Он пригладил брови и выдернул из носа волосок. И, заранее сделав неприступное лицо большого начальника, вышел. И направился в АДС (аэродромно-диспетчерскую службу) уточнить прилет "героического" борта.
Ему не пришлось спрашивать, а следовательно, и дышать, - старичок РП (руководитель полетов) сам сообщил:
- Борт в зоне аэродрома. Просили подать санитарную машину.
- Что там? - спросил Николай Иваныч "в сторону", как в старинных пьесах, но старого барбоса не проведешь.
- Не понял. Подали реанимацию, как просили. - РП сочувственно вздохнул: - Понимаю ваше состояние. Поедем встречать, машина ждет. Там уже весь генералитет. И высокая комиссия с мухобоем вернулась. Скорбят, что не осмотрели и не приняли после ремонта борт.
- Кому потребовалась санитарная машина?
- Не знаю. - РП отвел глаза.
Крестинин-младший был до такой степени занят своим состоянием и опасением предстать перед генералитетом в непотребном виде, что его душа не выходила за границы собственного тела.
"Уж не батька ли малость покалечился? - подумал он, следуя за РП по рулежной дорожке. - Вечно лезет на рожон!"
Когда РП, а за ним и Крестинин вышли на стоянку, до них донеслось- об этом говорили все, - что борт прошел траверс дальнего привода и шасси выпустились. И посадка не будет представлять особой сложности. Но за штурвалом почему-то второй пилот. Куда делся командир?
- Почему потребовалась медицина? - спросил Крестинин, стараясь стоять лицом к ветру.
- Кому-то плохо. Сердце.
- Кому?
- Кажется, Ивану Ильичу.
"Ну, батька у меня железный человек, - подумал Николай Иваныч. - Не стареют душой ветераны, комсомольцы тридцатых годов. Нет-нет, он не из тех, которые умирают".
Самолет показался над лесом, вот плавно коснулся бетонки - даже дымок не пошел из-под колес - чисто посадил, молодец - и покатился.
- Ну, молодцы! - крикнул кто-то, но высшее командование дулось, не зная, как трактовать авантюру, закончившуюся, скорее всего, благополучно.
Когда самолет подрулил, дверца раскрылась, хотя двигатели еще не выключились, и появился Махоткин. И по его лицу Крестинин почувствовал, что произошло что-то по-настоящему страшное. И его занятое собственным состоянием сердце сжалось.
"Отец!" - догадался он и бросился к выдвигаемому трапу, хотя и понимал, что все, что бы он теперь ни делал, - пустое.
- Задний люк открыт, - махнул рукой Махоткин санитарам с носилками. Там удобнее.
Потом увидел Крестинина-младшего и положил руку на его плечо.
- Так-то, - вздохнул он. - Мужайся, сынок.
Носилки с телом Ивана Ильича проследовали мимо Крестинина-младшего. Лицо старика казалось помолодевшим и пугающе красивым.
Глава восьмая
На похоронах он пребывал в том состоянии, когда окружающее плавится и плывет, как предсонные образы, которые ни понять, ни определить невозможно; он не хотел и не мог поверить тому, что больше никогда не услышит отцова косноязычного рычания, не увидит его комического гнева по поводу классового самосознания и прочего вздора. Он еще не осознавал по-настоящему своей вины перед отцом, кроме общепринятого: "Все мы в конечном счете убиваем своих родителей, беззащитных перед нами". Кроме того, он боялся глядеть на утопающее в цветах лицо, враз помолодевшее, и руки, которые когда-то могли разорвать колоду карт. Он помнил каждый ноготь, каждый волосок на запястьях. Он боялся доказательства того, что отца, собственно, нет. И вообще, он участвует в каком-то обмане.
- Молодой! - услышал он голос какой-то старухи.
"Тут что-то не так, - говорил он себе. - Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и... и..."
Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь "дяди" Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин - ушли те, кто своим существованием оправдал время, - поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.
Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.
- В больнице, - ответили ему. - На неотложке увезли.
Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус - знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.
Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.
- Телефон, - пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.
- Возвращайся, - сказал он.
- Об этом потом.
- Побудь рядом.
Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.
- Кто этот бородач? - спросил Николай Иваныч.
- А-а, Борис Борисыч, - бросила небрежно Серафимовна.
- Кто он?
- Знал Ивана Ильича по Северу.
- А этот загорелый малый, вернувшийся с курорта?
- Это второй пилот, который перегонял самолет.
- Ах да! - вспомнил Николай Иваныч. - Он с другого курорта. Неужели Борис Борисыч теперь единственный из всех, с кем отец работал на Севере? То есть он последний из поколения, которое на Небесах?
- Похоже на то.
- Ты-то хоть знаешь его? Борис Борисыча?
- Да, немножко.
Второй пилот, обратив внимание, что глядят на него, вытер слезы, подошел и молча пожал руку Николаю Иванычу. Потом Серафимовне.
- Примите... - начал было он, но из его глаз снова брызнули слезы, и он поспешно отошел в сторону.
Подошла вежливая, с печатью профессиональной скорби на лице дама в черном и встала рядом, ожидая, когда гроб внесут в церковь. Это она по просьбе Николая Иваныча нашла священника отпеть человека, который с детства не причащался Святых Таин, но жил по-христиански. И его молитвами были, как и у иных русских людей его поколения - поступки.
В церкви Николай Иваныч увидел раскрытые Царские врата, которые сперва почему-то принял за зеркало.
- Хорошо, что Царские врата открыты, - прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.
- Благословен Бог наш... - начал иерей.
Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.
Церковь запела своим хором: "Со духи праведных...", засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул - это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.
В следующее мгновение она выпрямилась и, продолжая трястись, пошла из церкви, вытянув вперед руки, как слепая.
- Свят, свят, свят... - забормотала Серафимовна, которую выходка Соньки тоже потрясла.
На поминках после первого стакана Николай Иваныч попросту отключился. На самом деле прикинулся отключившимся: он никого не хотел видеть.
Глава девятая
- Ты ненавидел отца!
