Страница:
«О Боже! — восклицала Изольда, приходя одна под своды тинтайольского храма. — Если б ты только знал, как мне плохо!»
— Ну как ты? Ничего? — спросил Кехейк. — Расскажи хоть теперь, с какими вестями прибыл. А то до сих пор ничего путного я от тебя добиться не смог. То веселился как сумасшедший, то заливался слезами. И все как будто бредил.
— И что же говорил я в этом бреду? — поинтересовался Тристан.
— Да знаешь, брат, то одно, то другое. Что любит тебя Изольда Белокурая и будет любить до гробовой доски. И — что ненавидит тебя, знать не хочет, что никогда вы больше не повстречаетесь. Что поплывешь ты в Тинтайоль прямо завтра. И — что покончишь с собою немедленно, потому что жить тебе больше незачем. Что изменяла она тебе со всеми подряд, как и ты ей. И — что были вы верны друг другу всегда, потому как иначе и быть не могло. Чудно ты бредил, Тристан, все подряд лопотал, без разбору.
— Я не бредил, Кехейк, — ответил Тристан. — Все так и есть. Понимаешь, жизнь гораздо сложнее, чем мы привыкли считать, и я не знаю сегодня, что ответить тебе на главный вопрос. Сегодня я еще не готов на него ответить.
— Вот как… — только и сказал первый рыцарь Арморики.
— Да, Кехейк, — грустно покивал Тристан. — Подожди еще немного.
— Хорошо, я согласен подождать до лета.
— До весны, — поправил Тристан. — В апреле я думаю снова отправиться в Корнуолл.
— Поедем вместе. — Кехейк произнес эти слова решительным тоном, не допускающим возражений.
И Тристан понял: брат Изольды Белорукой имеет право посмотреть собственными глазами на Изольду Белокурую. Да и потом, не ровен час придется от врагов отбиваться — вдвоем легче. А в том, что среди тинтайольцев враги у него остались, Тристан не сомневался. И он сказал, быть может, с несколько излишним пылом:
— Обязательно поедем вместе!
— Ну вот и славно, — улыбнулся Кехейк. — Отдыхай, друг.
И до того Тристану жалко стало несчастную девочку белорукую, что он едва не разревелся — похмелье-то еще давало себя знать: организм ослаблен, нервишки шалят. И захотелось сделать для женушки что-нибудь приятное. Он даже не успел придумать, что именно, когда ноги уже завели его в их совместные супружеские покои.
Тристан тихо открыл дверь, держа в левой руке зажженную свечу. Он ожидал застать Изольду спящей при полностью погашенном свете, но над пологом широкого брачного ложа в центре комнаты горели четыре факела, а Белорукая сидела ко входу спиной и что-то делала, шумно дыша. Красавица была так увлечена, что не услышала скрипа двери и звука шагов. Тристан подошел ближе, увидел торчащие из-под задранной ночной рубашки и разведенные в стороны колени, увидел левую руку, отставленную назад и судорожно впившуюся в подушку, и наконец все понял. Он бы и раньше сообразил, да как-то не решался поверить.
Теперь он стоял так близко от нее, что уходить казалось нелепостью. Тупо ожидать финала, наблюдал со спины, — еще глупее. И Тристан тихонько кашлянул.
Правая рука Изольды мгновенно замерла, потом, стремительно поднявшись и сверкнув в свете факелов мокрыми пальцами, воровато юркнула в складки простыни. И лишь затем голова ее медленно повернулась. Испуга не было, испуг уже прошел, в синих тоскующих глазах плавало непонятное выражение — сложная смесь стыда, радости и боли, неутоленного желания и надежды, робкой мольбы и наглого вызова — всего, всего одновременно.
Тристан догадался: секунду назад с закрытыми глазами она видела перед собой его же. Поэтому теперь ей не от чего было вздрагивать: муж уже стоял перед ее мысленным взором, теперь он просто как бы материализовался. И Белорукая повернулась к нему всем телом, лицо ее расплылось в невольной улыбке, а Тристан ответил тем же, чтобы не обидеть. Потом Изольда, как бы спохватившись, прикрылась рукой, судорожно сдвинула колени, зажав ладонь между ляжками, и в ту же секунду блаженно зажмурилась от нового сладкого ощущения.
Тристан совершенно не представлял себе, что можно сказать в такой ситуации, и жена опередила его.
— Можно я доделаю это при тебе? — прошептала она. — Мне очень хочется, мне просто надо…
— Можно, — хрипло ответил он, удивив этим сам себя.
И Белорукая снова развела ноги и продолжила. Она уже не закрывала глаз, она смотрела все время в лицо любимому мужу, и настоящий восторг все откровеннее пылал в ее голубых глазищах, распахнутых шире некуда, и рот ее был раскрыт в ожидании стона, и ноги, и губы между ними — вся она была распахнута навстречу любимому, и конечно, он не мог не возбудиться, и он уже почувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но Изольде было слишком хорошо, и жаркая сладостная мука настигла ее раньше обычного, и она закричала, а потом, тихо поскуливая, свернулась, сжалась в комочек, как белая лилия, уходящая вечером на дно речной заводи.
В ту ночь ни он, ни она не произнесли больше ни слова и быстро уснули оба. Порознь, как всегда.
И Тристан увидел во сне свою Машу. Они мастурбировали вдвоем, сидя друг перед другом. Никогда они так не поступали в жизни, никогда, но сейчас было очень приятно, и он едва успел проснуться в последний момент.
— Сегодня ровно три месяца со дня нашей свадьбы! — объявила она.
Тристан засомневался в точности ее подсчетов, но тут же обнаружил, что сам вообще не помнит, какого числа произошло это печальное для него событие, и спорить не стал. Он же понимал, что дело тут совсем не в «юбилее».
А стол накрыт был по высшему разряду. Деликатесы на нем появлялись совершенно немыслимые. Слуги приносили то омаров, то черную икру, то авокадо с устрицами и лимоном, то оливки с анчоусами, то лягушачьи лапки — всего и не перечислить. Вот когда Тристан понял, как питается старик Хавалин в свои лучшие дни, ведь вся эта снедь из его стратегических запасов извлекалась по его высочайшему повелению. Ну и, конечно, молодожены пили прекрасное игристое вино.
