– Конечно.
– А когда тебе надо быть в Атланте?
Она произнесла это как бы между прочим, дожевывая оладьи.
– Завтра утром. Тим уж очень меня торопит.
– И что же именно ты собираешься делать?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты вернешься?
Хороший вопрос. Хотя я и твердил себе, что должен оставаться здесь, в Калифорнии, до последней минуты, должен пожертвовать карьерой, а теперь и всеми своими пожитками – на самом деле я вовсе не был в этом уверен. Возможно, конечно, все дело было просто в похмелье. Вполне возможно.
– Не знаю.
67
В компании двух маленьких собачек, двух пластиковых пакетов и собственного похмелья я вышел на улицу, в еще один невероятно яркий, солнечный день. Таксы явно не хотели гулять на поводках.
Мне предстояло сделать один неприятный звонок – это если не вспоминать о дюжине других неприятных звонков. А поскольку время надо использовать с максимальной эффективностью, то к черту дюжину! Ограничимся лишь одним звонком.
Дежурная в бюро медицинской экспертизы перевела мой звонок Луису Гонсалесу, тому самому патологоанатому, который занимался вскрытием тела Глэдис Томас. Брук призналась, что сама попросила его исследовать и тело Хэрриет Тобел. Поэтому я ему и звонил.
Гонсалес явно спешил.
– Доктор Маккормик, у меня здесь двойное убийство, поэтому, к сожалению, долго разговаривать некогда.
Мне захотелось ответить, что пациенты вовсе не будут возражать против пятиминутной задержки вскрытия собственных трупов; а впрочем, они не будут возражать и против двухнедельной задержки. Однако я решил промолчать. Вместо этого лишь уточнил:
– Вы вскрывали тело Хэрриет Тобел?
– Да. Брук сказала, что вы с ней были друзьями. Примите мои соболезнования.
– И что же выяснилось?
– Инфаркт миокарда, – авторитетно приговорил специалист по судебной медицине, патологоанатом Луис Гонсалес. – Никаких сомнений. Левая передняя исходящая артерия закупорена почти на семьдесят процентов, а коронарные правая и левая – на пятьдесят.
– Но ведь это не могло бы стать причиной смерти, – возразил я.
– Нет, само по себе это бы ее не убило. Это лишь объясняет таблетки нитроглицерина на кровати и во рту. Леди очень страдала от ангины.
– Но ее убила вовсе не ангина. Вы обнаружили блокаду?
– Нет. Судя по всему, дело в спазме сосудов. Сердце несколько ишемического характера, а здесь еще и спазм – и все, инфаркт миокарда. Отмерла существенная доля левого переднего желудочка.
– Внешней травмы не обнаружено?
– Нет. Смерть от сердечного приступа. И все.
– Никаких сомнений?
– Абсолютно никаких сомнений.
– А Брук говорила, что меня мучают сомнения насчет этой смерти?
– Да-да. Потому я так долго возился, доктор. Но все совершенно очевидно. Обширный инфаркт левого желудочка.
Трудно описать мои чувства при этом категоричном заключении. Я одновременно ощутил и облегчение, и тревогу. Облегчение из-за того, что, судя по всему, доктор Тобел действительно умерла естественной смертью. Тревогу – потому что я этому не верил.
– А вы отослали на анализ образцы кожи?
– Да. Результат будет готов через несколько дней.
– Никаких следов внешнего воздействия нет?
– Нет. Послушайте, доктор Маккормик, мы исследовали…
– Я вам за это очень признателен. А мелкие травмы вы учли? В частности, следы инъекции и прочее в этом роде?
– Проверили абсолютно все.
– Что было у покойной в желудке?
– Доктор Маккормик. – Я услышал тяжелый вздох, потом шелест страниц. – Ну хорошо, вот вам отчет вскрытия. Она частично переварила цыпленка, зеленые бобы…
– Хорошо, хорошо! – Мне хотелось придумать еще какие-нибудь вопросы, но я не специалист-патологоанатом, а судя по всему, эти ребята уже и сами проверили все, что только возможно. – Спасибо за тщательность.
– Не за что. Это наша работа.
Я отключил телефон. Итак, все указывало на то, что смерть Хэрриет Тобел – как раз тогда, когда она должна была мне что-то сообщить, когда хотела передать мне кассету, – произошла по естественным причинам. Мне очень хотелось в это верить.
И все-таки я не верил.
68
Ненавижу похороны, особенно те, на которые собираются люди из далеких уголков моего прошлого.