- Что за бредятина! - разозлился Николай Иваныч, внезапно холодея: в словах этой дурищи была правда, которую не смогли бы прозреть самые умные-разумные. "Влюбленность, - подумал он, - обладает ясновидением. Она любила старика".
- Может, и бредятина, - согласилась Серафимовна. - Однако дуэль вышла не очень-то благородная: ты позволил ему уйти в эскадрилью, а это- сам говорил - для него гроб.
- Это метафора, черт тебя дери! - возразил он, думая при этом, что Серафимовна способна прозреть те области на грани сознания, каких сам стыдишься.
- Ты вообразил, что он - мой любовник. И ты устранил его. Благодари Соньку, эту черную птицу, которая всегда летит на падаль и жаждет одного падали. Без трупов она никак не может. И она организовывает всякие неприятности. Без этого она начинает скучать и даже заболевает.
- Понесло девку по кочкам, - пробурчал он, вспомнив Соньку на похоронах: насчет трупоедства старухи Серафимовна, пожалуй, права: всю жизнь писала про павших героев.
- Тебе надо покаяться. Сходи в церковь. Господь простил бы и Иуду, если бы тот покаялся.
- Не надо становиться в позу святой, - посоветовал он.
- Ах да! Извини.
- Совсем спятила: трактуешь меня как Иуду-предателя.
- Извини.
- Хотя, наверное, в каждом человеке сидит что-то от Иуды, - проговорил он. - И во мне... Как раньше пели: "Ленин в тебе и во мне". Так и Иуда... Таким образом, Сонька все выдумала, чтобы поиметь трупы, как Яго... Вообще, поведение и Яго, и Иуды иррационально.
- Она кроме трупов получила и большую зелень на клык.
- Какую еще зелень? Доллары, что ли?
- Уж конечно не рубли.
- Что за чушь!
- Не строй из себя маленького мальчика. Тебе разве ничего не говорит Голден Эрроу? От этой компании был самый богатый венок...
- При чем тут венок?
- При том, что племянник Соньки, пришибленный кепкой вождя, - президент компании. Он сэкономил на Иване Ильиче миллионы, а Соньке кинул пару тысяч. Я думала, что он и тебе кинул сколько-то сребреников за содействие...
Николай Иваныч почувствовал, что на него накатился мрак, кровь отлила от лица.
- О Боже! - только и вырвалось у него.
Он схватился за дерево, чтобы не упасть.
- Я думала, что ты все знаешь, - видя состояние мужа, Серафимовна подставила руку под его локоть.
- Я думал, что ее племянника убил... Ленин.
- Однофамильца. Я думаю, что весь гонорар Соньки уйдет на ремонт сантехники. Слабое утешение, неравноценный обмен.
- Не понимаю я ее, не понимаю. Ее поведение иррационально!
- Просто она всю жизнь была влюблена в Ивана Ильича - вот и все. И вообще, я в положении, - добавила Серафимовна безо всякой связи с предыдущим разговором.
- В интересном положении? - удивился он.
- В самом интересном. От него, от Ивана Ильича.
Теперь Николая Иваныча ударило в пот, и он подумал, что настало самое время выпить водки.
- Пойди купи. - Он сунул Серафимовне купюру и кивнул в сторону рядом стоящей стекляшки. - Сивухи, - пояснил он. - А мне надо немного отдышаться. Интересно... интересно... девки пляшут, - бормотал он и крутил головой. Интересно, - пока не ощутил в руке пластмассовый стаканчик. - Ничего не понимаю.
- Вот я и пришла объяснить.
- Что-то я, братцы, тут ничего не понимаю.
- Могу рассказать по порядку, если хочешь. Ты, наверное, помнишь, как кто-то рассматривал с чердака в бинокль нашу квартиру. Тогда я купила занавески, которые ты прозвал пуленепробиваемыми. Помнишь?
- Ну и что?
- С этого все и началось.
- Это было давно.
- На самом деле никто за нами не подсматривал: просто мне нужны были плотные занавески - для исполнения моего плана.
- Понятно, - ухмыльнулся он. - По жанру детектива я должен был в этом наблюдателе - или в твоем сообщении о несуществующем наблюдателе - увидеть, как сказала бы Сонька, первый сюжетный узел. Так, что ли?
- Пусть будет так. И считай, мой рассказ будет ответом на твое: "возвращайся". Слушай дальше.
- Погоди, дорогая, ты мне совсем заморочила голову. Что же такое получается? Ты - моя мама? То есть мачеха, которая родила, то есть родит, сводного братца взамен погибшего Витька? То есть ты как бы Федра?
- Точно! Я - Федра! - почему-то обрадовалась Серафимовна, и он подумал: "До чего дура! На нее и обижаться невозможно". - Я читала пьесу француза Расина. Там такие страсти - ужас! Только я - Федра навыворот.
- Ты - моя мамочка.
- Да, я побывала по необходимости твоей мамочкой. Не скажу, сколько времени. Час? Минуту? Ради сохранения семьи, то есть продолжения рода. Я не могла допустить, чтобы род Ивана Ильича пресекся. И это стало целью моей жизни.
- Что ты плетешь? Какая необходимость? Какое сохранение семьи? Какая цель жизни? Ну ты, мать, даешь... стране угля!
- Ах, Коля! Не хотела говорить, но, боюсь, придется. Ведь ты ни хрена не понимаешь. Я хотела все сохранить в тайне. И чтобы никто ничего не знал. Ради твоего спокойствия. Придется расколоться.
- Ты уж расколись, будь добра. Облегчи мою душу.
- Еще не начинала, но придется. Только не спрашивай, как я все узнала. Ты ведь сам меня одернешь, чтобы я не вдавалась в этот... ну, натурализм и... как ее... в физиологию. Оказывается, не только женщины бывают бесплодными, но и мужчины.
- Чего-чего? - Николая Иваныча снова ударило в пот.