— Не боишься? — спросил Тристан у супруги. — Не боишься, что я опять недели на две в запой уйду?
— А я теперь ничего не боюсь, — ответила белорукая красавица с улыбкой.
И глаза у нее были в этот момент счастливые-счастливые.
«Что ж это она задумала такое?» — недоумевал Тристан и пил на всякий случай осторожно, понемногу, зато закусывал вдоволь, как следует, благо было чем.
А когда они уединились в покоях, Изольда разделась перед ним полностью, даже нижнюю рубашку сняла и сказала:
— Тристан, мы с тобою муж и жена по Римскому Закону. Можно я опять сделаю это, а ты будешь смотреть на меня? Мне так вчера понравилось! И я уже поняла теперь, что Бог, рожденный в Вифлееме, не запрещает тебе этого. Тебе нельзя соединяться с женщиной, а смотреть наверняка можно. Иначе ты бы не стал… Закрыл бы глаза или уже получил бы наказание. Ведь правда?
Ничего не ответил Тристан. Просто присел на край постели и молча кивнул.
О, теперь она уже совсем не стеснялась! Захмелевшая, расслабленная, бесстыдная, она показала ему все, чему научилась за долгие ночи одиночества. И ему это тоже нравилось (ё-моё, нравилось!), и в какой-то момент он начал машинально расстегивать пояс на брюках, и Белорукая, не прекращая лихорадочных движений, зашептала:
— Сними, сними одежду, она мешает тебе, а это тоже можно, я знаю! Бог не накажет! Бог запретил тебе только соединяться с женщинами, а смотреть мы можем и друг на друга, ведь правда? Ну скажи мне, что я права!
И опять Тристан ничего не ответил, только поднялся, и брюки упали на пол как-то сами собой, а пальцы, неподвластные разуму, уже делали свое дело. И все получилось, как в давешнем сне. Только сдерживаться не надо было. А кончили они одновременно!
Вот такая брачная ночь через три месяца после свадьбы.
Изольда заснула сразу с тихой улыбкой на устах, а он все ворочался и ворочался, чувствуя жуткий неуют. Отчего же? Отчего? Под утро понял: ему было страшно.
Он боялся сойти с ума.
Через каких-нибудь десять дней у них уже не получалось кончить, просто глядя друг на друга, даже после изрядной выпивки. Впрочем, это Изольде вино помогало возбуждаться и приближать наступление оргазма, Тристану оно помогало в другом — отвлекаться от мрачных мыслей, забывать о подступающем безумии. Но так или иначе им обоим стало мало того, что они делали. И Белорукая, конечно же, спросила, запрещает ли Бог Тристану прикасаться к женщине руками, и Тристан, задумавшись тяжко, ответил, что тогда в монастыре, давая обет, не обсуждал с Богом разных мелких подробностей, но вероятнее всего, это грех, большой грех, и он бы не хотел испытывать судьбу. Изольда загасила все факелы, легла, отвернулась от него и тихо посапывала, делая вид, что уснула, грустно-грустно посапывала. И тогда он решился. Придвинулся и шепнул ей на ухо:
— Я вспомнил. Мне можно прикасаться к женщине, но только в темноте. Поначалу, — добавил он как-то уж совсем глупо, оставляя себе лазейку па будущее.
И сразу начал ласкать ее.
От этих неожиданных и неведомых ей ласк Изольда пришла в полнейшее неистовство и кончила в три минуты, он даже сам и возбудиться толком не успел.
В общем, на следующий день они, естественно, ласкали друг друга, иначе ему уже было не интересно, а Бог, рожденный в Вифлееме, позволил Тристану и это. Вино играло не последнюю роль в новых играх, ведь для каждого следующего шага в познании друг друга им требовалось раскрепоститься. Нет, очередного запоя с Тристаном не случилось, однако по вечерам трезвым он практически не бывал. И проводя утро и день в обычных делах, всякий раз с нетерпением ждал первого кубка пьянящей жидкости и первого трепетного касания волшебной белой ручки.
Многообразный и даже изысканный петтинг (именно этим невинным английским словом назовут подобные милые развлечения специалисты века двадцатого) продолжался у них добрый месяц, но и такая любовная игра исчерпала себя. И тогда они естественным образом перешли к оральному сексу. Ненадолго.
Восторгам Изольды Белорукой, разумеется, не было предела. Она открывала для себя еще одну страницу незнакомой доселе интимной жизни и, видя, как многолики способы наслаждений в браке, начинала подумывать, что обет, данный Тристаном, — не так уж плох, что это чей-то необычайно мудрый замысел. Некто давал понять людям: можно прожить вместе долго и счастливо безо всякого полового акта, ведь совокупление само по себе нужно только для зачатия ребенка, и то не обязательно (теперь она уже и это понимала, будучи подкованной с помощью Тристана, не хуже какого-нибудь провинциального сексолога). А вот когда и если надумают детей заводить, тут как раз срок мужниной клятвы и подойдет к концу. Но дети — это уже совсем другое, там не до наслаждений станет, там сплошные проблемы и заботы, а радости совершенно иного рода.
Так думала жена Тристана Лотианского и Корнуоллского Изольда Арморикская Белорукая. Представления ее о половой жизни были, конечно, слегка набекрень, но разве это главное? Главное, чтобы человек счастлив был, то есть сам себя ощущал счастливым. Однако…
Спросим снова, в который уж раз: что может быть на свете мимолетнее счастья человеческого?
Неуют, поселившийся в душе Тристана еще в ту «первую брачную» ночь, делался все ощутимее день ото дня. Довольная жизнью Изольда; успокоившийся брат ее Кехейк, начавший подозревать, что ни в какой Тинтайоль Тристан уже никогда не поедет; потирающий руки перед очередной роскошной трапезой Хавалин, вопрошающий с прямотою старого вояки:
— Ну что, Тристан, голубчик, когда нам детишек ждать? Когда Изольдушка наша от тебя наследника понесет?
