Страница:
— Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдём в демонстрационную.
В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.
— Хидаки и Алексей, — бесстрастно сказал Кнудсен. — Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он тёмной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!»— и иссяк, а тело, ставшее огнём, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.
Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.
— Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! — воскликнул Бах.
— Этот крик вечно звучит во мне! — глухо сказал Кнудсен. — Выйдем. Я должен показать тебе ещё одну картину.
Кнудсен повёл Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое — высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша — красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трём мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьёзная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.
— Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, — сказал Бах. — Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.
Кнудсен кивнул.
— Ты правильно разглядел — очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот ещё одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она ещё не видела Аркадия…
— Ну что ж — увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.
— У неё не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.
Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:
— Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.
— Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.
— Верно! Я не мог её видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.
— В том, где мы были? В Музее Космоса?
— Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» — так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы-воительницы северных саг — полубогини-полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину — одной рукой она держит уздечку коня — удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.
— Очень возможно, — рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то своём.
6
В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.
— Хидаки и Алексей, — бесстрастно сказал Кнудсен. — Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он тёмной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А-а-а!»— и иссяк, а тело, ставшее огнём, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.
Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.
— Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! — воскликнул Бах.
— Этот крик вечно звучит во мне! — глухо сказал Кнудсен. — Выйдем. Я должен показать тебе ещё одну картину.
Кнудсен повёл Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое — высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша — красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трём мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьёзная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.
— Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, — сказал Бах. — Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.
Кнудсен кивнул.
— Ты правильно разглядел — очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот ещё одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она ещё не видела Аркадия…
— Ну что ж — увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.
— У неё не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.
Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:
— Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.
— Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.
— Верно! Я не мог её видеть, а все-таки видел. И знаешь где? В музее.
— В том, где мы были? В Музее Космоса?
— Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» — так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы-воительницы северных саг — полубогини-полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину — одной рукой она держит уздечку коня — удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон-Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.
— Очень возможно, — рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем-то своём.
6
Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком — широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже — тоже по-человечески — чуть-чуть подвыл, выдыхая.
— Странный народ — люди, — сказал он после зевка. — Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение отношений. Если, конечно, все люди как ты.
— Все люди, в общем, как я, — заверил Бах. — Мы существа общественные, взаимные контакты для нас очень важны.
— Ты сказал, что ты учёный археолог и что вся жизнь твоя — служение науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.
— Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя жизнь. Память капризна…
— Много ещё прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? — спросил Ватута министра.
Тот сверился с аппаратурой.
— Две-три картинки, Властитель.
— Две-три картинки вытерплю.
На экране появилась небольшая комнатка — стол, три кресла, диван. На диване сидели Кнудсен и Аркадий. Бах у окна любовался пейзажем.
— Замечательная планетка эта Латона, — сказал Бах. — Идеальное место для отдыха и научных экспериментов, которые нельзя проводить поблизости от Земли. Но для чего обустроили Уранию — та ведь хуже.
— Хуже для отдыха, лучше для работы, — возразил Кнудсен. — Если бы заводы и лаборатории Урании были размещены на Латоне, ты не говорил бы, что Латона — идеальное место для отдыха. На Урании сосредоточены предприятия, которые опасно размещать в окрестностях Земли.
— В том числе и твоя хронолаборатория? А чем она опасна?
— Ничем, пока исследования идут нормально.
— Всё, что ненормально, опасно. Разве не так?
— Не так, Миша. На Урании однажды произошёл взрыв двух миллионов тонн сгущённой воды. Случись он на Латоне, добрая треть планеты лежала бы в развалинах. Урания защищена путаницей гор — пострадали лишь несколько зданий. И если хронотрансформаторы на Урании выйдут из строя… Конечно, и там радости не будет, но соседи уцелеют — горы вокруг Института Гриценко послужат щитом от катаклизмов с временем. Камню безразличны скачки в тысячу лет назад или вперёд, а люди не выдерживают больших хроноперебросов. Между прочим, ещё в моё стажерство один из хронистов лаборатории погиб от разрыва внутреннего времени в организме. Гриценко тогда очень усилил защиту, не столько нашу собственную, сколько соседей — от нас.
— Почему ты посматриваешь на дверь, Анатолий?
— Мария должна была быть уже десять минут назад.
— Женщины неточны, разве ты этого не знаешь?
— Только не Мария. Она женщина, но точней тебя.
— Может, ты перестал её понимать? Ты думал, что она откажется от экспедиции, а она согласилась сразу.
В комнату вошла женщина. Она остановилась на пороге, оглядела троих мужчин. На её лице возникло удивление, когда она увидела Аркадия. Бах и Кнудсен обменялись быстрыми взглядами. Если женщину что и поразило, то справилась она быстро.
— Здравствуйте, друзья! — Она обратилась к Баху: — Знаменитый Бах, автор открытия, которое всех нас скоро бросит в океан иновременности? Столько раз видела твои стереопортреты, что узнала бы при встрече на улице. А юноша — Аркадий Никитин? О тебе у меня не было предварительного представления, но рада видеть. — Только теперь она повернулась к молчаливому Кнудсену, на лице её высветилась улыбка. — Ты не меняешься, Анатолий. Такой же могучий, серьёзный, лохматый. Говорят, что ты внешность скопировал с Зевса, но, думаю, твоим прототипом был отец Зевса, бог времени Хронос — и по его узкой божественной специальности он тебе больше походит.
Кнудсен ответил без улыбки:
— Учту, Мария, схожесть с Хроносом. Непременно раздобуду его изображение. Жалко, что древние греки не удосужились фотографировать своих богов. Большое упущение, по-моему.
