Страница:
мертвой Корделией на руках (и минут через десять умирает от разрыва сердца).
Но вспомним, как бунинский Сверчок, старичишка с вечной сопелькой под носом,
"всю ночь на закорках таскал" замерзшего сына - рослого, крупного мужчину. В
состоянии аффекта такое возможно... К слову сказать, напрасно Дружинин
считал, что Корделия "высока ростом". Роста Корделия небольшого (подобно
Имогене - другой невыразимо трогательной шекспировской королевне, которую в
четвертом акте "Цимбелина" тоже вносят на руках). В своем неразумном гневе
Лир называет Корделию маленькой притворяшкой. Себя же Лир сравнивает с
разъяренным драконом, и впрямь считая себя, видимо, титаном. Но, опомнясь
под ливнем и ветром, Лир признает себя "одряхшим, презираемым и слабым".
"Пустобрехи они. Всесильным меня звали, а я бессилен против лихорадки", -
говорит он в четвертом акте.
"Мудрым, правосудным, истинным королем произносит Лир свои разбросанные
суждения о правде, законе и добродетели, - писал Дружинин о помешавшемся
Лире. - Признаки расстроенного воображения родят в Лире благой помысел за
благим помыслом, личность его, отрешенная от гордыни и властных увлечений,
светлеет с каждым словом".
Каков на самом деле обезумевший Лир - светел, правосуден, мудр или же
обуян темной яростью? Давайте-ка вглядимся в пьесу. Вы помните, наверно, что
Лир отдал двум старшим дочерям, Гонерилье и Регане, свое королевство, а те
отблагодарили: невыносимо его оскорбили, унизили, обрекли на гибель. Лир
уходит от них в степь с восклицаньями бессильной ярости:
Нет, ведьмы, нет! Я отомщу вам так,
Что вся земля... Я сотворю такое...
Еще не знаю, что... Но дрогнет мир.
Обуянный гневом, исхлестанный бурей, Лир лишается рассудка. Представ
снова перед зрителями в шестой сцене четвертого акта. Лир обрушивается на
женщин:
Творите блуд - ведь Глостеров ублюдок
К отцу добрей, чем дочери мои,
Зачатые на простынях законных.
Все в малу-кучу!
Совокупляйтесь! - мне нужны солдаты.
Вон у жеманной дамы
Лицо пророчит снег в развилке ног.
Уж так чиста, что ей про наслажденье
И не упоминай. Так вот она
Хорихи похотливей, кобылицы
Раскормленной ярей...
Обратите внимание, как пресекается от бешенства голос Лира, как
прерывчаты эти строки, выброшенные Дружининым за неблагопристойность. Блудят
все, говорит Лир, а стало быть, карать за это нечего, пускай плодятся - тем
более что Лиру нужны солдаты. (Отметим эту бредовую, навязчивую идею о
солдатах.) Следует новый взрыв ярости - Лир обличает неправедных судей. И
здесь тот же ход мысли: воруют все, а стало быть, судить за это нечего:
Нет законопреступников на свете.
Нет, говорю. Всех выкупаю, всех!
Кстати сказать, известная формула: "Нет в мире виноватых", данная в
переводе Дружинина, отсутствует у Шекспира. Смысл скорее противоположен: все
виновны, а посему законопреступников нет. И снова стучит в мозгу Лира
бредовое и яростное:
Обую в войлок сотню лошадей -
И на зятьев! Без шума! И, подкравшись,
Бей, режь...
Ну где тут светлая отрешенность от гордыни и властных увлечений? Тут
лютая, безумная решимость отвоевать царство, отомстить во что бы то ни
стало... Английский шекспировед Найт писал, что к резкой критике побудил
Толстого не так Шекспир, как комментаторы Шекспира. Замечание резонное. Если
для Толстого неприемлема была Лирова неистовая ярость, то, надо думать, еще
неприемлемее были трактовки, представляющие ее как светлую и благостную
мудрость титана. Во всяком случае, прочтя дружининский перевод, Толстой
записал в дневнике 11 декабря 1856 года: "Читал "Лира", мало
подействовало..."
Сам Лир отнюдь не считает себя мудрецом. Очнувшись от бреда, он
говорит: "Я стар и глуп". А в сцене бреда произносит знаменательные слова:
Я проповедь скажу...
О том мы плачем, что пришли на сцену
Всемирного театра дураков.
Но, отвлекшись, обрывает на этом свою проповедь. Перед нами одна из
нескольких загадок шестой сцены: что это была за проповедь, которую начал,
да тут же и оборвал Лир? В поисках ответа обратимся к пьесе "Как вам
угодно". Это едва ли не самая прелестная из шекспировских комедий, но уже
как бы и прощальная. В задорном ее смехе слышны нотки и трезвые и грустные,
легонько звучат уже мотивы "Гамлета" и "Лира". И меланхолик Жак (прямой
предтеча Гамлета) произносит там свой монолог о семи возрастах человека.
Прислушаемся к проповеди Жака.
Весь мир - театр, говорит Жак, и люди в нем актеры, играющие каждый
семь ролей. Младенец, вякающий на руках у мамки. Свежещекий школьник,
улиткой, нехотя ползущий в школу. Жарко вздыхающий любовник. Солдат с
усищами точно у барса. Сытый судья со строгим взглядом и щедрым набором
сентенций. Затем шестой возраст - смехотворный старикан-кощей в очках и в
колготах, что болтаются на палках-ногах. И наконец, возврат в младенчество,
беспамятное вовсе, без глаз и без зубов, безо всего. Брр!.. Но где же
старость не смехотворная, не собачья, а почтенная? Где возраст седовласой
мудрости? Нет его в перечне Жака. И тут-то мы подошли к самой сути. Расклад
жизненной энергии в многолюдном шекспировском мире таков, что мудрой
старости попросту не предусмотрено.
- А Просперо? - вспомнил я недавно виденную "Бурю".
- О Просперо разговор особый и, думаю, интересный. Сейчас скажу лишь,
что Просперо, по сути дела, не старик. Ему, по моему подсчету, лет 46-47.
Стариков же подлинных - немудрых, слабых - в шекспировском мире одурачивают,
презирают, убивают, как убил Макбет наивно-доверчивого короля Дункана. И Лир
бурно, яростно восстает против такого порядка вещей.
А рядом с его исступленным протестом - негромкая мудрость Корделии. В
ряду шекспировских девушек необычайного и необычного ума Корделия занимает
особое место. Шекспир знал, что жизненная энергия всех видов, в том числе и
потребная для душевных движений, не беспредельна в человеке, - и этим
знанием он наделил свою любимейшую героиню.
Ведь если
Вступлю я в брак, то взявшему меня
Достанется, уж верно, половина
Моей заботы и моей любви, -
говорит Корделия Лиру, ожидающему от нее заверений в бескрайней любви.
