Журнал Наш Современник
 
Журнал "Наш Современник" #3 (2006)
 
(Журнал — 3 (2006))

наш современник
 
Анна КОГИНОВА МЕДСЕСТРЫВОЕННОГО КРОНШТАДТА

   
   
   Анна Васильевна Когиноважила перед войной в городе Кронштадте — крепости Балтийского флота. Войназаставила её, тогда совсем молодую девушку, стать медицинской сестрой иработать в военно-морском, по сути фронтовом госпитале всю войну. После войныАнна Васильевна окончила Ленинградский университет и занималасьпреподавательской работой. Писала рассказы, сейчас в основном занята переводамис польского и английского языков. Прошло много лет, но и сейчас Анна Васильевнапомнит многое из тех давних трагических времён, вспоминает своих друзей, скоторыми ей приходилось работать, которые погибали у неё на глазах…
   
   Было время героического и трагического отступления частей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт в конце августа 1941 года. Корабли шлипод непрерывной бомбёжкой с воздуха. Моряков с тонущих судов подбиралиследующие за ними корабли. Но не все спасались, ещё много дней спустябалтийская волна выплёскивала на песок бескозырки и бушлаты. Те же, комуудавалось добраться до берега, часто попадали в госпиталь с воспалением лёгких- Балтика жгуче холодна даже в августе.
   Воттогда-то мы, молодые девчонки — я и моя подруга Лёлька — решили для себя: “Вотгде мы пригодимся сейчас — в госпитале”. Мы были почти дети, нас хотелиэвакуировать в Тихвинский район Ленинградской области, но никто не ожидал, чтофашисты так быстро и близко подойдут к Ленинграду. Кого-то успели вывезти наУрал, а нашу группу оставили в Кронштадте. Так мы с Лёлькой и очутились впервом хирургическом отделении военно-морского госпиталя на должности нянечек.Наше дело было убирать в палатах, мыть полы, выносить “утки” из-под лежачихраненых. Но самое страшное в первой хирургии — это была палата, где лежалиобожжённые при взрыве кораблей моряки. Помню, как я вошла туда первый раз.Вошла — и сразу ухватилась за дверь, чтобы не упасть: отвратительный запахгорелого и гниющего мяса ударил в нос. А на кроватях белели забинтованные мумии.
   — Сестрёнка, — послышался голос, — дай-ка мне закурить!
   — Разве вамможно? — робко спросила я.
   — Теперьнам всё можно, — объяснил голос, который исходил неизвестно откуда — у человекане было видно ни рта, ни глаз, ни носа.
   Я зажглапапиросу и, высмотрев в повязке небольшую дырочку, попыталась туда вставить.
   — Да что жеты вставляешь в нос? — возмутился обожжённый.
   — Да, — совздохом подвела Лёлька итоги нашего первого посещения палаты, — нам здесьпридётся трудновато.
   Сказала таки оказалась тысячу раз права. Днём, ни на минуту не присев, мы мыли полы,скребли, меняли бельё, кормили, поили раненых. А ночью, когда вроде бы можновздремнуть — “Сестрёнка, пить!”; “Сестрёнка, мне какого-нибудь порошка, чтобтак не пекло в груди!” А ещё чаще: “Сестрёнка, ты сядь со мной рядом, давайпоговорим!” — “Так ведь нельзя, других разбудим!” — “А ты хоть подержи меня заруку, может, так быстрее усну”. Больной уснёт, а ты всё клюёшь носом — боишьсяразбудить, выдернув его ладонь из своей.
   Надосказать, мы сами себе ещё подбавляли трудностей. Первые дни мы не обедали вгоспитальной столовой — считали неудобным объедать раненых и стеснялисьприкрепить к столовой свои карточки. После нескольких безобедных дежурствмедсестра Люся застала Лёльку в голодном обмороке и докопалась до его причины.
   — Боже мой!- всплеснула она руками. — Какие же вы дурёхи! Ну кому вы нужны дохлые? Здесьже тяжёлая работа! С завтрашнего дня будете вместе со мной ходить в столовую.
   Она долгоещё сокрушённо качала головой.
   — Ну чтомне с вами делать? Кстати, — повернулась она ко мне, — ты не зови свою подружкуЛёлькой, здесь не детский сад, а государственное учреждение.
   — Нет, -твёрдо заявила Лёлька, упрямо задрав подбородок, — я хочу, чтоб меня всегдазвали весело — Лёлькой! Слышите: как колокольчик. Никогда не буду ни скучнойЛеной, ни толстой Еленой Ивановной!
   Люся пожалаплечами и ещё раз повторила: “Нет, какие же вы всё-таки дурочки!”.
   
