— Где хочешь обедать?
— Может, пойдем поедим кислой капусты?
Было еще слишком рано, и мы завернули в какое-то кафе около Оперы.
— Устала?
— Нет. А ты?
Я испытывал известное утомление, но не уверен, что чисто физическое. К тому же оно никак не было связано с Иветтой. Я назвал бы свое тогдашнее состояние космической меланхолией, навеянной унылым шарканьем толпы.
Мы пообедали в эльзасской пивной на улице Энгьен, где нам много раз доводилось наслаждаться кислой капустой, после чего я предложил сходить в кино, но Иветта предпочла вернуться домой.
Около десяти, когда мы смотрели телевизор, мы услышали, как в замке повернулся ключ, и я впервые увидел принаряженную Жанину, выглядевшую очень элегантно в юбке цвета морской волны, белом лифе, голубом пальто и красной шляпке. Косметика была у нее теперь другая, духи — тоже.
Мы продолжали смотреть телевизор. Иветта, чихнув два-три раза, настояла, чтобы мы выпили грогу, и в половине двенадцатого все в квартире спали.
Это был один из самых спокойных, самых неторопливых дней за много лет.
Нужно ли признаваться, что от него осталось ощущение, которое я предпочитаю не анализировать?
Глава 9
— Может, пойдем поедим кислой капусты?
Было еще слишком рано, и мы завернули в какое-то кафе около Оперы.
— Устала?
— Нет. А ты?
Я испытывал известное утомление, но не уверен, что чисто физическое. К тому же оно никак не было связано с Иветтой. Я назвал бы свое тогдашнее состояние космической меланхолией, навеянной унылым шарканьем толпы.
Мы пообедали в эльзасской пивной на улице Энгьен, где нам много раз доводилось наслаждаться кислой капустой, после чего я предложил сходить в кино, но Иветта предпочла вернуться домой.
Около десяти, когда мы смотрели телевизор, мы услышали, как в замке повернулся ключ, и я впервые увидел принаряженную Жанину, выглядевшую очень элегантно в юбке цвета морской волны, белом лифе, голубом пальто и красной шляпке. Косметика была у нее теперь другая, духи — тоже.
Мы продолжали смотреть телевизор. Иветта, чихнув два-три раза, настояла, чтобы мы выпили грогу, и в половине двенадцатого все в квартире спали.
Это был один из самых спокойных, самых неторопливых дней за много лет.
Нужно ли признаваться, что от него осталось ощущение, которое я предпочитаю не анализировать?
Глава 9
Канн, воскресенье, 25 декабря.
Светит солнце, люди без пальто прогуливаются по Круазетт, пальмы которой вырисовываются на фоне фиолетовой голубизны Эстереля[8] и синевы моря, где маленькие белые лодки кажутся словно подвешенными в небе.
Я настоял, чтобы моя жена вышла в город с Жеральдиной Филипс, своей подругой, с которой она не виделась много лет и встретилась в день нашего приезда в холле «Карлтона». Их знакомство началось еще до меня, и, столкнувшись, они бросились друг другу на шею.
Постараюсь изложить все по порядку, хоть это и кажется мне бесполезным.
Передо мной лежит календарь, но я не нуждаюсь в нем — и без него не запутаюсь в воспоминаниях. Страницы, на которых я пишу, иного формата, нежели раньше, потому что пользуюсь гостиничной бумагой.
Когда я перечитал то, что написал у себя в кабинете утром в понедельник 19 декабря, мне показалось, что это происходило в другом мире или, во всяком случае, очень давно; мне надо сделать над собой усилие, чтобы поверить, что Рождество, которое я встречаю, — это тот самый праздник, за подготовкой к которому мы с Иветтой наблюдали на улицах Парижа в воскресенье.
В понедельник утром я послал ей цветы, позаботившись на этот раз, чтобы они попали к ней, и когда в полдень забежал ее поцеловать, увидел, что она по-настоящему растрогана. Я никогда не дарил ей цветов — все недосуг было о них подумать, — если не считать случайных букетиков в кафе или на террасе, причем почти всегда это были фиалки.
— Ты со мной обращаешься как с настоящей дамой, — восхитилась она. Посмотри, какие они красивые!
Вторую половину дня провел во Дворце. Я обещал Вивиане вернуться пораньше, потому что этим вечером у нас дома должно было состояться то, что мы именуем «обедом старшины сословия», — обед, ежегодно даваемый нами всем старым хрычам из адвокатуры.
