После этого заезда мне не хотелось уж идти и смотреть на лошадей. Я тихо сидел и смотрел, как наш любимец возвращается сердито грызя удила и, как мне показалось, сбитый с толку, к судейской ложе. Когда "копчёный" поднял свой кнут перед судьями и получил разрешение спешиться, чтобы пройти взвешивание, и спрыгнул с коня, представьте себе, конь повернул голову и посмотрел на него. Он глянул только раз, но я заметил, что "копчёный" не откликнулся на взгляд, он повернулся и, схватив седло, побежал взвешиваться. Ему было стыдно перед лошадью. А лошади, я уверен, было стыдно перед зрителями. Она пошла домой понурив голову, грызя удила, и когда конюхи начали чистить её, она стала лягаться.
Некоторое время спустя я оправился и пошёл в конюшню искать "копчёного". Его не было видно нигде, а конюх, видя моё положение, подмигнул и кивнул головой в сторону задней части, а там, в глубине конюшни, "копчёный" плакал.
- Да, всегда так, - всхлипнул он, когда я подошёл ближе. - Это хорошее дело для белых, негр просто не в счёт, но как быть с конём! Конь ведь джентльмен, малыш.
Ему больно проиграть гонку, это ломает его ... навсегда... проиграть гонку. Ты бы только видел, как он посмотрел на меня, когда я спешился. Мне пришлось смыться с его глаз долой, и я теперь не знаю, как я буду снова смотреть ему в глаза.
Я стал терять интерес к скачкам. Скачки оказались вовсе не тем, чем они обещали стать, и мостовой обходчик, с которым я посоветовался, ничем не мог мне помочь.
- Ты не очень-то расстраивайся, - сказал он, выслушав всю историю. Негр прав, если судить по-простому, а конь, как он сказал, оказался благородным. В скачках, как и в любом деле, надо же как-то поживиться. Ну, к примеру, на железной дороге. Политики мошенничают, но кое-кто из нас всё-таки работает достаточно честно, чтобы перевозить грузы и пассажиров.
И он рассказал мне многое о "дороге" и жизни, но я мало чего понял из того. Я только понял, что всё делается не так, как оно кажется на первый взгляд, но это в общем-то в порядке вещей. Он винил в этом "простофиль", посторонних людей, которые покупают акции железной дороги и играют на скачках ... вслепую.
Отец заметил, что я охладел к скачкам, стал есть всё, что попало, и разговаривал уже о других вещах. Я перестал ходить на скачки, за исключением новых, и то только тогда, когда он брал меня с собой, и, наконец, я перестал ходить даже с ним. Причина же этого была в том, что когда в последний раз я ходил с ним и его сотрудниками по работе, и он и всё они оказались простофилями. Я оставил их на трибуне, пошёл в конюшню, и ребята там рассказали мне, что главным событием дня была подставная гонка, как и кто должен был обыграть фаворита. Вернувшись в компанию отца и его приятелей, я выяснил, что все они ставят на фаворита. Я хотел было предупредить их, но они считали, что знают всё о лошадях, рекордах, породах, владельцах, жокеях ... ну всё. Они были уверены, что победит фаворит. Я подождал, пока лошадей пустили и прекратили брать ставки. И тогда я сказал им, какая лошадь выиграет. Они как-будто и не слышали меня, но вспомнили об этом, когда названная мной лошадь пришла первой. Они повернулись ко мне и спросили, как это я угадал. Я ответил им так, как однажды ответил жокей на такой же вопрос.
- Ну, уж не по породе и не по старым результатам.
- А почему же ты не сказал нам?
- Не знаю, - ответил я. Не мог же я сказать им, что они простофили, а на простофиль мне было просто наплевать. Только негры, лошади и прочие благородные существа, как мой обходчик. Отец мой не то рассердился, не то задумался, он подождал, пока мы останемся одни дома, и тогда я искренне ответил на все его вопросы, не только об этой гонке, но и о скачках вообще: все мои приключения и переживания на треке. Он не стал много говорить. Просто сидел и думал. Он вообще частенько просто сидел и размышлял. Помню, как беспокоило мать это продолжительное молчанье. На этот раз оно длилось всего лишь час-другой. Мне нужно было идти спать, но когда яуже засыпал, он поднялся ко мне, сел на краешек постели и сказал: " На твоём месте я бы не стал совсем отказываться от скачек.
Скачки на лошадях - прекрасный спорт, но туда как и в другие дела попадают плохие люди, они-то и стараются всё испортить. Но они не смогут добиться своего, если мы, работающие честно, будем делать своё дело. У нас на работе тоже есть плохие люди, но ведь дело всё-таки делается. Да. Так что заходи на трек время от времени. Старайся не переборщить, как это у тебя было раньше, не надо быть жокеем, но продолжай ходить туда и узнай всё, что можно, о лошадях."
Меня этот совет по-человечески удивил, и я внял ему. На скачки я ходил не часто, но на трек ходил время от времени, пока почти одновременно не случились два события, из-за которых я перестал посещать трек. Однажды утром я ехал на рысаке, штаны у меня съехали вниз, задница у меня оголилась, и по мере того как я трясся на лошади, у меня возникло какое-то очень странное ощущение, настолько упоительное, что отпустив поводья, я совсем расслабился и скатился с коня, который убежал прочь, оставив меня на дорожке. Я совсем не ушибся. Я просто растерялся, и в таком состоянии побрёл через поле в конюшню. Там вокруг меня собрались тренеры и жокеи, сердито вопрошая, какого чёрта я бросил лошадь таким образом. Я попробовал рассказать им, что произошло, и после некоторого размышления кто-то, видимо, понял, в чём дело. Я-то ничего не понял, но кто-то произнёс какое-то словечко, которое дало волю их фантазии и развязало язык. Все они как-то странно захихикали, загудели и стали хлопать себя по бедрам, все, кроме тренера той лошади. Он просто рассвирепел.
"Я больше этого не допущу с моей лошадью, - заявил он, и остальные тренеры согласились с ним, что мне больше нельзя доверять объездку рысаков. Я превратился в шута. Униженный и растерянный, я взобрался на своего пони и покатил прочь.
А затем случилось падение "копчёного". Он единственный из жокеев не стал смеяться надо мной. Он никогда не напоминал мне о моём унижении. У "копчёного"
были свои проблемы, ему тоже было чего стыдиться. Кажется, в тот день "копчёный"особенно удачно придержал свою лошадь, его стали звать экспертом по поддавкам, и стали давать других фаворитов, чтобы удержать их от побед. Он больше всего ненавидел это дело, и ему приходилось делать это больше всех. Он попал под подозрение, за ним стали следить, его поймали и убрали с трека.