   Так иработали мы — сперва суматошно и бестолково, потому как не знали, что от настребуется, и боялись обращаться к врачам за разъяснениями. Раненые заметили этои принялись нам подсказывать. Особенно один из них — матрос из морской пехоты,которого все в палате звали просто Парфёнычем, наверное, потому, что у негобыло какое-то мудрёное имя — то ли Варфоломей, то ли Ксенофонт. К тому же онбыл старше всех по возрасту — ему подходило к сорока.
   Парфёнычбыл мужичком справным. На тумбочке у него всегда царил порядок — ни хлебнойкрошки, ни табачной соринки. Постель аккуратно заправлена — Парфёныч не привык,чтоб за ним ухаживали, и всё старался делать сам. Он даже не просил менявыносить злополучную “утку”, и я думаю, не потому что стеснялся (будучидеревенским человеком, он и к таким естественным потребностям относилсяспокойно), а просто не хотел затруднять. И уж как он тут поначалу обходился,когда был ещё очень слабым после ранения, осталось для меня загадкой. Глядя нанего и слушая его окающий говорок, я почему-то всегда представляла, какой унего был до войны дом в деревне — крепко сбитый, с ладными хозяйственными постройкамии непременно с большой поленницей дров, сложенных полешко к полешку.
   Парфёнычвзял под опеку не только нас с Лёлькой, но и моряков, лежавших рядом с ним, иэто была большая помощь для всех нас, потому что при таком огромном числераненых медперсоналу приходилось разрываться на части. Кровати стояли так теснодруг к другу, что мы с трудом протискивались между ними. Люди лежали даже вкоридорах — там, где позволяла ширина коридора или была какая-нибудь ниша. Араненые всё прибывали и прибывали.
   Был средираненых один молодой парень — Борис, курсант из училища им. Фрунзе. Войназастала его на практических занятиях в Таллине. Во время перехода флота вКронштадт он дважды оказывался на тонущем корабле. Когда его подобрали из водыво второй раз, то ему никак не могли разжать руки — так крепко он вцепился вплавающий обломок ящика. Об этом Борис рассказал мне много дней спустя послетого, как попал в нашу первую хирургию с раной в груди и воспалением лёгких. Апервое время он был так слаб, что не мог говорить. Его кормили с ложечки.
   К Борисуочень подходило слово “юный”: ясные глаза, чистая-чистая кожа, мягкие завиткикаштановых волос на лбу, стройная шея. К удивлению врачей, Борис сталпоправляться очень быстро. Не знаю, чем объясняли это медики, но я втайненадеялась, что это случилось благодаря неусыпному уходу нашей троицы,состоявшей из Парфёныча, Лёльки и меня. Всё время кто-нибудь сидел у егопостели. Кормили, поили, мыли, вытирали, успокаивали. Но кажется, лучше всегоон чувствовал себя в обществе Лёльки. Он съедал почти всю порцию, когда кормилаего она, с нею был разговорчивее, чем с нами, и именно она повела Бориса впервый раз по палате — учила вновь ходить.
   Наблюдая заними, Парфёныч вдруг сказал мне:
   — А ведьБорис и твоя черноглазая подружка любятся!
   — Чтозначит “любятся”? — вспыхнула я.
   — А ты несмущайся, — стал успокаивать Парфёныч, — это ведь хорошо, что даже война немешает молодым любить.
   “Глупостиговорит Парфёныч, — подумала я, — начитался стихов, и теперь ему всюдумерещится любовь”. Дело в том, что Парфёныч как-то попросил у меня что-нибудьпочитать, и я ему дала книгу стихов Блока, которую носила с собой на ночныедежурства. Отзыв Парфёныча о Блоке был такой: “Непонятно, но шибко красиво”.
   Однакопосле слов Парфёныча я стала присматриваться к Лёльке и тут вдруг сделалаоткрытие: Лёлька сильно изменилась. Халат на ней сидел, как на старшеймедсестре Люсе — без единой складочки, а марлевая шапочка, прежде нахлобученнаяпо самые брови, теперь казалась бабочкой, присевшей отдохнуть на чёрныхЛёлькиных локонах. Она очень похорошела. И томные глаза её оказались на месте.Я окончательно убедилась в её стремлении стать женственной, когда она свирепосказала мне:
   — Посмейтолько проговориться Борису, что я в оркестре играла на трубе!
   — Почему такаятайна? — удивилась я.
   — Не хочу,и всё.
   Мнехотелось спросить её: “Ты любишь Бориса?” Но я передумала — побоялась спугнутьпервую лёлькину любовь.
   