Все это было замечательно, мило, по-домашнему, но все какое-то ненастоящее. Карточный домик — дунь, и рассыплется. Кто первый дунет, он не знал, но час близился. Тучи сгущались. Пока лишь в душе Тристана. Но он понимал, что не выдержит долго. Либо, не дожидаясь годичного срока (обет, ядрена вошь!), все-таки соединится с Белорукой, и тогда — все: дети, настоящая семья, быт, рутина, назад дороги не будет. Либо он удерет отсюда куда глаза глядят. А глаза его уже никуда не глядели. Ни-ку-да. Закрыть бы их, заснуть навечно и ничего не видеть, потому что надоело все. На-до-е-ло! Собственно, это был уже третий вариант. Вариант безумия. Не зря он боялся сойти с ума. Кажется, уже сошел. Хотелось наделать много-много глупостей: посуду побить, скотину порезать, людям каким-нибудь бошки порубать, замок подпалить, а потом — брык! — и головой о камни. Весело.
Примерно что-нибудь такое Тристан бы наверняка и отколол, тем более весна уже шагала по Европе, и вроде наступало время объявлять о своем решении другу Кехейку. А уж какое там решение, когда все только сильнее запуталось! Оставалось лишь выбрать наилучший способ, каким попроще счеты с жизнью сводить.
Бог мой! Это было как в сказке. Будто кто-то крикнул ему: «Очнись, Тристан! Вспомни, как ты вышел из запоя алкогольного. Выходи теперь из сексуального. Он не менее опасен для здоровья, особенно психического».
И он вышел из запоя резко и сразу.
Бригитта привезла ему письмо от Изольды Белокурой. И в письме было рассказано все о том, где и как они должны встретиться. Тристан загорелся, он чувствовал себя проснувшимся от долгого дурного сна и теперь снова приступал к нормальной жизни наяву. Он преисполнился сил, встряхнулся, призадумался и четко по дням и часам распланировал все дела, которые еще необходимо сбросить до отъезда. Дел таких оказалось немного, но они были, и Бригитта терпеливо выслушала Тристана. А потом сказала:
— Послушай, милый, королева Изольда в дополнение к этому письму велела кое-что передать тебе на словах, а точнее, она просила как можно подробнее рассказать все о ее тяжелой жизни минувшей зимой и о последнем очень важном прозрении. Я попытаюсь сделать это хорошо.
И Тристан узнал, как его любимая глушила тоску, развлекаясь с девочками и с волшебным колокольцем, как вожделела Периниса и барона Будинаса, как все-таки справилась с собою, надев на целых четыре месяца власяницу, и как потом проснулась однажды утром, и весеннее солнце лупило в открытое окно, и она поняла: срок пришел. И сняла проклятущую рубашку и выбросила ее из башни вниз на скалы, и, одевшись в легкое шелковое блио, оседлала коня и помчалась одна по дороге, овеваемая апрельским ветерком, и так ей было хорошо, так она любила весь мир вокруг и всех людей в нем и зверей, всех птиц и все деревья. Такая могучая сила любви рвалась из нее наружу, неодолимая сила любви абстрактной, ни к кому, но именно земной, плотской, жадной, ненасытной. И она поняла, что не добережет эту страсть не только до Тристана, но даже обратно в замок Тинтайоль, не расплескав своей любви, вряд ли сумеет вернуться. И тогда Бог послал ей навстречу одинокого странствующего рыцаря. И не спрашивая имени, она бросилась к нему с криком на всех языках:
— Рыцарь, я хочу тебя! Возьми меня, рыцарь, я твоя!
И сама раздела его, не дав опомниться, и отдалась ему тут же, среди жухлой прошлогодней травы, постелив его плотный плащ на еще сырую и холодную землю.
А потом рыцарь уехал, и Изольда поняла, что круг замкнулся. Это было как озарение: теперь ей нужен был только Тристан, и больше никто, никогда и нигде.
И королева, вернувшись в замок, призвала к себе любимую камеристку и велела как можно скорее ехать в Карэ с письмом и возвращаться только с Тристаном или не возвращаться вовсе.
Вот такая история любви.
Рассказ об одиноком странствующем рыцаре почему-то необычайно возбудил Тристана. Он смотрел теперь на Бригитту и уже понимал, что неизбежное свершится, хотя на этот раз Изольда не присылала ему себя, свою душу в теле служанки. Какая разница? Они же все трое любят друг друга, они же все трое пили волшебное зелье! Разве нет?
— Бригитта, — выдохнул он с усилием. — как я без тебя соскучился. Представляешь, всю зиму занимался онанизмом на пару со своей собственной женой. Это же сумасшествие! Но, как говорится, откровенность за откровенность. Можешь ты вообще представить себе такое, Бригитта?
— Н-ну, если вы занимались этим, сидя рядышком и глядя друг на друга, очень даже хорошо могу представить! Хочешь теперь со мной позаниматься тем же?
— Ну уж нет! — чуть не взревел Тристан. — С тобой — только по-настоящему!
И он взял ее грубо, как сексуально невоспитанный и истосковавшийся по женщине монах. Но Бригитта была в восторге, и сам он ощутил блаженство неземное. Забытое сказочное чувство слияния двух тел в одно охватило его и держало необыкновенно долго. Он уже вспотел и задыхался, он уже храпел, как летящий во весь опор арабский жеребец, а наслаждение все длилось и длилось…
Лучше бы оно, конечно, не тянулось так долго. Ведь Тристан, обезумев от радости, бдительность растерял напрочь, забыл, где находится. А находились они с Бригиттой в его отдельной комнате для индивидуальных возлияний и музыкальных упражнений. И комната эта была через одну от брачных покоев, в которых спали они с Белорукой. Время было еще не позднее, прийти сюда мог кто угодно, ну а жена, конечно, искала мужа, ведь для нее-то очередная ночь близилась, ночь удовольствий. И надо же было так тому случиться, что Тристан даже дверь закрыл неплотно. А чего, собственно: приехала посланница из Корнуолла от родственников с письмом — чего стесняться, от кого прятаться? Никто тут ничем таким заниматься не собирался, как-то, знаете ли, само собой получилось: девушка красивая, ласковая, да еще такие истории рассказывает, будоражащие молодую кровь по весне, вот я, понимаете ли, и не удержался…
Да только ничего этого Тристану объяснять не пришлось. Некому было. Не Кехейк мимо двери проходил, не Хавалин и не слуги их, а сама Изольда Белорукая. Она услыхала стоны да хрипы, припала глазом к щели и долго в ярких закатных лучах наблюдала, как давший обет благородный рыцарь Тристан Лотианский, любимый и любящий муж ее, самозабвенно занимается с какой-то рыжей лахудрой тем самым, чем никогда не занимался со своею благоверной супругой. Постояла Изольда, постояла и ушла. И никому не рассказала об увиденном.