Бедняга "копчёный". Он пришёл ко мне в конюшню и рассказал мне всё. Тщедушный парень, ростом едва больше меня, он ничего не мог понять. " Почему люди так несправедливы? - вопрошал он. Ему велели придерживать коней. Они были влиятельные люди. Любой из них мог бы замолвить за него слово, и он отделался бы штрафом. Но они не сделали этого. Никто не заступился за него. "Не хочу впутываться". Вот так вот. Они просили "копчёного" не выдавать их, и он не выдавал. И частично потому, что он не признавался и не выдавал свою конюшню, он и потерял лицензию.
"Копчёный" исчез. Я больше его не видел. Но отец побеседовал со мной сразу же после того, как "копчёный" рассказал мне свою историю. Я сидел на заборе позади конюшни, смотрел в переулок и думал.
- Что ты тут делаешь? - мягко спросил меня отец. - Мать говорит, что ты иногда сидишь тут и час, и другой.
- Да просто задумался, - ответил я.
- О чём? - спросил он.
- Сегодня тут был "копчёный", - сказал я. - Его уволили.
- За то, что придерживал коня?
- За то, что он делал то, что ему велел тренер.
Отец постоял там со мной и тоже задумался. Мы не произнесли больше ни слова. Мы просто думали и думали до тех пор, пока мать не позвала нас ужинать.
- И что это с вами обоими такое? - спросила она.
- Да ничего такого, - ответил я, и отец поддержал меня.
- Ничего особенного, - подтвердил он, а мать сердито на кинулась на меня.
- Не будь таким, как отец, - заявила она. - Нельзя всё время думать, думать, и никакого толку.
Глава VI ХУДОЖНИК И ПАЖ
Однажды в воскресенье отец пригласил на обед к нам из "города", так мы называли Сан-Франциско, художника, г-на У.М. Марпла. Меня это взволновало. Я уже читал о знаменитых художниках, искусство было одним из путей к величию, и меняуже водили в художественную галерею Крокера в Сакраменто. Всё это было очень интересно, но картины были окружены какой-то тайной. Мне больше всего нравились сюжеты шахтёрских посёлков или ранчо, или в целом, сцены из окружавшей меня жизни. Но я никак не мог обнаружить ничего значительного в них. Мне даже казалось, что они не совсем даже правдоподобны, там всё было не так, как это виделось мне.
Очевидно, в искусстве, как и во всём прочем, было чему поучиться. И этот гость-художник дал мне возможность поучиться.
- Я не могу ничего рассказать тебе об искусстве, - сказал он, когда за столом я задал ему тревожившие меня вопросы. - Этого не может сделать никто. Но я могу показать тебе его.
Он предложил после обеда выйти на улицу и сделать несколько эскизов. То есть он собирался рисовать картину! А я смогу смотреть, как он это делает! Но где? Разве в Сакраменто есть что-либо подходящее? Я предположил, что он будет рисовать Капитолий, это было самое значительное здание в городе. Но нет, возликовал я, хоть и не угадал относительно Капитолия.
Отец, мать и прочие всегда удивлялись, почему я провожу так много времени в пойме реки Америкэн, совсем размытом месте, куда никто больше никогда не ходил.
Почему не ездить по улицам или хорошим сельским дорогам? Мне не очень-то удавалось объяснить это. Пойма реки была покрыта гравием и песком, прорезана протоками в половодье, там не было ничего, кроме засохших, испачканных грязью кустов и деревьев. Помнится, я очень разочаровался, когда впервые увидел её, в тот день, когда приехал туда на своём только что приобретённом пони.
Впоследствии я наполнил её индейцами, турками, бобрами и дикими зверьми, превратив её в прекрасное романтическое место для приключений. Но я никому не мог рассказать об этом! Я стыдился своего вкуса в природном ландшафте.
И вот г-н Марпл выбрал именно это место. Он попросил отца отвести его туда. Он сказал, что как-то проезжал мимо на поезде и увидел там нечто, что ему хотелось нарисовать. К изумлению отца и моему нам пришлось отвести знаменитого художника на мою игровую площадку. Вести пришлось, разумеется, мне, я был взволнован, но и очень горд этим, но сам никак не мог взять в толк, что же ему там хочется увидеть и нарисовать. Яма, в которой я купался, так как вода там была тёплой, его не устраивала. Он забрался ещё дальше в кусты и, совершенно позабыв про нас, стал рыскать там взад и вперёд, и, наконец, удовлетворившись, распаковал свои вещи, установил мольберт, натянул на него небольшой кусок холста и, не говоря ни слова, начал работать.
Как я смотрел на него! Я запомнил его первые движения и смог повторить их на следующий день обходчику моста. Художник смотрел на сцену, где я не видел ничего подходящего для картины, ничего, один кустарник, миля за милей забрызганныхгрязью кустов, и безжизненные полузатопленные ивы. Он смотрел на всё это одним прищуренным глазом, затем вытягивал руку с кистью в руке, что-то измерял на глазок и потом начинал мазать свой холст. Затем он снова смотрел, долго и напряжённо, а тем временем отщипывал кусочками краски на своей разноцветной палитре. Я спросил, что он делает. "Подбираю верные цвета", - ответил он и затем вдруг начал писать.Очень быстро. Я совсем потерял нить того, что он делает, хоть и не сводил глаз с него и со сцены. До меня не доходило, что же происходит. Как бы там ни было, он проделал всё это очень быстро, настолько быстро, что через несколько минут весь холст у него уже был заполнен. Затем он отступил, я посмотрел ещё раз, и вдруг всё это превратилось в картину, картину бывшей перед нами сцены, но только...
- Что это? - спросил я.
- Ну, когда этот эскиз будет закончен, - ответил он, - его можно будет назвать, скажем, "Закат".
Да, он был прав. Солнце горело огненной дырой по верхней линии кустарника, а сам кустарник под ним и вокруг той дыры также был золотым, отливал старым золотом, вся картина была золотистой. Но только... Он сам смотрел на неё прищурившись,склонив голову набок, то в одну сторону, то в другую, сделал несколько мазков то тут, то там, и, наконец, отойдя далеко назад, сказал: - Не так уж и плохо, а? Неплохо.
Мне же подумалось, что она прекрасна, но неудачна, она была недостоверной.
