Разговоры же меня не интересовали. Они все вращались вокруг меня и приняли форму соревнования между матушкой и г-жой Нили, которые пытались переговорить друг друга. Все рассказы матушки мне были известны, так же как и сёстрам, поэтому они лишь фыркали и толкали меня ногами под столом. Мне были также известны воспоминания г-жи Нили, но не в такой форме, как я услышал их в тот день. Она, казалось, помнит всё, что я когда-либо говорил и делал здесь, и некоторые из моих поступков и в особенности высказываний представлялись мне совсем не такими, как казались раньше. Вполне изящные поступки выглядели смехотворными. Матушка иногда восклицала от удивления, а сёстры перешёптывались, утверждая, что ничего удивительного нет. Не хочу сказать, что г-жа Нили выдавала меня, а если и так, то в каком-то скрытом виде. Те поступки, которые раздражали её раньше, теперь выглядели вполне приличными. Как в тот раз, когда я упал в загон для свиней, к примеру, и мне пришлось мыться и нужно было выстирать мне всю одежду, "до последнего стежка", - г-жа Нили тогда, несомненно, была очень сердита.
- Всё это ненужная лишняя работа ради тебя, а ты лежишь себе в чистоте и уюте в моей мягкой постели, пока я тут уродуюсь для тебя, - вот что сказала она мне тогда, а теперь, рассказывая матушке об этом, она просто усмехнулась подобно Джиму, как будто бы ей это даже нравилось.
А самой тревожной темой для меня и отца, самой весёлой для Джима, и наиболее счастливой для матушки и г-жи Нили была тема того, что они называли "действенностью молитвы". Как только они затронули её, отец вовлёк г-на Нили в обсуждение погоды, положения на рынке и будущего сельского хозяйства. Джим слушал дам, и мне пришлось тоже, и мы услышали, как они сравнивают часы, в которые я молился. Мать сообщила ей, что видела меня на коленях около девяти часов вечера, так как в это время я ложился спать, а г-жа Нили точно знала час, так как в записях сестры было сказано, что кризис прошёл вскоре после девяти.
Главным же доказательством было то, что г-жа Нили ощутила облегчение, как будто бы чья-то рука сняла с неё большой груз, и с этого времени она стала чувствовать себя лучше. Джим стиснул мне под столом колено и улыбнулся, не знаю уж для чего, то ли выразить своё одобрение ... или по другому поводу.
Когда уже к вечеру мы запрягли лошадей и поехали домой с коляской набитой свежими яйцами, овощами, фруктами, пирогами и прочими дарами, все посчитали, "что прекрасно провели время".
К тому же была договорённость, что в будущем в наш дом будут регулярно доставляться все те продукты, которые г-н Нили вывозил на рынок. Они также заключили большой контракт на сено и зерно. И с тех пор семья Нили, кто-нибудь из нихпримерно раз в неделю появлялся у нас в доме, и иногда оставался у нас или же приходил снова к обеду.
Обе семьи подружились на всю жизнь и продолжали связи даже после того, как я уехал учиться в колледж. Г-жа Нили заболела и умерла, когда я был в Германии.
Мне телеграфировали и просили спасти её, я попытался, но не сумел. В это время я уж больше не молился, но ради г-жи Нили сделал это, и она об этом знала. Но всё было напрасно. Г-н Нили совсем извёлся по поводу её здоровья. Он сильно постарел, продал ферму и переехал в город, а что стало с Джимом, я не знаю. Отец взял на себя управление его незначительными сбережениями, устроил его в пансионат, где нужно было платить такую часть из его капитала, которого должно было хватить на столько-то лет,месяцев и дней. Но конечный срок беспокоил его, и отец написал мне, попросил оформить письменное обязательство о том, что после того, как его средства кончатся, я буду содержать его до конца жизни. Я так и сделал, и кажется г-н Нили перестал тревожиться. Но умер он как раз в то время, как деньги кончились, хоть и заверял отца, который перед смертью навещал его почти каждый день, что он согласен принятьсодержание от меня, но я ведь должен-то ему всего лишь несколько недель... за всё то хорошее, что он сделал для меня, он и г-жа Нили.
Г-жа Нили так и не узнала, что я стал выпивать и с широкой дороги к храму свернул на узенькую тропинку в ад. В Сакраменто переехала одна семья с мальчиками с восточного побережья, Саутуорты, и они увлекли меня и мою команду хотя бы только потому, что мы презирали их и старались навредить им. Они хорошо одевались. "Мы же, простые парни", вообще игнорировали одежду, а поскольку носить всё-таки что-то надо было, то предпочитали простецкую одежду, которую носили фермеры, вакеро и ковбои. Ребята Саутуорты мозолили нам глаза, они носили восточную одежду, такую, как мы видели в иллюстрированных газетах с востока, к тому же они не стеснялись и не стыдились её. Мальчики могут одновременно презирать и любить, пренебрегать и тайно ненавидеть кого-либо и в то же время любить, они не так последовательны как взрослые. Мы собрались и задумались, что можно сделать, и порешили, раз они так свободно носят хорошую одежду, то, наверное, не могут ездить верхом. Мы посадим их на коня и собьём с них немного спеси.