Лир не понимает Корделию, и в этом непонимании - трагическая вина старика,
искупаемая муками, каких не знал театр - ни до, ни после "Лира". О, Шекспир
- мастер_ мучить! Ведь Корделия, ласковая и бесстрашная Корделия, успевает
еще вырвать Лира из когтей безумия. Лир принимает ее под свое крыло,
утешает, ободряет (их обоих ведут в тюрьму):
Поймалась в мои руки! Не разлить
Теперь водою нас, не разлучить
Огнем и дымом. Да не плачь, голубка.
Пусть их чума возьмет. Подохнут прежде,
Чем нас тужить заставят. Ну, пойдем.
Но защитить от убийцы не может. И уж эту последнюю, страшную муку Лир
не перенесет...
Нет, в шестой, безумной сцене трудно назвать Лира светлым мудрецом. Но
есть в этой сцене загадочная деталь: Лир входит, причудливо убранный
цветами. И это странное обстоятельство как будто говорит в пользу
дружининского толкования: вроде бы и в самом деле отрешился старик от
"гордыни и властных увлечений" и плетет сентиментальные веночки... И вот
этой центральной загадкой мы и займемся напоследок.
Вечер третий.
Загадки шестой сцены
В своем критическом разборе "Короля Лира" Лев Толстой замечает
относительно шестой сцены: "В это время приходит Лир, для чего-то весь
покрытый дикими цветами". А действительно, зачем Лиру цветы? От Толстого у
нас принято отмахиваться. Попробуй отмахнись от Достоевского или даже от
Ахматовой. А от Толстого можно. Чудил, дескать, на старости лет, отвергал
Шекспира, восхвалял воздержанность... Отмахнуться несложно. А мы давайте
поломаем себе голову: ну, в самом деле, для чего Лиру цветы, зачем собирал
он их?
Определенного и ясного ответа комментаторы "Лира" не дают. Они лишь
указывают на то, что собранные Лиром растения являлись издавна эмблемами
страдания и скорби; кое-кто сравнивает венок Лира с терновым венцом Христа.
Другие сопоставляют Лира с Офелией. Один недавний комментатор пишет: "Венки
(гирлянды) из сорных трав и диких цветов роднят Лира с безумной Офелией, и у
обоих у них - та связь таинственная с природой, в которой отказано здравому
уму". Увы, такого рода мистические фразы мало что могут объяснить.
Понимаете, законы логики одни для всего рода человеческого. - Тут Лунич
даже слегка потряс меня за плечо. - Известный режиссер сказал мне как-то,
что у Шекспира, мол, особенная логика - особые психологические скачки. Я
промолчал тогда, не возразил ему. А ведь это вздор, это вредная чепуха.
Возьмите плохой перевод любого даже рассказа - и вы непременно встретите эти
пресловутые скачки. Просто переводчик не позаботился протянуть
психологическую нить через все действие... Ну посудите сами - ведь не Офелия
же Лир, чтобы плести веночки! Ранние издания "Короля Лира" не содержат в
ремарках к шестой сцене упоминания о цветах. Четкую ремарку о цветах
встречаем лишь в конце XVII века. К тому времени отгремела английская
революция, открылись вновь театры, наступила эпоха Реставрации. В 1681 году
будущий поэт-лауреат Н. Тейт напечатал свою переделку "Короля Лира", в
которой женил Эдгара на Корделии. И вообще до неузнаваемости облагообразил
пьесу, снабдил ее счастливым концом и устранил шута, насмехавшегося над
монархом. Переделка эта на полтора столетия вытеснила со сцены шекспировский
оригинал. В ней-то и появилось: "Входит Лир в венце из цветов, весь в венках
и гирляндах". Вы только вдумайтесь, - на полтора столетья сладенькая брехня
начисто вытеснила правду! В XVIII веке Э. Кейпелл дал в своем издании
Шекспира: "Входит Лир, причудливо убранный дикими цветами", - и в этом виде
ремарка стала общепринятой. Но в чем смысл "причуды" Лира?
Давайте проследим за его действиями. Вот он входит, одержимый бредовой
идеей возмездия. Лир собрался в поход, ему мерещится строй воинов, и он
делает им смотр - и платит жалованье рекрутам. Потом протягивает деньги,
прося аптечных ароматов. Потом говорит: "Всех выкупаю, всех! Бери, приятель.
У меня найдется, чем обвинителю замазать рот". Входят посланцы Корделии,
чтобы увести Лира. Лир плачет горькими слезами, потому что поход его
прерван. И Лир предлагает за себя выкуп - все теми же деньгами...
Так что же за деньги приносит Лир с собой? Входя на сцену. Лир говорит:
"Нет, я волен чеканить монету - я король!" И следующая его фраза, если
перевести буквально, звучит так: "Природа в этом отношенье выше искусства".
Эту загадочную фразу шекспироведы толкуют по-разному.
Довер Уилсон и Дати: "Под природой имеется в виду король, чеканящий
монету по праву, данному свыше, под искусством - фальшивомонетчик".
А. Шмидт (составитель "Шекспировского лексикона"): "Король не может
потерять свои природные права".
Дж. К Хантер дает в качестве предположительного толкования: "Лучше быть
королем, по чьей воле чеканят монету, чем его изображением на этой монете".
Как видите, одно объяснение замысловатей другого. А не имеет ли в виду
Лир попросту то, что самому искусному чеканщику так не вычеканить монету,
как природа чеканит листья, цветы, плоды растений, - что природа лучше
всякого чекана? Вспомним строки из финала есенинского "Пугачева",
произносимые ошалевшим от горя героем, которого предали сподвижники:
...Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
- И эти строки подсказали вам разгадку фразы? - спросил я.
Лунич неловко усмехнулся:
- Было бы красиво сказать: да. Но не хочется врать. На есенинские
строки я наткнулся много позже. Они подкрепили мое толкование, придали
храбрости. А догадался я сам. Вышло очень естественно, само собою. Ведя
логическую нить от первой фразы Лира ко второй, я протянул ее через цветы,
вот и все. Понимаете, я искал метод в безумии Лира. Он задумал, набрав
армию, идти на дочерей походом. Но где взять деньги, чтобы платить солдатам?
И в помутненном сознании рождается мысль платить цветами, листьями -
употребить, по есенинскому выражению, "чеканенные сентябрем червонцы". Вот и
входит Лир на сцену с ворохом этого осеннего золота. И отнюдь не
сентиментальные веночки плел он, а броню, шлем, боевые рукавицы. И понятней
делается оторопь Эдгара при виде Лира: "О, рвущий сердце вид!", "В ком разум
невредим, так не оденется". И закономерней, не случайней, зримей становится
метафора:
Одень грехи бронею золотою,
И мощное законности копье
Безвредно сломится...