Мария Вильсон-Ясуко опустилась в кресло. Высокая, широкоплечая, худая, с нервным и резким лицом, она могла сойти за мужчину, одевшись в мужское, — лишь красные губы на бледном лице да очень женские глаза выдали бы её. Голос у неё был звучный и сильный.
— Ты, наверно, сердился, что я опаздываю, Анатолий, — сказала она, все так же дружески улыбаясь. — Помню, ты выходил из себя, если кто опаздывал на минуту. Не сомневаюсь, что ты сохранил вызывающую привычку быть педантично точным.
— Просто точным, Мария, без вызова.
— Так вот — ради точности… Хочу предупредить, друзья, что в нашей встрече примет участие мой друг и помощник. Он явится точно в двадцать один час. У него есть хорошее имя, внесённое в паспорт астронавта, но он охотно откликается на дружеское прозвище Асмодей. Я бы хотела взять Асмодея в нашу хроноэкспедицию. Он будет полезен и вам, а я просто не мыслю себя без него.
Бах и Аркадий посмотрели на Кнудсена. Кнудсен нахмурился.
— Ты ставишь предварительное условие своего участия?
— Нет. Если не возьмёшь моего друга, я от экспедиции не откажусь. И можешь дать ответ после того, как посмотришь на Асмодея. Уверена, что он всем вам понравится. Теперь задавайте вопросы.
— Пока один. Давая согласие на участие в экспедиции, ты, естественно, ознакомилась с её задачами?
— В самых общих чертах, Анатолий. Знаю о находке в Скандинавии и о гипотезе, что высокоразвитые антропоиды посещали Землю уже три миллиарда лет назад. И о том, что в нашей Вселенной не обнаружено и следов такой цивилизации. И что вы надумали искать её во Вселенной с иным течением времени. И что для этого снаряжён хронолет «Гермес», в члены экипажа которого пригласили и меня. Этими скудными сведениями и ограничивается моё знание программы хронорейса.
— Но ведь это самое существенное! — воскликнул Бах. — Что-либо добавить не берусь.
— Ты не берёшься, другие возьмутся, — сказал Кнудсен. — Не знаю, будет ли верна добавка, но что существенна — ручаюсь.
— Надумали менять программу рейса? — удивился Бах.
— Не я, а наш общий друг Никитин. — И Кнудсен с улыбкой показал на покрасневшего Аркадия.
— Лучше в другой раз, я не подготовился, — попросил Аркадий.
— Рассказывай, как придёт в голову. А чтобы помочь тебе, я изложу вкратце твою концепцию — доказательства представишь сам. Так вот, друзья, Аркадий считает, что наша основная цель — отыскать в иных мирах человекообразную цивилизацию, представители которой миллиарды лет назад посетили Землю, — в принципе своём ошибочна, ибо такая цивилизация невозможна и потому не существует. Я правильно излагаю, Аркадий?
— Правильно. Но это…
— Понимаю. Только вступление к идее, а не сама идея. А вот и идея. Человек не естественное создание природы, а искусственная конструкция, продукт какого-то эксперимента. Поэтому надо искать не другую антропоидную цивилизацию, а того экспериментатора, который пустил в биологическое существование человека… Но где гарантии, что экспериментатор конструировал человека по своему образу и подобию? Тот неизвестный конструктор разрабатывал не только человека, но и все биологические формы. Какая — его подобие? Амёба, рыба, бык, обезьяна?
— Новый вариант Высшего Разума? Чепуха! — воскликнул Бах.
Аркадий, вспыхнув, с обидой сказал:
— Не мешало бы раньше выслушать мои аргументы, а потом говорить, чепуха или не чепуха.
— Для чего? Идея, что человек — искусственник, отнюдь не нова. Почти во всех религиях людей порождают субъекты, именуемые богами, то есть существа со сверхъестественной мощью и волшебной способностью не считаться с законами природы. Правда, говорится не о конструировании людей, термин туманней — творение. Но уже в библейской легенде о сотворении первой женщины трактуется, что тело Евы нарастили на ребре, вынутом у её будущего мужа Адама. Иначе, предлагается ясный метод конструирования с применением исходного материала — ребра. Твоя концепция об искусственном производстве биосуществ не имеет ли истоком такие религиозные сказания?
— Религиозные сказания мне и в голову не приходили. Я слишком мало знаю историю религий. Я исхожу из научных данных.
— В частности, из работ твоей геноструктурной лаборатории, — обратился Кнудсен к Марии. — Когда пришло твоё согласие на участие в хронорейсе, Аркадий проштудировал все, что опубликовано тобой и твоими сотрудниками.
Мария ласково посмотрела на Аркадия. Её доброжелательная улыбка воодушевила его.
Воинственный Бах спросил с вежливостью, какой одаривал лишь противников, заслуживающих не опровержения, а уничтожения:
— Какой же из блестящих экспериментов нашего друга Марии Вильсон-Ясуко породил в тебе, друг мой Аркадий, идею о Высшем Разуме? Или лучше говорить о Высшем Существе, а не о Высшем Разуме?
— Можешь говорить как заблагорассудится — термины Высший Разум и Высшее Существо принадлежат не мне, а тебе, — сдержанно возразил Аркадий.
— Я бы сказал по-иному — высококвалифицированный геноинженер. И докажу, что этот термин соответствует реальности.
— Подождём Асмодея, он появится через десять секунд, — сказала Мария.
— Ему тоже полезно ознакомиться с темой спора.
Асмодей уже открывал дверь, когда Мария заканчивала фразу. Он на мгновение задержался на пороге — высокий мужчина лет тридцати пяти, стройный, жилистый, крупноголовый, с худым, быстро меняющимся лицом — сейчас оно приветливо улыбалось. И он был нарядней всех мужчин — та же одежда сидела на нем изящней.