Лошадь матушки была очень своенравной, она была спокойна с ней, но просто зверела под мальчиком. Мы называли её Желтая Молния. Я однажды спросил Эрни Саутуорта, не хочет ли он покататься с нами как-нибудь верхом. Он вежливо ответил, чтоблагодарит за приглашение. И вот мы уселись на лошадей после школы и поехали к дому Саутуортов, я на своём жеребёнке, ведя в поводу Жёлтую Молнию.
Подсадили Эрни на коня, который, как мы и предполагали, взвился и ускакал прочь.
Нам пришлосьскакать следом за во весь опор несущимся мальчиком, шляпа у него слетела, курточка надулась ветром, лицо побледнело. Молния поскакала на нашу улицу, завернула так быстро, что он чуть ли не свалился и прямиком понеслась к конюшне. Конь скакал так бешено, что не сумел завернуть в проулок. Он попытался сделать это, но проскочил и попал на столб у дороги. Он остановился как дикая лошадь, пара-тройка ужасных рывков, и сбросил Эрни Саутуорта у столба, тот упал на руки и колени.
Когда мы подскакали, поймали Молнию и спешились, чтобы полюбоваться на гнев и раны восточного паренька, тот поднялся и ... извинился. Он вовсе не собирался пускать лошадь таким образом, не ожидал просто такого резкого старта, он сейчас попробует снова и надеется, что получится лучше. Но линчевать паренька таким образом было совсем неинтересно. Мы признались, что подстроили всё это, приняли паренька в свою ватагу и сразу же отправились обмывать это дело.
Никто из писателей-психоаналитиков не может угадать или проследить психологию нашего падения. Только мальчишки могут полностью постигнуть логику всего этого.
Поскольку Эрни Саутуорт сумел выйти из положения с непокорной лошадью, он должен был стать одним из нас, а так как он одевался хорошо и нам надо было держаться вместе, то и нам пришлось позаботиться о своей одежде. Став пижонами, мы не очень-то следовали моде с "востока" (что в Калифорнии означает восточнуючасть США), а шли несколько впереди её, копируя те модели, которые изображались в комических еженедельниках. Нам они представлялись более выразительными, чем выкройки и рисунки модельеров. Когда ты должным образом одет, то и поступать надо соответственно одёжке. И мы отправились на танцы и по девочкам. Теперь мир женщин, танцев и моды - это самостоятельный мир со своими идеалами и героями.
Героем нашего нового мира был парень чуть постарше нас, который хорошо танцевал, одевался и умело разговаривал. Девушки увивались около него потому, что на следующий после танцев день он умело и подробно рассказывал девочкам, как была одета та или иная красавица бала. Нам хотелось подражать ему, но мы не умели описывать дамские наряды, так что нам пришлось имитировать некоторые другие его поступки. И самым простым из этого была привычка отправляться в салон, стать у бара и устроить выпивку. Мы танцевали, пижонили и беседовали, но выпивка была главным, таким же тщеславным занятием, как гуртование скота или охота на бобров, но не менее увлекательным. Однажды, к примеру, когда я шатаясь (несколько больше, чем следовало), отошёл от стойки, то услышал как один завсегдатай говорил другому:
- Эти ребята не слабо поддают, не так ли?
Это было здорово. Но ещё лучше был ответ второго забулдыги:
- Да, - сказал он, - но каково видеть, как молодые ребята катятся по наклонной в преисподнюю.
Глава XIII НАПОЛЕОН
Пьяницей я стал так же, как раньше был рыцарем, охотником и проповедником, ненадолго и не со всей душой, но с большой долей воображения. Желудок спас мне сердце. Я терпеть не мог того, что пил, мне от этого было плохо. Если бы можно было пить пиво, или содовую, или лимонад, то питьё мне нравилосьбы, но подумать только о том, чтобы подойти к бару, поставить ногу на подставку, по-свойски облокотившись на отполированный поручень... как мужчина... и затем заказать у бармена содовую с мороженым! Невозможно! Так не делают. Пиво - да, но ведь пиво пьют тогда, когда хочется пить, а мне-то пить не хотелось. Я катился в ад, и никто бы не заметил и не пожалел мою меланхолическую судьбу, если бы я заказал что-нибудь иное, кроме мордоворотного, тошнотворного пойла, которое тогда было в моде у "плохих мужчин": ром с конфетой. Именно это заказывал наш идеал, Уилл Росс, блестящий молодой человек, по случаю падения которого горевал весь город.
Поэтому и мы заказывали ром с конфетой, крепились и проглатывали его как микстуру, кроме тех случаев, время от времени, когда никто не смотрел, выплёвывали. Я преуспевал в этом, хоть меня несколько раз и ловили, но рисковать стоило. Тот, кому удавалось срыгнуть больше всех, мог выдержать больше остальных, а мужская игра состояла в том, чтобы споить друг друга.
- Видишь вон того парня? - однажды услышал я, как один гуртовщик говорил другому, и мы все посмотрели на молодого банковского клерка, который к тому же ещё блестяще играл в биллиард. - Так вот, сэр, продолжил гуртовщик, - этот болван может выпить больше чем вагон напоенного скота.
Если бы только такое сказали обо мне!
Но мы все боялись отцов. Было хорошо известно, что они "задают жару" тому сыночку, который катится в ад, и именно на этом участке пути мы и находились.