До той самой минуты, как мы с Брук вошли в часовню, я и не подозревал, что оказался поистине на минном поле. Начнем с того, что из-за пропажи собственных вещей и из-за того, что старина Джефф решил отправиться на восток, мне пришлось предстать в самом что ни на есть неформальном виде: штанах цвета хаки, голубой футболке и синем блейзере. Должен отметить, что коренные жители северной Калифорнии отличаются наблюдательностью, так что немало представителей старой гвардии смерили меня вопросительными и явно осуждающими взглядами. Думаю, что этим взглядам я все-таки обязан именно своей одежде, а не чудовищной репутации специалиста Центра контроля и предотвращения заболеваний.
Я увидел старого декана медицинского факультета, он внимательно оглядывал собравшихся. Невольно я задал себе вопрос, сохранил ли он до настоящего момента свою власть и означает ли этот взгляд попытку выяснить, кто пришел на похороны, а кто нет. Как всегда в подобных случаях, никто никого не заставлял присутствовать, однако лишь дураки да самые отчаянные диссиденты могли отважиться пропустить столь важное событие.
К счастью, декан меня не узнал, так что я мог спокойно смотреть на него, вспоминая самые неприятные моменты собственной юности: его каменное лицо и безжалостные слова приговора о полном и безоговорочном исключении студента Маккормика. Моему мысленному взору предстала и более приятная картина: я крепко сжимаю шею декана, глаза его налились кровью, морщинистое лицо посинело, он беспомощно хрипит…
В этот миг я ощутил на собственном плече чью-то руку.
– Натаниель?
Обернувшись, я увидел седую лысеющую макушку. Мило Шах, старый профессор анатомии. Я поздоровался.
– Ужасный позор – эта смерть, – заметил он и яростно потряс головой, словно пытаясь поскорее стряхнуть с губ грязное слово. – Как поживаешь?
– Если учесть все обстоятельства, то совсем неплохо.
– Приехал на похороны?
– Да, – коротко ответил я.
Трудно было не понять, что он хочет задать куда более серьезный вопрос. Студент-медик, относительно успешный и уважаемый, каким слыл я, да к тому же замешанный в крупном скандале, вызывает любопытство даже и через много лет. Людей интересуют свежие новости.
– Чем занимаешься?
Я вкратце поведал о своей работе, и, к его чести, Шах воспринял услышанное с явным облегчением. Можно было подумать, что он ожидал рассказа о том, как я бросил медицину и зарабатываю на жизнь, снимая порнографические фильмы.
– Очень хорошо, – одобрил он, – я счастлив за тебя.
Брук, тонко чувствующая важность момента, представилась. Доктор Шах с любезной улыбкой кивнул, явно придя к неправильным заключениям о моей романтической жизни. И это было хорошо. Красивая женщина рядом – очевидное свидетельство успеха, достигнутого мужчиной в жизни. В некотором отношении это даже лучше, чем предложение остаться работать на факультете.
К нам подошел еще один человек, декан (бывший, как сказал он сам) по работе со студентами. Разговор прошел по тому же сценарию, что и с доктором Шахом, с той лишь разницей, что его интересовало и то, как мы с Брук встретились. Меня останавливали еще несколько раз. Вопросы задавались те же самые, а мои ответы вызывали такое же чувство облегчения.
Конечно, я вполне мог бы занять циничную позицию и сказать, что подобное участие профессоров и администраторов и радость за мою хоть и с трудом, но все-таки склеившуюся жизнь вызваны исключительно любопытством и тревогой за репутацию факультета. Им просто хотелось удостовериться, что они не могли принять человека, так и не оправдавшего всех возложенных на него надежд. Вполне возможно, их мучили кошмарные видения – бывший студент медицинского факультета в роли режиссера порнофильмов и бармена, хвастающегося своими успехами на медицинском поприще. Вполне естественно, что у слушателей неизбежно должны были возникнуть вопросы, где же именно учат таких вот умников.
И все-таки мне кажется, что и сами вопросы, и ответы на них искренне их удовлетворили. Все, кто занимается медициной, в некотором роде напоминают Икара, летающего очень близко к солнцу. Я же взлетел слишком быстро и слишком высоко. Но в то же время я уверен, что и сами они не смогли противостоять собственному чрезмерному честолюбию. «Милостию Божьей я иду» – вот так они воспринимали свою судьбу. Может быть, именно поэтому они так стремительно, не мудрствуя лукаво, и выдворили меня с факультета. Просто не хотели видеть рядом никого, кто мог бы напомнить о собственных действительных или воображаемых прегрешениях. И это же стало причиной их радости при известии о моем относительном благополучии. Второй акт любят все, и им приятно было сознавать, что оступись они в свое время так же, как я, все равно остался бы шанс подняться и идти дальше: стать доктором, достичь успеха в работе и жизни и стоять рядом с красивой блондинкой.
