Смоленский Вадим. Записки гайдзина

   – Всех?!
   – До единого. А когда голландские мореплаватели подплыли к острову Кюсю, отношение к ним было осторожным. Может, даже чересчур. Их остановили за десять метров до Кюсю и стали ждать, пока разовьется экологическое сознание.
   – И оно развилось?
   – В общем, да. Теперь не истребляют. Теперь перемешивают и скрещивают. Это нравится многим, но все-таки не всем. Некоторые цепляются за самоидентификацию, а ее поддержание требует присутствия антипода. Когда они видят антипод, то сразу думают: ага, не такой, как мы – значит, мы особенные! Диссонанс с антиподами укрепляет их резонанс друг с другом.
   – Это хорошо или плохо?
   – Смотря для кого. Для нас хорошо. Ведь гайдзину надо куда-нибудь податься, а куда же мы подадимся, если всех перемешают и скрестят? Если на всей планете будет свое отечество, куда мы подадимся? Представь: вместо былой необъятной орнитологии – единственный вид пернатых. Птица обыкновенная. Avis vulgaris.
   – Вадя, да ты антиглобалист!
   – Я никакой не анти. Я сам несу эту глобализацию на своих плечах. Я как герой Фенимора Купера, как Натаниэль Бумпо. Он нес цивилизацию на Дикий Запад, ненавидел ее всеми фибрами – и нес. Вот и я поневоле глобализую эти прекрасные заливные поля всякий раз, когда иду по меже. Глобализую все вокруг одним своим присутствием. Хотел стать дезертиром, а стал пехотинцем Всемирной Энтропии. Разве это не трагично?
    Уцуномия – Омия
 
   – Погоди, Вадя. Может, ты сгустил?
   – Чего я сгустил?
   – Ты уверен, что когда волк возляжет рядом с агнцем и народы обнимутся, то обратно их будет уже не разлепить?
   – Абсолютно уверен. Так гласит второе начало термодинамики. В замкнутых системах дело всегда идет к выравниванию. На наш век еще хватит – а потом кранты. Так что, Веня, лови момент. Делай, как я.
   – Я бы рад, Вадя... Но мне не верится, что здесь все так хорошо. Что-нибудь обязательно должно быть плохо.
   – А как же. Здесь многое плохо. Падение биржевых индексов, экономика мыльных баблов, кризис, тупик, дефляция, безработица, пауперизм...
   – ...Вот-вот...
   – ...Тоталитарные секты, ультраправые марши, проституирование, кумовство, коррупция, стагнация, манипуляция, болванизация...
   – ...Даже так?..
   – ...Телемуть, радиочушь, медиабред, библиодурь... Однорукие бандиты, двуногие кретины, манга, энка, пачинко, поломко...
   – ...Вот видишь, Вадя...
   – Да, вижу. Отлично вижу. Боковым зрением. Сквозь пальцы. А прямым зрением я смотрю в другую сторону и вижу вещи, которые мне приятнее видеть. Кто осудит меня за это? Я гость! В гостях не принято замечать хозяйские минусы. И ты, Веня, ты тоже не замечай. Лучше выйди в заливное поле и задери голову вверх. Боги тебя услышат.
   – Так просто?..
   – Ну посуди сам. Тутошнюю стагнацию разгребать все равно не нам с тобой. И с дефляцией они сами будут воевать. Про коррупцию я уж и вовсе молчу, нас до нее и близко не допустят. Спрашивается: что зря сотрясать воздух? Какое нам дело до динамики индекса Никкей Двести Двадцать Пять?!
   – Вадя, ты так горячишься, что впечатление обратное. Может, тебе и вправду есть дело до этой динамики?..
   – Дело в принципе! Номинальноя в полном праве ничего не знать ни о каких индексах. Я в полном праве оставаться белой вороной по всем параметрам. Если говорить начистоту, то огорчает меня здесь лишь одно.
   – Что же?
   – Здесь крайне трудно повстречать черную цаплю.
   – Хм... А кого не трудно?
   – О, Веня, кого здесь только не встретишь! Сюда слетаются зеленые фламинго и травоядные беркуты, куцехвостые павлины и крылатые киви, буревестники с морской болезнью и совы с куриной слепотой, желтые синие птицы и адские райские птицы. Здесь их всех по чуть-чуть, но это такой паноптикум! И лишь одни черные цапли летят не сюда, а отсюда. Летят к попугаям, летят к дятлам, летят к голубям... И даже – в это трудно поверить – к нам, к воронам! Здесь остаются только белые цапли и серые, а черным приходится туго. Я бы не хотел родиться черной цаплей. Да и белой цаплей, если подумать, я тоже не хотел бы родиться. Я лучше останусь гайдзин. Я буду гайдзин в чужом отечестве.
   – ...НЕТ УЖ, ПОЗВОЛЬТЕ !..
 