Некоторых ребят даже выгоняли из дому, а ведь они были самыми заядлыми и способнейшими пропойцами. Мне же дома никогда не везло. Отец всё никак не оправдывал моих ожиданий. Когда он узнал, "чем я занимаюсь", то вовсе "не взвился как змей", и это его вовсе не потрясло.
Однажды вечером, когда я как обычно вернулся домой поздно, он вошёл ко мне в комнату в ночном халате, бледный и молчаливый, понаблюдал, как я без единого слова разделся и плюхнулся в постель.
- И в чём дело? - тогда спросил он.
- Ни в чём, - старательно и чётко ответил я.
- Ну да, понятно, ни в чём, - продолжил он. - У тебя всегда всё ни в чём, но какого рода это твоё ничто? Если так пойдёт дальше, то уже будет кое-что, нечто глупое, конечно, но если будешь продолжать так дальше, то приучишься пить, и тебе это понравится.
Так он, оказывается знает, в самом деле всё понимает. И как это только ему удалось узнать об этом больше... больше меня? Меня это раздосадовало и унизило, но мне так хотелось спать. Он заметил это и, презрительно хмыкнув, оставил меня в покое. Он никогда больше не возвращался к этой теме. Однако, он стал действовать.
Однажды он заявил, что я буду учиться в частной школе, в военном училище в Сан-Матео, городке к югу от Сан-Франциско. Я просто ликовал...такая перемена в жизни. Насколько я помню, он привёл следующие доводы: я не перешёл в следующий класс в неполной средней школе, не мог попасть в среднюю школу, не отсидев второй год в том же классе, и, очевидно, сам по себе не смогу заниматься дома.
Мне, видно, нужна была такая школа, где дисциплина достаточно жёсткая, где меня просто заставят заниматься. Здесь, дома, я слишком разболтался, здесь я чувствую себя слишком вольготно. Следовательно придётся идти в военное училище.
Итак, я ликовал. Мой новый приятель, Эрни Саутуорт, уже давно превосходил нас в одном отношении. Он знал всё о Наполеоне. Я тоже знал кое-что о Наполеоне и Ричарде Львиное Сердце, о графе Монте-Кристо и множестве других рыцарей. Я знал кое-что о многих подобных им знаменитостях, которым можно было подражать:
поэтах, ковбоях, охотниках, проповедниках. Интересы мои были разбросаны, роли были разноплановы, как у простого актёришки. У Эрни же был один постоянный, высокий идеал, герой, Наполеон Бонапарт. И когда он, на своём старом белом коне, начинал рассказывать нам о великом современном завоевателе, мы затихали в ужасе, вдохновлённые, но покорные. Ибо Эрни, в отличие от нас остальных, сам не был Наполеоном, он только следовал за ним в качестве маршала, или солдата с маршальским жезлом в ранце... на почтительном расстоянии позади, но смелый, обожающий, покорный.
И когда затем выяснилось, что он, Эрни, поедет на восток и будет учиться стоматологии, а я поеду на запад, и из меня будут делать Наполеона, восстановилось моё счастливое превосходство. Большинство других ребят из моей ватаги собирались идти работать или же продолжать учёбу в средней школе. Они завидовали мне и пришли вместе с девочками и членами моего семейства устроить мне проводы, которые оказались, таким образом, для меня счастливыми.
"Поступление" в училище считалось отличием и приключением.
Мне было в то время лет пятнадцать, но я совсем не думал о том, что мне придётся изучать в училище, кроме, разумеется, военного дела. Когда же я попал туда, то узнал, что мальчишки, все в такой новёхонькой серой форме, терпеть не могли эту форму и всё, что относится к военной стороне этого заведения. Не знаю уж, прикидывались они таким образом или нет, по крайней мере со мной это было так, так как я просто обожал тот порядок и дисциплину. Мой скрытый энтузиазм не пропал даром, и вскоре меня произвели в капралы и даже больше того, меня назначили руководителем строевой подготовки для младших, и всё своё время в училище я обучал молодёжь тактике. Тем временем я читал книги о Наполеоне так, как если бы я читал о своём собственном будущем.
Мне запомнилось это а также многое из того, что читал в частном порядке, я продолжал своё самообразование своим мальчишеским образом. Но что-то не припомню, чем же отличалась программа училища от программы той школы, в которую я ходил дома. Это было в то время довольно хорошее училище, возможно, лучшая из так называемых частных школ в штате, где и государственные школы были лучшими.
Но при этом, насколько мне помнится, не предпринималось никаких попыток заинтересовать нас в изучении этих предметов. Это была работа, и поэтому наш ум свободно блуждал в наших играх, любопытстве и увлечениях. Я не преуспевал в тех играх, которые культивировались в училище: футбол, бейсбол, шарики, волчки, зайцы и гончие. Так как я слишком много увлекался верховой ездой, то мускулы для бега и проворства оставались неразвитыми. Я жалел, что нельзя привести в училище своего коня, и показать великим игрокам в бейсбол и футбол, что и я могу кое-что показать им тоже... кроме, конечно, муштры. Единственный приз, который мне удалось получить в спорте, я получил случайно.