Особенно неудачно получился кустарник, он совсем не был похож на кустарник. Я так и сказал. Он засмеялся, и ответил мне словами, которые мне запомнились навсегда.
- Ты видишь кустарник и спекшуюся грязь. Всё так. Они тут и есть. Здесь есть многое, и каждый видит то, что ему нравится как в этой, так и в любой другой сцене. Я же вижу цвета и свет, прекрасную гармонию цвета и света.
Теперь и я уж больше не видел кустарника, это больше не было спекшейся грязью, которая привлекла меня сюда играть, и я ему так и сказал. Я вспомнил, что в первый раз, когда я приехал сюда, я это увидел, но затем... потом...
- Ну, - подбодрил он меня, - что же ты увидел после?
И я попался. Я сознался, что видел индейцев, сарацин, слонов, и... он не стал смеяться. Засмеялся отец, но не художник. Г-н Марпл сказал, что если я стану художником, то мне следует рисовать индейцев или диких зверей... - Если ты увидишь здесь в кустах принцессу, то её надо рисовать. И это мне было понятно.
- Только ваш золотистый свет действительно есть тут, - заметил я, - а вот моих индейцев нет.
- Твои индейцы там же, где и моё золото, - ответил он, - там, где и находится вся красота, у нас в голове. Все мы рисуем то, что нам видится, так и должно быть. Талант художника состоит в том, чтобы видеть красоту во всём, а дело его заключается в том, чтобы дать другим увидеть её. Я показываю тебе золото, ты мне показываешь романтику в кустах. Мы оба художники, но каждый в своей плоскости.
Отец купил ту картину, а мать устроила мне уроки рисования. В то время я собирался стать великим художником, я собирался наполнить пойму Америкэн-ривер... тем, что увижу там. Но учитель рисования стал учить меня совсем не так, как г-н Марпл. Я не смог научиться копировать другие рисунки, и из всего, что я рисовал, хорошим назвали только группу конских голов. А мать всё настаивала, чтобы я продолжал, она посылала меня на уроки рисования точно так же, как и на урокимузыки, ещё долго после того, как я утратил всякий интерес к ним, и у меня пропало желание этим заниматься. В этом состоял её руководящий принцип в образовании: дети должны попробовать всё, у нас не должен был пропасть талант. Ни один из них.
Практическим же результатом того визита г-на Марпла стал несколько иной, хоть и схожий факт. Мне надлежало получить урок, но не в рисовании, а в видении. У нас поселился сын г-на Марпла, Чарли. Возможно, художник потому и приходил к нам. Во всяком случае, после него приехала г-жа Марпл, от неё я узнал, что её сыну, мальчику чуть постарше меня, посулили место пажа на следующей сессии Законодательного собрания штата. Она присматривала ему место для проживания, дом, где бы о нём заботились. "Не хочется ли мне иметь приятеля?"
Да хочется ли мне? Я был просто в восторге. Я покажу ему все известные мне места, а он покажет мне Законодательное собрание. Но что это такое паж? В моих книжках встречались пажи, это были мальчики при дворе на службе рыцарей и дам.Но паж в Законодательном собрании, что это такое? Рассыльный, сказали мне, мальчик, разносящий документы и бумаги от одного члена собрания другому в здании Сената.
Меня заинтересовали Капитолий, Законодательное собрание, правительство. Я стал больше читать об этом, задавал всем вопросы на эту тему, стал ходить в Капитолий, и как всегда, составил себе некое представление о механизме правительства. Да, я также составил себе в уме портрет Чарли Марпла, составил его из того, что прочёл в книжках и видел на картинках о пажах при дворе.
Когда же Чарли приехал, то он оказался столько же похож на мой портрет, сколько эскиз его отца был похож на мою пойму реки, а что касается Законодательного собрания... Чарли оказался заурядным мальчиком, слабым физически, вовсе неграциозным или привлекательным, и его вовсе не столько интересовала политика, сколько мой пони. Ему рассказывали о нём, он надеялся покататься, и когда мы вместе отправились в стойло, его ожидания сбылись. Он осторожно положил руку на круп пони и повернул ко мне лицо, светившееся от удовольствия.
- Но ведь я не умею ездить, - сказал он. - Никогда в жизни не сидел верхом на коне.
- Ну это просто, - заверил я его и тут же подсадил его на спину пони тут же в стойле. Когда это показалось и ему просто, я отвязал лошадь и стал водить её по двору, пока Чарли не научился сидеть на ней без того, чтобы просто висеть, держась за гриву. Он был очень счастлив после этого первого урока, а я был горд.
Я сел на коня и показал, как умею ездить сам, туда и сюда, вокруг квартала любым аллюром. "Видишь, как просто?"
Нам нужно было сходить в Капитолий и в лобби гостиниц, чтобы узнать о его назначении, которое ему было только обещано, и я тревожился, я-то уж знал, что такое обещания. Я пошёл с ним, и теперь он в свою очередь показал мне кое-что.
Он вроде бы знал о политике столько же, сколько я о верховой езде, но его больше интересовала верховая езда, чем Законодательное собрание. Он ещё и ещё раз заставлял меня повторять, куда мы поедем: вниз по реке, вверх по реке, за город, к эстакаде с мостом, к ловушкам на бобров. С его назначением долго тянули, и я всё удивлялся почему. Законодатели уже были в городе: Сакраменто был просто напичкан ими, а Законодательное собрание всё никак не собиралось. Почему?
Чарли с равнодушным видом пояснил мне, что они "организуются". Нужно было "создать" комитеты, и будет распределение многих жирных кусков, назначать будут не только рассыльных, но и клерков, парламентских приставов, всех, их сотни, и всё же мест не хватит. К примеру, мальчиков, которым обещали место рассыльного, втрое больше, чем самих мест, а место это было всего лишь мелочью. Рассыльный получает всего лишь 10 долларов в день. Некоторые места оплачиваются гораздо лучше, да к тому же ещё был кое-какой навар.
- Все зависит от того, кто получит место спикера, - объяснил Чарли. Поехали кататься.
- А ты не боишься, что тебя не возьмут? - озабоченно спросил я.
Его это не беспокоило. Его "спонсор" был руководителем республиканской железнодорожной группировки в Сан-Франциско, которая наверняка получит место спикера и таким образом всю организацию Палаты. Они могли бы заполнить все места своими людьми, но, разумеется, им придётся отдать кое-что и железнодорожной группировке демократов и "подкормить" слегка оппозиционных республиканцев. И это была "хорошая политика".