    Омия – Уэно
 
   Мы оба обернулись. В вагонном проходе стоял не кто иной, как гражданин Кузьма Минин, бородатый, босоногий и бронзовый. Он опустился на лавку и строго нахмурился.
   – Вот вы, молодой человек, говорите «гайдзин».
   – Ну, допустим...
   – А нужно, милостивый государь, не эскапировать, понимаешь, а время собирать камни!
   – В каком смысле?
   – Да в таком! Вам ведь все одно пня под зад дадут – стало быть, прибудете обратно. Гайдзин, не гайдзин, родина призовет. Тут-то вы и пригодитесь. Вы ведь по этому экономическому чуду каждый день ногами ходите. Так вы ж подмечайте! А то что же получается – как сингапур, так азиатский дракон, а как змей-горыныч, так рожей не вышел. Надо смотреть на них и учиться.
   – Чему учиться?
   – Всему! Коллективизму, понимаешь, ответственности, смекалке! Разному там менеджменту. Все подмечать и внедрять у себя. Тогда будет сдвиг, понимаешь. А разбежаться по углам это мы все умеем, колбасу чужую жрать.
   – Отчего же колбасу...
   – А что, нет? Зачем это еще «гайдзин»? Придумали тоже. Надо в гуще, понимаешь, всем миром чтобы. Тогда будет сдвиг.
   – Но я ведь... Я по-другому, но я тоже способствую... Я тоже болею душой...
   – Душой это мы все горазды. А как рукава засучить, так врассыпную.
   – Да нет же... Я как бы... У меня свой пятачок, на котором я полезен...
   – Знаем мы ваш пятачок!
   – Это вот раньше, до технического прогресса, конечно... А теперь время и пространство сжимаются, теперь компьютерные сети...
   – Слыхали мы про ваши сети!
   – Теперь уже неважно, где ты физически... Вот, скажем, Николай Гоголь...
   – Вы, государь мой, шибко высокого о себе мнения!
   – ...И МЫ ТОЖЕ !!!...
 