Впрочем, вполне возможно, что я ошибаюсь и они проклинали мою удачу и лишь ждали момента, когда судьба снова повернется ко мне спиной и моя жизнь пойдет под откос, а сам я уберусь из Калифорнии куда подальше.
– Все это тяжело, – вздохнула Брук, беря меня под руку. – Во-первых, разумеется, похороны, но и эти люди из твоего прошлого тоже…
– Да.
– Хотя они явно тебе симпатизируют. И волновались за тебя.
Спасибо, Брук, даже если ты говоришь неправду.
Люди начали медленно проходить к скамьям и рассаживаться.
Часовня располагалась в самом центре студенческого городка и представляла собой главное украшение его центральной площади. Красная черепичная крыша, легкие арки из песчаника – создавалось ощущение, что находишься не в Кремниевой долине, а где-нибудь в Кордове. Смешение стилей, как мне кажется, возникло намеренно и стало отражением многообразия и космополитизма университетской жизни. В южной Испании, спокон века считавшейся оплотом религиозной стойкости и убежденности, церкви вполне могли использоваться поочередно то христианами, то мусульманами, то евреями. Университет же умудрялся одновременно вмещать представителей всех этих религий, равно как и буддистов, и индусов, и приверженцев Заратустры, да и многих других. Внутри часовня выглядела почти как греческая ортодоксальная церковь – с короткими поперечными нефами и глубокой апсидой. Сам собой возник вопрос, как бы отнеслась Хэрриет Тобел ко всем этим иконам, – ведь я ни разу не слышал от нее ни единого упоминания о религии. Впрочем, не случайно бытует выражение, что похороны нужны не мертвым, а живым. А Ларри Тобел наверняка решил, что университетская часовня – самое подходящее место для останков его матушки, хотя наверняка ему пришлось поспорить с раввином относительно уместности подобной церемонии.
Я увидел Элен Чен – заплаканную, с распухшими глазами. Она стояла под руку с высоким белым мужчиной на несколько лет старше меня. Я напрасно пытался встретиться с ней взглядом – это мне так и не удалось. Она казалась совершенно убитой горем, растерянной и ни разу не повернулась в мою сторону.
Церемония длилась совсем недолго. Раввин говорил заученно-гладко. Потом поднялся Ларри Тобел. Его слова прозвучали неожиданно красноречиво и трогательно; в них слышалось достаточно риторического огня, чтобы привлечь внимание аудитории, но в то же время и столько искренней боли и печали, что многие из слушателей заплакали. Я посмотрел на Брук – она стоически сидела рядом со мной. Элен закрыла лицо руками. Спутник нежно гладил ее по плечу.
Я не плакал.
69
Уже выйдя из часовни, в залитом солнцем дворе, Элен Чен наконец-то посмотрела на меня. Попыталась изобразить улыбку, но она получилась больше похожей на гримасу. Я все еще не верил ей, все еще подозревал, что она замешана в каком-то некрасивом деле, однако сейчас сила ее чувства смягчила меня. А потому я воспринял этот взгляд как своего рода приглашение.
– Мне нужно кое с кем поговорить, – сказал я Брук.
Брук остановилась в нерешительности, явно пытаясь понять, что ей делать в подобной ситуации; я же просто оставил ее и подошел к Элен. Мы слегка обнялись, я поцеловал ее в щеку, моментально ощутив прежнее страстное желание, совершенно неуместное сейчас.
– Не могу поверить, – произнесла она, глядя куда угодно, только не мне в глаза. – Не могу поверить.
– Ты в порядке? – участливо поинтересовался я.
Брук подошла и встала неподалеку, за моей спиной; ее явно обидело то, что я бросил ее на незнакомой территории, среди чужих людей. Элен тоже заметила ее, и от меня не укрылся стремительный взгляд – она успела оглядеть мою спутницу с головы до ног, и по лицу ее пробежала тень.
– Элен, – представил я, – познакомься, это моя подруга, Брук Майклз.