— Общий привет, друзья! — Асмодей поклонился. У него был высокий весёлый басок с металлическим звоном. — Я не опоздал?
— Не опоздал! — Мария показала на кресло рядом с собой. — Садись и слушай. Нам предстоит познакомиться с интересными идеями. — Она кивнула Аркадию. — Итак, мы слушаем.
Аркадий начал с того, что ещё недавно и не думал о происхождении человека. Изготовление аппаратов для навигации в разных токах мирового времени представлялось ему операцией куда сложней, чем сотворение человека. Ибо производство хроноштурманских механизмов совершалось в человеческой истории впервые, чего нельзя сказать о создании людей. Знакомство с геноструктурными исследованиями открыло ему новый мир. Нет, он и раньше знал, что биоэкспериментаторы способны переконструировать маленькую ящерицу в огромного дракона, наделить двурогого барана целой бороной рогов, вырастить у вороны крылья. Он не слишком удивился бы, если бы к нему привели говорящего козла и тот скромно попросил просветить его в интегральном исчислении. В принципе он спокойно приемлет любую новизну — раз искусственная конструкция практически осуществима, она уже не искусственна, а естественна. Его удивило не новаторство, а, наоборот, консерватизм биоконструкторов.
— Консерватизм! — не удержался Бах от восклицания.
Кнудсен тихо радовался, что помощнику удалось поразить академика. Мария слушала со спокойным любопытством. Бах сверкал глазами, парадоксы мысли вздыбливали его на схватку.
— Да, консерватизм, — продолжал Аркадий. Какая бездна неизменного, давно отработанного сохраняется в каждой новой конструкции! Только потому и удаётся переконструировать животных. Основные жизненные отправления у всех одни и те же. И тогда он задумался о человеке. И понял, что человек — биологический автомат. Все основные жизненные процессы в организме человека совершаются сами собой, не требуют осознания и осмысления. Люди автоматически дышат, переваривают пищу, засыпают и просыпаются, рождаются и умирают, автоматически вырастают из зародыша в ребёнка, из ребёнка во взрослого, автоматически приобретают способность создавать потомство. И сознание, и воля могут лишь крохотно замедлить или ускорить эти процессы, но бессильны взять их под свою власть. Ещё ни один человек не отменил неизбежности старения и смерти, хотя многие жаждали. Просто повелеть своему желудку не выделять соки для пищеварения — и такого пустячного воздействия на свои жизненные процессы человек лишён.
— Автоматизм жизненных функций свойствен и животным, — заметил Бах.
— Да, и животным! И животным даже больше: человек способен осознать, что он автомат, а животные лишены такого самопостижения. Вот этот автоматизм и лежит в основе конструирования новых пород животных. Геноинженер меняет у подопытных существ один автоматический процесс на другой, такой же автоматический, одно автоматическое свойство преобразует в другое. Несколько составных частей заменены в генонаборе барана или коровы — и вот на голове барана частокол рогов, а на боках коровы крылья. И ни сам геноконструктор, ни тем более баран с коровой уже не способны не допустить выращивания абсолютно им ненужных рогов или крыльев. Творение новых пород животных становится в принципе проще творения новых механизмов.
— Хлёстко, хлёстко! — произнёс Бах, и не понять было, осуждающе или одобрительно.
— Но если возможно переконструировать живые организмы, то неизбежна мысль: а не искусственные ли они создания вообще? Конечно, курица возникает из яйца, а дуб из жёлудя; живую курицу не собрать искусственно из её анатомических частей. Но в первом образце той курицы не участвовал ли чей-то расчёт? Завтра можно будет ввести в питательный раствор рассчитанный набор генов и потом увидеть, как из бассейна тяжело карабкается наружу лохматый бычок. А через сто лет? А через тысячу? Никто не наложит запрета на возможность такого эксперимента!
И народилась новая мысль: вообразить себя творцом геноструктур и поразмыслить, как бы я сам решал проблему создания жизни? И тогда вся история жизни на Земле предстала в форме исполинского эксперимента. Традицией стало описывать великую эволюцию как постепенное движение от первичной клетки в питательном бульоне древнего океана до высших организмов, включая человека. Но можно рассматривать эволюцию как стадии методического эксперимента. Я, хроноштурман Аркадий Никитин, став жизнеконструктором, начал бы с создания живой клетки — и Земля начинала с творения триллионы раз нарождавшихся и погибавших в океане клеток. Если бы этот первый эксперимент удался, если бы клетка показала себя естественной жилицей океана, я перешёл бы ко второй стадии: наделил клетку генным аппаратом, заставляющим её соединяться с другими в определённом соподчинении — создал модель организма. Разве не так шла эволюция? Следующая стадия: наделить коллектив клеток специальными функциями — инстинктом, чувствами, движением в пространстве, начатками рассудка. На этой стадии немалым соблазном было бы определить, какие организмы наиболее жизнестойки. Но ведь и биологическая эволюция не удержалась от такой любознательности, создавая рядом с вирусами китов и динозавров, слонов и птиц, мхи и деревья. Следующая стадия: сконструировать популяции — стаи, стада, сообщества. Экспериментально проверяются типы жизни, немыслимые вне коллектива, само индивидуальное существование становится функцией коллективного бытия. Существенное усложнение, не правда ли? И последнее — создание разума. Для этой цели и сконструирован человек.
Человек — завершение эксперимента, во всяком случае на современном этапе. Вас не удивляло, что все биологические функции и у животных, и у человека даны в очень скудных границах от средних потребностей? Скажем, максимум десятикратных. Не пробежать в десять раз быстрей обычного шага, не съесть вдесятеро больше нормы, не прожить в десять раз дольше среднего бытия. Все живое запроектировано с большой экономией жизненного потенциала. И только одна жизненная функция и только у одного человека дана воистину в безграничности — разум. Только разуму вы не положите десятикратного верхнего предела. Ни в еде, ни в ходьбе, ни в физической силе, ни в росте мы и двукратно не превзошли нашего предка питекантропа. А в разуме? Тысячекратно! И продолжаем наращивать наш интеллектуальный потенциал!