Только ночью сказалась больной и на следующий день — тоже. Тристан ничего особенного не заметил, мало ли что — бывает, да ему и удобнее было не миловаться в эти дни с женушкой, мыслями-то уж он далеко был отсюда. Потому и не придал значения даже последнему эпизоду, когда, прощаясь, Изольда Белорукая не стала целовать мужа на дорогу. И уж конечно, откуда было знать Тристану, что она шептала проклятия ему в спину до тех самых пор, пока конь его не скрылся за воротами. Она еще загадала: «Оглянется — прощу».
Не оглянулся. Не простила.
Правильно говорят: от любви до ненависти один шаг.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
* * *
Вынырнув из многодневного запоя, Тристан оглоушил с утра бочонок рассолу вместо пива и начал потихонечку замечать мир вокруг себя. Мир, признаться, оказался достаточно противным: грязным, холодным, недружелюбным, но отдельные его фрагменты уже начинали радовать. Например, собака Луша. Или удобная рукоять кинжала, которым он нарезал свежий ржаной хлеб и сало. Да и аппетит вроде проснулся. Жизнь постепенно возвращалась, здоровье восстанавливалось, могучее тело рыцаря в итоге не так уж и пострадало, хотя, наверное, зримо исхудало от почти полного перехода с нормальной еды на одно лишь вино и пиво, от глухой тоски, иссушающей злобы на всех и вся, от тяжелого беспорядочного сна урывками, едва ли не постоянной головной боли и периодической рвоты, сделавшейся привычной. Теперь все это было как будто позади, и подтверждением тому стала добрая улыбка вошедшего к нему в комнату Кехейка, улыбка друга, не показавшаяся издевкой, а искренне порадовавшая Тристана.— Ну как ты? Ничего? — спросил Кехейк. — Расскажи хоть теперь, с какими вестями прибыл. А то до сих пор ничего путного я от тебя добиться не смог. То веселился как сумасшедший, то заливался слезами. И все как будто бредил.
— И что же говорил я в этом бреду? — поинтересовался Тристан.
— Да знаешь, брат, то одно, то другое. Что любит тебя Изольда Белокурая и будет любить до гробовой доски. И — что ненавидит тебя, знать не хочет, что никогда вы больше не повстречаетесь. Что поплывешь ты в Тинтайоль прямо завтра. И — что покончишь с собою немедленно, потому что жить тебе больше незачем. Что изменяла она тебе со всеми подряд, как и ты ей. И — что были вы верны друг другу всегда, потому как иначе и быть не могло. Чудно ты бредил, Тристан, все подряд лопотал, без разбору.
— Я не бредил, Кехейк, — ответил Тристан. — Все так и есть. Понимаешь, жизнь гораздо сложнее, чем мы привыкли считать, и я не знаю сегодня, что ответить тебе на главный вопрос. Сегодня я еще не готов на него ответить.
— Вот как… — только и сказал первый рыцарь Арморики.
— Да, Кехейк, — грустно покивал Тристан. — Подожди еще немного.
— Хорошо, я согласен подождать до лета.
— До весны, — поправил Тристан. — В апреле я думаю снова отправиться в Корнуолл.
— Поедем вместе. — Кехейк произнес эти слова решительным тоном, не допускающим возражений.
И Тристан понял: брат Изольды Белорукой имеет право посмотреть собственными глазами на Изольду Белокурую. Да и потом, не ровен час придется от врагов отбиваться — вдвоем легче. А в том, что среди тинтайольцев враги у него остались, Тристан не сомневался. И он сказал, быть может, с несколько излишним пылом:
— Обязательно поедем вместе!
— Ну вот и славно, — улыбнулся Кехейк. — Отдыхай, друг.
* * *
После завтрака, плавно перешедшего в обед. Тристан действительно прилег отдохнуть, а проснулся, когда было уже темно. Очнулся в маленькой отдельной комнате, куда привык уходить, когда бывал сильно пьян и ночь напролет орал песни под гитару. Уходил, чтобы не мешать несчастной своей жене. Теперь он сидел в густом полумраке на постели и думал: «Во, повезло-то принцессе! Память отшибли, в звании понизили до дочки герцога, мужа дали, который не трахается, так этот подонок плюс ко всему оказался гулякой, алкоголиком и дебоширом».И до того Тристану жалко стало несчастную девочку белорукую, что он едва не разревелся — похмелье-то еще давало себя знать: организм ослаблен, нервишки шалят. И захотелось сделать для женушки что-нибудь приятное. Он даже не успел придумать, что именно, когда ноги уже завели его в их совместные супружеские покои.
Тристан тихо открыл дверь, держа в левой руке зажженную свечу. Он ожидал застать Изольду спящей при полностью погашенном свете, но над пологом широкого брачного ложа в центре комнаты горели четыре факела, а Белорукая сидела ко входу спиной и что-то делала, шумно дыша. Красавица была так увлечена, что не услышала скрипа двери и звука шагов. Тристан подошел ближе, увидел торчащие из-под задранной ночной рубашки и разведенные в стороны колени, увидел левую руку, отставленную назад и судорожно впившуюся в подушку, и наконец все понял. Он бы и раньше сообразил, да как-то не решался поверить.
Теперь он стоял так близко от нее, что уходить казалось нелепостью. Тупо ожидать финала, наблюдал со спины, — еще глупее. И Тристан тихонько кашлянул.