Дамы обменялись ледяным рукопожатием.
Я далеко не святой. А поскольку готов признать это открыто, то вполне могу признать и свое искреннее удовольствие от растерянности и боли, отразившихся в этот момент на лице Элен. Избави Бог, это была вовсе не боль по поводу смерти доктора Тобел, а самая настоящая ревность.
Очевидно, железная Элен вдруг утратила свое обычное самообладание, потому что в ином случае она ни за что не выказала бы своего разочарования по поводу присутствия Брук, ее стройной спортивной фигуры и красоты. Однако расстраивалась Элен зря: шансы нашего с Брук совместного возлежания в постели, не говоря уже о каких-то прочных отношениях, я оценивал даже ниже, чем возможность того, что Хэрриет Тобел вдруг сядет в гробу и поинтересуется, что это происходит вокруг. И тем не менее Брук представляла собой серьезное оружие в существующем между мной и Элен противостоянии. Ведь ревность бывших любовников никогда не умирает, она просто ждет повода разгореться. В любых условиях, даже на похоронах.
Моя черная радость, однако, длилась недолго. Настала очередь доктора Чен.
Тот самый высокий белый мужчина шел за ней по пятам.
– Это Ян Кэррингтон, мой жених. – Она взяла его под руку. На пальце ее сверкнуло кольцо с огромным бриллиантом, и я невольно спросил себя, куда она его девает, когда работает в лаборатории. – А это Натаниель Маккормик, давний приятель. И Брук Майклз.
Элен снова натянуто улыбнулась.
Итак, значит, жених. Арсенал доктора Чен оказался куда значительнее и шире, чем мой. Вот если бы Брук вдруг стала моей женой, да к тому же беременной… да еще желательно лауреатом Нобелевской премии – тогда совсем другое дело.
Мы с Яном Кэррингтоном обменялись рукопожатием. Его ладонь оказалась холодной и сухой.
– Приятно познакомиться, – любезно произнес он, – хотя обстоятельства не самые благоприятные.
– Взаимно, – ответил я.
Ян пожал руку Брук. Глаза его скользнули по ее груди, потом вернулись к лицу. «Вот это да!» – подумал я.
Элен стояла с потерянным видом. Взглянула на меня.
– Не могу поверить, Натаниель, просто не укладывается в голове… она была…
Чем же именно она была для тебя, Элен? Ступенькой? Промежуточной станцией на пути к твоей личной лаборатории? Я сознавал собственную желчность, но не собирался ее уничтожать. Рана, оставленная в моей душе Элен Чен, еще не зажила. Я не мог уже верить в то, что ее отношения с доктором Тобел являются обычными отношениями между руководителем и подчиненным.
– Она была самым важным в моей жизни человеком. Разумеется, если не считать Яна.
Последняя фраза прозвучала словно раздумье, вовсе не предназначенное для чужих ушей.
Повисло неловкое молчание. Брук, всегда знающая, что сказать, заметила:
– Доктора Тобел многие любили.
И Элен, и Ян, и я что-то забормотали в знак согласия. А потом я обратился к Яну с вопросом, на который и так знал ответ:
– Вы были знакомы с доктором Тобел?
– Да. Я работаю – работал, простите, еще так непривычно, вместе с ней. И с Элен.
– Ян – генеральный директор фирмы «Трансгеника», той самой компании, о которой я тебе рассказывала. Хэрриет и я… ксенотрансплантация. – Мне очень не нравилось, что Элен постоянно называла профессора Тобел по имени. Хэрриет. – Для нас это очень большая потеря, просто огромная.
Ян, казалось, совсем ушел в свои мысли, отключившись от внешнего мира. Может, чтобы вернуть его к реальности, мне следовало бы его стукнуть?
– Слава Богу, что есть Элен – она продолжит работу. Прошу прощения.
С этими словами Ян отошел от нас и, пройдя через двор, заговорил с невысоким лысеющим человеком.
– Кто это? – поинтересовался я, кивнув в сторону Яна и его собеседника.
– Отто Фальк, – ответила Элен.
– Он значительно ниже ростом, чем предполагает его репутация.
Элен лишь молча покачала головой. Трудно было сказать, улыбается она, или же на ее лице отражается неприязнь и презрение.
– А разве не все они такие? – спросила Брук.
Браво! Один – ноль в ее пользу. Мы улыбнулись друг другу. Элен посмотрела на нас. Теперь сомнения не оставалось: она явно испытывала отвращение.