- Ничего тут особенного нет - просто болезнь. Бывает, что у него все как бы в порядке, а детей, как говорят татары, "йок". Нет детей - и все тут, хоть на уши становись. Дело, как мне объяснили врачи, не такое уж и редкое, особенно в наше время. И тогда я, как бы сказали в нынешних газетах, все спланировала. А начала с занавесок, которые не пропускают света и которые очень необходимы, чтобы за нами не подглядывали в бинокль с чердака. Но откуда взять детей, если муж неспособный? От проезжего молодца? Страшно, потом, чего доброго, прилипнет, как банный лист к заднице. Поймать на улице незнакомого товарища и завлечь на нейтральную территорию, а утром сказать: "Я тебя не знаю"? Тоже опасные гастроли. Взять ребеночка из детдома? И это не очень хорошо. Ты сам, если помнишь, как-то рассуждал на эту тему. Ты говорил, что лошадей, прежде чем вести на случку, очень долго готовят: кормят отборным продуктом, тренируют, дают слушать хорошую, спокойную музыку Моцарта и Гайдна и все такое. Лошадь перед случкой должна быть в веселом и одухотворенном настроении и ни о чем плохом не думать и ничего не бояться. И потому лошадь - благородное животное. А люди сходятся без любви, пьяные, злые, накурившиеся в лучшем случае табака. А девка при этом боится забеременеть, так как не венчана и еще боится подхватить триппер. Словом, мерзость. И рождается не благородное животное, а самая натуральная скотина. И род человеческий состоит главным образом из таких скотин. И скотины продолжают по-скотски свой скотский род, а своих щенков подбрасывают в детские дома. Заметь, никто не осуждает притонов... тьфу ты!.. приютов. Приюты - нормальное явление цивилизованного общества. Так ведь? А в нецивилизованном обществе приютов не было - там не было брошенных под забор детей. Сам рассказывал, что у наших северных народов - всяких чукчей и шмукчей - и теперь всякий ребенок - радость. А если у него родители погибли, то за него борются, каждая семья стремится заполучить ребенка. И он воспитывается с остальными детьми и не чувствует себя изгоем. Это мой ответ на намек Ивана Ильича взять ребенка из детского дома. Ребенок из детского дома - кот в мешке: не ясно, что он такое, так как его родители - не самые лучшие представители рода человеческого. И тогда я решила воспользоваться Иваном Ильичом. Ты ведь сам сказал, что он - мужчина. Но как воспользоваться? Не скажешь ведь ему в открытую. Напоить пьяным, как Лота? Читал небось в Ветхом Завете, как дочки подпоили батьку, праведника Лота, и отдались ему? Этот образец любви к своему роду не подходил: в нем, в этом варианте, было что-то жутковатое, хотя Лот и праведник. Поделилась своим намерением с Валюхой - она верная, она прошла школу молчания... Я подсчитала все свои сроки и все такое - тебе об этом знать не для чего... Кто в этом деле Валюха? Объясню. Сам как-то рассказывал о лончаках. Это молодой олень. Его подпускают к оленухе, и он с ней играется, дразнит, взбадривает, а когда она в самом веселом настроении, лончака ловят арканом и выпускают настоящего взрослого оленя. И тогда получается хорошее потомство - здоровые оленята. Потому и олень - животное тоже благородное. Валюха была как бы лончаком. Она пришла к Ивану Ильичу в натуральном виде, а когда поняла, что он в хорошем, веселом настроении, наступила на горло собственной песне и вышла будто бы по своим дамским делам. И тут пришла я. Ты, наверное, заметил, что у нас фигуры похожие. Ой, да что я говорю! Ты ведь сам попробовал ее.
- Она проболталась, что ли?
- Ой! В самом деле? - обрадовалась Серафимовна. - Я тебя на понт взяла. Нет, она молчала: я ведь говорила, что она верная и умеет молчать; ты по этой части слабоват - не держится у тебя в одном месте вода. Сам проболтался. Но это мелочи... У меня была другая задача: я была... ну, селекционер. Можно так сказать? Правильно слово употребила?
- Ты мне окончательно голову заморочила. Позволь спросить: зачем ушла? И вообще, зачем разболтала о том, что случилось? Что ты хотела показать своим уходом?
- Ничего не хотела. Я подумала, что все рушится. Ну, когда ты нашел консьержку, ой, то есть консерваторку, которая на фортепьянах, я была в отчаянии. Я подумала, что затянула резину с ребенком, - надо было раньше подсуетиться. Я видела, что ты влюблен по уши. Влюбленный самец готов на всякие глупости: он готов отдать себя на съедение самке. Но потом я успокоилась, когда почувствовала, что... короче, у меня будет ребенок от самого лучшего из людей.
- Черт знает что! Значит, ты не хотела бороться?
- Разбитая посуда никуда не годится... А тут еще и батька мой нарисовался. Я не знала, что он - батька. Думала, хороший для меня человек. А он не хороший, а очень хороший. И храбрый, почти как Иван Ильич. Только служит малость по другому ведомству.
- Борода апостольская... Священник, что ли?
Серафимовна так и закатилась.
- Нет, конечно. Но он, как и Церковь, отделен от государства. Его биографию тебе знать не обязательно. Ведь ты биографии даже своего отца путем не знаешь. Зачем тебе Борис Борисыч?
- Ладно. Все более или менее ясно. Теперь послушай меня. Давай сравняем поля и замкнем, как скажет Сонька, сюжетный узел. Мне бы хотелось, чтоб в этой истории был счастливый конец. Хотя какой может быть счастливый конец, когда отец ушел? И унес, как каждый, столько тайн... Погоди, кем твой батька доводится мне? Моему отцу тестем... А мне?
- Не бери в голову, - отмахнулась Серафимовна (Борисовна).
- Согласен. Но нужен счастливый конец. Терпеть не могу, когда все плохо и нет впереди никаких просветов. Короче, возвращайся. Как ни верти, а мы с тобой люди друг другу не чужие, притерлись друг к другу, привыкли к дури друг друга, и я смирился с твоей феней и даже сам перешел на лексику уголовников. Я тебя и раньше любил, а теперь люблю еще больше. Выходит, что ты - хитрющая бестия.
- Что такое бестия?
- Зверь. Перешло, кажется, из семинарского жаргона - латынь.
- До хрена знаешь!