Аркадий чувствовал себя победителем. Бах сказал с одобрением:
— Отличная речь, друг Аркадий. Весьма горячая, весьма! Но ты не ответил на главный вопрос. Раз обнаружены искусственные конструкции, да ещё в таком количестве, то должен существовать и искусник-конструктор. Мы не возвращаемся к идее бога, но все же конструктор, разработавший безграничный, как ты утверждаешь, потенциал человеческого разума, должен сам обладать разумом не меньше нашего, а, пожалуй, больше. Где же он, этот Высший Разум? Как его найти? Как вступить с ним в контакт?
— Предлагаю такую гипотезу. Вообразим человечество, ушедшее от нас на тысячу лет вперёд. И пусть на новой Урании новая Мария Вильсон геноконструирует организмы. Она тогда, наверно, сможет не просто менять их, но создавать неслыханно новые, необыкновенные. Какому-нибудь дикарю, нашему предку, та грядущая Мария покажется творящим божеством — её инженерное умение он расценит как божественное.
— Божественность как инженерное умение! Неплохо! Но как связать все эти твои рассуждения со скандинавской находкой?
— Вижу две возможности. Либо сами представители Высшего инженерного Разума посетили молодую Землю, но потеряли здесь одного из своих. Либо — особенно если они сами не человекообразны — начали оснащение Земли всеми биоконструкциями, включая и человека, но потерпели фиаско, ибо ещё не было условий для высших организмов.
— То есть, иначе говоря, Высшему Разуму не хватило разумного понимания обстановки? Но послушай, друг Аркадий: даже если эксперимент жизни сознателен, а не стихиен, почему его не может произвести сама природа? Напомню тебе об одном старом философе, Фридрихе Энгельсе. Он писал, что природа одарена внутренней потребностью познавать себя. Создание мыслящего человека — один из способов её самопознания. Но человечество появилось и может исчезнуть, а потребность самопознания в природе остаётся, поскольку остаётся сама природа. И вот Энгельс утверждает, что с такой же неизбежностью, с какой природа в какое-то время в каком-то месте уничтожает своё высшее создание — мыслящий разум, с такой же неизбежностью в другом месте и, возможно, в другой форме она снова возродит его.
— Но ведь это не противоречит моей гипотезе! — воскликнул Аркадий. — Вижу подтверждение, а не опровержение.
Кнудсен обратился к Марии, весело смотревшей то на одного, то на другого, но не проронившей ни одного слова:
— Спор интересен, не правда ли? Твоё мнение о спорящих?
Она ответила:
— Мне понравилась дискуссия. Благодарю тебя, Аркадий, за доброе упоминание работ моей геноструктурной лаборатории.
Он спросил с вызовом:
— Понравился только хороший отзыв о геноструктурщиках?
— Не только.
— Что же ещё?
— Многое. И что тебя с академиком одолевают не совсем стандартные идеи. И что оба вы захвачены силой своих доказательств. Мне приятно, что буду работать с людьми, умеющими мыслить и увлекаться.
— Это значит, друг Мария, что ты согласна с моей гипотезой?
Она ответила спокойно:
— Нет, конечно.
Он сказал с удивлением:
— Не понимаю! Так блестяще использовать разумное начало в трансформировании животных — и отрицать разумность жизни!
— Не разумность, а только то, что в её создании и эволюции участвовал некий Высший Разум.
— По твоему мнению, Высшего Разума нет?
— Ты меня не так понял. Я хочу сказать другое: если Высший Разум и существует, то он неразумен. Если твой гипотетический Высший Разум надумал конструировать жизнь, то такая попытка ему не удалась.
Бах в восторге воскликнул:
— Черт возьми! Я думал, что спор закончен, а он снова начинается — и по-иному! Друзья мои, спорьте, спорьте! Я весь обратился в слух, как выражались в старину.
— Попытка не удалась? — переспросил Аркадий. — Как же не удалась, если жизнь реально существует?
— Существует, но без предварительного инженерного расчёта. Ты ведь не будешь отрицать, что расчёт есть основа разумного решения. Я не нахожу его в эволюции жизни. Жизнь не несёт на себе печати разумности. Если живые существа — искусственные конструкции, то генеральный конструктор — посредственность. Слово «искусственное» происходит от слова «искусство», не так ли? Твой Высший Разум неискусен, если живой организм его творение.
— И это можно доказать?
— Уверена, что смогу это сделать.
Аркадий в замешательстве посмотрел на Кнудсена. Старший товарищ вмешаться в дискуссию не захотел. Бах, ухмыляясь, наслаждался стычкой. Изящный Асмодей словно набрал в рот воды. Мария сидела невозмутимая, лёгкая улыбка смягчала серьёзность лица.
— Я слушаю, — сказал Аркадий.
Все, знакомившиеся с земными организмами, отмечали в них целесообразность строения и функций, говорила Мария. Но что содержится в той прославленной целесообразности? Только то, что организмы существуют не погибая. Возможно, нарождались и миллионы тварей с меньшей целесообразностью — такие погибали быстро. Целесообразность — набор того минимума приспособлений и умений, без которого не прожить самому, не породить потомства. Но где же здесь разум?