Однажды мы играли в зайцев и гончих. Я бежал с зайцами, и так как надо мной давно уж посмеивались, то решил хоть разок не отставать от ведущих. Примерно через милю я стал сдавать. Мне стало очень плохо, казалось, вот сейчас упаду и умру. Я уже стал представлять себе, как меня мёртвого несут назад в училище. Но тут впереди я увидел здоровенный дуб, решил добраться до него, и к собственному изумлению, когда тот уже был совсем рядом, меня вдруг прошибло потом, дыханье освободилось, я помчался вперёд вместе с лидерами и закончил бег с ощущением, что могу бежать ещё сколько угодно. Они тоже удивились этому, но объяснить ничего не смогли. Так я обрёл второе дыхание, и впоследствии в расчёте на него я всегда выбирал бег на длинные дистанции.
Но я все же тосковал, хоть и не по дому, а по лошади и своей ватаге, по сельским забавам и прерванной карьере пьяницы. Были, однако, и каникулы. Мой жеребёнок теперь уже вырос и повёз меня к моим старым друзьям, к обходчику моста,в семью Нили и ко всем остальным. И это было лучшее в моей жизни. Всё естественно, не надо притворяться, кроме того, что я не смог сказать г-же Нили, что, если я и не совсем отказался, то почти совсем забыл о желании стать проповедником. Я рассказывал ей о службе в епископальной церкви у себя в училище. Она мне скорее нравилась, как нравилась и муштра. У меня, наверное, выработался вкус к ритуалу.
Но для мужчин в семействе Нили и для остальных моих взрослых друзей я стал тем, чем и был на самом деле, просто одним из школьников, единственное отличие от которых состояло в том, что как-нибудь я всё-таки стану великим человеком. Но вероятнее всего и все остальные школьники отличались тем же.
Отец, который хорошо знал меня, выудил у меня или моих учителей в Сан-Матео достаточно материала, чтобы придумать противоядие. Чтобы усилить мой интерес к училищу, он посоветовал мне кроме книг о Наполеоне прочитать "Тома Брауна в Рагби". И это как-то подействовало. Он, разумеется, и рассчитывывал, что я стану подражать Тому Брауну. Но у нас в училище это было трудно. У нас не было дедовщины. Я попытался было создать её, и большие мальчики поддержали меня, но младшие стали возражать. Они как-то по-снобистски противились тому, чтобы чистить нам сапоги, быть на побегушках и в остальном превращаться в наших слуг.
Требовалась сила, и счастливый случай усилил мою власть.
Дисциплина в училище походила на кадетсткую. Дежурный отвечает за порядок в течение суток. Однажды ночью, будучи дежурным, я услышал какой-то шум в одной из спален и, проскользнув туда, застал нескольких ребят вне постели. Там были и посторонние ребята. Угрожая наказанием, я выудил у младших ребят признание и раскрыл старую, хорошо организованную систему проституции. Возглавлял её один парень, сын генерала. У него в качестве белых рабов было большое число маленьких ребят, которым он платил пирожными, конфетами и ссуживал их на ночь.
Тут-то мне и представилась возможность ввести систему дедовщины. Я собрал старших в своей ватаге. Некоторые из них признались, что они так же виноваты, как и их подчинённые, но те, кто был непричастен к этому преступлению, осуществили наш заговор. Мы сделали своими шестёрками молодых преступников. Это было интересно. Это было в некотором роде царство террора, и мы, тираны, настолько наслаждались своей властью, что как и взрослые, стали злоупотреблять ею. Мы даже не скрывали от преподавателей их рабское повиновение и черную работу, что они делали для нас.
Сверху провели расследование. Кое-кто из ребят во всём признался, и старший преподаватель выявил меня как главу всего заговора. Он рассвирепел, но проявил опаску, я мог бросить ему вызов. Я не стал ему ничего рассказывать, но онсам всё знал и так, о системе дедовщины, о её порочном основании, и он очень боялся, что какие-нибудь подробности могут просочиться к родителям. Он, должно быть, знал, что такие вещи случаются во многих частных школах во всех странах, говорят, что они весьма распространены в английских так называемых государственных школах.
Однако он стал действовать так, как будто бы никакого скандала не было. Не знаю, как уж он там поступал, но он заставил меня присутствовать при порке виновников и запретил дедовщину. Я настолько растерялся, что готов был подвергнуться любому наказанию, но всё обошлось и так. Мой первый опыт в разгребательстве грязи сошёл мне даром.
Лучше всего мне запомнилось наказание, которое я получил за то, что напился сам и споил почти половину училища. В результате получилось нечто хорошее и нечто плохое... я изменился.
Глава ХIV С ГЕРОИЗМОМ ПОКОНЧЕНО
Наполеон во мне кончился так же, как и сам император в заключении. Как лидеру мне нужно было было завоёвывать мир, и когда дедовщина провалилась, я вместе со своими последователями ударился в пьянство. Раньше у меня была привычка питьтолько во время каникул в Сакраменто, в Сан-Матео я был трезвенником, в некотором роде вел двойной образ жизни. Когда я вернулся в училище в последний класс, я был пьян, хоть и не настолько, насколько казался. Я вполне мог взять себя в руки и быть трезвым в присутствии начальства, но прикидывался совсем пьяным в присутствии ребят, которые настолько изумлялись, восхищались и завидовали, что мне пришло в голову укоренить эту привычку в училище.