    Уэно – Ёсино
 
   – Мы тоже внутренние гайдзины!
   В проходе стояли Рабочий и Колхозница.
   – Мы тоже гайдзины в своем отечестве! Мы тоже любим все восточное и японское!
   Они побросали инструменты на пол, уселись на лавку, и Рабочий заговорил:
   – Моя жизнь протекала в темноте и невежестве, пока ее не перевернули Овцев и Цветочников. Вы читали Овцева и Цветочникова? Они открыли мне глаза. Я вдруг осознал, сколько чрезвычайного таится во всем японском. Я продолжил самообразование, я прочел «Склон Фудзиямы», «Загадку самурайской души», «Менеджеров в кимоно», «Вкус харакири», «Голую гейшу и ее четыре шогуна», «От ваби до васаби» – целую библиотеку.
   – Ничего себе, – сказала Колхозница.
   – Вот взять иероглифы, – продолжал Рабочий. – Их насчитывается уже десять миллионов, и каждый день рождаются новые. Мы с вами сейчас едем в поезде, а в эту секунду рождается иероглиф. Спрашивается: зачем? Куда такое количество? Ответ: чтобы хватило на всех гейш. У гейш, как известно, имен нет, есть только иероглифы, и повторяться они не должны, иначе это грех перед Буддой. А у каждого японца, помимо жены, обязательно еще и гейша, или целых две. Вот и считайте сами, какую прорву надо обеспечить. Существуют особые фирмы по разработке иероглифов, их услуги стоят баснословных денег, но японцы платят и еще сверху приплачивают, потому что у нас любят говно лаптями хлебать, а у них культура!
   – Это надо позаимствовать! – сказал Минин. – Это надо внедрить!
   – Или вот, скажем, рыба фугу. Вы знаете, как нужно медитировать на рыбу фугу? Рыба фугу очищается от водорослей, накачивается насосом – есть такие специальные бамбуковые насосы – и помещается между инем и янем. Тогда у нее начинают по-особому вибрировать жабры, а ваш спинной мозг это дело улавливает и переправляет в гипофиз. С непривычки можно и помереть, но если не помер, то открывается астральная чакра, и постигается природа мистических тел. Это сыграло большую роль в обеспечении экономического чуда. Все японские служащие в обязательном порядке медитируют на рыбу фугу большую часть рабочего дня. Рыба фугу объявлена национальным сокровищем и воспевается в официальном гимне компании Шарп.
   – Это надо внедрить, – сказал Минин. – Это мы с Пожарским обсудим.
   – Конечно, там много необъяснимого. Много такого, чего европеец никогда не поймет, даже если посвятит этому жизнь. Вот, например, интересный обычай: когда японец женится, то он берет свою новую тещу, сажает к себе на закорки и тащит на горную вершину. Там они садятся, выпивают на двоих бутылку сакэ и спускаются обратно – только уже не он несет тещу, а она его. Верхом на теще он доезжает до самого загса. Необъяснимо? Пожалуй, для западного ума. Но этот обычай скрепляет родственные узы и рождает такую социальную стабильность, какой восхищался еще Плеханов! У нас про тещу анекдоты травят, а у них она сакральная фигура и цементирующее звено.
 
    Ёсино – Кагосима
 
   – Вот видите, молодой человек! – обратился ко мне Минин. – Товарищ приобрел глубокие познания, читая книги. А вы тут живете, и не в курсе. Стыдно!
   – Да, я очень люблю читать! – воодушевился Рабочий. – Вокруг столько книг, столько поэзии и прозы, столько блистательных переводов! Я вам сейчас почитаю.
   Он извлек из кармана пухлый том, раскрыл его и начал чтение:
   – В год второй Какацу месяца третьего близ Фукунума подле Маэбара воин Бонъясацуро рода Цуда трехсот коку в год в Такадана близ Коэгама вооружась катана стремглав направлялся в направлении к Аомура питая надежду сразиться с Годзаэмон рода Канъёцухан в Сакамото подле Фудзимура провинции Эцугава достигнув же цели бросился на врага стремглав.
   – О-о-о-о-о! – закатила глаза Колхозница. – Какая тонкая работа! Какое знание реалий! Какая бережная передача повествовательной ткани!
   – ...Безмолвно находящаяся в промежуточном зазоре меж фусума и токонома юная Ханако волнующе направляла страдающий взор на мелькающее стремглав катана и капли крови капающие на белое хакама и исполненное суровой мужественности храброватое лицо Бонъясацуро смело теснящего своего врага стремглав.
   – О-о-о-о! Какая самоотдача! Какое вживание в текст! Какая беззаветная влюбленность в японскую загадочность!
   – ...Воин то и дело вспоминал свое терпеливое дзадзэн в храме Унодзима близ Кацуяма когда великий святой преподобный Гондай Макаку стремглав появился в дзэндо постукивая своими гэта тук-тук и задал всем монахам трудную коан-загадку сколько соку в одном коку если в тысяче сяку ни одного бу.
   – Ох, мамочки, я щас кончу...
   – ...И вот теперь стремглав размахивающий катана храбрый Бонъясацуро долгожданно разгадав коан-загадку с входом в сатори буддийского просветления сразу же одним взмахом стремглав повалил врага Годзаэмон на татами и рассек тандэн катана давая наружный выход кровавому кишечнику и потокам крови пузырящимся буль-буль и победоносный вопль стремглав исторгнулся из его глубинного чрева опрометью.
   – Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – застонала Колхозница.
   – Тут еще всякие сноски, – сказал Рабочий. – Их лучше потом читать, а то запутаешься.
   – Нет, уж лучше сразу, – возразил Минин. – Я уже запутался.
   – Тогда ладно, – сказал Рабочий. – Тогда не будем прозу, будем поэзию. Вы любите трехстишия? Любите хайку?
   – Я очень люблю хайку! – снова оживилась Колхозница. – Послушайте мою самую заветную хайку. Она звучит следующим образом: вся как есть закрывшись кимоно рукавом – ах! – не отважусь и пискнуть.
   – Это правильно, – сказал Минин. – Это хорошие стихи.
   Веничка потеребил меня за плечо.
   – Слышишь, Вадя?..
 