Возвращаясь на Орлеанскую набережную, я намеревался пробыть на торжестве всего несколько минут. Случилось так, что, пересекая мостик, связывающий острова Сите и Сен-Луи, я бросил взгляд на окна нашей с Иветтой квартиры, что обычно мне несвойственно Они отсвечивали розовым, и помню, как отметил про себя, что это создает впечатление уютного, теплого гнездышка, местечка, где хорошо жить вдвоем. Молодые пары, гуляющие по набережным и двигающиеся как бы боком, потому что парень и девушка держат друг друга за талию, наверняка поглядывают подчас на наши окна и вздыхают:
— Попозже, когда мы…
Своим ключом мне воспользоваться не пришлось — узнав мои шаги на лестнице, Жанина распахнула дверь, и я понял: что-то стряслось.
— Она заболела?
Следуя за мной через прихожую, Жанина спросила:
— Вы ее не видели?
— Нет. Она ушла в город?
Жанина заколебалась, не зная, как ей держаться.
— Около трех.
— Не сказала, куда идет?
— Ответила только, что хочет пройтись.
Было половина восьмого. С тех пор как Иветта переехала на Орлеанскую набережную, она никогда не возвращалась так поздно.
— Может, пошла за покупками? — продолжала Жанина.
— Она говорила об этом?
— Не то чтобы определенно, но рассказала мне, что видела вчера в витринах. Не сомневаюсь, она вернется с минуты на минуту.
Я понял: Жанина в это не верит. Я тоже не поверил.
— Мысль о прогулке пришла ей внезапно?
— Да.
— Ей никто не звонил?
— Нет. Телефон вообще весь день молчал.
— Как она выглядела?
Этого Жанина не скажет мне из боязни выдать Иветту.
— Дать вам чего-нибудь выпить?
— Нет.
Я рухнул в одно из кресел гостиной, но ненадолго — мне не сиделось на месте.
— Мне остаться или уйти?
— Она не говорила о Мазетти?
— Нет.
— Ни разу?
— Уже давно.
— Вспоминала о нем с сожалением?
Жанина ответила «нет», но я почувствовал, что она не совсем правдива.
— Да не ломайте вы себе голову, мсье. Она скоро вернется.
В восемь Иветта не вернулась, в половине девятого тоже, и когда зазвонил телефон, я ринулся к аппарату. Говорила Вивиана.
— Ты забыл, что у нас обедают четырнадцать человек.
— Меня не будет.
— Что ты сказал?
— Что меня на обеде не будет.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего.
Я просто не в силах идти переодеваться к обеду со старшиной сословия, коллегами и их женами.
— Неприятности?
— Нет.
— Не скажешь, в чем дело?
— Нет. Извинись за меня. Придумай что угодно и передай всем, что я, вероятно, появлюсь, но позже вечером.
Я перебрал в уме множество вариантов-с Иветтой ведь все возможно, вплоть до того, что она находится сейчас в доме свиданий с каким-нибудь мужчиной, которого в полдень еще не знала. Такое случалось с ней в эпоху улицы Понтье.
Правда, в последнее время она вела себя по-другому, казалась совсем иной, но такие метаморфозы долго не длятся.
Не того же ли мнения и Жанина? Она пытается меня развлечь, но это ей плохо удается. В конце концов она убеждает меня выпить виски, и правильно делает.
— Не надо на нее сердиться.
— А я и не сержусь.
— Это не ее вина.
Жанина тоже думает о Мазетти. Иветта никогда его не забывала. И даже если на некоторое время он утратил всякий интерес в ее глазах, разве не может быть, что с приближением праздников на нее повеяло воспоминаниями?
Совершенно невероятно, чтобы мы встретили его вчера в воскресной толпе и Иветта мне об этом не сказала. Но мы сталкивались с сотнями других пар, других мужчин, кто-нибудь оказался похож на него, и этого оказалось довольно.
Ничего я не знаю. Только теряюсь в догадках.
Толчком могло послужить что угодно, вплоть до ее беременности. Не об этом ли побежала она сообщать на набережную Жавель?
Мы с Жаниной оба вздрагиваем всякий раз, когда слышим шаги на лестнице.
Но к нам на этаж никто не направляется, и никогда еще мы не различали так четко, как сегодня, каждый звук в доме.