Поджидая подходящее время, я занялся пропагандой. И это было трудной работой.
Какой-то другой вожак где-то услышал проповедь против религии, он привёз с собой много литературы, к примеру, книгу лекций Боба Ингерсола, и вскоре все ребята с жаром занялись обсуждением положений разоблачённой религии. Мне это очень не нравилось, я старался держаться подальше от них, но это было повсеместно, и мне пришлось кое-что послушать. И так как я не вмешивался в дискуссию, а только слушал, то почти уверовал в это. И в самом деле я был, пожалуй, единственным, кто подходил непредвзято к проблемам, которые вызывали сомнения в то время. Но мне нужно было удержать свое лидерство, я не мог уступить всеобщей мании поисков истины и стоял на своём. Я выступал за пьянство в качестве решения всех подобных проблем, и наконец, когда пыл дискуссий поостыл, мою пропаганду, наконец, услышали и рассмотрели. Практический вопрос затмил все академические религиозные проблемы, а именно: где доставать выпивку, чтобы напиться? Я сказал, что это моя забота. Но всё оказалось не так просто, как мне думалось. Никто из торговцев не решался продавать спиртное в достаточных количествах школьникам, и мне просто-напросто отказывали безо всяких разговоров во всех салонах. Но как и все великие вожди я нашёл себе помощников, которые могли делать то, что я не мог сделать сам. Один паренёк, который не совсем охотно присоединился к "заговору против доброго имени нашего училища", когда, наконец, стал своим, сообщил, что может достать выпивку. Я думал о роме и конфете, он же имел в виду пиво. Время от времени мимо училища проезжала пивная телега, и он договорился, что в следующую субботу в определённое место будет доставлен бочонок пива. Мы собрались там, человек двадцать-тридцать, хотели придти ещё больше, но мы, старшие ребята, не пустили их. Помнится, как младшие ребята плакали и негодовали по поводу того, что мы закрываем им эту дорогу к дьяволу. Но мысказали им, что возьмём их с собой, когда они подрастут, а сами отправились на встречу с торговцем пивом.
Тот приехал, открыл бочонок и дал нам жестяную банку "за счёт заведения". День был тёплым, поле наше было далеко от училища, и не так-то просто было утолить жажду одной-единственной банкой. Мы пили и пили, круг за кругом, и затем, когда откатили пустой бочонок в укромное место, надо было видеть наше состояние. Не знаю уж, то ли мы так шумно вели себя, позже говорили, что какой-то недовольный мальчуган донёс на нас в отместку, во всяком случае, когда мы возвращались домой, нас ожидала большая толпа зрителей. Среди неё было несколько учителей.
Последовала порка, лекции и проповеди о воздержании, болели животы, но после этого пьянства в училище больше не было, по крайней мере в моё время. Наказали нас всех, а меня, как Наполеона, лишили шпаги и капральского звания и послали в одиночный карцер на двадцать два дня. Когда-то раньше ещё одного курсанта в истории училища посадили в карцер на двадцать один день. Меня следовало вписать в историю училища, как понёсшего самое длительное наказание, отсюда двадцать два дня.
Наказание оказалось для меня благодатью. Я много читал. Мне разрешали брать книги, но не романы, а книги по истории и прочие солидные труды. Среди них оказался том энциклопедии с массой статистических выкладок. А попросил, чтобы мне далистатью по пьянству, и мне её дали. Там я выяснил то, что запомнилось навсегда, не только пустая трата ресурсов и глупость пьянства, но и тщеславие, присущее ему. Я усвоил это потому, что и сам смутно сознавал напускной характер своего пьянства, это было позёрство, и когда я заметил, что и у взрослых мужчин это происходило так же, вся романтика улетучилась, как улетучилась она из политики, скачек и прочих иллюзий. После этого я уж не получал удовольствия от выпивки, я стыдился её, как и тогда, когда оказался глупцом в тотализаторе.
Была ещё одна глава в религии, которая дала мне понять, как много людей, взрослых людей, всегда льнёт к той религии, которая преобладает в данный момент.
Это дало пищу моим сомнениям, я попросил другие книги, и мне беспечно разрешили читать их: Герберта Спенсера, Дарвина и прочих. Но больше всего меня потрясла тематика войны. Та книга, теперь уж не помню её названия, самая неподходящая для мальчиков, раскрыла мне идиотскую пустую трату всего, что представляла собой история всех войн в истории человечества, и я потребовал бумагу и карандаш. Мне надо было написать речь для выпускного вечера и я написал её на основе той книги о никчёмности войны. Но я не написал тогда заключения, хоть и чернового, но поучительного, о том, что люди, высшие взрослые существа, которых я всегда уважал, были и остаются самыми беспробудными дураками, которые недостойны почитания мальчика, даже такого паренька как я. В глубине души я давно уже чувствовал, что они представляют себе жизнь неправильно, что не могут объяснить многое потому, что не понимают его, и теперь я осознал, что если уж хочу чему-либо выучиться, то мне надо найти знающих учителей, и даже при этом самому надо быть поосмотрительней.
- Всё это ненужная лишняя работа ради тебя, а ты лежишь себе в чистоте и уюте в моей мягкой постели, пока я тут уродуюсь для тебя, - вот что сказала она мне тогда, а теперь, рассказывая матушке об этом, она просто усмехнулась подобно Джиму, как будто бы ей это даже нравилось.