– Мне пора, – произнесла она. – В связи со всеми этими событиями в лаборатории неизбежны значительные перемены. Если вообще останется лаборатория…
– И ты не поедешь на кладбище? – удивился я.
– Да, разумеется, – туманно ответила Элен, – но только…
– Только – что?
– Нужно возвращаться в лабораторию.
– Зачем? Ведь самый важный человек в твоей жизни…
– Натаниель, хватит.
– Ну, удачи, – кивнул я. – Во всяком случае, твой жених стоит у кормила финансовых поступлений, так ведь?
– Некоторой их части.
– Возможно, тебе удастся устроиться под прикрытием Отто Фалька.
– Может быть, и так. Хотя «Трансгеника» стремилась к независимости. Управление по контролю за продуктами и лекарствами тоже этого хотело.
– Независимость, Элен?
Первым шагом к независимости может стать лишь разрыв помолвки с этим арийским принцем.
Мы начали прощаться. Брукс и Элен снова пожали друг другу руки. Потом Элен неожиданно крепко обняла меня, пригнув к себе. Ее губы оказались возле моего уха. Я почувствовал ее теплое дыхание, а потом услышал шепот.
– Они знают, что ты был в лаборатории и взломал кабинет, – прошептала она. – Остановись.
70
Элен торопливо направилась по площади, в сторону медицинского факультета. Я быстро взглянул на Брук – она смотрела на меня вопросительно.
– Скоро вернусь, – бросил я и заспешил вслед за Элен. Быстро догнал и пошел рядом. – Кто знает, что я вмешался?
Она не ответила, просто продолжала молча шагать.
– Что происходит?
– Натаниель, прекрати, – коротко заметила она, не поднимая глаз от земли.
Мы уже удалились от толпы на значительное расстояние и вдвоем, словно пара верных соратников, направлялись к лабораторному корпусу.
– Что случилось с Хэрриет Тобел?
– Стоп!
Это короткое слово она почти выкрикнула. Не останавливаясь, оглянулась на толпу. Проследив ее взгляд, я увидел беседующих Яна Кэррингтона и Отто Фалька. Однако Ян смотрел не на собеседника, а поверх его головы следил за нами.
Я замедлил шаг, и расстояние между мной и Элен начало увеличиваться. Наконец я и совсем остановился. Элен, с черными волосами, в черном костюме, скрылась за зданием из ярко-желтого песчаника.
Я медленно пошел обратно к Брук. Может быть, Ян решит, что мы с Элен просто выясняли отношения, бередили старые раны. Но он продолжал смотреть на меня, и в этот момент я осознал, насколько глупо было вот так преследовать его невесту.
Когда я подошел к Брук, она уже с кем-то разговаривала. Стоящая в одиночестве красивая женщина в любой ситуации подобна лежащей на мостовой Манхэттена стодолларовой купюре: чуть раньше или чуть позже, но кто-нибудь ее непременно поднимет.
В данном случае нашедший купюру джентльмен выглядел лет на двести, не меньше, так что если начинать мериться силами, то я непременно бы его победил. Брук представила его как бывшего профессора классической литературы. Его время на солнце подошло к концу, и профессор тихо удалился.
– Что это вы там делали? – поинтересовалась Брук.
– Завершали последнюю битву окончательного расставания.
Брук явно сомневалась, поверить моим словам или нет, однако смолчала.
Уходя с площади туда, где мы оставили машину, я поискал глазами Яна Кэррингтона и Отто Фалька, однако не увидел в толпе ни того, ни другого.
– Она хороша, – вдруг заметила Брук.
Теперь промолчал я.
– Любовь твоей жизни, Натаниель?
– Не знаю, – выдавил я.
– Немного холодновата.
– Брук, ради Бога!
– Спешит вернуться в лабораторию, чтобы защитить от непредвиденной опасности свою работу.
– А ты бы не спешила?
– Нет. Во всяком случае, в такой день.
На траурную церемонию мы приехали на «БМВ» Брук и на этой же машине собирались ехать на кладбище. Открывая водительскую дверь, Брук неожиданно заметила:
– Знаешь, если ты все еще ее любишь, то лучше признайся в этом сам себе или постарайся преодолеть свое чувство.
– Я вовсе не влюблен ни…
– В таком случае тебе лучше преодолеть это и идти дальше.
Она захлопнула свою дверь и включила мотор. Я тоже сел.