Разум выявился бы и здесь, если бы в строении и функциях организма были найдены оптимальные решения. Ибо разумное творчество изобретает лучшие варианты. Но такого стремления к совершенству и в природе в помине нет. Она немедленно удовлетворяется, едва найдёт первое, самое примитивное решение, она конструирует тяп-ляп, лишь бы пустить своё создание в мир. Поиск узких щелей существования — такова творческая работа природы. Она создаёт организмы для жизни в границах десяти — сорока градусов тепла. Попробуй брось их в нулевую температуру, в стоградусную жару! Сконструированы лёгкие — и всю жизнь непрерывно дыши, остановишься на несколько минут — погиб! А рабская прикованность к еде? Вечная трагедия безостановочного поиска пищи? А разве нельзя найти решение, при котором пища создаётся в самом организме либо откладывается в длительный запас, чтобы высвободить физические силы и мозг для иных дел? Таких недоделок и скороспелостей в труде природы — тысячи! Даже обычный мыслящий разум не может примириться с ними — а ты ещё говоришь о каком-то Высшем! Некогда поэт Владимир Маяковский требовал жить «не на подножном корму, не с мордой, опущенной вниз». Это было требование истинного разума, возмущённого слепой неряшливостью природы.
— Странный народ — люди, — сказал он после зевка. — Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь. Беспрестанное выяснение отношений. Если, конечно, все люди как ты.
— Все люди, в общем, как я, — заверил Бах. — Мы существа общественные, взаимные контакты для нас очень важны.
— Ты сказал, что ты учёный археолог и что вся жизнь твоя — служение науке. По воспоминаниям, которые всего прочней, такой вывод не сделать.
— Дай резонанс посильней, тогда увидишь, чем была заполнена моя жизнь. Память капризна…
— Много ещё прогнозируешь воспоминаний на малом резонансе? — спросил Ватута министра.
Тот сверился с аппаратурой.
— Две-три картинки, Властитель.
— Две-три картинки вытерплю.
На экране появилась небольшая комнатка — стол, три кресла, диван. На диване сидели Кнудсен и Аркадий. Бах у окна любовался пейзажем.
— Замечательная планетка эта Латона, — сказал Бах. — Идеальное место для отдыха и научных экспериментов, которые нельзя проводить поблизости от Земли. Но для чего обустроили Уранию — та ведь хуже.
— Хуже для отдыха, лучше для работы, — возразил Кнудсен. — Если бы заводы и лаборатории Урании были размещены на Латоне, ты не говорил бы, что Латона — идеальное место для отдыха. На Урании сосредоточены предприятия, которые опасно размещать в окрестностях Земли.
— В том числе и твоя хронолаборатория? А чем она опасна?
— Ничем, пока исследования идут нормально.
— Всё, что ненормально, опасно. Разве не так?
— Не так, Миша. На Урании однажды произошёл взрыв двух миллионов тонн сгущённой воды. Случись он на Латоне, добрая треть планеты лежала бы в развалинах. Урания защищена путаницей гор — пострадали лишь несколько зданий. И если хронотрансформаторы на Урании выйдут из строя… Конечно, и там радости не будет, но соседи уцелеют — горы вокруг Института Гриценко послужат щитом от катаклизмов с временем. Камню безразличны скачки в тысячу лет назад или вперёд, а люди не выдерживают больших хроноперебросов. Между прочим, ещё в моё стажерство один из хронистов лаборатории погиб от разрыва внутреннего времени в организме. Гриценко тогда очень усилил защиту, не столько нашу собственную, сколько соседей — от нас.
— Почему ты посматриваешь на дверь, Анатолий?
— Мария должна была быть уже десять минут назад.
— Женщины неточны, разве ты этого не знаешь?
— Только не Мария. Она женщина, но точней тебя.
— Может, ты перестал её понимать? Ты думал, что она откажется от экспедиции, а она согласилась сразу.
В комнату вошла женщина. Она остановилась на пороге, оглядела троих мужчин. На её лице возникло удивление, когда она увидела Аркадия. Бах и Кнудсен обменялись быстрыми взглядами. Если женщину что и поразило, то справилась она быстро.
— Здравствуйте, друзья! — Она обратилась к Баху: — Знаменитый Бах, автор открытия, которое всех нас скоро бросит в океан иновременности? Столько раз видела твои стереопортреты, что узнала бы при встрече на улице. А юноша — Аркадий Никитин? О тебе у меня не было предварительного представления, но рада видеть. — Только теперь она повернулась к молчаливому Кнудсену, на лице её высветилась улыбка. — Ты не меняешься, Анатолий. Такой же могучий, серьёзный, лохматый. Говорят, что ты внешность скопировал с Зевса, но, думаю, твоим прототипом был отец Зевса, бог времени Хронос — и по его узкой божественной специальности он тебе больше походит.
Кнудсен ответил без улыбки:
— Учту, Мария, схожесть с Хроносом. Непременно раздобуду его изображение. Жалко, что древние греки не удосужились фотографировать своих богов. Большое упущение, по-моему.
Мария Вильсон-Ясуко опустилась в кресло. Высокая, широкоплечая, худая, с нервным и резким лицом, она могла сойти за мужчину, одевшись в мужское, — лишь красные губы на бледном лице да очень женские глаза выдали бы её. Голос у неё был звучный и сильный.
— Ты, наверно, сердился, что я опаздываю, Анатолий, — сказала она, все так же дружески улыбаясь. — Помню, ты выходил из себя, если кто опаздывал на минуту. Не сомневаюсь, что ты сохранил вызывающую привычку быть педантично точным.
— Просто точным, Мария, без вызова.
— Так вот — ради точности… Хочу предупредить, друзья, что в нашей встрече примет участие мой друг и помощник. Он явится точно в двадцать один час. У него есть хорошее имя, внесённое в паспорт астронавта, но он охотно откликается на дружеское прозвище Асмодей. Я бы хотела взять Асмодея в нашу хроноэкспедицию. Он будет полезен и вам, а я просто не мыслю себя без него.