А самой тревожной темой для меня и отца, самой весёлой для Джима, и наиболее счастливой для матушки и г-жи Нили была тема того, что они называли "действенностью молитвы". Как только они затронули её, отец вовлёк г-на Нили в обсуждение погоды, положения на рынке и будущего сельского хозяйства. Джим слушал дам, и мне пришлось тоже, и мы услышали, как они сравнивают часы, в которые я молился. Мать сообщила ей, что видела меня на коленях около девяти часов вечера, так как в это время я ложился спать, а г-жа Нили точно знала час, так как в записях сестры было сказано, что кризис прошёл вскоре после девяти.
Главным же доказательством было то, что г-жа Нили ощутила облегчение, как будто бы чья-то рука сняла с неё большой груз, и с этого времени она стала чувствовать себя лучше. Джим стиснул мне под столом колено и улыбнулся, не знаю уж для чего, то ли выразить своё одобрение ... или по другому поводу.
Когда уже к вечеру мы запрягли лошадей и поехали домой с коляской набитой свежими яйцами, овощами, фруктами, пирогами и прочими дарами, все посчитали, "что прекрасно провели время".
К тому же была договорённость, что в будущем в наш дом будут регулярно доставляться все те продукты, которые г-н Нили вывозил на рынок. Они также заключили большой контракт на сено и зерно. И с тех пор семья Нили, кто-нибудь из нихпримерно раз в неделю появлялся у нас в доме, и иногда оставался у нас или же приходил снова к обеду.
Обе семьи подружились на всю жизнь и продолжали связи даже после того, как я уехал учиться в колледж. Г-жа Нили заболела и умерла, когда я был в Германии.
Мне телеграфировали и просили спасти её, я попытался, но не сумел. В это время я уж больше не молился, но ради г-жи Нили сделал это, и она об этом знала. Но всё было напрасно. Г-н Нили совсем извёлся по поводу её здоровья. Он сильно постарел, продал ферму и переехал в город, а что стало с Джимом, я не знаю. Отец взял на себя управление его незначительными сбережениями, устроил его в пансионат, где нужно было платить такую часть из его капитала, которого должно было хватить на столько-то лет,месяцев и дней. Но конечный срок беспокоил его, и отец написал мне, попросил оформить письменное обязательство о том, что после того, как его средства кончатся, я буду содержать его до конца жизни. Я так и сделал, и кажется г-н Нили перестал тревожиться. Но умер он как раз в то время, как деньги кончились, хоть и заверял отца, который перед смертью навещал его почти каждый день, что он согласен принятьсодержание от меня, но я ведь должен-то ему всего лишь несколько недель... за всё то хорошее, что он сделал для меня, он и г-жа Нили.
Г-жа Нили так и не узнала, что я стал выпивать и с широкой дороги к храму свернул на узенькую тропинку в ад. В Сакраменто переехала одна семья с мальчиками с восточного побережья, Саутуорты, и они увлекли меня и мою команду хотя бы только потому, что мы презирали их и старались навредить им. Они хорошо одевались. "Мы же, простые парни", вообще игнорировали одежду, а поскольку носить всё-таки что-то надо было, то предпочитали простецкую одежду, которую носили фермеры, вакеро и ковбои. Ребята Саутуорты мозолили нам глаза, они носили восточную одежду, такую, как мы видели в иллюстрированных газетах с востока, к тому же они не стеснялись и не стыдились её. Мальчики могут одновременно презирать и любить, пренебрегать и тайно ненавидеть кого-либо и в то же время любить, они не так последовательны как взрослые. Мы собрались и задумались, что можно сделать, и порешили, раз они так свободно носят хорошую одежду, то, наверное, не могут ездить верхом. Мы посадим их на коня и собьём с них немного спеси.
Лошадь матушки была очень своенравной, она была спокойна с ней, но просто зверела под мальчиком. Мы называли её Желтая Молния. Я однажды спросил Эрни Саутуорта, не хочет ли он покататься с нами как-нибудь верхом. Он вежливо ответил, чтоблагодарит за приглашение. И вот мы уселись на лошадей после школы и поехали к дому Саутуортов, я на своём жеребёнке, ведя в поводу Жёлтую Молнию.
Подсадили Эрни на коня, который, как мы и предполагали, взвился и ускакал прочь.
Нам пришлосьскакать следом за во весь опор несущимся мальчиком, шляпа у него слетела, курточка надулась ветром, лицо побледнело. Молния поскакала на нашу улицу, завернула так быстро, что он чуть ли не свалился и прямиком понеслась к конюшне. Конь скакал так бешено, что не сумел завернуть в проулок. Он попытался сделать это, но проскочил и попал на столб у дороги. Он остановился как дикая лошадь, пара-тройка ужасных рывков, и сбросил Эрни Саутуорта у столба, тот упал на руки и колени.
Когда мы подскакали, поймали Молнию и спешились, чтобы полюбоваться на гнев и раны восточного паренька, тот поднялся и ... извинился. Он вовсе не собирался пускать лошадь таким образом, не ожидал просто такого резкого старта, он сейчас попробует снова и надеется, что получится лучше. Но линчевать паренька таким образом было совсем неинтересно. Мы признались, что подстроили всё это, приняли паренька в свою ватагу и сразу же отправились обмывать это дело.