Правая рука Изольды мгновенно замерла, потом, стремительно поднявшись и сверкнув в свете факелов мокрыми пальцами, воровато юркнула в складки простыни. И лишь затем голова ее медленно повернулась. Испуга не было, испуг уже прошел, в синих тоскующих глазах плавало непонятное выражение — сложная смесь стыда, радости и боли, неутоленного желания и надежды, робкой мольбы и наглого вызова — всего, всего одновременно.
Тристан догадался: секунду назад с закрытыми глазами она видела перед собой его же. Поэтому теперь ей не от чего было вздрагивать: муж уже стоял перед ее мысленным взором, теперь он просто как бы материализовался. И Белорукая повернулась к нему всем телом, лицо ее расплылось в невольной улыбке, а Тристан ответил тем же, чтобы не обидеть. Потом Изольда, как бы спохватившись, прикрылась рукой, судорожно сдвинула колени, зажав ладонь между ляжками, и в ту же секунду блаженно зажмурилась от нового сладкого ощущения.
Тристан совершенно не представлял себе, что можно сказать в такой ситуации, и жена опередила его.
— Можно я доделаю это при тебе? — прошептала она. — Мне очень хочется, мне просто надо…
— Можно, — хрипло ответил он, удивив этим сам себя.
И Белорукая снова развела ноги и продолжила. Она уже не закрывала глаз, она смотрела все время в лицо любимому мужу, и настоящий восторг все откровеннее пылал в ее голубых глазищах, распахнутых шире некуда, и рот ее был раскрыт в ожидании стона, и ноги, и губы между ними — вся она была распахнута навстречу любимому, и конечно, он не мог не возбудиться, и он уже почувствовал, что сделает сейчас какую-нибудь глупость, но Изольде было слишком хорошо, и жаркая сладостная мука настигла ее раньше обычного, и она закричала, а потом, тихо поскуливая, свернулась, сжалась в комочек, как белая лилия, уходящая вечером на дно речной заводи.
В ту ночь ни он, ни она не произнесли больше ни слова и быстро уснули оба. Порознь, как всегда.
И Тристан увидел во сне свою Машу. Они мастурбировали вдвоем, сидя друг перед другом. Никогда они так не поступали в жизни, никогда, но сейчас было очень приятно, и он едва успел проснуться в последний момент.
* * *
Следующий день прошел в бестолковой суете, решительно нечего рассказать про весь этот день, а вот вечером Изольда Белорукая устроила праздничный ужин на двоих.— Сегодня ровно три месяца со дня нашей свадьбы! — объявила она.
Тристан засомневался в точности ее подсчетов, но тут же обнаружил, что сам вообще не помнит, какого числа произошло это печальное для него событие, и спорить не стал. Он же понимал, что дело тут совсем не в «юбилее».
А стол накрыт был по высшему разряду. Деликатесы на нем появлялись совершенно немыслимые. Слуги приносили то омаров, то черную икру, то авокадо с устрицами и лимоном, то оливки с анчоусами, то лягушачьи лапки — всего и не перечислить. Вот когда Тристан понял, как питается старик Хавалин в свои лучшие дни, ведь вся эта снедь из его стратегических запасов извлекалась по его высочайшему повелению. Ну и, конечно, молодожены пили прекрасное игристое вино.
— Не боишься? — спросил Тристан у супруги. — Не боишься, что я опять недели на две в запой уйду?
— А я теперь ничего не боюсь, — ответила белорукая красавица с улыбкой.
И глаза у нее были в этот момент счастливые-счастливые.
«Что ж это она задумала такое?» — недоумевал Тристан и пил на всякий случай осторожно, понемногу, зато закусывал вдоволь, как следует, благо было чем.
А когда они уединились в покоях, Изольда разделась перед ним полностью, даже нижнюю рубашку сняла и сказала:
— Тристан, мы с тобою муж и жена по Римскому Закону. Можно я опять сделаю это, а ты будешь смотреть на меня? Мне так вчера понравилось! И я уже поняла теперь, что Бог, рожденный в Вифлееме, не запрещает тебе этого. Тебе нельзя соединяться с женщиной, а смотреть наверняка можно. Иначе ты бы не стал… Закрыл бы глаза или уже получил бы наказание. Ведь правда?
Ничего не ответил Тристан. Просто присел на край постели и молча кивнул.
О, теперь она уже совсем не стеснялась! Захмелевшая, расслабленная, бесстыдная, она показала ему все, чему научилась за долгие ночи одиночества. И ему это тоже нравилось (ё-моё, нравилось!), и в какой-то момент он начал машинально расстегивать пояс на брюках, и Белорукая, не прекращая лихорадочных движений, зашептала:
— Сними, сними одежду, она мешает тебе, а это тоже можно, я знаю! Бог не накажет! Бог запретил тебе только соединяться с женщинами, а смотреть мы можем и друг на друга, ведь правда? Ну скажи мне, что я права!
И опять Тристан ничего не ответил, только поднялся, и брюки упали на пол как-то сами собой, а пальцы, неподвластные разуму, уже делали свое дело. И все получилось, как в давешнем сне. Только сдерживаться не надо было. А кончили они одновременно!
Вот такая брачная ночь через три месяца после свадьбы.
Изольда заснула сразу с тихой улыбкой на устах, а он все ворочался и ворочался, чувствуя жуткий неуют. Отчего же? Отчего? Под утро понял: ему было страшно.
Он боялся сойти с ума.
Через каких-нибудь десять дней у них уже не получалось кончить, просто глядя друг на друга, даже после изрядной выпивки. Впрочем, это Изольде вино помогало возбуждаться и приближать наступление оргазма, Тристану оно помогало в другом — отвлекаться от мрачных мыслей, забывать о подступающем безумии. Но так или иначе им обоим стало мало того, что они делали. И Белорукая, конечно же, спросила, запрещает ли Бог Тристану прикасаться к женщине руками, и Тристан, задумавшись тяжко, ответил, что тогда в монастыре, давая обет, не обсуждал с Богом разных мелких подробностей, но вероятнее всего, это грех, большой грех, и он бы не хотел испытывать судьбу. Изольда загасила все факелы, легла, отвернулась от него и тихо посапывала, делая вид, что уснула, грустно-грустно посапывала. И тогда он решился. Придвинулся и шепнул ей на ухо:
— Я вспомнил. Мне можно прикасаться к женщине, но только в темноте. Поначалу, — добавил он как-то уж совсем глупо, оставляя себе лазейку па будущее.