— Почему бы вам не пойти на ваш обед?
— Исключено.
— Это бы вас отвлекло. Здесь вы совсем изведетесь.
Около десяти звонит моя жена.
— Все в гостиной. Я на минутку выскочила. Сказал бы ты лучше мне правду.
— Правды-то я и не знаю.
— Она заболела?
— Нет.
— Уличное происшествие?
— Неизвестно.
— Ты хочешь сказать, что она исчезла?
Молчание. Потом Вивиана, еле шевеля губами, роняет:
— Надеюсь, ничего серьезного.
Одиннадцать часов. Жанина безуспешно пыталась покормить меня. Я не смог есть. Выпил немного спиртного, сколько стопок — не считал. Не решаюсь позвонить в полицию — боюсь привести в движение всю машину, тогда как все может разрешиться само по себе.
— Она никогда не называла его адреса?
— Мазетти? Нет. Знаю только, что это в районе набережной Жавель.
— Названия гостиницы тоже не знаете?
— Нет.
У меня появляется желание отправиться на розыски гостиницы, где живет Мазетти, но я сознаю неосуществимость своей затеи. Мне знаком этот квартал, и начни я ходить от меблирашки к меблирашке да задавать вопросы, на них даже не ответят.
В десять минут первого снова звонит Вивиана, и я сержусь на нее за то, что своими звонками она каждый раз вселяет в меня напрасную надежду.
— Ничего?
— Ничего.
— Гости уехали.
Я вешаю трубку и внезапно хватаю пальто и шляпу.
— Куда вы?
— Убедиться, что с ней ничего не случилось.
Мой личный визит в полицию-это не то, что звонок туда. Пересекаю паперть Нотр-Дам, обхожу собор сзади и проникаю во двор префектуры полиции, где освещено всего несколько окон. Пустынные коридоры, где разносятся мои шаги, хорошо мне знакомы. Два человека, с которыми я разминулся, оборачиваются мне вслед, распахиваю двери дежурной части, и чей-то голос весело бросает:
— Глядите-ка! К нам пожаловал мэтр Гобийо. Значит, где-то совершается преступление.
Это инспектор Гризе, мой давний знакомец. Он пожимает мне руку. Гризе и с ним еще двое дежурят в просторном помещении с телефонным коммутатором на много сотен гнезд и планом Парижа во всю стену, на котором то и дело загорается лампочка.
Тогда один из троих втыкает штекер в гнездо.
— Квартал Сен-Виктор?.. Ты, Коломбани?.. Машина к вам выслана…
Что-нибудь серьезное?.. Нет? Драка?.. Ладно.
Все сведения о происшествиях в Париже поступают сюда, к трем мужчинам с трубкой или сигаретой во рту, один из которых варит кофе на спиртовке.
Это напоминает мне, что как-то утром, уже давно, когда я одевался, усталый до головокружения, Иветта говорила со мной о покупке спиртовки.
— Выпьете чашечку, мэтр?
Хоть я здесь и не впервые, полицейским любопытно: что меня привело?
— Позволите воспользоваться вашим телефоном?
— Звоните вот по этому. Он прямой.
Я набираю номер Орлеанской набережной.
— Это я. Ничего?
Само собой, ничего. Я подхожу к Гризе, у которого на коротких усиках темнеет кружок от бесчисленных сигарет.
— Вам не сообщали о каком-нибудь происшествии с девушкой?
— С начала моего дежурства — нет. Впрочем, минутку.
Он перелистывает тетрадь в черной обложке.
— Зовут?
— Иветта Моде.
— Нет. Есть тут некая Берта Костерман, заболевшая прямо на улице и госпитализированная, но она бельгийка, и ей тридцать девять.
Гризе не задает вопросов. Я слежу за маленькими лампочками, вспыхивающими на плане Парижа, особенно в XV округе, где расположен квартал Жавель. Мне приходит мысль позвонить на «Ситроен», но заводоуправление закрыто, а в цехах никаких справок не дадут. Но даже если мне ответят, что Мазетти на рабочем месте, успокоит ли это меня окончательно? Что это будет означать?
— Алло! Гранд-Карьер?.. Что там у вас?.. Как?.. Да… Высылаю «скорую». Гризе поворачивается ко мне. — Не женщина. Пырнули одного северо-африканца.
Множественные ранения.
Сидя на столе, свесив ноги и сдвинув шляпу на затылок, я выпиваю протянутый мне кофе, потом, снедаемый тревогой, принимаюсь расхаживать.