И не сентиментально-размягченный, а иной возникает в этой сцене образ -
пусть безумного, но целеустремленного, стойкого, упорного воина. И возможно,
возможно, что такого Лира Толстой не отверг бы.
- Вы думаете? - усомнился я.
- Хотелось бы думать, - вздохнул Лунич. - Уж очень родственны по духу
Толстой и зрелый Шекспир. "Власть тьмы" и "Макбет".
Мы помолчали.
- Так листьями или цветами платил Лир? - полушутя спросил я, чтобы
разбить торжественную паузу.
- А вот этого не знаю, - очень серьезно сказал Лунич. - Что именно
употребляет Лир в качестве денег - увядшие ли цветики, пожухлый ли бурьянный
лист или просто-напросто репьи, - навсегда уж, видимо, останется неясным и
отданным на усмотрение режиссеров-постановщиков. Цветы? Корделия в четвертой
сцене дает перечень сорняков, былья, бурьяна, собираемого Лиром. Тут
репейник, крапива, дрема, дымянка, плевел, болиголов. Тейту в своей
переделке пришлось даже заменить для благообразия крапиву и болиголов
маргаритками, маком и фиалками. Да и какие цветы в осенний холод? Хантер
считает, что "в символических целях" у Шекспира здесь - разгар лета, пора
пышного разнотравья. Но как сочетать это со словами Лира: "Слезами персть
осеннюю кропить". "Высоко поросшее поле" ведь можно трактовать и как
перелог, покрытый высоким и жухлым осенним бурьяном. Недаром же Шекспир,
описывая в "Генрихе V" несеяную ниву, поросшую бурьяном, дает почти тот же
перечень сорных растений, что в "Лире". И трактовка эта, пожалуй, лучше
вяжется с общей тональностью, символикой "Лира" (нищие деревни, близящийся
голод, космические и земные катастрофы), чем "высокие хлеба" и васильки.
- А других загадок в этой сцене нет? - опять попробовал я сбить высокий
тон.
- Есть одна странная деталь. Почему, увидев Глостера, Лир издали принял
его сперва за Гонерилью? Обычно объясняют это тем, что на глазах у Глостера
повязка, а притворно приболевшая в I акте Гонерилья вышла к Лиру будто бы с
повязкой на лбу. Но загвоздка-то в том, что на глазах у Глостера повязки
нет. Это ясно хотя бы из слов Лира: "Что щуришься..." - или из слов Эдгара в
первой сцене того же акта: "Оченьки твои кровоточат". Слуги хотели было
наложить Глостеру повязку и найти ему поводыря, но не сделали ни того, ни
другого - сробели, очевидно. Такова в герцогстве Реганы атмосфера ужаса и
зверства, что только глубокий старик арендатор осмелился вывести Глостера на
дуврскую дорогу.
Объяснение надо искать не в повязке, а в другом. Что является самой
заметной, яркой, многократно упоминаемой чертой облика Гонерильи? Ее глаза.
Лир говорит о них: "надменные глаза", "ее глаза свирепы и горящи".
(Любопытно, что и у чеховской Аксиньи глаза "такие сердитые и горят зеленые,
словно в хлеву у овцы".) Гонерилья "играла так глазами", вспоминает Регана.
И вот подведенные засохшей кровью, издали заметные глазницы Глостера
напоминают Лиру яркие глаза Гонерильи ("Глаза-то мне знакомы...").
Взглянув поближе, Лир находит затем в Глостере сходство со жмурящимся
купидончиком - из тех, что зазывно красовались на вывесках публичных домов.
"Не заманишь", - насмешливо говорит Лир.
- За что Шекспир так неутомимо издевается над Глостером? Ответ один:
отношение зрелого Шекспира к "роскошникам и развратникам" от пьесы к пьесе
становится все нетерпимее, все беспощаднее. Даже Фальстаф, который в
"Генрихе IV" был изображен с чувством "веселого комизма", по справедливому
замечанию возмущенного Толстого, - даже этот Фальстаф в "Генрихе V" умирает
если и комично, то уж никак не весело, а проклиная вино и подружек. И в
мысленной моей защите Шекспира перед Львом Толстым я обращаю на это внимание
Толстого.
- И Толстой смягчается - и мирится с Шекспиром?
- Ах, да не смейтесь вы надо мной, стариком. На звездных просторах
бессмертия они давно уже в мире и дружбе.
Вечер первый. Золоторунная грусть
Я не виделся с Евсеем Луничем почти полгода. За это время он постарел,
подсох лицом; но в голубоватых выцветших глазах была улыбочка.
- А я комедию шекспировскую перевел, - похвалился он. - "Как вам
угодно" - И, заметив, что я наморщил лоб, добавил: - Обычное название - "Как
вам это понравится".
- Ну, эту я читал недавно, - сказал я. - В пятом томе русского
восьмитомника.
- И как она вам показалась? Редакторы дешевого американского издания
этой пьесы утверждают, что "она не содержит особых глубин и космических
истин. Шекспир написал пьесу веселую и добродушную".
- Пожалуй, так оно и есть, - осторожно согласился я.
- А я вот думаю, что совсем оно не так. Но идея пьесы стала
по-настоящему понятной и по-новому коснулась нас только в последние
десять-пятнадцать лет. Я вам дам прочесть мой перевод; но прежде мы
поговорим об этой идее. А в пятом томе пьеса захоронена, как в саркофаге, -
никто ее не ставит, публика ее не видит и не слышит. А жаль. Среди комедий
трудно сыскать пьесу жизненнее, глубже, современнее. И ее надо воскресить.
Лунич помолчал, глядя на магазинную тележку, валявшуюся почему-то возле
скамеек. Потом повернулся ко мне
- Знаете ли вы, что такое пастораль?
- Ну... "Нежный! У ласковой речки Ты - голубой пастушок. Белые бродят
овечки, / Круто загнут посошок..." - вспомнил я из Блока.
- Да, да, да, - закивал Евсей лысиной. - И пастушок изъясняется в таком
примерно стиле: "Если я не причиню вам, прекрасная девица, огорченья, не
потревожу рану вашей печали, то окажите милость, поведайте мне причину
несчастий ваших - и почему и куда странствуете вы в столь опасном лесу". Я
цитирую пасторальный роман "Розалинда" Томаса Лоджа. Был такой литератор во
времена Шекспира. По лесу у Лоджа бродят пастухи и рыцари, без устали творя
стихи в честь своих возлюбленных. Еще не отдышавшись после поединка со
смертоносным противником, юный рыцарь тут же сочиняет сонет для дамы
сердца... Очаровательно и ловко написанная сказка Лоджа была весьма
популярна - как популярны в наше время бесчисленные дамские романы о любви.
