, что это временный разрыв и испытал, уже ставший для меня привычным, страх при столкновении с кем-нибудь из моего собственного будущего.
— Что за беда с вами стряслась? — спросил я.
— Я распадаюсь на части. Меня всего ломает. Взгляни-ка, вон мои туристы. — Он показал в сторону сгрудившихся в кучу путешественников во времени, которые внимательно следили за прохождением крестоносцев. — Я не могу больше оставаться с ними. Меня тошнит от них. Тошнит от всего. Это мой конец, Эллиот, крышка да и только!
— Почему? Что не сложилось?
— Я не могу говорить об этом здесь. Где ты остановился на ночлег?
— Здесь же, в 1097-ом. На постоялом дворе у Золотого Рога.
— Я навещу тебя в полночь, — произнес Капистрано. На какое-то мгновенье он сжал мой локоть. — Это конец, Эллиот, в самом деле, конец. Да будет милость Господня грешной моей душе!
43
Капистрано появился на постоялом дворе за несколько минут до полуночи. Под плащом он приволок пузатую бутылку, которую тут же откупорил и протянул мне.
— Коньяк, — сказал он. — Из 1825 года, разлива 1775-го. Я только-только притащил его вверх по линии.
Я пригубил прямо из бутылки. Капистрано плюхнулся передо мной. Никогда он еще не выглядел так плохо: постаревший, высохший, сгорбившийся. Он взял у меня коньяк и стал пить — много, жадно.
— Прежде, чем вы что-нибудь скажете, — попросил я его, — мне хотелось бы узнать, какой у вас сейчас временной базис. Меня очень пугают разрывы времени.
— Нет никаких разрывов.
— Как так?
— Мой базис — декабрь 2059 года. Точно такой же, как и у тебя.
— Невероятно!
— Невероятно? — повторил он вслед за мною. — Как это ты можешь говорить такое?
— В последний раз, когда я вас видел, вам не было еще сорока лет. А теперь вам далеко за пятьдесят. Не водите меня за нос, Капистрано. Ваш базис где-то в году 2070, разве не так? А если это в самом деле так, то ради Бога, не рассказывайте мне ничего о тех годах, которые для меня пока еще являются будущими!
— Мой базис — 2059 год, — уже со злостью произнес Капистрано. По хриплости его голоса я понял, что эта бутылка коньяка была у него не первой сегодня вечером. — Я сейчас ничуть не старше, чем мне надлежало бы быть по твоим расчетам, — сказал он. — Беда же моя в том, что я теперь мертвец.
— Не понимаю.
— В прошлом месяце я тебе рассказывал о своей прабабке, турчанке?
— Да.
— Сегодня утром я отправился вниз по линии в Стамбул 1955 года. Моей прабабке тогда было семнадцать лет, она еще не была замужем. В момент полного отчаянья я задушил ее и тело швырнул в Босфор. Дело было ночью, шел дождь; никто нас не видел. Я мертвец, Эллиот. Труп.
— Нет, Капистрано!
— Говорил я тебе, давным-давно, что когда придет время, я именно таким образом уйду из жизни? Теперь больше нет той турецкой шлюхи, которая обманом заставила моего прадеда вступить в позорнейший брак. А вместе с нею нет и меня. Стоит мне только вернуться в нынешнее время, как я тут же исчезну, будто никогда и не существовал вовсе. Что же мне делать, Эллиот? Посоветуй. Следует ли мне шунтироваться вниз по линии прямо сейчас и завершить комедию?
Весь вспотев и еще глотнув коньяка, я произнес:
— Приведите мне точную дату вашей остановки в 1955 году. Я прямо сейчас отправлюсь вниз по линии и не дам нанести вашей прабабке какой-либо вред.
— Не смей!
— Тогда сделайте это сами. Появитесь там в последнюю секунду и спасите ее, Капистрано!
Он взглянул на меня печально.
— А какой в этом смысл? Рано или поздно, я все равно убью ее снова. Я не могу иначе. Это моя судьба. А теперь я шунтируюсь вниз прямо сейчас. Ты присмотришь за моими людьми?
— У меня здесь своя группа на маршруте, — напомнил я ему.
— Конечно. Тебе не справиться с двумя. Тогда помоги им, чтобы они хотя бы не застряли. Здесь я должен исчезнуть… должен уйти…
Рука его уже лежала на таймере.
— Капис…
Шунтируясь, он забрал с собой коньяк.