— Что она за девушка? — осведомляется Гризе не из любопытства, а в надежде мне помочь.
Что ответить? Как описать Иветту?
— Двадцать лет, но выглядит моложе. Маленькая, тоненькая, в норковой шубе, прическа — конский хвост.
Я снова звоню.
— Это опять я.
— По-прежнему ничего.
— Еду.
Я не хочу выставлять напоказ свое нетерпение. К тому же лучше ждать на Орлеанской набережной, чем здесь, где каждые пять минут вспыхивают лампочки.
Полицейские слышали мой разговор с Жаниной. Гризе обещает:
— Если будет что новое, свяжусь с вами. Вы дома?
— Нет.
Я даю ему адрес и телефон на Орлеанской набережной.
Стоит ли описывать остаток ночи со всеми подробностями? Отперла мне Жанина. Ни она, ни я не ложились, не раздевались, а просидели до утра в креслах в гостиной, не сводя глаз с телефона и подскакивая всякий раз, когда под окнами проезжало такси.
Как мы с Иветтой расстались в полдень? Я пытался это вспомнить, но не сумел. Мне хочется представить себе ее последний взгляд, как будто это подскажет хоть какую-то разгадку.
Наконец занялся день. До этого Жанина дважды погружалась в дрему, я, кажется, тоже, хоть и не сознавая, что сплю. В восемь утра, заметив за окном велосипедиста с кипой газет под мышкой, подумал, что надо купить какую-нибудь. Вдруг там что-то сообщается об Иветте?
Жанина просматривала заголовки через мое плечо.
— Ничего.
Позвонила Борденав:
— Вы не забыли, что в десять у вас встреча с министром общественных работ?
— Не поеду.
— А на остальные встречи?
— Отговоритесь как-нибудь.
По странной иронии судьбы на нужный звонок к аппарату подошел не я, а Жанина.
— Минутку… Да, он здесь. Передаю трубку.
Я вопросительно посмотрел на нее и понял, что она предпочитает ничего мне не говорить. Едва я взялся за телефон, как услышал за спиной рыдания.
— Гобийо слушает.
— Говорит инспектор Тишауэр, мэтр. Мой сменщик, сдавая ночное дежурство, наказал мне известить вас, если…
— Да, да. Что случилось?
— Вы ведь справлялись об Иветте Моде, верно? Двадцать лет, уроженка Лиона. Та самая, что в прошлом году…
— Да.
Я замер затаив дыхание.
— Ее зарезали этой ночью ножом в гостинице «Вильна» на набережной Жавель.
Преступник, пробродив несколько часов по кварталу, сам явился в полицейский участок на улице Лакордера. На место происшествия выехала оперативная машина, и жертву обнаружили в указанном им номере. Убийца, разнорабочий по фамилии Мазетти, полностью во всем признался.
Понедельник, 26 декабря.
Остальное я узнал уже потом: случившимся продолжают заниматься газеты, где моя фамилия набрана крупным шрифтом. Я мог бы этого избежать. Мой коллега Лучани позвонил мне, как только ему поручили защищать обвиняемого.
Мазетти, которому безразлично, что с ним станет, ограничился тем, что указал в списке адвокатов, предложенных ему следователем, первую попавшуюся фамилию с итальянским звучанием. Лучани интересовался, следует ли ему принять меры, чтобы мое имя не упоминалось. Я ответил «нет».
Иветту нашли голой на узкой железной кровати, под левой грудью у нее была рана. Я съездил туда. Видел ее до того, как труп увезли. Видел комнату.
Видел гостиницу с лестницами, где кишели мужчины, нагонявшие на нее страх.
Я видел Мазетти, мы посмотрели друг на друга, и я отвел глаза: на лице у него не было ни тени сожаления.
Полицейским, следователю, своему адвокату он твердил одно:
— Она пришла. Я умолял ее остаться и, когда она решила уйти, помешал этому.
Значит, она пыталась-таки вернуться на Орлеанскую набережную.
Ей самой захотелось на набережную Жавель: в номере нашли грубошерстный норвежский свитер, мужской свитер, вроде того, что она купила себе. Это наверняка рождественский подарок, приготовленный ей Мазетти. Картонная коробка с магазинной этикеткой валялась под кроватью.
Хоронили Иветту мы с Жаниной, потому что семья покойной, извещенная телеграммой, не подала признаков жизни.