   И вотнаступил тот страшный день — воскресенье двадцать первого сентября сорокпервого года, когда мы с Лёлькой дежурили в разных сменах — она сменила меня.Мне ужасно захотелось поболтать с ней, и я вернулась из раздевалки в первуюхирургию. Но ещё издали я заметила, что сейчас лучше Лёльке не мешать.
   Она стояларядом с Борисом, присевшим на подоконник. Я, кажется, впервые видела Бориса впрогулочном фланелевом халате. Он едва доходил ему до колен, и длинный Борисвыглядел довольно нелепо. Но лицо его мне показалось таким красивым, какникогда прежде. Наверное, потому что он ощущал счастливый взгляд Лёльки. Онувидел меня, полузакрыл глаза и качнул длинными, как у девушки, ресницами — такон научился здороваться в то время, когда от боли ему трудно было говорить.Лёлька, заметив его взгляд, оглянулась, но сделала досадливый жест: нашла, мол,подходящий момент появиться. Я повернулась и оставила их вдвоём.
   Когданачалась бомбёжка, я была уже дома. В тот день налёт отличался особойсвирепостью — гитлеровцы делали последние попытки штурмом овладеть Ленинградом,и фашистское командование отдало приказ сравнять Ленинград с землёй, аКронштадт, защищавший Ленинград с моря, с водой.
   Дом нашстоял на берегу залива, и из котельной, превращенной в бомбоубежище, мне былослышно, как кипит вода от бомб — недолёт, перелёт, — не так-то просто вражескимсамолётам попасть в узкую прибрежную полосу острова, ощерившуюся укреплениями иотчаянно бьющими оттуда зенитками.
   — Вродебомбят район госпиталя, — сказала, прислушиваясь, соседка.
   — Госпиталь? — встрепенулась я. — А ведь там Лёлька!
   После отбоясо всех ног помчалась в госпиталь.
   — Стой!Покажи пропуск,- задержал меня у ворот дежурный. — Тебе куда?
   — В первуюхирургию.
   — Нет еёбольше, твоей первой хирургии.
   — Как это“нет”? — оторопела я.
   — Фугаскапрошила сверху до самого бомбоубежища.
   От нашейпервой хирургии остался кусок. Висели в воздухе железные кровати, чудомзадержавшиеся за две передние ножки, ветер трепал простыни, зацепившиеся зауцелевший оконный проём третьей палаты. Глубокая воронка зияла на месте другихпалат. Груды кирпичей, щебня, металлических прутьев. Люди копошились у этихкуч, разбирая обломки. Люся в запачканном кирпичной пылью и гарью ватникетащила пустые носилки.
   — ГдеЛёлька? — бросилась я к ней.
   Она как-тостранно посмотрела на меня и быстро пошла прочь. “Нет, не может быть! -застучало у меня сердце. — Она просто не видела Лёльку, вот и всё”.
   — ГдеЛёлька? — с отчаянием закричала я незнакомому пожилому санитару.
   — Какаятакая Лёлька? — не понял он. — Если она была тяжелораненой и её нельзя былоспустить в бомбоубежище, то уцелела твоя Лёлька — по пожарной лестнице сняли, авот если сошла вниз, так ведь видишь сама…
   Он указална воронку.
   Я тупоглядела на то место, где должны были найти убежище Парфёныч, Борис и ещёнесколько уже ходячих раненых.
   — Но где жевсё-таки Лёлька? — простонала я.
   Кто-то сзадиобнял меня за плечи. Я стремительно обернулась — вот где она! Нет, это былхирург Волков.
   — Пойдёмотсюда, Аня, — сказал он каким-то виноватым голосом, — всех, кого можно былоспасти, уже спасли.
   — Нет, -вырывалась я. — Нет, нет, нет!
   Я бросиласьк груде кирпичей и принялась яростно разбрасывать их в разные стороны, ломаяногти и задыхаясь от кирпичной пыли. Меня пытались увести, но я отбивалась иопять подбегала к развалинам. Так продолжалось до тех пор, пока у меня непотемнело в глазах и я не рухнула плашмя на камни, под которыми погибли Лёлькаи Борис.
   