Итак, мы отправились кататься верхом, вдвоём на одной лошади. Я сидел впереди, Чарли держался сзади, обхватив меня за пояс. Он был рад этой задержке. До тех пор, пока начнутся заседания, мы можем играть каждый день вместе, а зарплата его тем временем накапливалась - 10 долларов в день! Меня впечатляла эта сумма.
Мальчик, получающий 10 долларов в день, это было просто чудо для меня, никогда не получавшего более гривенника за один раз. А Чарли об этом почти не думал. Его мысли были заняты пони, тем, как научиться ездить, осмотреть реки и окрестности, тем, чтобы поиграть в индейцев или крестоносцев, тем, чтобы ловить бобров.
Жаль, что не могу вспомнить всё, что с нами было в ту зиму. Это было откровение, для меня это была революция. Чарли назначили рассыльным, все мы отправились на открытие сессии, где с соблюдением всех приличий был избран спикер (как будтобы ничего не было "подстроено"), произносились речи (как будто бы спонтанно), были зачитаны списки членов комитетов и оглашена вся организация (как будто бы всё это не было "утрясено" в течение многих дней и ночей до этого). Затем я понял, почему Чарли не интересовала зарплата: он не получал из неё ничего, она целиком отсылалась домой, и в кармане у него было денег не больше, чем у меня. Я также понял, что законодательное собрание - это вовсе не то, о чем мне говорили отец, учителя, о чём думали взрослые. Это было даже не то, о чем говорилось в историях, которые я читал в книгах. В нёмбыло нечто таинственное, точно так же, как это было с искусством, да и со всем остальным. Всё было не так, как оно предполагалось, и это мне было непонятно. И больше всего меня беспокоило то, что никто из них особо не реагировал на это противоречие. Я же тревожился. Помню, как я страдал, мне очень хотелось, мне нужно было устранить разницу между тем, что казалось, и что было на самом деле. Где-то что-то было не так, и я не мог этого исправить. И никто не хотел мне помочь.
Чарли всё время хотелось убежать подальше от Капитолия. То же самое и с законодателями. Они всё время откладывали заседания, то по случаю каждого праздника, по случаю воскресенья и субботы, и снова по случаю субботы, воскресенья ипонедельника. Поэтому нам удавалось поездить верхом, и мы не упускали этой возможности. Мы отправлялись в далёкие поездки на ранчо, вверх и вниз по речкам и даже за них. Чарли это не надоедало, он всегда готов был к исследованиям и романтике.Он воспринял дух моих игр в рыцарей или ковбоев. Он научился ездить верхом, он мог бы ездить и один, но и мне езда нравилась, так что он предпочитал, чтобы мы ездили вместе. Гораздо интереснее было разговаривать об ожидавших нас опасностях, и безопаснее было встречать их плечо к плечу. И мне нравилось в течение многих, многих дней играть так свободно.
Но мне также нравилось присутствовать на сессиях палаты, когда Чарли нужно было находиться там. Он нашёл мне местечко у барьера, где можно было сидеть и наблюдать за ним и другими рассыльными, которые бегали между законодателями, сидевшими на своих местах. Чарли обычно стоял около меня, другие рассыльные тоже, когда не были заняты, и мы изучили процедуру. Мы просто стали экспертами по правилам. А сами прения, помимо рассматривавшихся законодательных актов, просто завораживали меня. Я только сожалел, что всё это было не настоящее. С виду всё было так красиво, даже правдоподобно. Однако же, когда по важным вопросам произносились речи, а зале почти никого не было, кроме спикера, клерков и нас, мальчиков. Но где же были члены палаты? Я не часто задавал этот вопрос, по крайней мере вслух. Рассыльные посмеивались, да и все смеялись. Чарли всё объяснил.
- Члены палаты сейчас находятся там, где решается судьба обсуждаемых здесь вопросов, - и он повёл меня по комнатам комитетов и номерам гостиниц, где с выпивкой и сигарами они играли в покер с лоббистами и лидерами. - Членам, выступающим против законопроекта, разрешается добиваться цены, согласованной для того, чтобы купить их голос.
Взяточничество! Это было для меня как выстрел в сердце. Где-то в глубине души я был сильно ранен.
Однажды, когда спикера не было на своём месте, а многие из присутствующих сидели на местах, а прения были очень напряжёнными, я направился по коридору к закрытой двери одного из комитетов. У неё толпились журналисты и прочие люди, ожидавшие выхода. Мы прождали некоторое время, затем вышел спикер, что-то сказал и заторопился, окружённый толпой, назад в зал заседаний. Чарли придержал меня и показал мне "больших шишек", которые поднялись "вверх по реке", чтобы "протолкнуть законопроект", они там "закрутили гайки". Меня очень поразило то, что один из боссов был слепым. Мы вернулись в палату представителей, и вскоре, после предшествовавших многочасовых прений, законопроект был принят в третьем чтении иотправлен в Сенат, где со временем его тоже приняли. Это была "сделка", говорили ребята, и помнится, отец покачал головой по этому поводу. "Негодяи!", - пробормотал он.
И в этом, насколько я мог выяснить у него и у других свидетелей, заключалось всё объяснение. Законодательное собрание, правительство, всё это было "в порядке", только было несколько "плохих ребят", которые портили всё дело... время от времени. Этих плохих ребят звали "политиками". Как я их ненавидел, в общем и целом. А конкретно, я частенько видел Чарли Проджера в лобби Законодательного собрания, и, помнится, кто-то сказал, что он "из этих", "политик". Но я ведь был знаком с Чарли Проджером, и я знал, что он не "плохой человек".
А парламентский пристав, которого называли "плохим", один из сан-франциской банды, был добрейшим, милейшим из знакомых мне людей. Он благоволил мне, заботился о всех ребятах. Много раз он отпускал Чарли Марпла погулять со мной.
Были и другие, каждый из знакомых мне "трюкачей", казалось, принадлежал к классу обходчика моста, г-жи и г-на Сторцов и других взрослых мужчин и женщин, которые "понимают человека", они не придерживались правил, не смеялись над тем, что говоритмальчик, и не хмурились по поводу любой из мелочей.
Когда сессия Законодательного собрания закончилась, и Чарли Марпл уехал домой, мне пришлось ездить по округе одному, я всё думал и думал. Я, разумеется, задавал вопросы, я не мог всё обдумать сам, всё то, что узнал в ту зиму, не так-то просто было отвязаться от проблемы правительства, проблемы хороших и плохих людей. Но у своих друзей мне не удалось получить каких-либо ответов, проясняющих мою темноту.