— Что делать с ее вещами?
Я ответил Жанине: «Не знаю — и разрешил, если она захочет, взять их себе.
Побеседовал со следователем и предупредил, что, не имея возможности взять на себя защиту Мазетти, как мне хотелось бы, выступлю свидетелем на суде.
Это его удивило. Все смотрят на меня так, словно отказываются что-либо понимать. Вивиана — тоже.
Когда я вернулся с похорон, она, хоть и не веря в успех, все-таки предложила:
— Ты не находишь, что тебе пошло бы на пользу уехать на несколько дней из Парижа?
Я ответил согласием.
— Куда хочешь поехать? — полюбопытствовала она, удивленная столь легкой победой.
— Разве ты не забронировала номер в Канне?
— Когда рассчитываешь отправиться?
— Первым же поездом.
— Нынче вечером?
— Идет.
У меня нет к ней даже ненависти. Рядом она со мной или далеко, говорит или молчит, воображая, что по-прежнему распоряжается нашей судьбой, — не важно. Для меня она перестала существовать.
«В случае беды… — написал я где-то выше.
Коллега Лучани, которому я пошлю это досье, почерпнет «в нем, может быть, аргументы для того, чтобы добиться оправдания Мазетти или хотя бы избавить его от слишком строгого наказания.
А я буду по-прежнему защищать всякую сволочь.
Я настоял, чтобы моя жена вышла в город с Жеральдиной Филипс, своей подругой, с которой она не виделась много лет и встретилась в день нашего приезда в холле «Карлтона». Их знакомство началось еще до меня, и, столкнувшись, они бросились друг другу на шею.
Постараюсь изложить все по порядку, хоть это и кажется мне бесполезным.
Передо мной лежит календарь, но я не нуждаюсь в нем — и без него не запутаюсь в воспоминаниях. Страницы, на которых я пишу, иного формата, нежели раньше, потому что пользуюсь гостиничной бумагой.
Когда я перечитал то, что написал у себя в кабинете утром в понедельник 19 декабря, мне показалось, что это происходило в другом мире или, во всяком случае, очень давно; мне надо сделать над собой усилие, чтобы поверить, что Рождество, которое я встречаю, — это тот самый праздник, за подготовкой к которому мы с Иветтой наблюдали на улицах Парижа в воскресенье.
В понедельник утром я послал ей цветы, позаботившись на этот раз, чтобы они попали к ней, и когда в полдень забежал ее поцеловать, увидел, что она по-настоящему растрогана. Я никогда не дарил ей цветов — все недосуг было о них подумать, — если не считать случайных букетиков в кафе или на террасе, причем почти всегда это были фиалки.
— Ты со мной обращаешься как с настоящей дамой, — восхитилась она. Посмотри, какие они красивые!
Вторую половину дня провел во Дворце. Я обещал Вивиане вернуться пораньше, потому что этим вечером у нас дома должно было состояться то, что мы именуем «обедом старшины сословия», — обед, ежегодно даваемый нами всем старым хрычам из адвокатуры.
Возвращаясь на Орлеанскую набережную, я намеревался пробыть на торжестве всего несколько минут. Случилось так, что, пересекая мостик, связывающий острова Сите и Сен-Луи, я бросил взгляд на окна нашей с Иветтой квартиры, что обычно мне несвойственно Они отсвечивали розовым, и помню, как отметил про себя, что это создает впечатление уютного, теплого гнездышка, местечка, где хорошо жить вдвоем. Молодые пары, гуляющие по набережным и двигающиеся как бы боком, потому что парень и девушка держат друг друга за талию, наверняка поглядывают подчас на наши окна и вздыхают:
— Попозже, когда мы…
Своим ключом мне воспользоваться не пришлось — узнав мои шаги на лестнице, Жанина распахнула дверь, и я понял: что-то стряслось.
— Она заболела?
Следуя за мной через прихожую, Жанина спросила:
— Вы ее не видели?
— Нет. Она ушла в город?
Жанина заколебалась, не зная, как ей держаться.
— Около трех.
— Не сказала, куда идет?
— Ответила только, что хочет пройтись.
Было половина восьмого. С тех пор как Иветта переехала на Орлеанскую набережную, она никогда не возвращалась так поздно.
— Может, пошла за покупками? — продолжала Жанина.
— Она говорила об этом?