И сразу начал ласкать ее.
От этих неожиданных и неведомых ей ласк Изольда пришла в полнейшее неистовство и кончила в три минуты, он даже сам и возбудиться толком не успел.
В общем, на следующий день они, естественно, ласкали друг друга, иначе ему уже было не интересно, а Бог, рожденный в Вифлееме, позволил Тристану и это. Вино играло не последнюю роль в новых играх, ведь для каждого следующего шага в познании друг друга им требовалось раскрепоститься. Нет, очередного запоя с Тристаном не случилось, однако по вечерам трезвым он практически не бывал. И проводя утро и день в обычных делах, всякий раз с нетерпением ждал первого кубка пьянящей жидкости и первого трепетного касания волшебной белой ручки.
Многообразный и даже изысканный петтинг (именно этим невинным английским словом назовут подобные милые развлечения специалисты века двадцатого) продолжался у них добрый месяц, но и такая любовная игра исчерпала себя. И тогда они естественным образом перешли к оральному сексу. Ненадолго.
Восторгам Изольды Белорукой, разумеется, не было предела. Она открывала для себя еще одну страницу незнакомой доселе интимной жизни и, видя, как многолики способы наслаждений в браке, начинала подумывать, что обет, данный Тристаном, — не так уж плох, что это чей-то необычайно мудрый замысел. Некто давал понять людям: можно прожить вместе долго и счастливо безо всякого полового акта, ведь совокупление само по себе нужно только для зачатия ребенка, и то не обязательно (теперь она уже и это понимала, будучи подкованной с помощью Тристана, не хуже какого-нибудь провинциального сексолога). А вот когда и если надумают детей заводить, тут как раз срок мужниной клятвы и подойдет к концу. Но дети — это уже совсем другое, там не до наслаждений станет, там сплошные проблемы и заботы, а радости совершенно иного рода.
Так думала жена Тристана Лотианского и Корнуоллского Изольда Арморикская Белорукая. Представления ее о половой жизни были, конечно, слегка набекрень, но разве это главное? Главное, чтобы человек счастлив был, то есть сам себя ощущал счастливым. Однако…
Спросим снова, в который уж раз: что может быть на свете мимолетнее счастья человеческого?
Неуют, поселившийся в душе Тристана еще в ту «первую брачную» ночь, делался все ощутимее день ото дня. Довольная жизнью Изольда; успокоившийся брат ее Кехейк, начавший подозревать, что ни в какой Тинтайоль Тристан уже никогда не поедет; потирающий руки перед очередной роскошной трапезой Хавалин, вопрошающий с прямотою старого вояки:
— Ну что, Тристан, голубчик, когда нам детишек ждать? Когда Изольдушка наша от тебя наследника понесет?
Все это было замечательно, мило, по-домашнему, но все какое-то ненастоящее. Карточный домик — дунь, и рассыплется. Кто первый дунет, он не знал, но час близился. Тучи сгущались. Пока лишь в душе Тристана. Но он понимал, что не выдержит долго. Либо, не дожидаясь годичного срока (обет, ядрена вошь!), все-таки соединится с Белорукой, и тогда — все: дети, настоящая семья, быт, рутина, назад дороги не будет. Либо он удерет отсюда куда глаза глядят. А глаза его уже никуда не глядели. Ни-ку-да. Закрыть бы их, заснуть навечно и ничего не видеть, потому что надоело все. На-до-е-ло! Собственно, это был уже третий вариант. Вариант безумия. Не зря он боялся сойти с ума. Кажется, уже сошел. Хотелось наделать много-много глупостей: посуду побить, скотину порезать, людям каким-нибудь бошки порубать, замок подпалить, а потом — брык! — и головой о камни. Весело.
Примерно что-нибудь такое Тристан бы наверняка и отколол, тем более весна уже шагала по Европе, и вроде наступало время объявлять о своем решении другу Кехейку. А уж какое там решение, когда все только сильнее запуталось! Оставалось лишь выбрать наилучший способ, каким попроще счеты с жизнью сводить.
Он выдал ей этот восторженный экспромт прямо по-русски. Бригитта ничего, кроме своего имени, не разобрала, но ей понравилось. Два четверостишия в традициях девятнадцатого века звучали куда музыкальнее, чем привычные для ирландской девушки кеннинги скальдов. Торопливый перевод на древне-исландский, точнее, подстрочник выглядел примерно так: «Вошла она, женщина Аннона, новорожденный свет дома ветров ночи, высший дар подвигов героя, с нитями лучей бремени шеи, похожими на острые шипы из огня моря, вошла сама Бригитта». И эти строки понравились веселой рыжей бестии, тем более что она прекрасно умела расшифровывать кеннинги и автоматически однозначно понимала, что «дом ветров» — это небо, а «свет неба ночи» — звезда, что «бремя шеи» — это голова, а «огонь моря» — просто золото.
Но тут внезапно, как всегда,
и — вот чертовка! — на ночь глядя,
как вновь рожденная звезда,
как представление к награде,
пришла из темноты сплошной
с бесстыжей рыжею копной,
как будто с золотой короной —
Бригитта, собственной персоной.
Бог мой! Это было как в сказке. Будто кто-то крикнул ему: «Очнись, Тристан! Вспомни, как ты вышел из запоя алкогольного. Выходи теперь из сексуального. Он не менее опасен для здоровья, особенно психического».
И он вышел из запоя резко и сразу.