Исчез. Полностью и бесповоротно. Самоубийца, ставший жертвой собственного времяпреступления. Вычеркнут начисто из скрижалей истории. Я понятия не имел, каким образом можно было бы исправить положение. Предположим, я спускаюсь в 1955 год и не даю ему убить свою прабабку. Сейчас в нынешнем времени он уже не существует. Могу ли я задним числом «восстановить» его? Проявится ли действие парадокса транзитного отстранения в обратном порядке? Над подобным я еще не задумывался. Мне очень хотелось сделать все, что только было в моих силах, ради Капистрано. И мне еще надо было позаботиться о его застрявших здесь туристах.
Я размышлял над этими проблемами примерно час. В конце концов я пришел к весьма здравому, хотя и не очень-то романтичному заключению: меня это совершенно не касается, вот что я решил, и лучше всего вызвать патруль времени. С большой неохотой я нажал на кнопку экстренного вызова на своем таймере, подав сигнал, по которому, как считалось, можно сразу же вызвать патрульную службу.
Тотчас же рядом со мной материализовался патрульный. Дэйв Ван-Дам, тот самый светловолосый невоспитанный боров, с которым я познакомился в первый день моего пребывания в Стамбуле.
— Ну? — произнес он.
— Времяпреступное самоубийство, — сообщил я ему. — Капистрано только что убил свою прабабку и шунтировался в нынешнее время.
— Вот гнусный сукин сын. Почему мы должны возиться с этими шаткими ублюдками?
— Он также бросил здесь на произвол судьбы группу туристов, — добавил я. — Вот почему, собственно, я вас и вызвал.
Ван-Дам со злостью плюнул на пол.
— Гнусный он сукин сын, — еще раз повторил он. — Ладно, я займусь этим. — И, прикоснувшись к своему таймеру, исчез из моей комнаты.
Я был очень опечален такой глупой смертью. Ведь человеческая жизнь цена сама по себе. Я вспоминал шарм, которым, несомненно, обладал Капистрано, его привлекательность, впечатлительность, — и вот все эти прекрасные качества были уничтожены в момент опьянения, когда он поддался преступному импульсу. Я не плакал, но мне ох, как хотелось потренировать свои ноги на окружавшей меня жалкой мебели, и я не упустил такой возможности. Поднятый мною шум разбудил мисс Пистил, которая, широко зевнув, пробормотала:
— На нас что, кто-то напал?
— На вас — так да! — прорычал я и, чтобы хоть как-то утолить ярость и облегчить свои муки, плюхнулся на ее постель, буквально протаранив ее. Поначалу она несколько смутилась, но когда до нее полностью дошло, что происходит, тотчас же вступила со мной в самое тесное сотрудничество. Нашему взаимопониманию пришел конец через полминуты, после чего я оставил ее, еще трепещущую, Бильбо Гостмэну. Все еще под влиянием дурного настроения я разбудил хозяина постоялого двора, потребовал себе самого лучшего, какое только есть у него, вина, и в одиночку напился так, что вскоре уже ничего не соображал.
Гораздо позже я узнал, что вся исполненная мною мелодрама была абсолютно бессмысленной. Этот скользкий паршивец Капистрано в самую последнюю секунду передумал. Вместо того, чтобы шунтироваться в 2059 год, что автоматически означало его самоуничтожение, он остался вверху по линии в 1600 году, женившись на дочери турецкого паши и прижив с нею троих детей. Патрулю времени не удавалось выследить его до самого 1607 года, откуда его в конце концов выдернули в 2060 год, и уж тогда за множество совершенных им времяпреступлений приговорили к полному уничтожению. Так или иначе, он свел счеты со своей жизнью, но совершенно не тем романтическим образом, каким ему мечталось. Патрулю также еще пришлось предотвратить убийство прабабушки Капистрано и помешать ему жениться на дочери паши в 1600 году, тем самым выбросить из нынешнего континуума троих родившихся от него детей, и в довершение к этому отыскать и спасти брошенных им туристов. Так что он заставил крепко попотеть сотрудников Службы Времени.
— Если кому-то так уж невтерпеж совершить самоубийство, — подвел черту Дэйв Ван-Дам, — то почему бы, черт побери, просто не выпить сверхдозу снотворного и не избавить всех нас от головной боли?
Мне оставалось только согласиться с ним. Это был единственный случай за всю мою жизнь, когда я и патрульный времени одинаково оценили происходящее.