    Кагосима – Саппоро
 
   – Чего, Веня?
   – Чего-чего... Говенный ты гайдзин, вот чего.
   – Почему говенный?
   – Да потому... Это вот что ли и есть «печальное очарование»?
   – Да нет же, Веня... Это пена, это пузыри! Людям нужен миф. Отними у них этот, они вмиг соорудят другой. Пусть уж будет этот – жалко нам, что ли?
   – Но почему этот миф... почему он на территории, которую ты облюбовал?
   – Потому, Веня, что продвинутому человеку нужна продвинутая мифология. В нашу постканоническую эру только подонок довольствуется примитивным мифом. Только подонок может сегодня думать, что за границей живут люди с песьими головами или что за границей каждому выдают автомобиль. Человек мало-мальски развитый, с воображением и претензией, уже не может этим довольствоваться. Ему потребна мифологема изысканная, с интеллектуальным реверансом. А куда еще приземлить такую мифологему, как не на Японские острова?
   – Но почему на острова?!
   – Да все потому же. Потому что дронтов уже нет, а цапли еще есть. Не о воробьях же слагать мифы, сам подумай. Будем ценить чужую продвинутость.
   – Мне сложно такое ценить, Вадя...
   – Тогда не будем. Это, в конце концов, ни к чему. Ведь, когда мы идем по заливному полю, то мы имеем дело не с мифом. Мы имеем дело с полевыми кобылками, с молодой зеленью, с каплями дождя...
   – Опять дождя... Я не хочу дождя, Вадя. Я не поеду на твоем синкансэне. Я поеду в Петушки.
   – Да зачем тебе Петушки, Веня? Поедем лучше в Тоттори!
   – У тебя слишком много оговорок, Вадя. Слишком много допусков и посадок. Не смотри туда, смотри сюда. Не замечай того, замечай вот это. Не слушай других, слушай меня. Я так не могу. Мне нужно сразу все или вообще ничего. У меня такие синусоиды. Я не поеду в Тоттори, я поеду в Петушки.
   – Петушков не бывает, Веня! Не бывает круглый год жасмина и птичьих голосов. А Японские острова – бывают! И печальное очарование – есть! Я его видел, я его осязал, оно реально!
   – А Петушки, Вадя, Петушки сейчас тоже станут реальны! – с этими словами Веничка вытащил бутылку кубанской и сорвал с нее пробку. – Гляди, как это делается!
   – Не надо, Веня! – я схватил его за руку. – Лучше убери это в холодильник! Послушай меня. Конечно, я отдаю себе отчет. Я понимаю, что мой эскапизм – это и не эскапизм вовсе, а так, дрянь какая-то, страусиная полумера, поросячий паллиатив. Но ведь я не предлагаю это всему человечеству. Я даже не предлагаю это народу моей страны. Было бы глупо предлагать такое целому народу целой страны, его сюда столько и не влезет. Я предлагаю это исключительно тебе. Одному тебе, как земляку и отморозку. Это ты понимаешь?
   – ...ВАШИ БИЛЕТЫ !!!
 