Никто из писателей-психоаналитиков не может угадать или проследить психологию нашего падения. Только мальчишки могут полностью постигнуть логику всего этого.
Поскольку Эрни Саутуорт сумел выйти из положения с непокорной лошадью, он должен был стать одним из нас, а так как он одевался хорошо и нам надо было держаться вместе, то и нам пришлось позаботиться о своей одежде. Став пижонами, мы не очень-то следовали моде с "востока" (что в Калифорнии означает восточнуючасть США), а шли несколько впереди её, копируя те модели, которые изображались в комических еженедельниках. Нам они представлялись более выразительными, чем выкройки и рисунки модельеров. Когда ты должным образом одет, то и поступать надо соответственно одёжке. И мы отправились на танцы и по девочкам. Теперь мир женщин, танцев и моды - это самостоятельный мир со своими идеалами и героями.
Героем нашего нового мира был парень чуть постарше нас, который хорошо танцевал, одевался и умело разговаривал. Девушки увивались около него потому, что на следующий после танцев день он умело и подробно рассказывал девочкам, как была одета та или иная красавица бала. Нам хотелось подражать ему, но мы не умели описывать дамские наряды, так что нам пришлось имитировать некоторые другие его поступки. И самым простым из этого была привычка отправляться в салон, стать у бара и устроить выпивку. Мы танцевали, пижонили и беседовали, но выпивка была главным, таким же тщеславным занятием, как гуртование скота или охота на бобров, но не менее увлекательным. Однажды, к примеру, когда я шатаясь (несколько больше, чем следовало), отошёл от стойки, то услышал как один завсегдатай говорил другому:
- Эти ребята не слабо поддают, не так ли?
Это было здорово. Но ещё лучше был ответ второго забулдыги:
- Да, - сказал он, - но каково видеть, как молодые ребята катятся по наклонной в преисподнюю.
Глава XIII НАПОЛЕОН
Пьяницей я стал так же, как раньше был рыцарем, охотником и проповедником, ненадолго и не со всей душой, но с большой долей воображения. Желудок спас мне сердце. Я терпеть не мог того, что пил, мне от этого было плохо. Если бы можно было пить пиво, или содовую, или лимонад, то питьё мне нравилосьбы, но подумать только о том, чтобы подойти к бару, поставить ногу на подставку, по-свойски облокотившись на отполированный поручень... как мужчина... и затем заказать у бармена содовую с мороженым! Невозможно! Так не делают. Пиво - да, но ведь пиво пьют тогда, когда хочется пить, а мне-то пить не хотелось. Я катился в ад, и никто бы не заметил и не пожалел мою меланхолическую судьбу, если бы я заказал что-нибудь иное, кроме мордоворотного, тошнотворного пойла, которое тогда было в моде у "плохих мужчин": ром с конфетой. Именно это заказывал наш идеал, Уилл Росс, блестящий молодой человек, по случаю падения которого горевал весь город.
Поэтому и мы заказывали ром с конфетой, крепились и проглатывали его как микстуру, кроме тех случаев, время от времени, когда никто не смотрел, выплёвывали. Я преуспевал в этом, хоть меня несколько раз и ловили, но рисковать стоило. Тот, кому удавалось срыгнуть больше всех, мог выдержать больше остальных, а мужская игра состояла в том, чтобы споить друг друга.
- Видишь вон того парня? - однажды услышал я, как один гуртовщик говорил другому, и мы все посмотрели на молодого банковского клерка, который к тому же ещё блестяще играл в биллиард. - Так вот, сэр, продолжил гуртовщик, - этот болван может выпить больше чем вагон напоенного скота.
Если бы только такое сказали обо мне!
Но мы все боялись отцов. Было хорошо известно, что они "задают жару" тому сыночку, который катится в ад, и именно на этом участке пути мы и находились.
Некоторых ребят даже выгоняли из дому, а ведь они были самыми заядлыми и способнейшими пропойцами. Мне же дома никогда не везло. Отец всё никак не оправдывал моих ожиданий. Когда он узнал, "чем я занимаюсь", то вовсе "не взвился как змей", и это его вовсе не потрясло.
Однажды вечером, когда я как обычно вернулся домой поздно, он вошёл ко мне в комнату в ночном халате, бледный и молчаливый, понаблюдал, как я без единого слова разделся и плюхнулся в постель.
- И в чём дело? - тогда спросил он.
- Ни в чём, - старательно и чётко ответил я.
- Ну да, понятно, ни в чём, - продолжил он. - У тебя всегда всё ни в чём, но какого рода это твоё ничто? Если так пойдёт дальше, то уже будет кое-что, нечто глупое, конечно, но если будешь продолжать так дальше, то приучишься пить, и тебе это понравится.
Так он, оказывается знает, в самом деле всё понимает. И как это только ему удалось узнать об этом больше... больше меня? Меня это раздосадовало и унизило, но мне так хотелось спать. Он заметил это и, презрительно хмыкнув, оставил меня в покое. Он никогда больше не возвращался к этой теме. Однако, он стал действовать.