— Коньяк, — сказал он. — Из 1825 года, разлива 1775-го. Я только-только притащил его вверх по линии.
Я пригубил прямо из бутылки. Капистрано плюхнулся передо мной. Никогда он еще не выглядел так плохо: постаревший, высохший, сгорбившийся. Он взял у меня коньяк и стал пить — много, жадно.
— Прежде, чем вы что-нибудь скажете, — попросил я его, — мне хотелось бы узнать, какой у вас сейчас временной базис. Меня очень пугают разрывы времени.
— Нет никаких разрывов.
— Как так?
— Мой базис — декабрь 2059 года. Точно такой же, как и у тебя.
— Невероятно!
— Невероятно? — повторил он вслед за мною. — Как это ты можешь говорить такое?
— В последний раз, когда я вас видел, вам не было еще сорока лет. А теперь вам далеко за пятьдесят. Не водите меня за нос, Капистрано. Ваш базис где-то в году 2070, разве не так? А если это в самом деле так, то ради Бога, не рассказывайте мне ничего о тех годах, которые для меня пока еще являются будущими!
— Мой базис — 2059 год, — уже со злостью произнес Капистрано. По хриплости его голоса я понял, что эта бутылка коньяка была у него не первой сегодня вечером. — Я сейчас ничуть не старше, чем мне надлежало бы быть по твоим расчетам, — сказал он. — Беда же моя в том, что я теперь мертвец.
— Не понимаю.
— В прошлом месяце я тебе рассказывал о своей прабабке, турчанке?
— Да.
— Сегодня утром я отправился вниз по линии в Стамбул 1955 года. Моей прабабке тогда было семнадцать лет, она еще не была замужем. В момент полного отчаянья я задушил ее и тело швырнул в Босфор. Дело было ночью, шел дождь; никто нас не видел. Я мертвец, Эллиот. Труп.
— Нет, Капистрано!
— Говорил я тебе, давным-давно, что когда придет время, я именно таким образом уйду из жизни? Теперь больше нет той турецкой шлюхи, которая обманом заставила моего прадеда вступить в позорнейший брак. А вместе с нею нет и меня. Стоит мне только вернуться в нынешнее время, как я тут же исчезну, будто никогда и не существовал вовсе. Что же мне делать, Эллиот? Посоветуй. Следует ли мне шунтироваться вниз по линии прямо сейчас и завершить комедию?
Весь вспотев и еще глотнув коньяка, я произнес:
— Приведите мне точную дату вашей остановки в 1955 году. Я прямо сейчас отправлюсь вниз по линии и не дам нанести вашей прабабке какой-либо вред.
— Не смей!
— Тогда сделайте это сами. Появитесь там в последнюю секунду и спасите ее, Капистрано!
Он взглянул на меня печально.
— А какой в этом смысл? Рано или поздно, я все равно убью ее снова. Я не могу иначе. Это моя судьба. А теперь я шунтируюсь вниз прямо сейчас. Ты присмотришь за моими людьми?
— У меня здесь своя группа на маршруте, — напомнил я ему.
— Конечно. Тебе не справиться с двумя. Тогда помоги им, чтобы они хотя бы не застряли. Здесь я должен исчезнуть… должен уйти…
Рука его уже лежала на таймере.
— Капис…
Шунтируясь, он забрал с собой коньяк.
Исчез. Полностью и бесповоротно. Самоубийца, ставший жертвой собственного времяпреступления. Вычеркнут начисто из скрижалей истории. Я понятия не имел, каким образом можно было бы исправить положение. Предположим, я спускаюсь в 1955 год и не даю ему убить свою прабабку. Сейчас в нынешнем времени он уже не существует. Могу ли я задним числом «восстановить» его? Проявится ли действие парадокса транзитного отстранения в обратном порядке? Над подобным я еще не задумывался. Мне очень хотелось сделать все, что только было в моих силах, ради Капистрано. И мне еще надо было позаботиться о его застрявших здесь туристах.
Я размышлял над этими проблемами примерно час. В конце концов я пришел к весьма здравому, хотя и не очень-то романтичному заключению: меня это совершенно не касается, вот что я решил, и лучше всего вызвать патруль времени. С большой неохотой я нажал на кнопку экстренного вызова на своем таймере, подав сигнал, по которому, как считалось, можно сразу же вызвать патрульную службу.