    Саппоро – Тоттори
 
   Над нами нависал Енотовидный Сфинкс.
   – БИЛЕТЫ !!!
   – Вот! – я протянул Сфинку удостоверение гайдзина. – Рабочая виза.
   – А этот?
   – Этот со мной.
   – Что значит «со мной»? БИЛЕТ !!!
   – Подставляй стопарик, Семеныч, – сказал Веничка. – По километражу.
   – Что он говорит? – переспросил Енотовидный Сфинкс.
   – Он говорит, что мы уплатим полную стоимость билетов, – перевел я. – Скажите, сколько с нас причитается.
   – С вас причитаются разгадки трех коанов! Слушайте первый коан!
   – Хай!
   – Четыре монаха-францисканца за одну неделю миссионерской деятельности подожгли десять буддийских храмов, развалили двадцать синтоистских святилищ, засрали тридцать три сада камней, сорвали пятьдесят пять чайных церемоний, обесчестили сто сорок гейш и прочли одну католическую молитву «Патер Ностер». Вопрос: сколько взмахов кисти потребуется великому канцлеру Тоётоми Хидэёси, чтобы выпустить исторический эдикт «О запрещении христианства»?
   – Не знаю, Сфинкс, – сказал я. – Мы мало медитировали над этим коаном.
   – Мало?! Четыреста лет – мало?!?! Слушай мой второй коан!
   – Хай.
   – Из пункта А в пункт Б со скоростью тридцать узлов вышел линкор «Ямато», а навстречу ему из пункта Б в пункт А вышел крейсер «Варяг». После встречи в пункте Г команда «Варяга» открыла кингстоны и начала перемещение в пункт Д, а команда «Ямато» построилась в шеренгу по четыре и вспорола животы. Вопрос: какая из команд быстрее узрит Будду Амиду, если сечение одного кингстона эквивалентно совокупному сечению десяти животов?
   – Кто ж его разберет... – пробормотал я. – В песне поется, что это должны знать белые чайки...
   – Ха-ха! – вскричал Енотовидный Сфинкс. – Белые чайки! А белые вороны, получается, ничего знать не должны?! Так выходит?! Слушай мой третий коан!
   – Хай...
   – Президент Ельцин, принимая в Красноярске премьера Хасимото, обломал об его спину шесть веников из березы и три веника из дуба. Президент Путин, пять лет спустя принимая в Стрельне премьера Коидзуми, обломал о последнего только два дубовых веника, но зато восемь березовых. Вопрос: когда будет подписан мирный договор между двумя странами, если общая площадь березовых лесов России в сорок раз превышает совокупную площадь ее дубовых рощ?
   – Я много раз отвечал на этот вопрос, Сфинкс, – сказал я. – Я устал повторять, что есть лишь один путь спасения сибирской тайги – передача спорных территорий в дар Тринидаду и Барбадосу. Это был бы жест, достойный двух великих держав. Разве не так?
   – Хо-хо! – вскричал Енотовидный Сфинкс. – С такими-то мыслями в голове стремиться в Тоттори?! С такими-то мыслями, да еще и без билетов! Вылезайте немедленно оба!
   Он осклабился и обнажил кривой самурайский меч.
   – Видишь, Вадя, – сказал Веничка, снова берясь за бутылку. – Как ни крути, все не судьба.
   – Постой! – я схватил его за руку.
   – Вон с поезда! – Сфинкс со свистом махнул мечом у нас над головами.
   – Одну минуту! – обратился я к Сфинксу. – А что, если мы не просто пассажиры? Что, если мы – симулякры?
   Вжик!..
   – Что, если мы не просто едем, а артикулируем имманентный трагизм бытия? Или, например, манифестируем актуализацию энтропийных дискурсов?
   Вжик-вжик!..
   – Что, если наш эскапизм нацелен туда же, куда нацелена и ваша парадигма?
   Вжик-вжик-вжик!..
   – Брось, Вадя, – сказал Веничка. – Я все-таки поеду в Петушки.
   Он раскрутил бутылку кубанской против часовой стрелки и приставил ко рту.
 