И вот представьте, что в благоуханную атмосферу такого романа
вторгается незваный гость и очень доброжелательно, сочувственно, ласково так
спрашивает: "А как тут насчет сифилиса, любезные дамы и господа?" Вот это
именно и сделал Шекспир в своей пьесе. К персонажам Лоджа он добавил Жака и
шута Оселка, а героиню, Розалинду, одарил своею трезвой мудростью. Жак
загрустил над неразумием людским, шут подмигнул тускловато-насмешливым
глазом, Розалии да занялась возвращеньем своего слишком уж взорлившего
Орландо на грешную землю, - и сообща Жак, шут и Розалинда - в клочья
разнесли гладенькую, сладенькую сказку пасторали. - Лунич сделал нервный,
разрывающий жест обеими руками. - И освободилось из-под пасторальной мишуры
что-то мудрое, истинное, полное человеческого смысла.
Но, думаете, пасторальщики смирились с этим разгромом, признали, что
Шекспир не их поля ягода? - продолжал Евсей. - Как бы не так. Главный
возмутитель спокойствия - Жак. Поэтому вот уже без малого четыре века они
нападают на Жака. Ярлычок на него лепят - "сентименталист", то есть в
какой-то степени позер, притворщик...
- А ваше "пасторальщики" - не ярлычок? - кольнул я.
- Это слово я употребил просто в смысле "сторонники, любители
пасторалей", без всякого намека на притворство или позу. Вы не сбивайте
меня. Дело ведь серьезное. Теперь наконец-то поняли, что защитники животных
заслуживают внимания и уважения. Жак - едва ли не первый в большой
литературе провидец-эколог, сберегатель среды обитания. Когда он проливает
слезы над раненым оленем, то ведь он печалится о будущности рода
человеческого... Но это не все. К Жаку намертво приклеен ярлык еще сквернее:
"меланхолик". То есть нытик-психопат, которого не стоит принимать всерьез.
- Но ведь так его называет сам Шекспир: Жак-меланхолик.
- В том-то и штука, что нет. The melancholy Jaques вовсе не означает
непременно "Жак-меланхолик". Давайте разберемся в этом - с привлеченьем
Оксфордского словаря. (Евсей порылся в бумажках.) Я постараюсь покороче,
чтобы не утомить вас филологией... Слово melancholy стало употребляться как
прилагательное - в XVI веке. Какие значения имело во времена Шекспира это
прилагательное?
1. Страдающий болезнью, вызванной, как считалось, избытком "черной
желчи" в организме; для болезни этой характерны крайняя подавленность,
угрюмость, вспышки беспричинной ярости, необоснованные страхи.
2. Гневливый, сердитый, угрюмый.
3. Грустный, печальный, удрученный; впервые это значение отмечено не
где-нибудь, а у Шекспира в "Бесплодных усилиях любви" (1588 г.). Да и в
романе Лоджа (1590 г.) не раз встречается это значение.
Упомянем и о четвертом значении: выражающий печаль, навевающий грусть.
Это значение относится к предметам, местам, звукам - и, опять-таки, впервые
оно отмечено у Шекспира, в "Ромео и Джульетте": печальные колокола. А в
нашей пьесе Орландо говорит о сумрачных ветвях (melancholy boughs).
Так как же перевести the melancholy Jaques, какое значение выбрать? Жак
не гневлив - скорее сдержан; он довольно терпеливо сносит грубости Орландо и
насмешки Ганимеда, - так взрослый сносит шалости детей. Жак отнюдь не
меланхолического темперамента, он способен просмеяться целый час, радуясь
встрече с шутом. Жак не угрюм. Но, разумеется, печален, удручен, постоянно
грустит. Так, может, он и вправду психопат, больной "черножелчием"? И вот
здесь решает то, весомы ли причины печали, обоснованны ли страхи Жака? И
речь уже пойдет не об оленях.
Вечер второй. История болезни
- В средние века, - торжественно начал Евсей, - в различных местностях
Европы "тлела" (так и сказано в Британской энциклопедии) непонятная болезнь;
чаще всего ее считали формой псориаза или даже проказы. А к концу XV века
всю Европу охватила эпидемия, "вызвав большое разрушенье жизни". Именно в то
время, в 1492 году, Колумб открыл Америку; большинство историков медицины
считают, что зараза занесена оттуда. Ее называли "испанский недуг",
"французская болезнь". Лишь с опозданием определили, что это болезнь
венерическая. В 1530 году впервые прозвучало слово "сифилис". Так озаглавил
свою поэму итальянский врач, астроном и поэт Фракасторо. Герой поэмы -
пастух Сифил, первая жертва грозного недуга, насланного богами. И как слово
"Энеида" (латинское: Энеис) образовано от имени Эней, так от Сифила
образовано "Сифилис", то бишь "Сифилиада", поэма о Сифиле. А между прочим, -
поднял Евсей глаза от густо исписанного листка, - такое паскудное слово:
"сив и лыс".
- И сиплое слышится что-то, - сказал я.
- Да. И вот - считая от Колумбова открытия Америки - четыре века не
было от этой гадости лекарств. Были тревога, страх, замалчивание, царила
путаница. В XVIII веке знаменитый английский врач Джон Хантер решил на себе
проверить, не являются ли сифилис и гонорея проявлениями одной болезни, - и
Хантер намеренно заразил себя от венерического больного. На беду тот венерик
одновременно был болен и тем, и другим, так что эксперимент лишь усугубил
неразбериху. Но какой храбрец однако был этот Джон Хантер!
Только в начале XX века открыли микроб сифилиса и применили сальварсан.
А в 40-х годах появился пенициллин. И в сочетании с противозачаточной
таблеткой произвел "сексуальную революцию". Хмель свободы одурманил головы -
гуляй, Малашка! - и эйфория длилась много лет, пока в 1982 году не ударил
СПИД. Вот такая история. Если сифилис убивал или страшно калечил четверть
заболевших, то какой процент смертности будет у СПИДа? Во всяком случае,
лекарства нет. И как бы жертвы СПИДа ни проклинали медиков (мол,
научно-исследовательские центры, занятые поиском вакцины, не что иное как
сточная яма посредственностей), этим делу не поможешь. Явится "эбола", еще
похуже что-нибудь... Какое же средство спасенья от этого ужаса, а?
Евсей возбужденно глядел на меня, я молча глядел на него.
- Не знаете? Забыли? Средство древнее, двух-, трех-,
четырехтысячелетней давности. Хотя что такое эти тысячи лет? Мгновенье,
ничего не изменившее в человеческой натуре. Древние пророки и законодатели
были уж во всяком случае не глупее нас. Они провидели нашествие губительных
болезней. И если на скрижалях высечено: "Не прелюбодействуй... не домогайся
жены ближнего твоего", то не в стыдливости или ханжестве здесь дело. Людям
дан санитарный запрет, еще лишь ужесточенный Нагорной проповедью. И не в
аскетизме дело здесь. Аскетизм, ханжество... ярлычки придумывать мы мастера.