Бах и Аркадий посмотрели на Кнудсена. Кнудсен нахмурился.
— Ты ставишь предварительное условие своего участия?
— Нет. Если не возьмёшь моего друга, я от экспедиции не откажусь. И можешь дать ответ после того, как посмотришь на Асмодея. Уверена, что он всем вам понравится. Теперь задавайте вопросы.
— Пока один. Давая согласие на участие в экспедиции, ты, естественно, ознакомилась с её задачами?
— В самых общих чертах, Анатолий. Знаю о находке в Скандинавии и о гипотезе, что высокоразвитые антропоиды посещали Землю уже три миллиарда лет назад. И о том, что в нашей Вселенной не обнаружено и следов такой цивилизации. И что вы надумали искать её во Вселенной с иным течением времени. И что для этого снаряжён хронолет «Гермес», в члены экипажа которого пригласили и меня. Этими скудными сведениями и ограничивается моё знание программы хронорейса.
— Но ведь это самое существенное! — воскликнул Бах. — Что-либо добавить не берусь.
— Ты не берёшься, другие возьмутся, — сказал Кнудсен. — Не знаю, будет ли верна добавка, но что существенна — ручаюсь.
— Надумали менять программу рейса? — удивился Бах.
— Не я, а наш общий друг Никитин. — И Кнудсен с улыбкой показал на покрасневшего Аркадия.
— Лучше в другой раз, я не подготовился, — попросил Аркадий.
— Рассказывай, как придёт в голову. А чтобы помочь тебе, я изложу вкратце твою концепцию — доказательства представишь сам. Так вот, друзья, Аркадий считает, что наша основная цель — отыскать в иных мирах человекообразную цивилизацию, представители которой миллиарды лет назад посетили Землю, — в принципе своём ошибочна, ибо такая цивилизация невозможна и потому не существует. Я правильно излагаю, Аркадий?
— Правильно. Но это…
— Понимаю. Только вступление к идее, а не сама идея. А вот и идея. Человек не естественное создание природы, а искусственная конструкция, продукт какого-то эксперимента. Поэтому надо искать не другую антропоидную цивилизацию, а того экспериментатора, который пустил в биологическое существование человека… Но где гарантии, что экспериментатор конструировал человека по своему образу и подобию? Тот неизвестный конструктор разрабатывал не только человека, но и все биологические формы. Какая — его подобие? Амёба, рыба, бык, обезьяна?
— Новый вариант Высшего Разума? Чепуха! — воскликнул Бах.
Аркадий, вспыхнув, с обидой сказал:
— Не мешало бы раньше выслушать мои аргументы, а потом говорить, чепуха или не чепуха.
— Для чего? Идея, что человек — искусственник, отнюдь не нова. Почти во всех религиях людей порождают субъекты, именуемые богами, то есть существа со сверхъестественной мощью и волшебной способностью не считаться с законами природы. Правда, говорится не о конструировании людей, термин туманней — творение. Но уже в библейской легенде о сотворении первой женщины трактуется, что тело Евы нарастили на ребре, вынутом у её будущего мужа Адама. Иначе, предлагается ясный метод конструирования с применением исходного материала — ребра. Твоя концепция об искусственном производстве биосуществ не имеет ли истоком такие религиозные сказания?
— Религиозные сказания мне и в голову не приходили. Я слишком мало знаю историю религий. Я исхожу из научных данных.
— В частности, из работ твоей геноструктурной лаборатории, — обратился Кнудсен к Марии. — Когда пришло твоё согласие на участие в хронорейсе, Аркадий проштудировал все, что опубликовано тобой и твоими сотрудниками.
Мария ласково посмотрела на Аркадия. Её доброжелательная улыбка воодушевила его.
Воинственный Бах спросил с вежливостью, какой одаривал лишь противников, заслуживающих не опровержения, а уничтожения:
— Какой же из блестящих экспериментов нашего друга Марии Вильсон-Ясуко породил в тебе, друг мой Аркадий, идею о Высшем Разуме? Или лучше говорить о Высшем Существе, а не о Высшем Разуме?
— Можешь говорить как заблагорассудится — термины Высший Разум и Высшее Существо принадлежат не мне, а тебе, — сдержанно возразил Аркадий.
— Я бы сказал по-иному — высококвалифицированный геноинженер. И докажу, что этот термин соответствует реальности.
— Подождём Асмодея, он появится через десять секунд, — сказала Мария.
— Ему тоже полезно ознакомиться с темой спора.
Асмодей уже открывал дверь, когда Мария заканчивала фразу. Он на мгновение задержался на пороге — высокий мужчина лет тридцати пяти, стройный, жилистый, крупноголовый, с худым, быстро меняющимся лицом — сейчас оно приветливо улыбалось. И он был нарядней всех мужчин — та же одежда сидела на нем изящней.
— Общий привет, друзья! — Асмодей поклонился. У него был высокий весёлый басок с металлическим звоном. — Я не опоздал?
— Не опоздал! — Мария показала на кресло рядом с собой. — Садись и слушай. Нам предстоит познакомиться с интересными идеями. — Она кивнула Аркадию. — Итак, мы слушаем.
Аркадий начал с того, что ещё недавно и не думал о происхождении человека. Изготовление аппаратов для навигации в разных токах мирового времени представлялось ему операцией куда сложней, чем сотворение человека. Ибо производство хроноштурманских механизмов совершалось в человеческой истории впервые, чего нельзя сказать о создании людей. Знакомство с геноструктурными исследованиями открыло ему новый мир. Нет, он и раньше знал, что биоэкспериментаторы способны переконструировать маленькую ящерицу в огромного дракона, наделить двурогого барана целой бороной рогов, вырастить у вороны крылья. Он не слишком удивился бы, если бы к нему привели говорящего козла и тот скромно попросил просветить его в интегральном исчислении. В принципе он спокойно приемлет любую новизну — раз искусственная конструкция практически осуществима, она уже не искусственна, а естественна. Его удивило не новаторство, а, наоборот, консерватизм биоконструкторов.