Ну хорошо. Признаюсь, что, наверное, слишком горячо защищал Элен Чен. Но я искренне ценил то, что она меня предупредила, и одновременно ощущал себя последним дураком, потому что позволил себе догонять ее на площади. И ведь я еще и понятия не имел, как дорого ей обойдется моя неосмотрительность.
Чтобы успокоить Брук, я повторил:
– Я в нее не влюблен.
Думаю, она мне не поверила, потому что, выезжая со стоянки, все еще продолжала упрекать:
– В отношениях с тобой я поставила себя в уязвимое положение, Нат, а в итоге ты швыряешь мне это в лицо.
Судя по всему, под уязвимым положением она подразумевала то, что разрешила остаться у себя на ночь, а утром позволила приготовить себе завтрак. Подобная ревность удивляет.
– Дело вовсе не в этом, – заметил я.
Я рассказал ей, что прошептала Элен.
Брук на секунду задумалась.
– Ты меня смутил.
– Не смущайся. Я польщен.
Действительно, мои ощущения можно было описать именно этим словом.
– Все, хватит об этом. Давай вернемся к реальности. «Трансгеника» замешана в этой истории?
– «Трансгеника» определенно в чем-то замешана. Если, конечно, Элен говорила об этой фирме. Мне еще предстоит вычислить, это они или кто-то другой принимал участие в исследованиях доктора Тобел в области ВИЧ. Кому еще есть дело до того, что я вломился в лабораторию? И откуда об этом может знать Элен?
– Так ты считаешь, в центре всего все-таки стоит изнасилование?
– Да. В нем – ключ к делу.
– Честно говоря, мне тоже так кажется. Они проникли в твою машину, чтобы забрать пленку. Не ради же твоих шмоток!
Я улыбнулся:
– Спасибо.
Мы ехали между мягкими пологими холмами, окружавшими университет. В это время года растительность уже увядает, и в пейзаже преобладают желто-коричневые оттенки. Именно трава – а вовсе не солнце и не металл – дала Калифорнии ее название – Золотой штат.
– Все-таки вчерашний вопрос остается очень острым: почему о насилии не заявили? – размышляла вслух Брук.
– Ну, если не защищено само исследование, значит, защищен какой-то конкретный человек. Откуда нам знать? Может быть, сам Отто Фальк питает страсть к коматозным больным. Или, скажем, Ян Кэррингтон. Ты не можешь оценить фигуру того человека на пленке?
– Нет, там снято под каким-то странным углом. Думаю, он мог быть совсем не высоким.
Я на секунду задумался. Все-таки что-то не сходилось.
– Эти ребята вовсе не простаки. Почему же они не выключили камеру? Или хотя бы не вынули пленку?
– Может быть, не хватило времени. Или не ожидали коварства. Или не могли – кто-то был в коридоре. Или кто-то, участвующий в игре, хотел иметь компромат.
Ей не надо было уточнять, кто именно этот «кто-то». Скорее всего, именно Хэрриет Тобел.
Несколько ехавших перед нами машин свернули на боковую дорогу.
– Посмотри на карту, – попросила Брук.
Я посмотрел и распорядился сворачивать вслед за машинами.
– А кроме того, это был не Фальк. Это был санитар. Тот парень, который совершил изнасилование, работал санитаром.
– Или же он просто хотел, чтобы мы считали его санитаром.
71
Колонна автомобилей остановилась на краю обсаженной высокими эвкалиптами дороги. Вокруг красивыми волнами лежали холмы, а благодаря эффективной ирригации растительность здесь сохранила зеленый цвет. Эвкалипты наполнили воздух своим характерным, почти медицинским запахом.
Словно артиллерия в далекой битве, застучали дверцы машин. Небольшими группками, по два-три человека, люди стекались к старинным железным воротам. За ними высились старые и новые надгробия, в большинстве своем украшенные звездой Давида. Ярдах в пятидесяти вверх по холму я заметил кучу свежей земли. А неподалеку стоял гроб.
Поднимаясь по холму, я предложил руку какой-то пожилой женщине. Она кивнула в знак благодарности, но никто из нас не произнес ни слова. Брук шла рядом со мной. Уже оказавшись наверху, возле могилы, я осмотрелся; по всему кладбищу между надгробиями виднелись группы стариков: они безвольно, медленно двигались, словно дрейфующие во враждебном море корабли. Старая гвардия хоронила одного из своих, зная, что очень скоро придет черед следующего, потом следующего и так далее. Снова появится повод собраться, одеться в черное, грустить и горевать.