Но вспомним, как бунинский Сверчок, старичишка с вечной сопелькой под носом,
"всю ночь на закорках таскал" замерзшего сына - рослого, крупного мужчину. В
состоянии аффекта такое возможно... К слову сказать, напрасно Дружинин
считал, что Корделия "высока ростом". Роста Корделия небольшого (подобно
Имогене - другой невыразимо трогательной шекспировской королевне, которую в
четвертом акте "Цимбелина" тоже вносят на руках). В своем неразумном гневе
Лир называет Корделию маленькой притворяшкой. Себя же Лир сравнивает с
разъяренным драконом, и впрямь считая себя, видимо, титаном. Но, опомнясь
под ливнем и ветром, Лир признает себя "одряхшим, презираемым и слабым".
"Пустобрехи они. Всесильным меня звали, а я бессилен против лихорадки", -
говорит он в четвертом акте.
"Мудрым, правосудным, истинным королем произносит Лир свои разбросанные
суждения о правде, законе и добродетели, - писал Дружинин о помешавшемся
Лире. - Признаки расстроенного воображения родят в Лире благой помысел за
благим помыслом, личность его, отрешенная от гордыни и властных увлечений,
светлеет с каждым словом".
Каков на самом деле обезумевший Лир - светел, правосуден, мудр или же
обуян темной яростью? Давайте-ка вглядимся в пьесу. Вы помните, наверно, что
Лир отдал двум старшим дочерям, Гонерилье и Регане, свое королевство, а те
отблагодарили: невыносимо его оскорбили, унизили, обрекли на гибель. Лир
уходит от них в степь с восклицаньями бессильной ярости:
Нет, ведьмы, нет! Я отомщу вам так,
Что вся земля... Я сотворю такое...
Еще не знаю, что... Но дрогнет мир.
Обуянный гневом, исхлестанный бурей, Лир лишается рассудка. Представ
снова перед зрителями в шестой сцене четвертого акта. Лир обрушивается на
женщин:
Творите блуд - ведь Глостеров ублюдок
К отцу добрей, чем дочери мои,
Зачатые на простынях законных.
Все в малу-кучу!
Совокупляйтесь! - мне нужны солдаты.
Вон у жеманной дамы
Лицо пророчит снег в развилке ног.
Уж так чиста, что ей про наслажденье
И не упоминай. Так вот она
Хорихи похотливей, кобылицы
Раскормленной ярей...
Обратите внимание, как пресекается от бешенства голос Лира, как
прерывчаты эти строки, выброшенные Дружининым за неблагопристойность. Блудят
все, говорит Лир, а стало быть, карать за это нечего, пускай плодятся - тем
более что Лиру нужны солдаты. (Отметим эту бредовую, навязчивую идею о
солдатах.) Следует новый взрыв ярости - Лир обличает неправедных судей. И
здесь тот же ход мысли: воруют все, а стало быть, судить за это нечего:
Нет законопреступников на свете.
Нет, говорю. Всех выкупаю, всех!
Кстати сказать, известная формула: "Нет в мире виноватых", данная в
переводе Дружинина, отсутствует у Шекспира. Смысл скорее противоположен: все
виновны, а посему законопреступников нет. И снова стучит в мозгу Лира
бредовое и яростное:
Обую в войлок сотню лошадей -
И на зятьев! Без шума! И, подкравшись,
Бей, режь...
Ну где тут светлая отрешенность от гордыни и властных увлечений? Тут
лютая, безумная решимость отвоевать царство, отомстить во что бы то ни
стало... Английский шекспировед Найт писал, что к резкой критике побудил
Толстого не так Шекспир, как комментаторы Шекспира. Замечание резонное. Если
для Толстого неприемлема была Лирова неистовая ярость, то, надо думать, еще
неприемлемее были трактовки, представляющие ее как светлую и благостную
мудрость титана. Во всяком случае, прочтя дружининский перевод, Толстой
записал в дневнике 11 декабря 1856 года: "Читал "Лира", мало
подействовало..."
Сам Лир отнюдь не считает себя мудрецом. Очнувшись от бреда, он
говорит: "Я стар и глуп". А в сцене бреда произносит знаменательные слова:
Я проповедь скажу...
О том мы плачем, что пришли на сцену
Всемирного театра дураков.
Но, отвлекшись, обрывает на этом свою проповедь. Перед нами одна из
нескольких загадок шестой сцены: что это была за проповедь, которую начал,
да тут же и оборвал Лир? В поисках ответа обратимся к пьесе "Как вам
угодно". Это едва ли не самая прелестная из шекспировских комедий, но уже
как бы и прощальная. В задорном ее смехе слышны нотки и трезвые и грустные,
легонько звучат уже мотивы "Гамлета" и "Лира". И меланхолик Жак (прямой
предтеча Гамлета) произносит там свой монолог о семи возрастах человека.
Прислушаемся к проповеди Жака.
Весь мир - театр, говорит Жак, и люди в нем актеры, играющие каждый
семь ролей. Младенец, вякающий на руках у мамки. Свежещекий школьник,
улиткой, нехотя ползущий в школу. Жарко вздыхающий любовник. Солдат с
усищами точно у барса. Сытый судья со строгим взглядом и щедрым набором
сентенций. Затем шестой возраст - смехотворный старикан-кощей в очках и в
колготах, что болтаются на палках-ногах. И наконец, возврат в младенчество,
беспамятное вовсе, без глаз и без зубов, безо всего. Брр!.. Но где же
старость не смехотворная, не собачья, а почтенная? Где возраст седовласой
мудрости? Нет его в перечне Жака. И тут-то мы подошли к самой сути. Расклад
жизненной энергии в многолюдном шекспировском мире таков, что мудрой
старости попросту не предусмотрено.
- А Просперо? - вспомнил я недавно виденную "Бурю".
- О Просперо разговор особый и, думаю, интересный. Сейчас скажу лишь,
что Просперо, по сути дела, не старик. Ему, по моему подсчету, лет 46-47.
Стариков же подлинных - немудрых, слабых - в шекспировском мире одурачивают,
презирают, убивают, как убил Макбет наивно-доверчивого короля Дункана. И Лир
бурно, яростно восстает против такого порядка вещей.
А рядом с его исступленным протестом - негромкая мудрость Корделии. В
ряду шекспировских девушек необычайного и необычного ума Корделия занимает
особое место. Шекспир знал, что жизненная энергия всех видов, в том числе и
потребная для душевных движений, не беспредельна в человеке, - и этим
знанием он наделил свою любимейшую героиню.
Ведь если
Вступлю я в брак, то взявшему меня
Достанется, уж верно, половина
Моей заботы и моей любви, -
говорит Корделия Лиру, ожидающему от нее заверений в бескрайней любви.