Обходчик моста, сказал, что все законодатели таковы. То же самое сказал и Джим Нили. А А-Хука это вовсе не интересовало.
- И чего это ты пристаёшь ко мне с дурацкими вопросами, - сказал он. Китаец давно уже знает, что все правительства одинаковы, крупные мошенники.
Некоторое время спустя я оправился и пошёл в конюшню искать "копчёного". Его не было видно нигде, а конюх, видя моё положение, подмигнул и кивнул головой в сторону задней части, а там, в глубине конюшни, "копчёный" плакал.
- Да, всегда так, - всхлипнул он, когда я подошёл ближе. - Это хорошее дело для белых, негр просто не в счёт, но как быть с конём! Конь ведь джентльмен, малыш.
Ему больно проиграть гонку, это ломает его ... навсегда... проиграть гонку. Ты бы только видел, как он посмотрел на меня, когда я спешился. Мне пришлось смыться с его глаз долой, и я теперь не знаю, как я буду снова смотреть ему в глаза.
Я стал терять интерес к скачкам. Скачки оказались вовсе не тем, чем они обещали стать, и мостовой обходчик, с которым я посоветовался, ничем не мог мне помочь.
- Ты не очень-то расстраивайся, - сказал он, выслушав всю историю. Негр прав, если судить по-простому, а конь, как он сказал, оказался благородным. В скачках, как и в любом деле, надо же как-то поживиться. Ну, к примеру, на железной дороге. Политики мошенничают, но кое-кто из нас всё-таки работает достаточно честно, чтобы перевозить грузы и пассажиров.
И он рассказал мне многое о "дороге" и жизни, но я мало чего понял из того. Я только понял, что всё делается не так, как оно кажется на первый взгляд, но это в общем-то в порядке вещей. Он винил в этом "простофиль", посторонних людей, которые покупают акции железной дороги и играют на скачках ... вслепую.
Отец заметил, что я охладел к скачкам, стал есть всё, что попало, и разговаривал уже о других вещах. Я перестал ходить на скачки, за исключением новых, и то только тогда, когда он брал меня с собой, и, наконец, я перестал ходить даже с ним. Причина же этого была в том, что когда в последний раз я ходил с ним и его сотрудниками по работе, и он и всё они оказались простофилями. Я оставил их на трибуне, пошёл в конюшню, и ребята там рассказали мне, что главным событием дня была подставная гонка, как и кто должен был обыграть фаворита. Вернувшись в компанию отца и его приятелей, я выяснил, что все они ставят на фаворита. Я хотел было предупредить их, но они считали, что знают всё о лошадях, рекордах, породах, владельцах, жокеях ... ну всё. Они были уверены, что победит фаворит. Я подождал, пока лошадей пустили и прекратили брать ставки. И тогда я сказал им, какая лошадь выиграет. Они как-будто и не слышали меня, но вспомнили об этом, когда названная мной лошадь пришла первой. Они повернулись ко мне и спросили, как это я угадал. Я ответил им так, как однажды ответил жокей на такой же вопрос.
- Ну, уж не по породе и не по старым результатам.
- А почему же ты не сказал нам?
- Не знаю, - ответил я. Не мог же я сказать им, что они простофили, а на простофиль мне было просто наплевать. Только негры, лошади и прочие благородные существа, как мой обходчик. Отец мой не то рассердился, не то задумался, он подождал, пока мы останемся одни дома, и тогда я искренне ответил на все его вопросы, не только об этой гонке, но и о скачках вообще: все мои приключения и переживания на треке. Он не стал много говорить. Просто сидел и думал. Он вообще частенько просто сидел и размышлял. Помню, как беспокоило мать это продолжительное молчанье. На этот раз оно длилось всего лишь час-другой. Мне нужно было идти спать, но когда яуже засыпал, он поднялся ко мне, сел на краешек постели и сказал: " На твоём месте я бы не стал совсем отказываться от скачек.
Скачки на лошадях - прекрасный спорт, но туда как и в другие дела попадают плохие люди, они-то и стараются всё испортить. Но они не смогут добиться своего, если мы, работающие честно, будем делать своё дело. У нас на работе тоже есть плохие люди, но ведь дело всё-таки делается. Да. Так что заходи на трек время от времени. Старайся не переборщить, как это у тебя было раньше, не надо быть жокеем, но продолжай ходить туда и узнай всё, что можно, о лошадях."
Меня этот совет по-человечески удивил, и я внял ему. На скачки я ходил не часто, но на трек ходил время от времени, пока почти одновременно не случились два события, из-за которых я перестал посещать трек. Однажды утром я ехал на рысаке, штаны у меня съехали вниз, задница у меня оголилась, и по мере того как я трясся на лошади, у меня возникло какое-то очень странное ощущение, настолько упоительное, что отпустив поводья, я совсем расслабился и скатился с коня, который убежал прочь, оставив меня на дорожке. Я совсем не ушибся. Я просто растерялся, и в таком состоянии побрёл через поле в конюшню. Там вокруг меня собрались тренеры и жокеи, сердито вопрошая, какого чёрта я бросил лошадь таким образом. Я попробовал рассказать им, что произошло, и после некоторого размышления кто-то, видимо, понял, в чём дело. Я-то ничего не понял, но кто-то произнёс какое-то словечко, которое дало волю их фантазии и развязало язык. Все они как-то странно захихикали, загудели и стали хлопать себя по бедрам, все, кроме тренера той лошади. Он просто рассвирепел.
"Я больше этого не допущу с моей лошадью, - заявил он, и остальные тренеры согласились с ним, что мне больше нельзя доверять объездку рысаков. Я превратился в шута. Униженный и растерянный, я взобрался на своего пони и покатил прочь.
А затем случилось падение "копчёного". Он единственный из жокеев не стал смеяться надо мной. Он никогда не напоминал мне о моём унижении. У "копчёного"
были свои проблемы, ему тоже было чего стыдиться. Кажется, в тот день "копчёный"особенно удачно придержал свою лошадь, его стали звать экспертом по поддавкам, и стали давать других фаворитов, чтобы удержать их от побед. Он больше всего ненавидел это дело, и ему приходилось делать это больше всех. Он попал под подозрение, за ним стали следить, его поймали и убрали с трека.