   А впередиещё была целая война.

ВАНДА БЕЛЕЦКАЯ ПОРТРЕТ МОЕГО ДЕДА

   
   О моем дедея впервые услышала… в музее на выставке, посвященной очередной годовщинеОктябрьской социалистической революции. Было это в последний предвоенный год. Яучилась в первом классе, и нас повели на экскурсию.
   Средиэкспонатов заметила фотографию осанистого мужчины в военном мундире, с пышнойшевелюрой, усами и бородкой. Грудь его была в орденах, через плечо шла лента созвездой. Может быть, я бы и не обратила на фотографию внимания, если бы неподпись: “Сенатор С. П. Белецкий, назначенный товарищем министра внутреннихдел”. Что-то екнуло в моем сердечке — я ведь тоже Белецкая… Заметив вниманиеученицы, экскурсовод пояснил: “Ничего интересного — верный пес Николая”.
   Дома яподелилась увиденным с маминой бабушкой Марией Осиповной Шаблиовской. Та,ничего не отвечая, полезла в свой шкаф, из-под постельного белья достала альбомфотографий (раньше мне его почему-то не показывали). Грустно вздохнула: “Тыправильно догадалась, Вандочка. Это твой дедушка — Степан Петрович Белецкий.Вот он с женой Ольгой Константиновной на их даче в Пятигорске”. Тот же мужчина,что я видела на фото в музее, только в штатском, шел по аллее. В рукахщеголеватая тросточка, рядом стояла красивая дама в широкополой шляпе с цветамии в длинном платье. На другом снимке — мой дед, веселый и молодой, ласковоположил руку на плечо мальчика моих лет и очень похожего на меня. Пожилаяженщина (“Мать Степана Петровича, Анна Нестеровна”, — поясняла бабушка, водяпальцем по фотографии) держала на коленях маленькую девочку с бантом в волосахи в пышном платьице; другая девочка, с длинными косичками и в таком же платьицес оборками играла на пианино. “Мальчика ты, наверное, узнала, это твой папаВолодя, а девочки — твои тети: Наташа и Ирина”, — продолжала бабушка.
   Когда же яспросила, почему дед — “верный пес Николая”, она недовольно проворчала: “Неслушай глупости, твой дед — честный, порядочный человек, он присягал царю ине предал его, как все”. “А что с ним случилось?” — не унималась я.“Расстреляли в революцию…” Бабушка была явно недовольна тем, куда зашелразговор, сердито захлопнула альбом и убрала назад под простыни в шкаф.
   Я печальноподумала: “Ничего себе, деда расстреляли, папу посадили…” Об этом-то яхорошо знала.
   Вечером,ложась спать, я пристала с вопросами о деде к маме. Моя красавица мама, Ксения,Ксаночка, как звали ее все, всегда такая веселая и приветливая, погрустнела:“То, что ты узнала — правда. Только не надо никому рассказывать про деда.Хватит с меня и Володи… Думаю, что его арестовали из-за расстрела СтепанаПетровича. Дай Бог, чтобы мы все остались живы и увиделись…” Она крепкообняла меня и сидела так, пока я не уснула.
   Через многолет мама призналась, как долгие годы жила в страхе, что меня отнимут у нее изаберут в детский дом, такое случалось нередко. Боялась, но фамилию мне неменяла, как делали некоторые в репрессированных семьях, и сама оставаласьБелецкой, хотя вышла второй раз замуж и родила во втором браке тоже дочку,моложе меня на семь лет.