— Консерватизм! — не удержался Бах от восклицания.
Кнудсен тихо радовался, что помощнику удалось поразить академика. Мария слушала со спокойным любопытством. Бах сверкал глазами, парадоксы мысли вздыбливали его на схватку.
— Да, консерватизм, — продолжал Аркадий. Какая бездна неизменного, давно отработанного сохраняется в каждой новой конструкции! Только потому и удаётся переконструировать животных. Основные жизненные отправления у всех одни и те же. И тогда он задумался о человеке. И понял, что человек — биологический автомат. Все основные жизненные процессы в организме человека совершаются сами собой, не требуют осознания и осмысления. Люди автоматически дышат, переваривают пищу, засыпают и просыпаются, рождаются и умирают, автоматически вырастают из зародыша в ребёнка, из ребёнка во взрослого, автоматически приобретают способность создавать потомство. И сознание, и воля могут лишь крохотно замедлить или ускорить эти процессы, но бессильны взять их под свою власть. Ещё ни один человек не отменил неизбежности старения и смерти, хотя многие жаждали. Просто повелеть своему желудку не выделять соки для пищеварения — и такого пустячного воздействия на свои жизненные процессы человек лишён.
— Автоматизм жизненных функций свойствен и животным, — заметил Бах.
— Да, и животным! И животным даже больше: человек способен осознать, что он автомат, а животные лишены такого самопостижения. Вот этот автоматизм и лежит в основе конструирования новых пород животных. Геноинженер меняет у подопытных существ один автоматический процесс на другой, такой же автоматический, одно автоматическое свойство преобразует в другое. Несколько составных частей заменены в генонаборе барана или коровы — и вот на голове барана частокол рогов, а на боках коровы крылья. И ни сам геноконструктор, ни тем более баран с коровой уже не способны не допустить выращивания абсолютно им ненужных рогов или крыльев. Творение новых пород животных становится в принципе проще творения новых механизмов.
— Хлёстко, хлёстко! — произнёс Бах, и не понять было, осуждающе или одобрительно.
— Но если возможно переконструировать живые организмы, то неизбежна мысль: а не искусственные ли они создания вообще? Конечно, курица возникает из яйца, а дуб из жёлудя; живую курицу не собрать искусственно из её анатомических частей. Но в первом образце той курицы не участвовал ли чей-то расчёт? Завтра можно будет ввести в питательный раствор рассчитанный набор генов и потом увидеть, как из бассейна тяжело карабкается наружу лохматый бычок. А через сто лет? А через тысячу? Никто не наложит запрета на возможность такого эксперимента!
И народилась новая мысль: вообразить себя творцом геноструктур и поразмыслить, как бы я сам решал проблему создания жизни? И тогда вся история жизни на Земле предстала в форме исполинского эксперимента. Традицией стало описывать великую эволюцию как постепенное движение от первичной клетки в питательном бульоне древнего океана до высших организмов, включая человека. Но можно рассматривать эволюцию как стадии методического эксперимента. Я, хроноштурман Аркадий Никитин, став жизнеконструктором, начал бы с создания живой клетки — и Земля начинала с творения триллионы раз нарождавшихся и погибавших в океане клеток. Если бы этот первый эксперимент удался, если бы клетка показала себя естественной жилицей океана, я перешёл бы ко второй стадии: наделил клетку генным аппаратом, заставляющим её соединяться с другими в определённом соподчинении — создал модель организма. Разве не так шла эволюция? Следующая стадия: наделить коллектив клеток специальными функциями — инстинктом, чувствами, движением в пространстве, начатками рассудка. На этой стадии немалым соблазном было бы определить, какие организмы наиболее жизнестойки. Но ведь и биологическая эволюция не удержалась от такой любознательности, создавая рядом с вирусами китов и динозавров, слонов и птиц, мхи и деревья. Следующая стадия: сконструировать популяции — стаи, стада, сообщества. Экспериментально проверяются типы жизни, немыслимые вне коллектива, само индивидуальное существование становится функцией коллективного бытия. Существенное усложнение, не правда ли? И последнее — создание разума. Для этой цели и сконструирован человек.
Человек — завершение эксперимента, во всяком случае на современном этапе. Вас не удивляло, что все биологические функции и у животных, и у человека даны в очень скудных границах от средних потребностей? Скажем, максимум десятикратных. Не пробежать в десять раз быстрей обычного шага, не съесть вдесятеро больше нормы, не прожить в десять раз дольше среднего бытия. Все живое запроектировано с большой экономией жизненного потенциала. И только одна жизненная функция и только у одного человека дана воистину в безграничности — разум. Только разуму вы не положите десятикратного верхнего предела. Ни в еде, ни в ходьбе, ни в физической силе, ни в росте мы и двукратно не превзошли нашего предка питекантропа. А в разуме? Тысячекратно! И продолжаем наращивать наш интеллектуальный потенциал!
Аркадий чувствовал себя победителем. Бах сказал с одобрением:
— Отличная речь, друг Аркадий. Весьма горячая, весьма! Но ты не ответил на главный вопрос. Раз обнаружены искусственные конструкции, да ещё в таком количестве, то должен существовать и искусник-конструктор. Мы не возвращаемся к идее бога, но все же конструктор, разработавший безграничный, как ты утверждаешь, потенциал человеческого разума, должен сам обладать разумом не меньше нашего, а, пожалуй, больше. Где же он, этот Высший Разум? Как его найти? Как вступить с ним в контакт?