- Я против тебя одноклеточное животное. Впрочем, женщина должна быть умнее мужчины - иначе не выживет. И в животном мире самки и умнее, и благороднее. Ты - великая мастерица прикидываться дурочкой.
- Если не умеешь молотить под дуру - не выживешь. И мужчины любят дур больше, чем умных. И вообще, ничто так не молодит женщину, как глупость.
- Но высший класс, если умная молотит под дуру, чтобы мужчина на ее фоне чувствовал себя мудрецом. Все-таки женщина - хранительница очага. И в животном мире мамка кидается грудью защищать гнездо, а папка только кричит из безопасного места... Познакомь со своим отцом, - сказал он без всякого перехода.
- Опасно.
- Кому опасно?
- Боюсь, не захочет.
- Почему? Обижен на меня?
- Он не захочет усложнять тебе жизнь.
- Чем он может усложнить мою жизнь? Взаймы, что ли, попросит?
- Нет, он сам тебе может дать взаймы без отдачи... Тут другое: вдруг попадется? Мы с ним говорили об этом. Он гордится тобой и как-то по-своему любит.
- Что за вздор! Он что, бизнесмен?
- Бери выше.
- Министр? Член Думы?
- Выше.
- Президент?
- Нет, он честнее: он честный вор.
Николай Иваныч растерялся: разговор с Серафимовной сопровождался сюрпризами - один смешнее другого.
- Есть такие?
- Вообще, он - прошляк.
- Как мой отец мог его знать?
- Он его и не знал - он возил на самолете зэков.
- Интересно... девки пляшут... Почему он не сказал тебе раньше, что он твой отец?
- Не хотел усложнять мою жизнь.
- Вот и познакомь. Меня нисколько не смущает его профессия. Можно ли считать кого-то вором, если воры - первые люди государства?
- Вообще, он авторитет, хотя и прошляк. С ним считаются и советуются. Но пусть тебя это не волнует и не интересует. Ты ничего не слышал, и твоя хата с краю.
- Ничего не знаю. Даже не знаю, кто из Сени сделал дурачка.
- Меньше знаешь - крепче спишь.
- Согласен. Видишь, у нас с тобой кругом сплошное согласие. И еще. Друзья отца не знают, что ты выкинула фортель и ушла. Пусть не знают.
- А консерваторка?
- Побольше слушай всякие сплетни. Сама подумай: зачем консерваторке технарь? Соображать надо!
- Понятно. Настоящий мужчина будет отказываться, даже если жена застанет его в койке с голой девой. Он будет со слезой в голосе убеждать, что "ничего не было" и он вообще никак не может понять, откуда взялась эта телка в его кровати.
- Не было ничего! - сказал он и поглядел на жену честными глазами.- А Соньке плюнь в морду.
- Ей хватает удовольствий и без моего плевка.
- Погоди, дорогая. А Валюха? Она знает, от кого ты понесла?
- Нет. И про тебя она ничего не знает и не узнает. Зачем ей знать лишнее?
- Я думаю... Батька догадался. Оттого и ушел из дому. А потом устремился на подвиги. В героические тридцатые многие удирали от жен, любовниц и проблем совершать подвиги во славу Отечества.
- В темноте все кошки серы. А если у него и были какие-то сомнения, то теперь это не имеет значения.
- В самом деле. Говоря по правде, я считал тебя дурой после того, как ты в Тунисе перессорилась со всеми посольскими бабами.
- Для меня это был урок.
- Все! Ставим точку! Замыто!
Серафимовна (Борисовна) печально опустила свою хорошенькую и всегда аккуратно прибранную головку и о чем-то задумалась.
- Может, ты и прав.
Глава десятая
Наугад вытянул листок, исписанный крупным детским почерком, но, сколько ни вглядывался в этот трогательный своей детскостью почерк, не понимал ни слова.
- Почему, почему не послушался "негра" и не записывал рассказы стариков? - заговорил он вслух, переживая наплыв запоздалого раскаяния. - Я даже не знал, как он спасал англичан... Теперь этого никто не расскажет свидетели отошли, - он вспомнил отпевание, - в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет, и не согрешит... Ах, какие слова!
Он присмотрелся к исписанному листку, и вдруг до него дошел смысл верхней строки:
"Сыну моему Николаю..."
- О Боже! - вырвалось у него. - Оттуда, что ли?
Он принялся читать шепотом послание:
Сынок, тебе тридцать семь лет,
Потому, дорогой сынок, шлю тебе горячий привет.
Время точно бег жизни считает,
Ярко вижу в этой твоей жизни свет,
Он весь твой путь лучами освещает.
Прими мои поздравления,
В них мои радости и все тревоги,
А твой труд - времени веление
Народом отстоять мир и державу.
Здоровья и бодрости желаю,
Сил в работе, молодости на века,
Тебя бойцом и сыном знаю,
Как ярка делами жизни река.
Обнимаю - отец,
Будь молодец.
Взгляд Николая Иваныча упал на деревянную ученическую ручку с 86 пером, каких теперь, наверное, и в природе не существует. Отец писал, макая в чернильницу-непроливайку - такие также исчезли в вечности, как и героические тридцатые.
И вдруг его глаза наполнились слезами, он уронил голову на стол:
- Отец, отец, как я перед тобой виноват!
Ему не пришлось спрашивать, а следовательно, и дышать, - старичок РП (руководитель полетов) сам сообщил:
- Борт в зоне аэродрома. Просили подать санитарную машину.
- Что там? - спросил Николай Иваныч "в сторону", как в старинных пьесах, но старого барбоса не проведешь.
- Не понял. Подали реанимацию, как просили. - РП сочувственно вздохнул: - Понимаю ваше состояние. Поедем встречать, машина ждет. Там уже весь генералитет. И высокая комиссия с мухобоем вернулась. Скорбят, что не осмотрели и не приняли после ремонта борт.
- Кому потребовалась санитарная машина?
- Не знаю. - РП отвел глаза.
Крестинин-младший был до такой степени занят своим состоянием и опасением предстать перед генералитетом в непотребном виде, что его душа не выходила за границы собственного тела.