   Когда моегопапу арестовали, мне было три года. Он, молодой писатель, был осужден в 1935году Особым совещанием при НКВД СССР по статье УК 58-10. Вновь увидела я еголишь через 11 лет, в Вологде, куда он был выслан после тюрьмы. Бог дал емудолгую жизнь, он стал опять писать, работал в Вологодском краеведческом музее,женился на достойной женщине, художнице, семья которой тоже быларепрессирована. В последние годы жизни (он умер в 1984 году) стал активнопечататься. Но реабилитации своей так и не дождался. Она наступила только в1992 году, когда ни его, ни мамы уже не было в живых*…
   Однаковернусь к моему деду — Степану Петровичу Белецкому. Я много расспрашивала о немнаших родственников, знавших его, прочитала написанные им в тюрьмевоспоминания, его книгу о Григории Распутине, нашла крайне редкие упоминания онем в литературе, и он постепенно становился для меня родным человеком, как иположено деду.
   Сведения оС. П. Белецком в исторической литературе достаточно скудны. Тем не менее онзанимает свое место в истории предреволюционной России и в силу своегослужебного положения, и в силу своей многогранной, порой противоречивойличности. Мне кажется несправедливым, чтобы образ его искажался политическими иидеологическими пристрастиями, как было до сих пор.
   Родился С.П. Белецкий на Украине с 1872 году. Несмотря на дворянское происхождение,богатством своей семьи, ее привилегированным положением он не мог похвастаться.Ему все пришлось добывать самому, благодаря способностям, трудолюбию, энергиии, что греха таить, огромному честолюбию.
   В 1896 годуон блестяще заканчивает в Киеве юридический факультет со степенью кандидата.Ему приходится дать обязательство в течение трех лет уплатить потраченную наего образование сумму. Устраивается на службу в Ковенскую губернскуюканцелярию. Его интересует все: юридические науки, финансы, земельноеустройство, журналистика. Он еще сам не знает, что выбрать. Некоторое времяредактирует местную газету “Ковенские губернские ведомости”, служит вгенерал-губернаторской канцелярии. Ковенская губерния входила тогда в ведениекиевского, волынского и подольского генерал-губернатора.
   В это времяв судьбе С. П. Белецкого происходит важнейшее событие: он знакомится с ПетромАркадьевичем Столыпиным, жившим тогда в своем прибалтийском имении. МолодойБелецкий попадает под влияние этой удивительной личности. На всю жизнь ПетрАркадьевич становится для него образцом человека, государственного деятеля ипатриота России, его кумиром. Он им восхищается, разделяет его убеждения, ловиткаждое слово. Степан Петрович чрезвычайно был горд, когда Столыпин серьезноотнесся к его исследованию “Сказки Привисленского края” (которое и сегодняможет служить материалом по истории народонаселения и подготовке земельнойреформы), похвалил работу.
   В молодыегоды все в жизни Степана Белецкого складывается удачно. Ему благоволитгенерал-губернатор и командующий войсками округа, военный деятель и ученыйМихаил Иванович Драгомиров. Генерал был последователем суворовской школы,автором “Солдатской памятки”, выдержавшей 25 изданий, в его работе “Подготовкавойск в мирное время” профессиональные военные могут почерпнуть немалополезного и в наши дни. Генерал Драгомиров ввел Степана Белецкого в лучшиесемьи Ковно и Вильно, в том числе познакомил со своим бывшим учеником поАкадемии Генерального штаба Константином Николаевичем Дуропом.
   Так ужслучилось, что двадцатисемилетний Степан Белецкий влюбился в молоденькую,милую, прекрасно образованную дочку генерала Дуропа Ольгу. Девушка ответилавзаимностью, и 15 февраля 1900 года в Ковенском кафедральном соборе молодыеобвенчались.
   