Лир не понимает Корделию, и в этом непонимании - трагическая вина старика,
искупаемая муками, каких не знал театр - ни до, ни после "Лира". О, Шекспир
- мастер_ мучить! Ведь Корделия, ласковая и бесстрашная Корделия, успевает
еще вырвать Лира из когтей безумия. Лир принимает ее под свое крыло,
утешает, ободряет (их обоих ведут в тюрьму):
Поймалась в мои руки! Не разлить
Теперь водою нас, не разлучить
Огнем и дымом. Да не плачь, голубка.
Пусть их чума возьмет. Подохнут прежде,
Чем нас тужить заставят. Ну, пойдем.
Но защитить от убийцы не может. И уж эту последнюю, страшную муку Лир
не перенесет...
Нет, в шестой, безумной сцене трудно назвать Лира светлым мудрецом. Но
есть в этой сцене загадочная деталь: Лир входит, причудливо убранный
цветами. И это странное обстоятельство как будто говорит в пользу
дружининского толкования: вроде бы и в самом деле отрешился старик от
"гордыни и властных увлечений" и плетет сентиментальные веночки... И вот
этой центральной загадкой мы и займемся напоследок.
Вечер третий.
Загадки шестой сцены
В своем критическом разборе "Короля Лира" Лев Толстой замечает
относительно шестой сцены: "В это время приходит Лир, для чего-то весь
покрытый дикими цветами". А действительно, зачем Лиру цветы? От Толстого у
нас принято отмахиваться. Попробуй отмахнись от Достоевского или даже от
Ахматовой. А от Толстого можно. Чудил, дескать, на старости лет, отвергал
Шекспира, восхвалял воздержанность... Отмахнуться несложно. А мы давайте
поломаем себе голову: ну, в самом деле, для чего Лиру цветы, зачем собирал
он их?
Определенного и ясного ответа комментаторы "Лира" не дают. Они лишь
указывают на то, что собранные Лиром растения являлись издавна эмблемами
страдания и скорби; кое-кто сравнивает венок Лира с терновым венцом Христа.
Другие сопоставляют Лира с Офелией. Один недавний комментатор пишет: "Венки
(гирлянды) из сорных трав и диких цветов роднят Лира с безумной Офелией, и у
обоих у них - та связь таинственная с природой, в которой отказано здравому
уму". Увы, такого рода мистические фразы мало что могут объяснить.
Понимаете, законы логики одни для всего рода человеческого. - Тут Лунич
даже слегка потряс меня за плечо. - Известный режиссер сказал мне как-то,
что у Шекспира, мол, особенная логика - особые психологические скачки. Я
промолчал тогда, не возразил ему. А ведь это вздор, это вредная чепуха.
Возьмите плохой перевод любого даже рассказа - и вы непременно встретите эти
пресловутые скачки. Просто переводчик не позаботился протянуть
психологическую нить через все действие... Ну посудите сами - ведь не Офелия
же Лир, чтобы плести веночки! Ранние издания "Короля Лира" не содержат в
ремарках к шестой сцене упоминания о цветах. Четкую ремарку о цветах
встречаем лишь в конце XVII века. К тому времени отгремела английская
революция, открылись вновь театры, наступила эпоха Реставрации. В 1681 году
будущий поэт-лауреат Н. Тейт напечатал свою переделку "Короля Лира", в
которой женил Эдгара на Корделии. И вообще до неузнаваемости облагообразил
пьесу, снабдил ее счастливым концом и устранил шута, насмехавшегося над
монархом. Переделка эта на полтора столетия вытеснила со сцены шекспировский
оригинал. В ней-то и появилось: "Входит Лир в венце из цветов, весь в венках
и гирляндах". Вы только вдумайтесь, - на полтора столетья сладенькая брехня
начисто вытеснила правду! В XVIII веке Э. Кейпелл дал в своем издании
Шекспира: "Входит Лир, причудливо убранный дикими цветами", - и в этом виде
ремарка стала общепринятой. Но в чем смысл "причуды" Лира?
Давайте проследим за его действиями. Вот он входит, одержимый бредовой
идеей возмездия. Лир собрался в поход, ему мерещится строй воинов, и он
делает им смотр - и платит жалованье рекрутам. Потом протягивает деньги,
прося аптечных ароматов. Потом говорит: "Всех выкупаю, всех! Бери, приятель.
У меня найдется, чем обвинителю замазать рот". Входят посланцы Корделии,
чтобы увести Лира. Лир плачет горькими слезами, потому что поход его
прерван. И Лир предлагает за себя выкуп - все теми же деньгами...
Так что же за деньги приносит Лир с собой? Входя на сцену. Лир говорит:
"Нет, я волен чеканить монету - я король!" И следующая его фраза, если
перевести буквально, звучит так: "Природа в этом отношенье выше искусства".
Эту загадочную фразу шекспироведы толкуют по-разному.
Довер Уилсон и Дати: "Под природой имеется в виду король, чеканящий
монету по праву, данному свыше, под искусством - фальшивомонетчик".
А. Шмидт (составитель "Шекспировского лексикона"): "Король не может
потерять свои природные права".
Дж. К Хантер дает в качестве предположительного толкования: "Лучше быть
королем, по чьей воле чеканят монету, чем его изображением на этой монете".
Как видите, одно объяснение замысловатей другого. А не имеет ли в виду
Лир попросту то, что самому искусному чеканщику так не вычеканить монету,
как природа чеканит листья, цветы, плоды растений, - что природа лучше
всякого чекана? Вспомним строки из финала есенинского "Пугачева",
произносимые ошалевшим от горя героем, которого предали сподвижники:
...Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
- И эти строки подсказали вам разгадку фразы? - спросил я.
Лунич неловко усмехнулся:
- Было бы красиво сказать: да. Но не хочется врать. На есенинские
строки я наткнулся много позже. Они подкрепили мое толкование, придали
храбрости. А догадался я сам. Вышло очень естественно, само собою. Ведя
логическую нить от первой фразы Лира ко второй, я протянул ее через цветы,
вот и все. Понимаете, я искал метод в безумии Лира. Он задумал, набрав
армию, идти на дочерей походом. Но где взять деньги, чтобы платить солдатам?
И в помутненном сознании рождается мысль платить цветами, листьями -
употребить, по есенинскому выражению, "чеканенные сентябрем червонцы". Вот и
входит Лир на сцену с ворохом этого осеннего золота. И отнюдь не
сентиментальные веночки плел он, а броню, шлем, боевые рукавицы. И понятней
делается оторопь Эдгара при виде Лира: "О, рвущий сердце вид!", "В ком разум
невредим, так не оденется". И закономерней, не случайней, зримей становится
метафора:
Одень грехи бронею золотою,
И мощное законности копье
Безвредно сломится...