"Уж не батька ли малость покалечился? - подумал он, следуя за РП по рулежной дорожке. - Вечно лезет на рожон!"
Когда РП, а за ним и Крестинин вышли на стоянку, до них донеслось- об этом говорили все, - что борт прошел траверс дальнего привода и шасси выпустились. И посадка не будет представлять особой сложности. Но за штурвалом почему-то второй пилот. Куда делся командир?
- Почему потребовалась медицина? - спросил Крестинин, стараясь стоять лицом к ветру.
- Кому-то плохо. Сердце.
- Кому?
- Кажется, Ивану Ильичу.
"Ну, батька у меня железный человек, - подумал Николай Иваныч. - Не стареют душой ветераны, комсомольцы тридцатых годов. Нет-нет, он не из тех, которые умирают".
Самолет показался над лесом, вот плавно коснулся бетонки - даже дымок не пошел из-под колес - чисто посадил, молодец - и покатился.
- Ну, молодцы! - крикнул кто-то, но высшее командование дулось, не зная, как трактовать авантюру, закончившуюся, скорее всего, благополучно.
Когда самолет подрулил, дверца раскрылась, хотя двигатели еще не выключились, и появился Махоткин. И по его лицу Крестинин почувствовал, что произошло что-то по-настоящему страшное. И его занятое собственным состоянием сердце сжалось.
"Отец!" - догадался он и бросился к выдвигаемому трапу, хотя и понимал, что все, что бы он теперь ни делал, - пустое.
- Задний люк открыт, - махнул рукой Махоткин санитарам с носилками. Там удобнее.
Потом увидел Крестинина-младшего и положил руку на его плечо.
- Так-то, - вздохнул он. - Мужайся, сынок.
Носилки с телом Ивана Ильича проследовали мимо Крестинина-младшего. Лицо старика казалось помолодевшим и пугающе красивым.
Глава восьмая
На похоронах он пребывал в том состоянии, когда окружающее плавится и плывет, как предсонные образы, которые ни понять, ни определить невозможно; он не хотел и не мог поверить тому, что больше никогда не услышит отцова косноязычного рычания, не увидит его комического гнева по поводу классового самосознания и прочего вздора. Он еще не осознавал по-настоящему своей вины перед отцом, кроме общепринятого: "Все мы в конечном счете убиваем своих родителей, беззащитных перед нами". Кроме того, он боялся глядеть на утопающее в цветах лицо, враз помолодевшее, и руки, которые когда-то могли разорвать колоду карт. Он помнил каждый ноготь, каждый волосок на запястьях. Он боялся доказательства того, что отца, собственно, нет. И вообще, он участвует в каком-то обмане.
- Молодой! - услышал он голос какой-то старухи.
"Тут что-то не так, - говорил он себе. - Вышло недоразумение, сейчас все разрешится. Сейчас он откинет эти дурацкие цветы и... и..."
Сознание время от времени прояснялось, и он видел, точнее, не видел ни одного из тех героев, что были на проводах в последний путь "дяди" Миши. Ушли Громов, Урванцев, Гризодубова, Байдуков, Арцеулов, Анохин - ушли те, кто своим существованием оправдал время, - поколение, которое выстояло не воюя с обстоятельствами и идеологией, а своей самоубийственной жертвенностью во имя химер оказалось опорными точками истории России. К этим героям без обмана принадлежал и отец.
Он вдруг сообразил, что ищет Махоткина.
- В больнице, - ответили ему. - На неотложке увезли.
Он, слабо соображая, что делает, выбрался из людского коловращения и, как ему показалось, спрятался за столбом церковной ограды. И не считал нужным глядеть на автобус - знал, что увидит и почувствует, когда будут выносить гроб.
Подошла Серафимовна в трауре. Молча пожала его руку и в наружный карман пиджака сунула листок.
- Телефон, - пояснила она и, как в былые времена, поправила его галстук.
- Возвращайся, - сказал он.
- Об этом потом.
- Побудь рядом.
Около гроба, вынесенного из автобуса и поставленного на тележку у церковных ворот, рыдал в три ручья незнакомый бородатый мужчина.
- Кто этот бородач? - спросил Николай Иваныч.
- А-а, Борис Борисыч, - бросила небрежно Серафимовна.
- Кто он?
- Знал Ивана Ильича по Северу.
- А этот загорелый малый, вернувшийся с курорта?
- Это второй пилот, который перегонял самолет.
- Ах да! - вспомнил Николай Иваныч. - Он с другого курорта. Неужели Борис Борисыч теперь единственный из всех, с кем отец работал на Севере? То есть он последний из поколения, которое на Небесах?
- Похоже на то.
- Ты-то хоть знаешь его? Борис Борисыча?
- Да, немножко.
Второй пилот, обратив внимание, что глядят на него, вытер слезы, подошел и молча пожал руку Николаю Иванычу. Потом Серафимовне.
- Примите... - начал было он, но из его глаз снова брызнули слезы, и он поспешно отошел в сторону.
Подошла вежливая, с печатью профессиональной скорби на лице дама в черном и встала рядом, ожидая, когда гроб внесут в церковь. Это она по просьбе Николая Иваныча нашла священника отпеть человека, который с детства не причащался Святых Таин, но жил по-христиански. И его молитвами были, как и у иных русских людей его поколения - поступки.
В церкви Николай Иваныч увидел раскрытые Царские врата, которые сперва почему-то принял за зеркало.
- Хорошо, что Царские врата открыты, - прошептала Серафимовна, вкладывая в его руку свечу.
- Благословен Бог наш... - начал иерей.
Николай Иваныч глядел на золото иконостаса, дрожащий воздух над разноцветными лампадами и свечами и яркий солнечный день за решетчатыми окнами.