— Не то чтобы определенно, но рассказала мне, что видела вчера в витринах. Не сомневаюсь, она вернется с минуты на минуту.
Я понял: Жанина в это не верит. Я тоже не поверил.
— Мысль о прогулке пришла ей внезапно?
— Да.
— Ей никто не звонил?
— Нет. Телефон вообще весь день молчал.
— Как она выглядела?
Этого Жанина не скажет мне из боязни выдать Иветту.
— Дать вам чего-нибудь выпить?
— Нет.
Я рухнул в одно из кресел гостиной, но ненадолго — мне не сиделось на месте.
— Мне остаться или уйти?
— Она не говорила о Мазетти?
— Нет.
— Ни разу?
— Уже давно.
— Вспоминала о нем с сожалением?
Жанина ответила «нет», но я почувствовал, что она не совсем правдива.
— Да не ломайте вы себе голову, мсье. Она скоро вернется.
В восемь Иветта не вернулась, в половине девятого тоже, и когда зазвонил телефон, я ринулся к аппарату. Говорила Вивиана.
— Ты забыл, что у нас обедают четырнадцать человек.
— Меня не будет.
— Что ты сказал?
— Что меня на обеде не будет.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего.
Я просто не в силах идти переодеваться к обеду со старшиной сословия, коллегами и их женами.
— Неприятности?
— Нет.
— Не скажешь, в чем дело?
— Нет. Извинись за меня. Придумай что угодно и передай всем, что я, вероятно, появлюсь, но позже вечером.
Я перебрал в уме множество вариантов-с Иветтой ведь все возможно, вплоть до того, что она находится сейчас в доме свиданий с каким-нибудь мужчиной, которого в полдень еще не знала. Такое случалось с ней в эпоху улицы Понтье.
Правда, в последнее время она вела себя по-другому, казалась совсем иной, но такие метаморфозы долго не длятся.
Не того же ли мнения и Жанина? Она пытается меня развлечь, но это ей плохо удается. В конце концов она убеждает меня выпить виски, и правильно делает.
— Не надо на нее сердиться.
— А я и не сержусь.
— Это не ее вина.
Жанина тоже думает о Мазетти. Иветта никогда его не забывала. И даже если на некоторое время он утратил всякий интерес в ее глазах, разве не может быть, что с приближением праздников на нее повеяло воспоминаниями?
Совершенно невероятно, чтобы мы встретили его вчера в воскресной толпе и Иветта мне об этом не сказала. Но мы сталкивались с сотнями других пар, других мужчин, кто-нибудь оказался похож на него, и этого оказалось довольно.
Ничего я не знаю. Только теряюсь в догадках.
Толчком могло послужить что угодно, вплоть до ее беременности. Не об этом ли побежала она сообщать на набережную Жавель?
Мы с Жаниной оба вздрагиваем всякий раз, когда слышим шаги на лестнице.
Но к нам на этаж никто не направляется, и никогда еще мы не различали так четко, как сегодня, каждый звук в доме.
— Почему бы вам не пойти на ваш обед?
— Исключено.
— Это бы вас отвлекло. Здесь вы совсем изведетесь.
Около десяти звонит моя жена.
— Все в гостиной. Я на минутку выскочила. Сказал бы ты лучше мне правду.
— Правды-то я и не знаю.
— Она заболела?
— Нет.
— Уличное происшествие?
— Неизвестно.
— Ты хочешь сказать, что она исчезла?
Молчание. Потом Вивиана, еле шевеля губами, роняет:
— Надеюсь, ничего серьезного.
Одиннадцать часов. Жанина безуспешно пыталась покормить меня. Я не смог есть. Выпил немного спиртного, сколько стопок — не считал. Не решаюсь позвонить в полицию — боюсь привести в движение всю машину, тогда как все может разрешиться само по себе.
— Она никогда не называла его адреса?
— Мазетти? Нет. Знаю только, что это в районе набережной Жавель.
— Названия гостиницы тоже не знаете?
— Нет.
У меня появляется желание отправиться на розыски гостиницы, где живет Мазетти, но я сознаю неосуществимость своей затеи. Мне знаком этот квартал, и начни я ходить от меблирашки к меблирашке да задавать вопросы, на них даже не ответят.
В десять минут первого снова звонит Вивиана, и я сержусь на нее за то, что своими звонками она каждый раз вселяет в меня напрасную надежду.
— Ничего?