Тотчас же рядом со мной материализовался патрульный. Дэйв Ван-Дам, тот самый светловолосый невоспитанный боров, с которым я познакомился в первый день моего пребывания в Стамбуле.
— Ну? — произнес он.
— Времяпреступное самоубийство, — сообщил я ему. — Капистрано только что убил свою прабабку и шунтировался в нынешнее время.
— Вот гнусный сукин сын. Почему мы должны возиться с этими шаткими ублюдками?
— Он также бросил здесь на произвол судьбы группу туристов, — добавил я. — Вот почему, собственно, я вас и вызвал.
Ван-Дам со злостью плюнул на пол.
— Гнусный он сукин сын, — еще раз повторил он. — Ладно, я займусь этим. — И, прикоснувшись к своему таймеру, исчез из моей комнаты.
Я был очень опечален такой глупой смертью. Ведь человеческая жизнь цена сама по себе. Я вспоминал шарм, которым, несомненно, обладал Капистрано, его привлекательность, впечатлительность, — и вот все эти прекрасные качества были уничтожены в момент опьянения, когда он поддался преступному импульсу. Я не плакал, но мне ох, как хотелось потренировать свои ноги на окружавшей меня жалкой мебели, и я не упустил такой возможности. Поднятый мною шум разбудил мисс Пистил, которая, широко зевнув, пробормотала:
— На нас что, кто-то напал?
— На вас — так да! — прорычал я и, чтобы хоть как-то утолить ярость и облегчить свои муки, плюхнулся на ее постель, буквально протаранив ее. Поначалу она несколько смутилась, но когда до нее полностью дошло, что происходит, тотчас же вступила со мной в самое тесное сотрудничество. Нашему взаимопониманию пришел конец через полминуты, после чего я оставил ее, еще трепещущую, Бильбо Гостмэну. Все еще под влиянием дурного настроения я разбудил хозяина постоялого двора, потребовал себе самого лучшего, какое только есть у него, вина, и в одиночку напился так, что вскоре уже ничего не соображал.
Гораздо позже я узнал, что вся исполненная мною мелодрама была абсолютно бессмысленной. Этот скользкий паршивец Капистрано в самую последнюю секунду передумал. Вместо того, чтобы шунтироваться в 2059 год, что автоматически означало его самоуничтожение, он остался вверху по линии в 1600 году, женившись на дочери турецкого паши и прижив с нею троих детей. Патрулю времени не удавалось выследить его до самого 1607 года, откуда его в конце концов выдернули в 2060 год, и уж тогда за множество совершенных им времяпреступлений приговорили к полному уничтожению. Так или иначе, он свел счеты со своей жизнью, но совершенно не тем романтическим образом, каким ему мечталось. Патрулю также еще пришлось предотвратить убийство прабабушки Капистрано и помешать ему жениться на дочери паши в 1600 году, тем самым выбросить из нынешнего континуума троих родившихся от него детей, и в довершение к этому отыскать и спасти брошенных им туристов. Так что он заставил крепко попотеть сотрудников Службы Времени.
— Если кому-то так уж невтерпеж совершить самоубийство, — подвел черту Дэйв Ван-Дам, — то почему бы, черт побери, просто не выпить сверхдозу снотворного и не избавить всех нас от головной боли?
Мне оставалось только согласиться с ним. Это был единственный случай за всю мою жизнь, когда я и патрульный времени одинаково оценили происходящее.
44
Переполох, устроенный Капистрано, и отвращение, которое вызывали у меня моя группа туристов, ввергли меня в бездну печали.
Я угрюмо перемещался из эпохи в эпоху. Сердце мое мне больше не принадлежало. И к тому времени — а было это где-то в середине второй недели — когда мы достигли 1204 года, я уже знал, что готов совершить нечто гибельное для себя.
Пока же я с собачьим упорством проводил обычную вводную лекцию.
— Старый дух крестоносцев постепенно оживал, — повествовал я, искоса поглядывая на Бильбо, который снова шалил с мисс Пистил, и хмуро взирая на Зауэрабенда, который бредил наяву Пальмирой Гостмэн, с ее жалкой девичьей грудью. — Иерусалим, который крестоносцы захватили столетие тому назад, вновь перешел в руки сарацинов, однако различные династии крестоносцев все еще контролировали большую часть средиземноморского побережья Святой Земли. Арабы сейчас втянуты в междоусобные войны. В 1199 году папа Иннокентий третий призвал к новому крестовому походу.