Церковь запела своим хором: "Со духи праведных...", засверкала свечами провожающих Ивана Ильича и, казалось, зашумела деревьями, которые наполнял солнечный ветер за окнами. Накатилось что-то из детства. Ему показалось, что после всех угрызений совести на его душу начинает опускаться внеумственная уверенность в том, что смерти, собственно, нет. Но тут случилось что-то необъяснимо жуткое: ему показалось что на отца вдруг упала сверху большая черная птица, забившая крыльями. Он едва не вскрикнул - это оказалась Софья Марковна, которая стала целовать отца не как усопшего, в венчик, а в губы; и при этом черную старуху трясло, как будто через нее пропускали ток.
В следующее мгновение она выпрямилась и, продолжая трястись, пошла из церкви, вытянув вперед руки, как слепая.
- Свят, свят, свят... - забормотала Серафимовна, которую выходка Соньки тоже потрясла.
На поминках после первого стакана Николай Иваныч попросту отключился. На самом деле прикинулся отключившимся: он никого не хотел видеть.
Глава девятая
- Ты ненавидел отца!
- Что за бредятина! - разозлился Николай Иваныч, внезапно холодея: в словах этой дурищи была правда, которую не смогли бы прозреть самые умные-разумные. "Влюбленность, - подумал он, - обладает ясновидением. Она любила старика".
- Может, и бредятина, - согласилась Серафимовна. - Однако дуэль вышла не очень-то благородная: ты позволил ему уйти в эскадрилью, а это- сам говорил - для него гроб.
- Это метафора, черт тебя дери! - возразил он, думая при этом, что Серафимовна способна прозреть те области на грани сознания, каких сам стыдишься.
- Ты вообразил, что он - мой любовник. И ты устранил его. Благодари Соньку, эту черную птицу, которая всегда летит на падаль и жаждет одного падали. Без трупов она никак не может. И она организовывает всякие неприятности. Без этого она начинает скучать и даже заболевает.
- Понесло девку по кочкам, - пробурчал он, вспомнив Соньку на похоронах: насчет трупоедства старухи Серафимовна, пожалуй, права: всю жизнь писала про павших героев.
- Тебе надо покаяться. Сходи в церковь. Господь простил бы и Иуду, если бы тот покаялся.
- Не надо становиться в позу святой, - посоветовал он.
- Ах да! Извини.
- Совсем спятила: трактуешь меня как Иуду-предателя.
- Извини.
- Хотя, наверное, в каждом человеке сидит что-то от Иуды, - проговорил он. - И во мне... Как раньше пели: "Ленин в тебе и во мне". Так и Иуда... Таким образом, Сонька все выдумала, чтобы поиметь трупы, как Яго... Вообще, поведение и Яго, и Иуды иррационально.
- Она кроме трупов получила и большую зелень на клык.
- Какую еще зелень? Доллары, что ли?
- Уж конечно не рубли.
- Что за чушь!
- Не строй из себя маленького мальчика. Тебе разве ничего не говорит Голден Эрроу? От этой компании был самый богатый венок...
- При чем тут венок?
- При том, что племянник Соньки, пришибленный кепкой вождя, - президент компании. Он сэкономил на Иване Ильиче миллионы, а Соньке кинул пару тысяч. Я думала, что он и тебе кинул сколько-то сребреников за содействие...
Николай Иваныч почувствовал, что на него накатился мрак, кровь отлила от лица.
- О Боже! - только и вырвалось у него.
Он схватился за дерево, чтобы не упасть.
- Я думала, что ты все знаешь, - видя состояние мужа, Серафимовна подставила руку под его локоть.
- Я думал, что ее племянника убил... Ленин.
- Однофамильца. Я думаю, что весь гонорар Соньки уйдет на ремонт сантехники. Слабое утешение, неравноценный обмен.
- Не понимаю я ее, не понимаю. Ее поведение иррационально!
- Просто она всю жизнь была влюблена в Ивана Ильича - вот и все. И вообще, я в положении, - добавила Серафимовна безо всякой связи с предыдущим разговором.
- В интересном положении? - удивился он.
- В самом интересном. От него, от Ивана Ильича.
Теперь Николая Иваныча ударило в пот, и он подумал, что настало самое время выпить водки.
- Пойди купи. - Он сунул Серафимовне купюру и кивнул в сторону рядом стоящей стекляшки. - Сивухи, - пояснил он. - А мне надо немного отдышаться. Интересно... интересно... девки пляшут, - бормотал он и крутил головой. Интересно, - пока не ощутил в руке пластмассовый стаканчик. - Ничего не понимаю.
- Вот я и пришла объяснить.
- Что-то я, братцы, тут ничего не понимаю.
- Могу рассказать по порядку, если хочешь. Ты, наверное, помнишь, как кто-то рассматривал с чердака в бинокль нашу квартиру. Тогда я купила занавески, которые ты прозвал пуленепробиваемыми. Помнишь?
- Ну и что?
- С этого все и началось.
- Это было давно.
- На самом деле никто за нами не подсматривал: просто мне нужны были плотные занавески - для исполнения моего плана.
- Понятно, - ухмыльнулся он. - По жанру детектива я должен был в этом наблюдателе - или в твоем сообщении о несуществующем наблюдателе - увидеть, как сказала бы Сонька, первый сюжетный узел. Так, что ли?
- Пусть будет так. И считай, мой рассказ будет ответом на твое: "возвращайся". Слушай дальше.
- Погоди, дорогая, ты мне совсем заморочила голову. Что же такое получается? Ты - моя мама? То есть мачеха, которая родила, то есть родит, сводного братца взамен погибшего Витька? То есть ты как бы Федра?
- Точно! Я - Федра! - почему-то обрадовалась Серафимовна, и он подумал: "До чего дура! На нее и обижаться невозможно". - Я читала пьесу француза Расина. Там такие страсти - ужас! Только я - Федра навыворот.
- Ты - моя мамочка.
- Да, я побывала по необходимости твоей мамочкой. Не скажу, сколько времени. Час? Минуту? Ради сохранения семьи, то есть продолжения рода. Я не могла допустить, чтобы род Ивана Ильича пресекся. И это стало целью моей жизни.
- Что ты плетешь? Какая необходимость? Какое сохранение семьи? Какая цель жизни? Ну ты, мать, даешь... стране угля!