Бедняга "копчёный". Он пришёл ко мне в конюшню и рассказал мне всё. Тщедушный парень, ростом едва больше меня, он ничего не мог понять. " Почему люди так несправедливы? - вопрошал он. Ему велели придерживать коней. Они были влиятельные люди. Любой из них мог бы замолвить за него слово, и он отделался бы штрафом. Но они не сделали этого. Никто не заступился за него. "Не хочу впутываться". Вот так вот. Они просили "копчёного" не выдавать их, и он не выдавал. И частично потому, что он не признавался и не выдавал свою конюшню, он и потерял лицензию.
"Копчёный" исчез. Я больше его не видел. Но отец побеседовал со мной сразу же после того, как "копчёный" рассказал мне свою историю. Я сидел на заборе позади конюшни, смотрел в переулок и думал.
- Что ты тут делаешь? - мягко спросил меня отец. - Мать говорит, что ты иногда сидишь тут и час, и другой.
- Да просто задумался, - ответил я.
- О чём? - спросил он.
- Сегодня тут был "копчёный", - сказал я. - Его уволили.
- За то, что придерживал коня?
- За то, что он делал то, что ему велел тренер.
Отец постоял там со мной и тоже задумался. Мы не произнесли больше ни слова. Мы просто думали и думали до тех пор, пока мать не позвала нас ужинать.
- И что это с вами обоими такое? - спросила она.
- Да ничего такого, - ответил я, и отец поддержал меня.
- Ничего особенного, - подтвердил он, а мать сердито на кинулась на меня.
- Не будь таким, как отец, - заявила она. - Нельзя всё время думать, думать, и никакого толку.
Глава VI ХУДОЖНИК И ПАЖ
Однажды в воскресенье отец пригласил на обед к нам из "города", так мы называли Сан-Франциско, художника, г-на У.М. Марпла. Меня это взволновало. Я уже читал о знаменитых художниках, искусство было одним из путей к величию, и меняуже водили в художественную галерею Крокера в Сакраменто. Всё это было очень интересно, но картины были окружены какой-то тайной. Мне больше всего нравились сюжеты шахтёрских посёлков или ранчо, или в целом, сцены из окружавшей меня жизни. Но я никак не мог обнаружить ничего значительного в них. Мне даже казалось, что они не совсем даже правдоподобны, там всё было не так, как это виделось мне.
Очевидно, в искусстве, как и во всём прочем, было чему поучиться. И этот гость-художник дал мне возможность поучиться.
- Я не могу ничего рассказать тебе об искусстве, - сказал он, когда за столом я задал ему тревожившие меня вопросы. - Этого не может сделать никто. Но я могу показать тебе его.
Он предложил после обеда выйти на улицу и сделать несколько эскизов. То есть он собирался рисовать картину! А я смогу смотреть, как он это делает! Но где? Разве в Сакраменто есть что-либо подходящее? Я предположил, что он будет рисовать Капитолий, это было самое значительное здание в городе. Но нет, возликовал я, хоть и не угадал относительно Капитолия.
Отец, мать и прочие всегда удивлялись, почему я провожу так много времени в пойме реки Америкэн, совсем размытом месте, куда никто больше никогда не ходил.
Почему не ездить по улицам или хорошим сельским дорогам? Мне не очень-то удавалось объяснить это. Пойма реки была покрыта гравием и песком, прорезана протоками в половодье, там не было ничего, кроме засохших, испачканных грязью кустов и деревьев. Помнится, я очень разочаровался, когда впервые увидел её, в тот день, когда приехал туда на своём только что приобретённом пони.
Впоследствии я наполнил её индейцами, турками, бобрами и дикими зверьми, превратив её в прекрасное романтическое место для приключений. Но я никому не мог рассказать об этом! Я стыдился своего вкуса в природном ландшафте.
И вот г-н Марпл выбрал именно это место. Он попросил отца отвести его туда. Он сказал, что как-то проезжал мимо на поезде и увидел там нечто, что ему хотелось нарисовать. К изумлению отца и моему нам пришлось отвести знаменитого художника на мою игровую площадку. Вести пришлось, разумеется, мне, я был взволнован, но и очень горд этим, но сам никак не мог взять в толк, что же ему там хочется увидеть и нарисовать. Яма, в которой я купался, так как вода там была тёплой, его не устраивала. Он забрался ещё дальше в кусты и, совершенно позабыв про нас, стал рыскать там взад и вперёд, и, наконец, удовлетворившись, распаковал свои вещи, установил мольберт, натянул на него небольшой кусок холста и, не говоря ни слова, начал работать.
Как я смотрел на него! Я запомнил его первые движения и смог повторить их на следующий день обходчику моста. Художник смотрел на сцену, где я не видел ничего подходящего для картины, ничего, один кустарник, миля за милей забрызганныхгрязью кустов, и безжизненные полузатопленные ивы. Он смотрел на всё это одним прищуренным глазом, затем вытягивал руку с кистью в руке, что-то измерял на глазок и потом начинал мазать свой холст. Затем он снова смотрел, долго и напряжённо, а тем временем отщипывал кусочками краски на своей разноцветной палитре. Я спросил, что он делает. "Подбираю верные цвета", - ответил он и затем вдруг начал писать.Очень быстро. Я совсем потерял нить того, что он делает, хоть и не сводил глаз с него и со сцены. До меня не доходило, что же происходит. Как бы там ни было, он проделал всё это очень быстро, настолько быстро, что через несколько минут весь холст у него уже был заполнен. Затем он отступил, я посмотрел ещё раз, и вдруг всё это превратилось в картину, картину бывшей перед нами сцены, но только...
- Что это? - спросил я.
- Ну, когда этот эскиз будет закончен, - ответил он, - его можно будет назвать, скажем, "Закат".
Да, он был прав. Солнце горело огненной дырой по верхней линии кустарника, а сам кустарник под ним и вокруг той дыры также был золотым, отливал старым золотом, вся картина была золотистой. Но только... Он сам смотрел на неё прищурившись,склонив голову набок, то в одну сторону, то в другую, сделал несколько мазков то тут, то там, и, наконец, отойдя далеко назад, сказал: - Не так уж и плохо, а? Неплохо.
Мне же подумалось, что она прекрасна, но неудачна, она была недостоверной.
Особенно неудачно получился кустарник, он совсем не был похож на кустарник. Я так и сказал. Он засмеялся, и ответил мне словами, которые мне запомнились навсегда.
- Ты видишь кустарник и спекшуюся грязь. Всё так. Они тут и есть. Здесь есть многое, и каждый видит то, что ему нравится как в этой, так и в любой другой сцене. Я же вижу цвета и свет, прекрасную гармонию цвета и света.