    Тоттори – Петушки
 
   Когда бутылочное горлышко миновали последние остатки алкогольного водоворота, на месте Венички распласталась густая красная буква
 
   Енотовидный Сфинкс проткнул ее мечом; она задрожала и растворилась в воздухе.
   – Теперь ты!
   – У меня виза! – я протянул Сфинксу удостоверение гайдзина.
   Он разрубил удостоверение напополам.
   – Вон отсюда!
   Я нырнул под лезвие, споткнулся о серп и молот в проходе и растянулся на вагонном полу.
   – НАМУ АМИДА БУЦУ !!! – заорал Сфинкс и занес надо мной катану. Двери поезда защелкали, загремели кимвалы, и в вагон стремглав влетел храбрый воин Бонъясацуро верхом на теще – а следом, тоже стремглав, влетела команда линкора «Ямато» и принялась гоняться за воином по вагону, размахивая кровавыми кишечниками. Кто-то вышиб у Сфинкса меч; Сфинкс рассвирепел, схватил меня хвостом за горло, начал душить – но вовремя подоспевшие Овцев и Цветочников огрели Сфинкса по башке один дубовым веником, а другой березовым. Я вырвался, сделал три нелепых прыжка, каркнул, расправил белые крылья – и взлетел. Вагонное стекло разбилось лишь с пятой попытки, мой клюв чуть не раскололся, зрение помутилось, но теперь и в левом моем глазу, глядящем налево, и в правом, глядящем направо, были заливные поля.
   Мой полет был тяжел и неуклюж. Намокшие перья тянули вниз, по клюву били холодные капли, горизонт заволакивала серая пелена. Подо мной медленно проплывали деревни и хутора, огороды и автострады, сады камней и поля для гольфа, святилища и храмы, вишня и бамбук, мальва и жасмин... Я видел поросшие соснами холмы и голые вулканические склоны, видел биржевые индексы и мыльные пузыри, видел стагнацию и коррупцию – и снова видел нескончаемые каскады зеркальных прямоугольников, с молодой рассадой, притихшими лягушками и уснувшими кобылками. Я сбросил высоту, на бреющем полете прошел над межой, заложил вираж над косогором, прошел над пустынным шоссе, нырнул под виадук, сделал петлю, вынырнул, увидел серые блоки университетских квартир, добавил еще несколько взмахов и через раскрытую форточку влетел внутрь – туда, где мне уже становилось жестко и зябко лежать пластом на соломенной циновке в первое похмельное утро моего девятого сезона дождей.

О полярных взглядах

   В свое время буддийские мудрецы посвятили немало сил фундаментальной проблеме соотношения земного сансарического бытия и нирваны. Одни защищали принципиальный антагонизм двух этих сущностей. Другие утверждали, что в конечном счете сансара и нирвана тождественны друг другу. К согласию так и не пришли. Да и не придут никогда.
   Я понял это в ясный осенний день, когда всех изъявивших на то желание сотрудников университета организованно вывезли за город на сбор и поедание яблок. Мероприятие щедро проспонсировал местный предпринимательский фонд. Каждый сотрудник имел право сорвать с ветки целых три яблока и тут же употребить их в пищу. Валявшиеся на земле можно было употреблять без ограничений. Так достигалась гармония между бизнесом, сельским хозяйством и высшим образованием.
   Сад наполнился учеными профессорами. Они задумчиво бродили меж кряжистых стволов, водили глазами по сочной листве, выбирали плоды порумянее, откручивали их от веток – а потом усаживались на мягкую траву, доставали перочинные ножи, освобождали добычу от кожуры и вонзали в нее зубы. Затем, медленно жуя, поднимали головы вверх и следили за облаками, плывущими в верхушках.
   Пахло Эдемом.
   И вдруг, ни с того ни с сего, ровно на середине второго яблока, профессор Лишайников, обращаясь к сидевшему рядом математику Потапову, произнес буквально следующее:
   – Коллега! Вы даже не представляете себе, какой горькой, пустой и абсурдной была моя жизнь! Сколь глупым, суетным и тщетным было все то, чем я в ней занимался! Как безнадежны и трагичны любые наши попытки обрести в этой жизни смысл!
   Потапов поправил очки, молча дожевал свое яблоко, вытер усы. И сказал:
   – А вы, Рауль Абрамович, даже не представляете, какой замечательной, классной и улетной была моя жизнь. Сколько в ней было глубочайшего смысла, высочайшего кайфа, дерзких прорывов и великих свершений. И сколько всего этого еще будет.
   – Вы молоды, – вздохнул профессор. – Вы еще измените вашу точку зрения...
   – Ничего не знаю, – сказал Потапов. – Жизнь очень хорошая.
   Это прозвучало напористо и чеканно. Как стихи Маяковского:

 
Жизнь
Очень
Хорошая.
 