- Ах, Коля! Не хотела говорить, но, боюсь, придется. Ведь ты ни хрена не понимаешь. Я хотела все сохранить в тайне. И чтобы никто ничего не знал. Ради твоего спокойствия. Придется расколоться.
- Ты уж расколись, будь добра. Облегчи мою душу.
- Еще не начинала, но придется. Только не спрашивай, как я все узнала. Ты ведь сам меня одернешь, чтобы я не вдавалась в этот... ну, натурализм и... как ее... в физиологию. Оказывается, не только женщины бывают бесплодными, но и мужчины.
- Чего-чего? - Николая Иваныча снова ударило в пот.
- Ничего тут особенного нет - просто болезнь. Бывает, что у него все как бы в порядке, а детей, как говорят татары, "йок". Нет детей - и все тут, хоть на уши становись. Дело, как мне объяснили врачи, не такое уж и редкое, особенно в наше время. И тогда я, как бы сказали в нынешних газетах, все спланировала. А начала с занавесок, которые не пропускают света и которые очень необходимы, чтобы за нами не подглядывали в бинокль с чердака. Но откуда взять детей, если муж неспособный? От проезжего молодца? Страшно, потом, чего доброго, прилипнет, как банный лист к заднице. Поймать на улице незнакомого товарища и завлечь на нейтральную территорию, а утром сказать: "Я тебя не знаю"? Тоже опасные гастроли. Взять ребеночка из детдома? И это не очень хорошо. Ты сам, если помнишь, как-то рассуждал на эту тему. Ты говорил, что лошадей, прежде чем вести на случку, очень долго готовят: кормят отборным продуктом, тренируют, дают слушать хорошую, спокойную музыку Моцарта и Гайдна и все такое. Лошадь перед случкой должна быть в веселом и одухотворенном настроении и ни о чем плохом не думать и ничего не бояться. И потому лошадь - благородное животное. А люди сходятся без любви, пьяные, злые, накурившиеся в лучшем случае табака. А девка при этом боится забеременеть, так как не венчана и еще боится подхватить триппер. Словом, мерзость. И рождается не благородное животное, а самая натуральная скотина. И род человеческий состоит главным образом из таких скотин. И скотины продолжают по-скотски свой скотский род, а своих щенков подбрасывают в детские дома. Заметь, никто не осуждает притонов... тьфу ты!.. приютов. Приюты - нормальное явление цивилизованного общества. Так ведь? А в нецивилизованном обществе приютов не было - там не было брошенных под забор детей. Сам рассказывал, что у наших северных народов - всяких чукчей и шмукчей - и теперь всякий ребенок - радость. А если у него родители погибли, то за него борются, каждая семья стремится заполучить ребенка. И он воспитывается с остальными детьми и не чувствует себя изгоем. Это мой ответ на намек Ивана Ильича взять ребенка из детского дома. Ребенок из детского дома - кот в мешке: не ясно, что он такое, так как его родители - не самые лучшие представители рода человеческого. И тогда я решила воспользоваться Иваном Ильичом. Ты ведь сам сказал, что он - мужчина. Но как воспользоваться? Не скажешь ведь ему в открытую. Напоить пьяным, как Лота? Читал небось в Ветхом Завете, как дочки подпоили батьку, праведника Лота, и отдались ему? Этот образец любви к своему роду не подходил: в нем, в этом варианте, было что-то жутковатое, хотя Лот и праведник. Поделилась своим намерением с Валюхой - она верная, она прошла школу молчания... Я подсчитала все свои сроки и все такое - тебе об этом знать не для чего... Кто в этом деле Валюха? Объясню. Сам как-то рассказывал о лончаках. Это молодой олень. Его подпускают к оленухе, и он с ней играется, дразнит, взбадривает, а когда она в самом веселом настроении, лончака ловят арканом и выпускают настоящего взрослого оленя. И тогда получается хорошее потомство - здоровые оленята. Потому и олень - животное тоже благородное. Валюха была как бы лончаком. Она пришла к Ивану Ильичу в натуральном виде, а когда поняла, что он в хорошем, веселом настроении, наступила на горло собственной песне и вышла будто бы по своим дамским делам. И тут пришла я. Ты, наверное, заметил, что у нас фигуры похожие. Ой, да что я говорю! Ты ведь сам попробовал ее.
- Она проболталась, что ли?
- Ой! В самом деле? - обрадовалась Серафимовна. - Я тебя на понт взяла. Нет, она молчала: я ведь говорила, что она верная и умеет молчать; ты по этой части слабоват - не держится у тебя в одном месте вода. Сам проболтался. Но это мелочи... У меня была другая задача: я была... ну, селекционер. Можно так сказать? Правильно слово употребила?
- Ты мне окончательно голову заморочила. Позволь спросить: зачем ушла? И вообще, зачем разболтала о том, что случилось? Что ты хотела показать своим уходом?
- Ничего не хотела. Я подумала, что все рушится. Ну, когда ты нашел консьержку, ой, то есть консерваторку, которая на фортепьянах, я была в отчаянии. Я подумала, что затянула резину с ребенком, - надо было раньше подсуетиться. Я видела, что ты влюблен по уши. Влюбленный самец готов на всякие глупости: он готов отдать себя на съедение самке. Но потом я успокоилась, когда почувствовала, что... короче, у меня будет ребенок от самого лучшего из людей.
- Черт знает что! Значит, ты не хотела бороться?
- Разбитая посуда никуда не годится... А тут еще и батька мой нарисовался. Я не знала, что он - батька. Думала, хороший для меня человек. А он не хороший, а очень хороший. И храбрый, почти как Иван Ильич. Только служит малость по другому ведомству.
- Борода апостольская... Священник, что ли?
Серафимовна так и закатилась.
- Нет, конечно. Но он, как и Церковь, отделен от государства. Его биографию тебе знать не обязательно. Ведь ты биографии даже своего отца путем не знаешь. Зачем тебе Борис Борисыч?
- Ладно. Все более или менее ясно. Теперь послушай меня. Давай сравняем поля и замкнем, как скажет Сонька, сюжетный узел. Мне бы хотелось, чтоб в этой истории был счастливый конец. Хотя какой может быть счастливый конец, когда отец ушел? И унес, как каждый, столько тайн... Погоди, кем твой батька доводится мне? Моему отцу тестем... А мне?