Теперь и я уж больше не видел кустарника, это больше не было спекшейся грязью, которая привлекла меня сюда играть, и я ему так и сказал. Я вспомнил, что в первый раз, когда я приехал сюда, я это увидел, но затем... потом...
- Ну, - подбодрил он меня, - что же ты увидел после?
И я попался. Я сознался, что видел индейцев, сарацин, слонов, и... он не стал смеяться. Засмеялся отец, но не художник. Г-н Марпл сказал, что если я стану художником, то мне следует рисовать индейцев или диких зверей... - Если ты увидишь здесь в кустах принцессу, то её надо рисовать. И это мне было понятно.
- Только ваш золотистый свет действительно есть тут, - заметил я, - а вот моих индейцев нет.
- Твои индейцы там же, где и моё золото, - ответил он, - там, где и находится вся красота, у нас в голове. Все мы рисуем то, что нам видится, так и должно быть. Талант художника состоит в том, чтобы видеть красоту во всём, а дело его заключается в том, чтобы дать другим увидеть её. Я показываю тебе золото, ты мне показываешь романтику в кустах. Мы оба художники, но каждый в своей плоскости.
Отец купил ту картину, а мать устроила мне уроки рисования. В то время я собирался стать великим художником, я собирался наполнить пойму Америкэн-ривер... тем, что увижу там. Но учитель рисования стал учить меня совсем не так, как г-н Марпл. Я не смог научиться копировать другие рисунки, и из всего, что я рисовал, хорошим назвали только группу конских голов. А мать всё настаивала, чтобы я продолжал, она посылала меня на уроки рисования точно так же, как и на урокимузыки, ещё долго после того, как я утратил всякий интерес к ним, и у меня пропало желание этим заниматься. В этом состоял её руководящий принцип в образовании: дети должны попробовать всё, у нас не должен был пропасть талант. Ни один из них.
Практическим же результатом того визита г-на Марпла стал несколько иной, хоть и схожий факт. Мне надлежало получить урок, но не в рисовании, а в видении. У нас поселился сын г-на Марпла, Чарли. Возможно, художник потому и приходил к нам. Во всяком случае, после него приехала г-жа Марпл, от неё я узнал, что её сыну, мальчику чуть постарше меня, посулили место пажа на следующей сессии Законодательного собрания штата. Она присматривала ему место для проживания, дом, где бы о нём заботились. "Не хочется ли мне иметь приятеля?"
Да хочется ли мне? Я был просто в восторге. Я покажу ему все известные мне места, а он покажет мне Законодательное собрание. Но что это такое паж? В моих книжках встречались пажи, это были мальчики при дворе на службе рыцарей и дам.Но паж в Законодательном собрании, что это такое? Рассыльный, сказали мне, мальчик, разносящий документы и бумаги от одного члена собрания другому в здании Сената.
Меня заинтересовали Капитолий, Законодательное собрание, правительство. Я стал больше читать об этом, задавал всем вопросы на эту тему, стал ходить в Капитолий, и как всегда, составил себе некое представление о механизме правительства. Да, я также составил себе в уме портрет Чарли Марпла, составил его из того, что прочёл в книжках и видел на картинках о пажах при дворе.
Когда же Чарли приехал, то он оказался столько же похож на мой портрет, сколько эскиз его отца был похож на мою пойму реки, а что касается Законодательного собрания... Чарли оказался заурядным мальчиком, слабым физически, вовсе неграциозным или привлекательным, и его вовсе не столько интересовала политика, сколько мой пони. Ему рассказывали о нём, он надеялся покататься, и когда мы вместе отправились в стойло, его ожидания сбылись. Он осторожно положил руку на круп пони и повернул ко мне лицо, светившееся от удовольствия.
- Но ведь я не умею ездить, - сказал он. - Никогда в жизни не сидел верхом на коне.
- Ну это просто, - заверил я его и тут же подсадил его на спину пони тут же в стойле. Когда это показалось и ему просто, я отвязал лошадь и стал водить её по двору, пока Чарли не научился сидеть на ней без того, чтобы просто висеть, держась за гриву. Он был очень счастлив после этого первого урока, а я был горд.
Я сел на коня и показал, как умею ездить сам, туда и сюда, вокруг квартала любым аллюром. "Видишь, как просто?"
Нам нужно было сходить в Капитолий и в лобби гостиниц, чтобы узнать о его назначении, которое ему было только обещано, и я тревожился, я-то уж знал, что такое обещания. Я пошёл с ним, и теперь он в свою очередь показал мне кое-что.
Он вроде бы знал о политике столько же, сколько я о верховой езде, но его больше интересовала верховая езда, чем Законодательное собрание. Он ещё и ещё раз заставлял меня повторять, куда мы поедем: вниз по реке, вверх по реке, за город, к эстакаде с мостом, к ловушкам на бобров. С его назначением долго тянули, и я всё удивлялся почему. Законодатели уже были в городе: Сакраменто был просто напичкан ими, а Законодательное собрание всё никак не собиралось. Почему?
Чарли с равнодушным видом пояснил мне, что они "организуются". Нужно было "создать" комитеты, и будет распределение многих жирных кусков, назначать будут не только рассыльных, но и клерков, парламентских приставов, всех, их сотни, и всё же мест не хватит. К примеру, мальчиков, которым обещали место рассыльного, втрое больше, чем самих мест, а место это было всего лишь мелочью. Рассыльный получает всего лишь 10 долларов в день. Некоторые места оплачиваются гораздо лучше, да к тому же ещё был кое-какой навар.
- Все зависит от того, кто получит место спикера, - объяснил Чарли. Поехали кататься.
- А ты не боишься, что тебя не возьмут? - озабоченно спросил я.
Его это не беспокоило. Его "спонсор" был руководителем республиканской железнодорожной группировки в Сан-Франциско, которая наверняка получит место спикера и таким образом всю организацию Палаты. Они могли бы заполнить все места своими людьми, но, разумеется, им придётся отдать кое-что и железнодорожной группировке демократов и "подкормить" слегка оппозиционных республиканцев. И это была "хорошая политика".
Итак, мы отправились кататься верхом, вдвоём на одной лошади. Я сидел впереди, Чарли держался сзади, обхватив меня за пояс. Он был рад этой задержке. До тех пор, пока начнутся заседания, мы можем играть каждый день вместе, а зарплата его тем временем накапливалась - 10 долларов в день! Меня впечатляла эта сумма.