Я рассказал о том, как откликнулись на призыв папы различные феодалы.
Не забыл упомянуть и о том, как не хотели крестоносцы идти по суше через всю Европу и дальше через Малую Азию в Сирию, о том, что они предпочли морской путь, предполагая высадиться в одной из палестинских гаваней. Поведал своим людям, что в 1202 году при транспортировке войск крестоносцы обратились за помощью к Венеции, ведущей морской державе Европы того времени. Назвал условия, на которых дряхлый, но коварный дож Венеции Энрике Дандоло согласился предоставить корабли в их распоряжение.
— Дандоло, — продолжал я, — согласился перевезти четыре с половиной тысячи рыцарей вместе с их лошадьми, девятью тысячами оруженосцев и двадцатью тысячами человек пехоты, а также снаряжением, рассчитанным на девятимесячный поход. Он также выделил пятьдесят вооруженных галер, которые должны были сопровождать этот конвой. За эти услуги он запросил восемьдесят пять тысяч серебряных марок, то есть около двадцати миллионов долларов в нашей валюте. Плюс половину территории и сокровищ, которые достанутся крестоносцам в результате вооруженной борьбы.
Я объяснил, что крестоносцы согласились на эту чрезмерную цену, рассчитывая надуть слепого старика-дожа. Обрисовал, как этот слепой старик, когда крестоносцы начали скапливаться в Венеции, вытряс из них все, каждую причитающуюся ему марку, и только после этого отпустил их дальше. Описал, как этот престарелый монстр взял в свои руки полный контроль над Крестовым Походом и отплыл, командуя всем флотом, в пасхальный понедельник 1203 года, но курс взял не на Святые Земли, а на Константинополь.
Я изложил им ситуацию, которая к этому времени сложилась в системе правления Византией. Династия Комнинов подошла к своему весьма печальному концу. Когда в 1180 году умер император Мануил Второй, трон унаследовал его молодой сын Алексей Второй, однако он был вскоре убит совершенно безнравственным двоюродным братом своего отца Андроником. Но и сам распутник Андроник был умерщвлен самым ужасным образом разъяренной толпой после того, как очень жестоко правил в течение нескольких лет, и в 1185 году на трон взошел Исаак Ангел, уже немолодой и заикающийся внук по женской линии императора Алексея Первого. Исаак правил в течение десяти лет, правил бестолково, пока и его не свергли — ослепили и бросили в темницу по указанию его собственного брата, который и стал императором Алексеем Третьим.
— Алексей Третий еще правит, — сказал я, — а Исаак Ангел все еще томится в темнице. Но вот сын Исаака, тоже Алексей, спасся бегством и сейчас находится в Венеции. Он пообещал Дандоло огромные суммы денег, если тот восстановит на троне его отца. И вот теперь Дандоло направляется в Константинополь, чтобы свергнуть Алексея Третьего, а Исаака сделать своей марионеткой.
Мои туристы не очень-то вникали в такие тонкости. Мне это было как-то безразлично. Я знал, что они сами до многого дойдут, как только увидят воочию, какой оборот примут события.
Я показал им прибытие в Константинополь участников Четвертого Крестового Похода в конце июня 1203 года. Я предоставил им возможность посмотреть, как Дандоло руководит захватом Скутари — пригорода Константинополя на азиатском берегу Босфора. Я не преминул подчеркнуть, что вход в константинопольскую гавань охраняется огромной башней и двадцатью византийскими галерами и перегорожен массивной железной цепью. Я привлек их внимание к той сцене, когда венецианские матросы взяли на абордаж и увели в плен византийские галеры, а один из кораблей Дандоло, оборудованный чудовищными стальными ножницами, перерубил цепь и открыл проход для захватчиков в Золотой Рог. И позволил им посмотреть на то, как этот сверхчеловек Дандоло, которому было уже девяносто лет, лично возглавил штурм крепостных валов Константинополя.
Я угрюмо перемещался из эпохи в эпоху. Сердце мое мне больше не принадлежало. И к тому времени — а было это где-то в середине второй недели — когда мы достигли 1204 года, я уже знал, что готов совершить нечто гибельное для себя.
Пока же я с собачьим упорством проводил обычную вводную лекцию.