    Яблочный огрызок прочертил дугу сквозь Эдем и приземлился у ног каменной статуи бодхисаттвы Дзидзо.

Коан для тенора без оркестра

   Близился перевал.
   Узкий серпантин шоссе еще километра три назад нырнул в лесные заросли, долго карабкался вверх, расталкивал низкорослый бамбук и папоротник, тянулся к верхушкам сосен, лез из асфальтовой кожи вон, бросал отчаянные петли то влево, то вправо, пыхтел, кряхтел, тужился – и вот вырвался на воздух, на простор, на перспективу. На огороженный край отвесной пропасти.
   Я медленно подкатил к ограждению смотровой площадки, уперся в него передним колесом и правой ногой. Вытер лицо майкой, оглядел панораму.
   Дорога поворачивала влево и изгибом шла вниз по открытому склону, теряясь из вида в дальней расщелине. Ее пересекали опоры заброшенного горнолыжного подъемника – они бесцельно спускались в долину, не замечая вокруг себя ни пылающих кленов, ни желтеющих берез, ни все еще зеленых сакур. Далеко внизу блестело озеро, а за ним угадывался едва видный город.
   «631 метр над уровнем моря», – сообщал мне специальный столбик. Не бог весть какая высота, но покорил я ее сам, при помощи мускульной силы и цепной передачи, всего за час с небольшим. Законный повод для гордости.
   Набрав полную грудь осенней прохлады, я сжал руль и оттолкнулся ногой от ограждения. Теперь цепь отдыхала, шестеренки набирались новых сил, педали застыли, – только спицы суетливо рассекали воздух, и деловито жужжал храповик. Воскресное шоссе было пустым, и я несся по самой середине. Обогнул склон, пересек линию подъемника, нырнул в тоннель, взбодрил шестеренки, вынырнул из тоннеля, зашел на следующий спуск – и вдруг увидел перед собой дорожный указатель:

   Храм Уммодзи 0.4 км ?

   Будто и не дожидаясь моей команды, сработали оба тормоза. Шины чиркнули по асфальту, меня занесло, накренило, потом выровняло – и неспешно вкатило в узкое боковое ответвление, посыпанное гравием.
   Ехать по гравию было неудобно, и метров через пятьдесят я спешился. Дорога шла между деревьями, на гравии лежали первые упавшие листья. Среди дубовых, кленовых и буковых попадались маленькие желтые веерочки с дерева гинкго. Их становилось все больше, вскоре я уже шел по сплошному ковру из пожелтевших утиных лапок – и наконец увидел само дерево. Оно стояло на отдельной поляне, полностью облетевшее, и специально прибитая к нему табличка удостоверяла посредством слоговой азбуки, что данное растение – действительно гинкго, а не какая-нибудь там дзельква или криптомерия. Симметричные голые ветви были смиренно воздеты к небу, точно просили снега. В десяти шагах от дерева, на краю поляны, застыло каменное изваяние бодхисаттвы Каннон, молитвенно сложившее ладони. Оно сочувствовало дереву.
   Подойдя к изваянию поближе, я заметил перила деревянной лестницы, ведущей вниз. Подхватил велосипед за раму, стал спускаться. Внизу, сквозь рыжую листву кленов, виднелась бурая черепица на изогнутых карнизах.
   Лестница завершилась воротами из двух столбов с массивной тростниковой крышей. На правом столбе я еще раз прочитал название храма, а на левом – название школы, к которой храм принадлежал: «Риндзай-сю».