И не сентиментально-размягченный, а иной возникает в этой сцене образ -
пусть безумного, но целеустремленного, стойкого, упорного воина. И возможно,
возможно, что такого Лира Толстой не отверг бы.
- Вы думаете? - усомнился я.
- Хотелось бы думать, - вздохнул Лунич. - Уж очень родственны по духу
Толстой и зрелый Шекспир. "Власть тьмы" и "Макбет".
Мы помолчали.
- Так листьями или цветами платил Лир? - полушутя спросил я, чтобы
разбить торжественную паузу.
- А вот этого не знаю, - очень серьезно сказал Лунич. - Что именно
употребляет Лир в качестве денег - увядшие ли цветики, пожухлый ли бурьянный
лист или просто-напросто репьи, - навсегда уж, видимо, останется неясным и
отданным на усмотрение режиссеров-постановщиков. Цветы? Корделия в четвертой
сцене дает перечень сорняков, былья, бурьяна, собираемого Лиром. Тут
репейник, крапива, дрема, дымянка, плевел, болиголов. Тейту в своей
переделке пришлось даже заменить для благообразия крапиву и болиголов
маргаритками, маком и фиалками. Да и какие цветы в осенний холод? Хантер
считает, что "в символических целях" у Шекспира здесь - разгар лета, пора
пышного разнотравья. Но как сочетать это со словами Лира: "Слезами персть
осеннюю кропить". "Высоко поросшее поле" ведь можно трактовать и как
перелог, покрытый высоким и жухлым осенним бурьяном. Недаром же Шекспир,
описывая в "Генрихе V" несеяную ниву, поросшую бурьяном, дает почти тот же
перечень сорных растений, что в "Лире". И трактовка эта, пожалуй, лучше
вяжется с общей тональностью, символикой "Лира" (нищие деревни, близящийся
голод, космические и земные катастрофы), чем "высокие хлеба" и васильки.
- А других загадок в этой сцене нет? - опять попробовал я сбить высокий
тон.
- Есть одна странная деталь. Почему, увидев Глостера, Лир издали принял
его сперва за Гонерилью? Обычно объясняют это тем, что на глазах у Глостера
повязка, а притворно приболевшая в I акте Гонерилья вышла к Лиру будто бы с
повязкой на лбу. Но загвоздка-то в том, что на глазах у Глостера повязки
нет. Это ясно хотя бы из слов Лира: "Что щуришься..." - или из слов Эдгара в
первой сцене того же акта: "Оченьки твои кровоточат". Слуги хотели было
наложить Глостеру повязку и найти ему поводыря, но не сделали ни того, ни
другого - сробели, очевидно. Такова в герцогстве Реганы атмосфера ужаса и
зверства, что только глубокий старик арендатор осмелился вывести Глостера на
дуврскую дорогу.
Объяснение надо искать не в повязке, а в другом. Что является самой
заметной, яркой, многократно упоминаемой чертой облика Гонерильи? Ее глаза.
Лир говорит о них: "надменные глаза", "ее глаза свирепы и горящи".
(Любопытно, что и у чеховской Аксиньи глаза "такие сердитые и горят зеленые,
словно в хлеву у овцы".) Гонерилья "играла так глазами", вспоминает Регана.
И вот подведенные засохшей кровью, издали заметные глазницы Глостера
напоминают Лиру яркие глаза Гонерильи ("Глаза-то мне знакомы...").
Взглянув поближе, Лир находит затем в Глостере сходство со жмурящимся
купидончиком - из тех, что зазывно красовались на вывесках публичных домов.
"Не заманишь", - насмешливо говорит Лир.
- За что Шекспир так неутомимо издевается над Глостером? Ответ один:
отношение зрелого Шекспира к "роскошникам и развратникам" от пьесы к пьесе
становится все нетерпимее, все беспощаднее. Даже Фальстаф, который в
"Генрихе IV" был изображен с чувством "веселого комизма", по справедливому
замечанию возмущенного Толстого, - даже этот Фальстаф в "Генрихе V" умирает
если и комично, то уж никак не весело, а проклиная вино и подружек. И в
мысленной моей защите Шекспира перед Львом Толстым я обращаю на это внимание
Толстого.
- И Толстой смягчается - и мирится с Шекспиром?
- Ах, да не смейтесь вы надо мной, стариком. На звездных просторах
бессмертия они давно уже в мире и дружбе.
Вечер первый. Золоторунная грусть
Я не виделся с Евсеем Луничем почти полгода. За это время он постарел,
подсох лицом; но в голубоватых выцветших глазах была улыбочка.
- А я комедию шекспировскую перевел, - похвалился он. - "Как вам
угодно" - И, заметив, что я наморщил лоб, добавил: - Обычное название - "Как
вам это понравится".
- Ну, эту я читал недавно, - сказал я. - В пятом томе русского
восьмитомника.
- И как она вам показалась? Редакторы дешевого американского издания
этой пьесы утверждают, что "она не содержит особых глубин и космических
истин. Шекспир написал пьесу веселую и добродушную".
- Пожалуй, так оно и есть, - осторожно согласился я.
- А я вот думаю, что совсем оно не так. Но идея пьесы стала
по-настоящему понятной и по-новому коснулась нас только в последние
десять-пятнадцать лет. Я вам дам прочесть мой перевод; но прежде мы
поговорим об этой идее. А в пятом томе пьеса захоронена, как в саркофаге, -
никто ее не ставит, публика ее не видит и не слышит. А жаль. Среди комедий
трудно сыскать пьесу жизненнее, глубже, современнее. И ее надо воскресить.
Лунич помолчал, глядя на магазинную тележку, валявшуюся почему-то возле
скамеек. Потом повернулся ко мне
- Знаете ли вы, что такое пастораль?
- Ну... "Нежный! У ласковой речки Ты - голубой пастушок. Белые бродят
овечки, / Круто загнут посошок..." - вспомнил я из Блока.
- Да, да, да, - закивал Евсей лысиной. - И пастушок изъясняется в таком
примерно стиле: "Если я не причиню вам, прекрасная девица, огорченья, не
потревожу рану вашей печали, то окажите милость, поведайте мне причину
несчастий ваших - и почему и куда странствуете вы в столь опасном лесу". Я
цитирую пасторальный роман "Розалинда" Томаса Лоджа. Был такой литератор во
времена Шекспира. По лесу у Лоджа бродят пастухи и рыцари, без устали творя
стихи в честь своих возлюбленных. Еще не отдышавшись после поединка со
смертоносным противником, юный рыцарь тут же сочиняет сонет для дамы
сердца... Очаровательно и ловко написанная сказка Лоджа была весьма
популярна - как популярны в наше время бесчисленные дамские романы о любви.