— Предлагаю такую гипотезу. Вообразим человечество, ушедшее от нас на тысячу лет вперёд. И пусть на новой Урании новая Мария Вильсон геноконструирует организмы. Она тогда, наверно, сможет не просто менять их, но создавать неслыханно новые, необыкновенные. Какому-нибудь дикарю, нашему предку, та грядущая Мария покажется творящим божеством — её инженерное умение он расценит как божественное.
— Божественность как инженерное умение! Неплохо! Но как связать все эти твои рассуждения со скандинавской находкой?
— Вижу две возможности. Либо сами представители Высшего инженерного Разума посетили молодую Землю, но потеряли здесь одного из своих. Либо — особенно если они сами не человекообразны — начали оснащение Земли всеми биоконструкциями, включая и человека, но потерпели фиаско, ибо ещё не было условий для высших организмов.
— То есть, иначе говоря, Высшему Разуму не хватило разумного понимания обстановки? Но послушай, друг Аркадий: даже если эксперимент жизни сознателен, а не стихиен, почему его не может произвести сама природа? Напомню тебе об одном старом философе, Фридрихе Энгельсе. Он писал, что природа одарена внутренней потребностью познавать себя. Создание мыслящего человека — один из способов её самопознания. Но человечество появилось и может исчезнуть, а потребность самопознания в природе остаётся, поскольку остаётся сама природа. И вот Энгельс утверждает, что с такой же неизбежностью, с какой природа в какое-то время в каком-то месте уничтожает своё высшее создание — мыслящий разум, с такой же неизбежностью в другом месте и, возможно, в другой форме она снова возродит его.
— Но ведь это не противоречит моей гипотезе! — воскликнул Аркадий. — Вижу подтверждение, а не опровержение.
Кнудсен обратился к Марии, весело смотревшей то на одного, то на другого, но не проронившей ни одного слова:
— Спор интересен, не правда ли? Твоё мнение о спорящих?
Она ответила:
— Мне понравилась дискуссия. Благодарю тебя, Аркадий, за доброе упоминание работ моей геноструктурной лаборатории.
Он спросил с вызовом:
— Понравился только хороший отзыв о геноструктурщиках?
— Не только.
— Что же ещё?
— Многое. И что тебя с академиком одолевают не совсем стандартные идеи. И что оба вы захвачены силой своих доказательств. Мне приятно, что буду работать с людьми, умеющими мыслить и увлекаться.
— Это значит, друг Мария, что ты согласна с моей гипотезой?
Она ответила спокойно:
— Нет, конечно.
Он сказал с удивлением:
— Не понимаю! Так блестяще использовать разумное начало в трансформировании животных — и отрицать разумность жизни!
— Не разумность, а только то, что в её создании и эволюции участвовал некий Высший Разум.
— По твоему мнению, Высшего Разума нет?
— Ты меня не так понял. Я хочу сказать другое: если Высший Разум и существует, то он неразумен. Если твой гипотетический Высший Разум надумал конструировать жизнь, то такая попытка ему не удалась.
Бах в восторге воскликнул:
— Черт возьми! Я думал, что спор закончен, а он снова начинается — и по-иному! Друзья мои, спорьте, спорьте! Я весь обратился в слух, как выражались в старину.
— Попытка не удалась? — переспросил Аркадий. — Как же не удалась, если жизнь реально существует?
— Существует, но без предварительного инженерного расчёта. Ты ведь не будешь отрицать, что расчёт есть основа разумного решения. Я не нахожу его в эволюции жизни. Жизнь не несёт на себе печати разумности. Если живые существа — искусственные конструкции, то генеральный конструктор — посредственность. Слово «искусственное» происходит от слова «искусство», не так ли? Твой Высший Разум неискусен, если живой организм его творение.
— И это можно доказать?
— Уверена, что смогу это сделать.
Аркадий в замешательстве посмотрел на Кнудсена. Старший товарищ вмешаться в дискуссию не захотел. Бах, ухмыляясь, наслаждался стычкой. Изящный Асмодей словно набрал в рот воды. Мария сидела невозмутимая, лёгкая улыбка смягчала серьёзность лица.
— Я слушаю, — сказал Аркадий.
Все, знакомившиеся с земными организмами, отмечали в них целесообразность строения и функций, говорила Мария. Но что содержится в той прославленной целесообразности? Только то, что организмы существуют не погибая. Возможно, нарождались и миллионы тварей с меньшей целесообразностью — такие погибали быстро. Целесообразность — набор того минимума приспособлений и умений, без которого не прожить самому, не породить потомства. Но где же здесь разум?
Разум выявился бы и здесь, если бы в строении и функциях организма были найдены оптимальные решения. Ибо разумное творчество изобретает лучшие варианты. Но такого стремления к совершенству и в природе в помине нет. Она немедленно удовлетворяется, едва найдёт первое, самое примитивное решение, она конструирует тяп-ляп, лишь бы пустить своё создание в мир. Поиск узких щелей существования — такова творческая работа природы. Она создаёт организмы для жизни в границах десяти — сорока градусов тепла. Попробуй брось их в нулевую температуру, в стоградусную жару! Сконструированы лёгкие — и всю жизнь непрерывно дыши, остановишься на несколько минут — погиб! А рабская прикованность к еде? Вечная трагедия безостановочного поиска пищи? А разве нельзя найти решение, при котором пища создаётся в самом организме либо откладывается в длительный запас, чтобы высвободить физические силы и мозг для иных дел? Таких недоделок и скороспелостей в труде природы — тысячи! Даже обычный мыслящий разум не может примириться с ними — а ты ещё говоришь о каком-то Высшем! Некогда поэт Владимир Маяковский требовал жить «не на подножном корму, не с мордой, опущенной вниз». Это было требование истинного разума, возмущённого слепой неряшливостью природы.