   Мягкая,добрая Оленька была любимицей генерала Дуропа, он радушно принял и ее мужа,полюбив его еще до свадьбы дочери. Но теща отнеслась к этому браку поначалунастороженно. Урожденная Давыдова, она принадлежала к знатному дворянскомуроду, давшему России много достойных сыновей, и прежде всего воина и поэтаДениса Давыдова. Сама она была еще молода, хороша собой, любила наряды,общество, играла на бегах. Зять казался ей недостаточно светским. Однако современем она оценила его. “Если Стива станет министром, я не удивлюсь”, -говорила она знакомым.
   В 1907 годуСтепан Петрович получает пост вице-губернатора в Самаре. Ему минуло только 34года. Он молод, полон сил и верит в свою счастливую звезду.
   О бытесемьи Белецких в Самаре ярко рассказывает мой папа в своих воспоминаниях. “ВСамаре мы жили не в центре города, а снимали на отдаленной улице барский дом,при котором находился запущенный парк с липами и прудом. К нему примыкалгубернский сад со всякими народными аттракционами, откуда по вечерам в субботудоносились к нам песни загулявших мастеровых и их подруг. Пели они превосходныерусские волжские песни, и мы с удовольствием их слушали…
   В этом домемы справляли праздники, особенно торжественно — Пасху. Яйца красили всей семьей- и мама, и няня, и мы, и даже гувернантка-француженка премило разрисовывалаяйца трехцветным французским орнаментом, что веселило отца: “Вот, — говорилон, — и в нашем доме появились республиканские цвета”.
   Очень скороС. П. Белецкий забрал в свои руки руководство большой волжской губернией,важной для России. Губернатором был гофмейстер В. В. Якунин. Он обладал неочень крепким здоровьем, но хорошо разбирался в людях. Молодой вице-губернаторпо деловым и человеческим качествам отвечал его требованиям, он с облегчениемпередал Степану Петровичу бразды правления, а сам предпочитал проводить времяна курортах или в Петербурге, как того требовали его здоровье и привычки.
   С. П.Белецкий с головой уходит в работу, много ездит по губернии, не оставляет своитруды по земельной реформе. Он почти постоянно, как пишут в официальныхбумагах, “исполняет обязанности губернатора”, вникает во все сферы вверенногоему дела. Иногда случались и курьезы. Например, считая, что все происходящее вгубернии имеет к нему непосредственное отношение, Степан Петрович приехал наоткрытие самарской синагоги, перерезал праздничную ленту и принял участие вторжественном обеде.
   Впетербургском журнале “Гражданин” тотчас напечатали саркастическую заметку:“Какое умилительное зрелище: исполняющий обязанности начальника губернии, однойиз крупнейших в России, г. Белецкий молится перед торой и вкушает вместе сжидами фаршированную щуку. Интересно, что по этому поводу думает министрвнутренних дел?” Здесь камешки летели уже в огород П. А. Столыпина, о дружескихотношениях которого с Белецким было известно.
   Мой папавспоминал, как смеялись над этой заметкой у них дома, когда Петр Аркадьевичпереслал вырезку в Самару. В письме он благодарил Степана Петровича за труды поземельной реформе.
   В СамареБелецкие прожили два года. Петр Аркадьевич Столыпин, ставший к тому времени премьер-министром,вызывает Степана Петровича в Петербург на место вице-директора Департаментаполиции. Столыпинские реформы, особенно аграрная, были необходимы для развитияРоссии, но понимали это немногие. Петр Аркадьевич остро нуждался в разделявшихего взгляды преданных помощниках, выдерживал атаки и справа и слева. Всесильныйпремьер-министр был очень одинок…