— Старый дух крестоносцев постепенно оживал, — повествовал я, искоса поглядывая на Бильбо, который снова шалил с мисс Пистил, и хмуро взирая на Зауэрабенда, который бредил наяву Пальмирой Гостмэн, с ее жалкой девичьей грудью. — Иерусалим, который крестоносцы захватили столетие тому назад, вновь перешел в руки сарацинов, однако различные династии крестоносцев все еще контролировали большую часть средиземноморского побережья Святой Земли. Арабы сейчас втянуты в междоусобные войны. В 1199 году папа Иннокентий третий призвал к новому крестовому походу.
Я рассказал о том, как откликнулись на призыв папы различные феодалы.
Не забыл упомянуть и о том, как не хотели крестоносцы идти по суше через всю Европу и дальше через Малую Азию в Сирию, о том, что они предпочли морской путь, предполагая высадиться в одной из палестинских гаваней. Поведал своим людям, что в 1202 году при транспортировке войск крестоносцы обратились за помощью к Венеции, ведущей морской державе Европы того времени. Назвал условия, на которых дряхлый, но коварный дож Венеции Энрике Дандоло согласился предоставить корабли в их распоряжение.
— Дандоло, — продолжал я, — согласился перевезти четыре с половиной тысячи рыцарей вместе с их лошадьми, девятью тысячами оруженосцев и двадцатью тысячами человек пехоты, а также снаряжением, рассчитанным на девятимесячный поход. Он также выделил пятьдесят вооруженных галер, которые должны были сопровождать этот конвой. За эти услуги он запросил восемьдесят пять тысяч серебряных марок, то есть около двадцати миллионов долларов в нашей валюте. Плюс половину территории и сокровищ, которые достанутся крестоносцам в результате вооруженной борьбы.
Я объяснил, что крестоносцы согласились на эту чрезмерную цену, рассчитывая надуть слепого старика-дожа. Обрисовал, как этот слепой старик, когда крестоносцы начали скапливаться в Венеции, вытряс из них все, каждую причитающуюся ему марку, и только после этого отпустил их дальше. Описал, как этот престарелый монстр взял в свои руки полный контроль над Крестовым Походом и отплыл, командуя всем флотом, в пасхальный понедельник 1203 года, но курс взял не на Святые Земли, а на Константинополь.
Я изложил им ситуацию, которая к этому времени сложилась в системе правления Византией. Династия Комнинов подошла к своему весьма печальному концу. Когда в 1180 году умер император Мануил Второй, трон унаследовал его молодой сын Алексей Второй, однако он был вскоре убит совершенно безнравственным двоюродным братом своего отца Андроником. Но и сам распутник Андроник был умерщвлен самым ужасным образом разъяренной толпой после того, как очень жестоко правил в течение нескольких лет, и в 1185 году на трон взошел Исаак Ангел, уже немолодой и заикающийся внук по женской линии императора Алексея Первого. Исаак правил в течение десяти лет, правил бестолково, пока и его не свергли — ослепили и бросили в темницу по указанию его собственного брата, который и стал императором Алексеем Третьим.
— Алексей Третий еще правит, — сказал я, — а Исаак Ангел все еще томится в темнице. Но вот сын Исаака, тоже Алексей, спасся бегством и сейчас находится в Венеции. Он пообещал Дандоло огромные суммы денег, если тот восстановит на троне его отца. И вот теперь Дандоло направляется в Константинополь, чтобы свергнуть Алексея Третьего, а Исаака сделать своей марионеткой.
Мои туристы не очень-то вникали в такие тонкости. Мне это было как-то безразлично. Я знал, что они сами до многого дойдут, как только увидят воочию, какой оборот примут события.
Я показал им прибытие в Константинополь участников Четвертого Крестового Похода в конце июня 1203 года. Я предоставил им возможность посмотреть, как Дандоло руководит захватом Скутари — пригорода Константинополя на азиатском берегу Босфора. Я не преминул подчеркнуть, что вход в константинопольскую гавань охраняется огромной башней и двадцатью византийскими галерами и перегорожен массивной железной цепью. Я привлек их внимание к той сцене, когда венецианские матросы взяли на абордаж и увели в плен византийские галеры, а один из кораблей Дандоло, оборудованный чудовищными стальными ножницами, перерубил цепь и открыл проход для захватчиков в Золотой Рог. И позволил им посмотреть на то, как этот сверхчеловек Дандоло, которому было уже девяносто лет, лично возглавил штурм крепостных валов Константинополя.