- Не бери в голову, - отмахнулась Серафимовна (Борисовна).
- Согласен. Но нужен счастливый конец. Терпеть не могу, когда все плохо и нет впереди никаких просветов. Короче, возвращайся. Как ни верти, а мы с тобой люди друг другу не чужие, притерлись друг к другу, привыкли к дури друг друга, и я смирился с твоей феней и даже сам перешел на лексику уголовников. Я тебя и раньше любил, а теперь люблю еще больше. Выходит, что ты - хитрющая бестия.
- Что такое бестия?
- Зверь. Перешло, кажется, из семинарского жаргона - латынь.
- До хрена знаешь!
- Я против тебя одноклеточное животное. Впрочем, женщина должна быть умнее мужчины - иначе не выживет. И в животном мире самки и умнее, и благороднее. Ты - великая мастерица прикидываться дурочкой.
- Если не умеешь молотить под дуру - не выживешь. И мужчины любят дур больше, чем умных. И вообще, ничто так не молодит женщину, как глупость.
- Но высший класс, если умная молотит под дуру, чтобы мужчина на ее фоне чувствовал себя мудрецом. Все-таки женщина - хранительница очага. И в животном мире мамка кидается грудью защищать гнездо, а папка только кричит из безопасного места... Познакомь со своим отцом, - сказал он без всякого перехода.
- Опасно.
- Кому опасно?
- Боюсь, не захочет.
- Почему? Обижен на меня?
- Он не захочет усложнять тебе жизнь.
- Чем он может усложнить мою жизнь? Взаймы, что ли, попросит?
- Нет, он сам тебе может дать взаймы без отдачи... Тут другое: вдруг попадется? Мы с ним говорили об этом. Он гордится тобой и как-то по-своему любит.
- Что за вздор! Он что, бизнесмен?
- Бери выше.
- Министр? Член Думы?
- Выше.
- Президент?
- Нет, он честнее: он честный вор.
Николай Иваныч растерялся: разговор с Серафимовной сопровождался сюрпризами - один смешнее другого.
- Есть такие?
- Вообще, он - прошляк.
- Как мой отец мог его знать?
- Он его и не знал - он возил на самолете зэков.
- Интересно... девки пляшут... Почему он не сказал тебе раньше, что он твой отец?
- Не хотел усложнять мою жизнь.
- Вот и познакомь. Меня нисколько не смущает его профессия. Можно ли считать кого-то вором, если воры - первые люди государства?
- Вообще, он авторитет, хотя и прошляк. С ним считаются и советуются. Но пусть тебя это не волнует и не интересует. Ты ничего не слышал, и твоя хата с краю.
- Ничего не знаю. Даже не знаю, кто из Сени сделал дурачка.
- Меньше знаешь - крепче спишь.
- Согласен. Видишь, у нас с тобой кругом сплошное согласие. И еще. Друзья отца не знают, что ты выкинула фортель и ушла. Пусть не знают.
- А консерваторка?
- Побольше слушай всякие сплетни. Сама подумай: зачем консерваторке технарь? Соображать надо!
- Понятно. Настоящий мужчина будет отказываться, даже если жена застанет его в койке с голой девой. Он будет со слезой в голосе убеждать, что "ничего не было" и он вообще никак не может понять, откуда взялась эта телка в его кровати.
- Не было ничего! - сказал он и поглядел на жену честными глазами.- А Соньке плюнь в морду.
- Ей хватает удовольствий и без моего плевка.
- Погоди, дорогая. А Валюха? Она знает, от кого ты понесла?
- Нет. И про тебя она ничего не знает и не узнает. Зачем ей знать лишнее?
- Я думаю... Батька догадался. Оттого и ушел из дому. А потом устремился на подвиги. В героические тридцатые многие удирали от жен, любовниц и проблем совершать подвиги во славу Отечества.
- В темноте все кошки серы. А если у него и были какие-то сомнения, то теперь это не имеет значения.
- В самом деле. Говоря по правде, я считал тебя дурой после того, как ты в Тунисе перессорилась со всеми посольскими бабами.
- Для меня это был урок.
- Все! Ставим точку! Замыто!
Серафимовна (Борисовна) печально опустила свою хорошенькую и всегда аккуратно прибранную головку и о чем-то задумалась.
- Может, ты и прав.
Глава десятая
Наугад вытянул листок, исписанный крупным детским почерком, но, сколько ни вглядывался в этот трогательный своей детскостью почерк, не понимал ни слова.
- Почему, почему не послушался "негра" и не записывал рассказы стариков? - заговорил он вслух, переживая наплыв запоздалого раскаяния. - Я даже не знал, как он спасал англичан... Теперь этого никто не расскажет свидетели отошли, - он вспомнил отпевание, - в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание, всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет, и не согрешит... Ах, какие слова!
Он присмотрелся к исписанному листку, и вдруг до него дошел смысл верхней строки:
"Сыну моему Николаю..."
- О Боже! - вырвалось у него. - Оттуда, что ли?
Он принялся читать шепотом послание:
Сынок, тебе тридцать семь лет,
Потому, дорогой сынок, шлю тебе горячий привет.
Время точно бег жизни считает,
Ярко вижу в этой твоей жизни свет,
Он весь твой путь лучами освещает.
Прими мои поздравления,
В них мои радости и все тревоги,
А твой труд - времени веление
Народом отстоять мир и державу.
Здоровья и бодрости желаю,
Сил в работе, молодости на века,
Тебя бойцом и сыном знаю,
Как ярка делами жизни река.
Обнимаю - отец,
Будь молодец.
Взгляд Николая Иваныча упал на деревянную ученическую ручку с 86 пером, каких теперь, наверное, и в природе не существует. Отец писал, макая в чернильницу-непроливайку - такие также исчезли в вечности, как и героические тридцатые.
И вдруг его глаза наполнились слезами, он уронил голову на стол:
- Отец, отец, как я перед тобой виноват!