Бригитта привезла ему письмо от Изольды Белокурой. И в письме было рассказано все о том, где и как они должны встретиться. Тристан загорелся, он чувствовал себя проснувшимся от долгого дурного сна и теперь снова приступал к нормальной жизни наяву. Он преисполнился сил, встряхнулся, призадумался и четко по дням и часам распланировал все дела, которые еще необходимо сбросить до отъезда. Дел таких оказалось немного, но они были, и Бригитта терпеливо выслушала Тристана. А потом сказала:
— Послушай, милый, королева Изольда в дополнение к этому письму велела кое-что передать тебе на словах, а точнее, она просила как можно подробнее рассказать все о ее тяжелой жизни минувшей зимой и о последнем очень важном прозрении. Я попытаюсь сделать это хорошо.
И Тристан узнал, как его любимая глушила тоску, развлекаясь с девочками и с волшебным колокольцем, как вожделела Периниса и барона Будинаса, как все-таки справилась с собою, надев на целых четыре месяца власяницу, и как потом проснулась однажды утром, и весеннее солнце лупило в открытое окно, и она поняла: срок пришел. И сняла проклятущую рубашку и выбросила ее из башни вниз на скалы, и, одевшись в легкое шелковое блио, оседлала коня и помчалась одна по дороге, овеваемая апрельским ветерком, и так ей было хорошо, так она любила весь мир вокруг и всех людей в нем и зверей, всех птиц и все деревья. Такая могучая сила любви рвалась из нее наружу, неодолимая сила любви абстрактной, ни к кому, но именно земной, плотской, жадной, ненасытной. И она поняла, что не добережет эту страсть не только до Тристана, но даже обратно в замок Тинтайоль, не расплескав своей любви, вряд ли сумеет вернуться. И тогда Бог послал ей навстречу одинокого странствующего рыцаря. И не спрашивая имени, она бросилась к нему с криком на всех языках:
— Рыцарь, я хочу тебя! Возьми меня, рыцарь, я твоя!
И сама раздела его, не дав опомниться, и отдалась ему тут же, среди жухлой прошлогодней травы, постелив его плотный плащ на еще сырую и холодную землю.
А потом рыцарь уехал, и Изольда поняла, что круг замкнулся. Это было как озарение: теперь ей нужен был только Тристан, и больше никто, никогда и нигде.
И королева, вернувшись в замок, призвала к себе любимую камеристку и велела как можно скорее ехать в Карэ с письмом и возвращаться только с Тристаном или не возвращаться вовсе.
Вот такая история любви.
Рассказ об одиноком странствующем рыцаре почему-то необычайно возбудил Тристана. Он смотрел теперь на Бригитту и уже понимал, что неизбежное свершится, хотя на этот раз Изольда не присылала ему себя, свою душу в теле служанки. Какая разница? Они же все трое любят друг друга, они же все трое пили волшебное зелье! Разве нет?
— Бригитта, — выдохнул он с усилием. — как я без тебя соскучился. Представляешь, всю зиму занимался онанизмом на пару со своей собственной женой. Это же сумасшествие! Но, как говорится, откровенность за откровенность. Можешь ты вообще представить себе такое, Бригитта?
— Н-ну, если вы занимались этим, сидя рядышком и глядя друг на друга, очень даже хорошо могу представить! Хочешь теперь со мной позаниматься тем же?
— Ну уж нет! — чуть не взревел Тристан. — С тобой — только по-настоящему!
И он взял ее грубо, как сексуально невоспитанный и истосковавшийся по женщине монах. Но Бригитта была в восторге, и сам он ощутил блаженство неземное. Забытое сказочное чувство слияния двух тел в одно охватило его и держало необыкновенно долго. Он уже вспотел и задыхался, он уже храпел, как летящий во весь опор арабский жеребец, а наслаждение все длилось и длилось…
Лучше бы оно, конечно, не тянулось так долго. Ведь Тристан, обезумев от радости, бдительность растерял напрочь, забыл, где находится. А находились они с Бригиттой в его отдельной комнате для индивидуальных возлияний и музыкальных упражнений. И комната эта была через одну от брачных покоев, в которых спали они с Белорукой. Время было еще не позднее, прийти сюда мог кто угодно, ну а жена, конечно, искала мужа, ведь для нее-то очередная ночь близилась, ночь удовольствий. И надо же было так тому случиться, что Тристан даже дверь закрыл неплотно. А чего, собственно: приехала посланница из Корнуолла от родственников с письмом — чего стесняться, от кого прятаться? Никто тут ничем таким заниматься не собирался, как-то, знаете ли, само собой получилось: девушка красивая, ласковая, да еще такие истории рассказывает, будоражащие молодую кровь по весне, вот я, понимаете ли, и не удержался…
Да только ничего этого Тристану объяснять не пришлось. Некому было. Не Кехейк мимо двери проходил, не Хавалин и не слуги их, а сама Изольда Белорукая. Она услыхала стоны да хрипы, припала глазом к щели и долго в ярких закатных лучах наблюдала, как давший обет благородный рыцарь Тристан Лотианский, любимый и любящий муж ее, самозабвенно занимается с какой-то рыжей лахудрой тем самым, чем никогда не занимался со своею благоверной супругой. Постояла Изольда, постояла и ушла. И никому не рассказала об увиденном.
Только ночью сказалась больной и на следующий день — тоже. Тристан ничего особенного не заметил, мало ли что — бывает, да ему и удобнее было не миловаться в эти дни с женушкой, мыслями-то уж он далеко был отсюда. Потому и не придал значения даже последнему эпизоду, когда, прощаясь, Изольда Белорукая не стала целовать мужа на дорогу. И уж конечно, откуда было знать Тристану, что она шептала проклятия ему в спину до тех самых пор, пока конь его не скрылся за воротами. Она еще загадала: «Оглянется — прощу».
Не оглянулся. Не простила.
Правильно говорят: от любви до ненависти один шаг.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
повествующая о последнем появлении Тристана в Корнуолле — историческом эпизоде, почему-то особенно любимом многими авторами прежних веков (существует даже отдельная поэма, посвященная именно этому событию), но мы-то с вами, читатель, не будем переоценивать значение этой главы
В путь до Тинтайоля отправились впятером: Тристан, Кехейк, их оруженосцы и Бригитта. Тристан не рискнул проводить ночи в одной каюте с рыжей распутницей. В конце концов не так уж и хотелось. Через каких-нибудь пять, ну, может быть, шесть дней он снова будет вместе с Машей. А старая интриганка Бригитта вообще предложила для конспирации завести роман с Кехейком.