— Ничего.
— Гости уехали.
Я вешаю трубку и внезапно хватаю пальто и шляпу.
— Куда вы?
— Убедиться, что с ней ничего не случилось.
Мой личный визит в полицию-это не то, что звонок туда. Пересекаю паперть Нотр-Дам, обхожу собор сзади и проникаю во двор префектуры полиции, где освещено всего несколько окон. Пустынные коридоры, где разносятся мои шаги, хорошо мне знакомы. Два человека, с которыми я разминулся, оборачиваются мне вслед, распахиваю двери дежурной части, и чей-то голос весело бросает:
— Глядите-ка! К нам пожаловал мэтр Гобийо. Значит, где-то совершается преступление.
Это инспектор Гризе, мой давний знакомец. Он пожимает мне руку. Гризе и с ним еще двое дежурят в просторном помещении с телефонным коммутатором на много сотен гнезд и планом Парижа во всю стену, на котором то и дело загорается лампочка.
Тогда один из троих втыкает штекер в гнездо.
— Квартал Сен-Виктор?.. Ты, Коломбани?.. Машина к вам выслана…
Что-нибудь серьезное?.. Нет? Драка?.. Ладно.
Все сведения о происшествиях в Париже поступают сюда, к трем мужчинам с трубкой или сигаретой во рту, один из которых варит кофе на спиртовке.
Это напоминает мне, что как-то утром, уже давно, когда я одевался, усталый до головокружения, Иветта говорила со мной о покупке спиртовки.
— Выпьете чашечку, мэтр?
Хоть я здесь и не впервые, полицейским любопытно: что меня привело?
— Позволите воспользоваться вашим телефоном?
— Звоните вот по этому. Он прямой.
Я набираю номер Орлеанской набережной.
— Это я. Ничего?
Само собой, ничего. Я подхожу к Гризе, у которого на коротких усиках темнеет кружок от бесчисленных сигарет.
— Вам не сообщали о каком-нибудь происшествии с девушкой?
— С начала моего дежурства — нет. Впрочем, минутку.
Он перелистывает тетрадь в черной обложке.
— Зовут?
— Иветта Моде.
— Нет. Есть тут некая Берта Костерман, заболевшая прямо на улице и госпитализированная, но она бельгийка, и ей тридцать девять.
Гризе не задает вопросов. Я слежу за маленькими лампочками, вспыхивающими на плане Парижа, особенно в XV округе, где расположен квартал Жавель. Мне приходит мысль позвонить на «Ситроен», но заводоуправление закрыто, а в цехах никаких справок не дадут. Но даже если мне ответят, что Мазетти на рабочем месте, успокоит ли это меня окончательно? Что это будет означать?
— Алло! Гранд-Карьер?.. Что там у вас?.. Как?.. Да… Высылаю «скорую». Гризе поворачивается ко мне. — Не женщина. Пырнули одного северо-африканца.
Множественные ранения.
Сидя на столе, свесив ноги и сдвинув шляпу на затылок, я выпиваю протянутый мне кофе, потом, снедаемый тревогой, принимаюсь расхаживать.
— Что она за девушка? — осведомляется Гризе не из любопытства, а в надежде мне помочь.
Что ответить? Как описать Иветту?
— Двадцать лет, но выглядит моложе. Маленькая, тоненькая, в норковой шубе, прическа — конский хвост.
Я снова звоню.
— Это опять я.
— По-прежнему ничего.
— Еду.
Я не хочу выставлять напоказ свое нетерпение. К тому же лучше ждать на Орлеанской набережной, чем здесь, где каждые пять минут вспыхивают лампочки.
Полицейские слышали мой разговор с Жаниной. Гризе обещает:
— Если будет что новое, свяжусь с вами. Вы дома?
— Нет.
Я даю ему адрес и телефон на Орлеанской набережной.
Стоит ли описывать остаток ночи со всеми подробностями? Отперла мне Жанина. Ни она, ни я не ложились, не раздевались, а просидели до утра в креслах в гостиной, не сводя глаз с телефона и подскакивая всякий раз, когда под окнами проезжало такси.
Как мы с Иветтой расстались в полдень? Я пытался это вспомнить, но не сумел. Мне хочется представить себе ее последний взгляд, как будто это подскажет хоть какую-то разгадку.