   СтолыпинуБелецкий был нужен именно в Департаменте полиции. “Должность вице-директоралишь трамплин”, — намекнул он. Но и без этого намека Степан Петрович слушалтолько своего кумира. Он жаждал деятельности государственного размаха… Онмечтал быть рядом со Столыпиным…
   “Послехорошего самарского дома с парком петербургская квартира в Саперном переулкеказалась нам сырой, затхлой и скучной, — пишет в воспоминаниях мой отец. -Целыми днями я просиживал на широком подоконнике своей комнаты. Окно выходилона задний двор, похожий на колодец. Была осень, шел затяжной петербургскийдождь, и свинцовое небо не было веселым ситцевым, самарским. Брат с утра уходилв гимназию, сестрица занималась с няней Дуняшей своими куклами. Никита, бывшийденщик отца, наводил порядок в новой квартире. Моя милая мама все времяприхварывала, а когда была здорова, не выходила из Мариинской общины, гдеработала сестрой милосердия”. (У нее тоже был свой кумир — великая княгиняЕлизавета Федоровна. — В. Б.)
   ПетрАркадьевич Столыпин, с его сильным, мужественным характером и яркими новымиидеями, казался придворным опасным, против него всячески настраивали государяНиколая Александровича. Мой папа вспоминал разговоры об этом своих родителей.Бывая у них дома, Петр Аркадьевич нередко сетовал, как трудно ему приходится вборьбе “с нашими милыми придворными господами, которые сами не знают, чтотворят”. Он подбадривал Белецкого, понимая, что тому тоже нелегко. А СтепанПетрович находился в постоянном страхе за жизнь Столыпина, приговоренноготеррористами к смерти. Мой папа вспоминал, как недоумевали и возмущались всемье, почему некоторые, даже “приличные люди” оправдывают террористов, зверскиубивающих не только намеченных ими деятелей, как правило, верно служившихРоссии, но и тех, кто просто попадался под руку: детей, слуг, случайныхпрохожих.
   УбийствоСтолыпина в Киеве стало страшным ударом для России. Для семьи Белецких это былоглубоко личным горем, потерей близкого человека, Пётр Аркадьевич — крестныймоего папы. Особенно страдал Степан Петрович от мысли, что покушение можно былопредотвратить. Ползли упорные слухи — товарищ министра внутренних дел Курловзнал о готовящемся покушении через осведомителя полиции, но, не придавинформации значения, скрыл ее от департамента полиции и корпуса жандармов,шефом которых был.
   В семьеБелецких траур. Степана Петровича не радует даже то, что его, вопрекипрогнозам завистников, что-де без Столыпина карьере его конец, назначают вфеврале 1912 года директором Департамента полиции.
   Мой дедпринадлежал к когорте столыпинских деятелей, принципиально связавших своюсудьбу с судьбой монархии. Он был убежден, что самодержавие в России — основаеё сильной государственности, активно выступал против усиления иностранногокапитала в стране, всецело поддерживая отечественных, русских промышленников,чем вызывал гнев либералов. Он не изменил своим убеждениям после убийствасвоего кумира, поддерживал деловые отношения с правыми партиями,консерваторами. В доме бывали члены Государственной Думы Г. А. Замысловский, В.М. Пуришкевич, Н. А. Караулов, собиралась молодежь из Монархического союза.