— Ты мне разрешишь соблазнить твоего друга? — спросила служанка у Тристана. — Это самый верный способ, чтобы он ничего не подумал о нас с тобою и не рассказал твоей мымре.
— Какая же она мымра, дурочка ты! — засмеялся Тристан. — Она же как две капли воды на нашу Изольду похожа.
— А, все равно мымра! — махнула рукой Бригитта. — Ну так разрешишь мне переспать с Кехейком?
— Слушай, рыжая, я тебе кто? Отец, брат родной, муж? Я тебе даже не хозяин. Поступай как знаешь.
И Бригитта распорядилась своими женскими чарами так, как считала нужным. Кехейк, разумеется, не устоял. И все остались довольны. Особенно — что удивительно — Изольда Белокурая, то есть Маша. Она потом сказала Тристану: «Если бы ты запретил ей эту связь, мог бы все испортить. Ведь по легенде Бригитта как раз с Кехейком в постель ложится, а не с тобой и не со мной. Надо же хоть основные сюжетные линии соблюдать». «Эх, — отвечал Тристан, — ничего бы я не смог испортить. Разве этой курве можно что-нибудь запретить, когда она подосланных к ней убийц совращает и из любого монастыря бордель делает. Она бы так и так все по-своему устроила, и легенда твоя осталась бы в добром здравии».
В общем, когда наш доблестный рыцарь, согбенный, как древний старец, двинулся пешком по дороге, поднимая босыми ногами пыль и делая тем самым свой внешний вид еще более натуральным, можно было с уверенностью говорить, можно было ставить тысячу против одного, что его и родная мама не признала бы.
Кстати, он почему-то именно маму и вспоминал, бредя по дороге. Что греха таить, о родителях и там, в Чечне, и тем более здесь, в Корнуолле, вспоминал Ваня не часто. Такова жизнь. Но иногда, когда уж особенно гадко становилось, когда предсмертная боль и холод сжимали сердце или когда безумный стыд за содеянное мучил после какой-нибудь мерзости, он вспоминал не любовь свою, не Машу, а именно маму и мечтал забраться к ней под крылышко, как в детстве, спрятаться от всего мира, ведь только у мамы можно найти истинное утешение, а настоящую защиту — только у отца. И отца он тоже вспоминал и мечтал хоть когда-нибудь, хоть разок еще, повидать стариков, если уж есть надежда вернуться обратно в свою эпоху.
— Ты мне разрешишь соблазнить твоего друга? — спросила служанка у Тристана. — Это самый верный способ, чтобы он ничего не подумал о нас с тобою и не рассказал твоей мымре.
— Какая же она мымра, дурочка ты! — засмеялся Тристан. — Она же как две капли воды на нашу Изольду похожа.
— А, все равно мымра! — махнула рукой Бригитта. — Ну так разрешишь мне переспать с Кехейком?
— Слушай, рыжая, я тебе кто? Отец, брат родной, муж? Я тебе даже не хозяин. Поступай как знаешь.
И Бригитта распорядилась своими женскими чарами так, как считала нужным. Кехейк, разумеется, не устоял. И все остались довольны. Особенно — что удивительно — Изольда Белокурая, то есть Маша. Она потом сказала Тристану: «Если бы ты запретил ей эту связь, мог бы все испортить. Ведь по легенде Бригитта как раз с Кехейком в постель ложится, а не с тобой и не со мной. Надо же хоть основные сюжетные линии соблюдать». «Эх, — отвечал Тристан, — ничего бы я не смог испортить. Разве этой курве можно что-нибудь запретить, когда она подосланных к ней убийц совращает и из любого монастыря бордель делает. Она бы так и так все по-своему устроила, и легенда твоя осталась бы в добром здравии».
* * *
Небо хмурилось, когда Тристан с Курнебралом тайно сходили на берег в гавани Сан-Любина. Дальнейший путь они должны были проделать лесом. В избушке отшельника, в трех милях, не больше, от Тинтайоля поджидал их верный друг Будинас из Литана со всеми необходимыми причиндалами для маскарада. Было тут и удобное, чистое, из приятной телу дорогой материи «рубище», разукрашенное под грязную и окровавленную тряпку. Были и вериги, натурально позвякивающие, но наполовину деревянные, виртуознейшим образом вырезанные из мореного дуба. Были всякие краски и мази для изображения на лице и теле морщин, волдырей, ссадин, гнойных язв и струпьев. Например, красная киноварь и зеленая шелуха ореха предназначались для имитации воспаленной и шелушащейся кожи, какая бывает на первых стадиях проказы. Был кривой посох, трещотки, четки и погремушки, была жидкость для искажения голоса и капли для изменения цвета глаз. Наконец, была отличная германская бритва, с помощью которой Будинас, оказавшийся ко всему еще и знатным куафером, состриг и выбрил Тристану всю его пышную русую шевелюру, оставив на макушке лишь традиционный паломнический крест.В общем, когда наш доблестный рыцарь, согбенный, как древний старец, двинулся пешком по дороге, поднимая босыми ногами пыль и делая тем самым свой внешний вид еще более натуральным, можно было с уверенностью говорить, можно было ставить тысячу против одного, что его и родная мама не признала бы.
Кстати, он почему-то именно маму и вспоминал, бредя по дороге. Что греха таить, о родителях и там, в Чечне, и тем более здесь, в Корнуолле, вспоминал Ваня не часто. Такова жизнь. Но иногда, когда уж особенно гадко становилось, когда предсмертная боль и холод сжимали сердце или когда безумный стыд за содеянное мучил после какой-нибудь мерзости, он вспоминал не любовь свою, не Машу, а именно маму и мечтал забраться к ней под крылышко, как в детстве, спрятаться от всего мира, ведь только у мамы можно найти истинное утешение, а настоящую защиту — только у отца. И отца он тоже вспоминал и мечтал хоть когда-нибудь, хоть разок еще, повидать стариков, если уж есть надежда вернуться обратно в свою эпоху.