Мальчик, получающий 10 долларов в день, это было просто чудо для меня, никогда не получавшего более гривенника за один раз. А Чарли об этом почти не думал. Его мысли были заняты пони, тем, как научиться ездить, осмотреть реки и окрестности, тем, чтобы поиграть в индейцев или крестоносцев, тем, чтобы ловить бобров.
Жаль, что не могу вспомнить всё, что с нами было в ту зиму. Это было откровение, для меня это была революция. Чарли назначили рассыльным, все мы отправились на открытие сессии, где с соблюдением всех приличий был избран спикер (как будтобы ничего не было "подстроено"), произносились речи (как будто бы спонтанно), были зачитаны списки членов комитетов и оглашена вся организация (как будто бы всё это не было "утрясено" в течение многих дней и ночей до этого). Затем я понял, почему Чарли не интересовала зарплата: он не получал из неё ничего, она целиком отсылалась домой, и в кармане у него было денег не больше, чем у меня. Я также понял, что законодательное собрание - это вовсе не то, о чем мне говорили отец, учителя, о чём думали взрослые. Это было даже не то, о чем говорилось в историях, которые я читал в книгах. В нёмбыло нечто таинственное, точно так же, как это было с искусством, да и со всем остальным. Всё было не так, как оно предполагалось, и это мне было непонятно. И больше всего меня беспокоило то, что никто из них особо не реагировал на это противоречие. Я же тревожился. Помню, как я страдал, мне очень хотелось, мне нужно было устранить разницу между тем, что казалось, и что было на самом деле. Где-то что-то было не так, и я не мог этого исправить. И никто не хотел мне помочь.
Чарли всё время хотелось убежать подальше от Капитолия. То же самое и с законодателями. Они всё время откладывали заседания, то по случаю каждого праздника, по случаю воскресенья и субботы, и снова по случаю субботы, воскресенья ипонедельника. Поэтому нам удавалось поездить верхом, и мы не упускали этой возможности. Мы отправлялись в далёкие поездки на ранчо, вверх и вниз по речкам и даже за них. Чарли это не надоедало, он всегда готов был к исследованиям и романтике.Он воспринял дух моих игр в рыцарей или ковбоев. Он научился ездить верхом, он мог бы ездить и один, но и мне езда нравилась, так что он предпочитал, чтобы мы ездили вместе. Гораздо интереснее было разговаривать об ожидавших нас опасностях, и безопаснее было встречать их плечо к плечу. И мне нравилось в течение многих, многих дней играть так свободно.
Но мне также нравилось присутствовать на сессиях палаты, когда Чарли нужно было находиться там. Он нашёл мне местечко у барьера, где можно было сидеть и наблюдать за ним и другими рассыльными, которые бегали между законодателями, сидевшими на своих местах. Чарли обычно стоял около меня, другие рассыльные тоже, когда не были заняты, и мы изучили процедуру. Мы просто стали экспертами по правилам. А сами прения, помимо рассматривавшихся законодательных актов, просто завораживали меня. Я только сожалел, что всё это было не настоящее. С виду всё было так красиво, даже правдоподобно. Однако же, когда по важным вопросам произносились речи, а зале почти никого не было, кроме спикера, клерков и нас, мальчиков. Но где же были члены палаты? Я не часто задавал этот вопрос, по крайней мере вслух. Рассыльные посмеивались, да и все смеялись. Чарли всё объяснил.
- Члены палаты сейчас находятся там, где решается судьба обсуждаемых здесь вопросов, - и он повёл меня по комнатам комитетов и номерам гостиниц, где с выпивкой и сигарами они играли в покер с лоббистами и лидерами. - Членам, выступающим против законопроекта, разрешается добиваться цены, согласованной для того, чтобы купить их голос.
Взяточничество! Это было для меня как выстрел в сердце. Где-то в глубине души я был сильно ранен.
Однажды, когда спикера не было на своём месте, а многие из присутствующих сидели на местах, а прения были очень напряжёнными, я направился по коридору к закрытой двери одного из комитетов. У неё толпились журналисты и прочие люди, ожидавшие выхода. Мы прождали некоторое время, затем вышел спикер, что-то сказал и заторопился, окружённый толпой, назад в зал заседаний. Чарли придержал меня и показал мне "больших шишек", которые поднялись "вверх по реке", чтобы "протолкнуть законопроект", они там "закрутили гайки". Меня очень поразило то, что один из боссов был слепым. Мы вернулись в палату представителей, и вскоре, после предшествовавших многочасовых прений, законопроект был принят в третьем чтении иотправлен в Сенат, где со временем его тоже приняли. Это была "сделка", говорили ребята, и помнится, отец покачал головой по этому поводу. "Негодяи!", - пробормотал он.
И в этом, насколько я мог выяснить у него и у других свидетелей, заключалось всё объяснение. Законодательное собрание, правительство, всё это было "в порядке", только было несколько "плохих ребят", которые портили всё дело... время от времени. Этих плохих ребят звали "политиками". Как я их ненавидел, в общем и целом. А конкретно, я частенько видел Чарли Проджера в лобби Законодательного собрания, и, помнится, кто-то сказал, что он "из этих", "политик". Но я ведь был знаком с Чарли Проджером, и я знал, что он не "плохой человек".
А парламентский пристав, которого называли "плохим", один из сан-франциской банды, был добрейшим, милейшим из знакомых мне людей. Он благоволил мне, заботился о всех ребятах. Много раз он отпускал Чарли Марпла погулять со мной.
Были и другие, каждый из знакомых мне "трюкачей", казалось, принадлежал к классу обходчика моста, г-жи и г-на Сторцов и других взрослых мужчин и женщин, которые "понимают человека", они не придерживались правил, не смеялись над тем, что говоритмальчик, и не хмурились по поводу любой из мелочей.
Когда сессия Законодательного собрания закончилась, и Чарли Марпл уехал домой, мне пришлось ездить по округе одному, я всё думал и думал. Я, разумеется, задавал вопросы, я не мог всё обдумать сам, всё то, что узнал в ту зиму, не так-то просто было отвязаться от проблемы правительства, проблемы хороших и плохих людей. Но у своих друзей мне не удалось получить каких-либо ответов, проясняющих мою темноту.
Обходчик моста, сказал, что все законодатели таковы. То же самое сказал и Джим Нили. А А-Хука это вовсе не интересовало.
- И чего это ты пристаёшь ко мне с дурацкими вопросами, - сказал он. Китаец давно уже знает, что все правительства одинаковы, крупные мошенники.