Наконец занялся день. До этого Жанина дважды погружалась в дрему, я, кажется, тоже, хоть и не сознавая, что сплю. В восемь утра, заметив за окном велосипедиста с кипой газет под мышкой, подумал, что надо купить какую-нибудь. Вдруг там что-то сообщается об Иветте?
Жанина просматривала заголовки через мое плечо.
— Ничего.
Позвонила Борденав:
— Вы не забыли, что в десять у вас встреча с министром общественных работ?
— Не поеду.
— А на остальные встречи?
— Отговоритесь как-нибудь.
По странной иронии судьбы на нужный звонок к аппарату подошел не я, а Жанина.
— Минутку… Да, он здесь. Передаю трубку.
Я вопросительно посмотрел на нее и понял, что она предпочитает ничего мне не говорить. Едва я взялся за телефон, как услышал за спиной рыдания.
— Гобийо слушает.
— Говорит инспектор Тишауэр, мэтр. Мой сменщик, сдавая ночное дежурство, наказал мне известить вас, если…
— Да, да. Что случилось?
— Вы ведь справлялись об Иветте Моде, верно? Двадцать лет, уроженка Лиона. Та самая, что в прошлом году…
— Да.
Я замер затаив дыхание.
— Ее зарезали этой ночью ножом в гостинице «Вильна» на набережной Жавель.
Преступник, пробродив несколько часов по кварталу, сам явился в полицейский участок на улице Лакордера. На место происшествия выехала оперативная машина, и жертву обнаружили в указанном им номере. Убийца, разнорабочий по фамилии Мазетти, полностью во всем признался.
Понедельник, 26 декабря.
Остальное я узнал уже потом: случившимся продолжают заниматься газеты, где моя фамилия набрана крупным шрифтом. Я мог бы этого избежать. Мой коллега Лучани позвонил мне, как только ему поручили защищать обвиняемого.
Мазетти, которому безразлично, что с ним станет, ограничился тем, что указал в списке адвокатов, предложенных ему следователем, первую попавшуюся фамилию с итальянским звучанием. Лучани интересовался, следует ли ему принять меры, чтобы мое имя не упоминалось. Я ответил «нет».
Иветту нашли голой на узкой железной кровати, под левой грудью у нее была рана. Я съездил туда. Видел ее до того, как труп увезли. Видел комнату.
Видел гостиницу с лестницами, где кишели мужчины, нагонявшие на нее страх.
Я видел Мазетти, мы посмотрели друг на друга, и я отвел глаза: на лице у него не было ни тени сожаления.
Полицейским, следователю, своему адвокату он твердил одно:
— Она пришла. Я умолял ее остаться и, когда она решила уйти, помешал этому.
Значит, она пыталась-таки вернуться на Орлеанскую набережную.
Ей самой захотелось на набережную Жавель: в номере нашли грубошерстный норвежский свитер, мужской свитер, вроде того, что она купила себе. Это наверняка рождественский подарок, приготовленный ей Мазетти. Картонная коробка с магазинной этикеткой валялась под кроватью.
Хоронили Иветту мы с Жаниной, потому что семья покойной, извещенная телеграммой, не подала признаков жизни.
— Что делать с ее вещами?
Я ответил Жанине: «Не знаю — и разрешил, если она захочет, взять их себе.
Побеседовал со следователем и предупредил, что, не имея возможности взять на себя защиту Мазетти, как мне хотелось бы, выступлю свидетелем на суде.
Это его удивило. Все смотрят на меня так, словно отказываются что-либо понимать. Вивиана — тоже.
Когда я вернулся с похорон, она, хоть и не веря в успех, все-таки предложила:
— Ты не находишь, что тебе пошло бы на пользу уехать на несколько дней из Парижа?
Я ответил согласием.
— Куда хочешь поехать? — полюбопытствовала она, удивленная столь легкой победой.
— Разве ты не забронировала номер в Канне?
— Когда рассчитываешь отправиться?
— Первым же поездом.
— Нынче вечером?
— Идет.
У меня нет к ней даже ненависти. Рядом она со мной или далеко, говорит или молчит, воображая, что по-прежнему распоряжается нашей судьбой, — не важно. Для меня она перестала существовать.
«В случае беды… — написал я где-то выше.
Коллега Лучани, которому я пошлю это досье, почерпнет «в нем, может быть, аргументы для того, чтобы добиться оправдания Мазетти или хотя бы избавить его от слишком строгого наказания.
А я буду по-прежнему защищать всякую сволочь.