И вот представьте, что в благоуханную атмосферу такого романа
вторгается незваный гость и очень доброжелательно, сочувственно, ласково так
спрашивает: "А как тут насчет сифилиса, любезные дамы и господа?" Вот это
именно и сделал Шекспир в своей пьесе. К персонажам Лоджа он добавил Жака и
шута Оселка, а героиню, Розалинду, одарил своею трезвой мудростью. Жак
загрустил над неразумием людским, шут подмигнул тускловато-насмешливым
глазом, Розалии да занялась возвращеньем своего слишком уж взорлившего
Орландо на грешную землю, - и сообща Жак, шут и Розалинда - в клочья
разнесли гладенькую, сладенькую сказку пасторали. - Лунич сделал нервный,
разрывающий жест обеими руками. - И освободилось из-под пасторальной мишуры
что-то мудрое, истинное, полное человеческого смысла.
Но, думаете, пасторальщики смирились с этим разгромом, признали, что
Шекспир не их поля ягода? - продолжал Евсей. - Как бы не так. Главный
возмутитель спокойствия - Жак. Поэтому вот уже без малого четыре века они
нападают на Жака. Ярлычок на него лепят - "сентименталист", то есть в
какой-то степени позер, притворщик...
- А ваше "пасторальщики" - не ярлычок? - кольнул я.
- Это слово я употребил просто в смысле "сторонники, любители
пасторалей", без всякого намека на притворство или позу. Вы не сбивайте
меня. Дело ведь серьезное. Теперь наконец-то поняли, что защитники животных
заслуживают внимания и уважения. Жак - едва ли не первый в большой
литературе провидец-эколог, сберегатель среды обитания. Когда он проливает
слезы над раненым оленем, то ведь он печалится о будущности рода
человеческого... Но это не все. К Жаку намертво приклеен ярлык еще сквернее:
"меланхолик". То есть нытик-психопат, которого не стоит принимать всерьез.
- Но ведь так его называет сам Шекспир: Жак-меланхолик.
- В том-то и штука, что нет. The melancholy Jaques вовсе не означает
непременно "Жак-меланхолик". Давайте разберемся в этом - с привлеченьем
Оксфордского словаря. (Евсей порылся в бумажках.) Я постараюсь покороче,
чтобы не утомить вас филологией... Слово melancholy стало употребляться как
прилагательное - в XVI веке. Какие значения имело во времена Шекспира это
прилагательное?
1. Страдающий болезнью, вызванной, как считалось, избытком "черной
желчи" в организме; для болезни этой характерны крайняя подавленность,
угрюмость, вспышки беспричинной ярости, необоснованные страхи.
2. Гневливый, сердитый, угрюмый.
3. Грустный, печальный, удрученный; впервые это значение отмечено не
где-нибудь, а у Шекспира в "Бесплодных усилиях любви" (1588 г.). Да и в
романе Лоджа (1590 г.) не раз встречается это значение.
Упомянем и о четвертом значении: выражающий печаль, навевающий грусть.
Это значение относится к предметам, местам, звукам - и, опять-таки, впервые
оно отмечено у Шекспира, в "Ромео и Джульетте": печальные колокола. А в
нашей пьесе Орландо говорит о сумрачных ветвях (melancholy boughs).
Так как же перевести the melancholy Jaques, какое значение выбрать? Жак
не гневлив - скорее сдержан; он довольно терпеливо сносит грубости Орландо и
насмешки Ганимеда, - так взрослый сносит шалости детей. Жак отнюдь не
меланхолического темперамента, он способен просмеяться целый час, радуясь
встрече с шутом. Жак не угрюм. Но, разумеется, печален, удручен, постоянно
грустит. Так, может, он и вправду психопат, больной "черножелчием"? И вот
здесь решает то, весомы ли причины печали, обоснованны ли страхи Жака? И
речь уже пойдет не об оленях.
Вечер второй. История болезни
- В средние века, - торжественно начал Евсей, - в различных местностях
Европы "тлела" (так и сказано в Британской энциклопедии) непонятная болезнь;
чаще всего ее считали формой псориаза или даже проказы. А к концу XV века
всю Европу охватила эпидемия, "вызвав большое разрушенье жизни". Именно в то
время, в 1492 году, Колумб открыл Америку; большинство историков медицины
считают, что зараза занесена оттуда. Ее называли "испанский недуг",
"французская болезнь". Лишь с опозданием определили, что это болезнь
венерическая. В 1530 году впервые прозвучало слово "сифилис". Так озаглавил
свою поэму итальянский врач, астроном и поэт Фракасторо. Герой поэмы -
пастух Сифил, первая жертва грозного недуга, насланного богами. И как слово
"Энеида" (латинское: Энеис) образовано от имени Эней, так от Сифила
образовано "Сифилис", то бишь "Сифилиада", поэма о Сифиле. А между прочим, -
поднял Евсей глаза от густо исписанного листка, - такое паскудное слово:
"сив и лыс".
- И сиплое слышится что-то, - сказал я.
- Да. И вот - считая от Колумбова открытия Америки - четыре века не
было от этой гадости лекарств. Были тревога, страх, замалчивание, царила
путаница. В XVIII веке знаменитый английский врач Джон Хантер решил на себе
проверить, не являются ли сифилис и гонорея проявлениями одной болезни, - и
Хантер намеренно заразил себя от венерического больного. На беду тот венерик
одновременно был болен и тем, и другим, так что эксперимент лишь усугубил
неразбериху. Но какой храбрец однако был этот Джон Хантер!
Только в начале XX века открыли микроб сифилиса и применили сальварсан.
А в 40-х годах появился пенициллин. И в сочетании с противозачаточной
таблеткой произвел "сексуальную революцию". Хмель свободы одурманил головы -
гуляй, Малашка! - и эйфория длилась много лет, пока в 1982 году не ударил
СПИД. Вот такая история. Если сифилис убивал или страшно калечил четверть
заболевших, то какой процент смертности будет у СПИДа? Во всяком случае,
лекарства нет. И как бы жертвы СПИДа ни проклинали медиков (мол,
научно-исследовательские центры, занятые поиском вакцины, не что иное как
сточная яма посредственностей), этим делу не поможешь. Явится "эбола", еще
похуже что-нибудь... Какое же средство спасенья от этого ужаса, а?
Евсей возбужденно глядел на меня, я молча глядел на него.
- Не знаете? Забыли? Средство древнее, двух-, трех-,
четырехтысячелетней давности. Хотя что такое эти тысячи лет? Мгновенье,
ничего не изменившее в человеческой натуре. Древние пророки и законодатели
были уж во всяком случае не глупее нас. Они провидели нашествие губительных
болезней. И если на скрижалях высечено: "Не прелюбодействуй... не домогайся
жены ближнего твоего", то не в стыдливости или ханжестве здесь дело. Людям
дан санитарный запрет, еще лишь ужесточенный Нагорной проповедью. И не в
аскетизме дело здесь. Аскетизм, ханжество... ярлычки придумывать мы мастера.