Однажды он заявил, что я буду учиться в частной школе, в военном училище в Сан-Матео, городке к югу от Сан-Франциско. Я просто ликовал...такая перемена в жизни. Насколько я помню, он привёл следующие доводы: я не перешёл в следующий класс в неполной средней школе, не мог попасть в среднюю школу, не отсидев второй год в том же классе, и, очевидно, сам по себе не смогу заниматься дома.
Мне, видно, нужна была такая школа, где дисциплина достаточно жёсткая, где меня просто заставят заниматься. Здесь, дома, я слишком разболтался, здесь я чувствую себя слишком вольготно. Следовательно придётся идти в военное училище.
Итак, я ликовал. Мой новый приятель, Эрни Саутуорт, уже давно превосходил нас в одном отношении. Он знал всё о Наполеоне. Я тоже знал кое-что о Наполеоне и Ричарде Львиное Сердце, о графе Монте-Кристо и множестве других рыцарей. Я знал кое-что о многих подобных им знаменитостях, которым можно было подражать:
поэтах, ковбоях, охотниках, проповедниках. Интересы мои были разбросаны, роли были разноплановы, как у простого актёришки. У Эрни же был один постоянный, высокий идеал, герой, Наполеон Бонапарт. И когда он, на своём старом белом коне, начинал рассказывать нам о великом современном завоевателе, мы затихали в ужасе, вдохновлённые, но покорные. Ибо Эрни, в отличие от нас остальных, сам не был Наполеоном, он только следовал за ним в качестве маршала, или солдата с маршальским жезлом в ранце... на почтительном расстоянии позади, но смелый, обожающий, покорный.
И когда затем выяснилось, что он, Эрни, поедет на восток и будет учиться стоматологии, а я поеду на запад, и из меня будут делать Наполеона, восстановилось моё счастливое превосходство. Большинство других ребят из моей ватаги собирались идти работать или же продолжать учёбу в средней школе. Они завидовали мне и пришли вместе с девочками и членами моего семейства устроить мне проводы, которые оказались, таким образом, для меня счастливыми.
"Поступление" в училище считалось отличием и приключением.
Мне было в то время лет пятнадцать, но я совсем не думал о том, что мне придётся изучать в училище, кроме, разумеется, военного дела. Когда же я попал туда, то узнал, что мальчишки, все в такой новёхонькой серой форме, терпеть не могли эту форму и всё, что относится к военной стороне этого заведения. Не знаю уж, прикидывались они таким образом или нет, по крайней мере со мной это было так, так как я просто обожал тот порядок и дисциплину. Мой скрытый энтузиазм не пропал даром, и вскоре меня произвели в капралы и даже больше того, меня назначили руководителем строевой подготовки для младших, и всё своё время в училище я обучал молодёжь тактике. Тем временем я читал книги о Наполеоне так, как если бы я читал о своём собственном будущем.
Мне запомнилось это а также многое из того, что читал в частном порядке, я продолжал своё самообразование своим мальчишеским образом. Но что-то не припомню, чем же отличалась программа училища от программы той школы, в которую я ходил дома. Это было в то время довольно хорошее училище, возможно, лучшая из так называемых частных школ в штате, где и государственные школы были лучшими.
Но при этом, насколько мне помнится, не предпринималось никаких попыток заинтересовать нас в изучении этих предметов. Это была работа, и поэтому наш ум свободно блуждал в наших играх, любопытстве и увлечениях. Я не преуспевал в тех играх, которые культивировались в училище: футбол, бейсбол, шарики, волчки, зайцы и гончие. Так как я слишком много увлекался верховой ездой, то мускулы для бега и проворства оставались неразвитыми. Я жалел, что нельзя привести в училище своего коня, и показать великим игрокам в бейсбол и футбол, что и я могу кое-что показать им тоже... кроме, конечно, муштры. Единственный приз, который мне удалось получить в спорте, я получил случайно.
Однажды мы играли в зайцев и гончих. Я бежал с зайцами, и так как надо мной давно уж посмеивались, то решил хоть разок не отставать от ведущих. Примерно через милю я стал сдавать. Мне стало очень плохо, казалось, вот сейчас упаду и умру. Я уже стал представлять себе, как меня мёртвого несут назад в училище. Но тут впереди я увидел здоровенный дуб, решил добраться до него, и к собственному изумлению, когда тот уже был совсем рядом, меня вдруг прошибло потом, дыханье освободилось, я помчался вперёд вместе с лидерами и закончил бег с ощущением, что могу бежать ещё сколько угодно. Они тоже удивились этому, но объяснить ничего не смогли. Так я обрёл второе дыхание, и впоследствии в расчёте на него я всегда выбирал бег на длинные дистанции.
Но я все же тосковал, хоть и не по дому, а по лошади и своей ватаге, по сельским забавам и прерванной карьере пьяницы. Были, однако, и каникулы. Мой жеребёнок теперь уже вырос и повёз меня к моим старым друзьям, к обходчику моста,в семью Нили и ко всем остальным. И это было лучшее в моей жизни. Всё естественно, не надо притворяться, кроме того, что я не смог сказать г-же Нили, что, если я и не совсем отказался, то почти совсем забыл о желании стать проповедником. Я рассказывал ей о службе в епископальной церкви у себя в училище. Она мне скорее нравилась, как нравилась и муштра. У меня, наверное, выработался вкус к ритуалу.
Но для мужчин в семействе Нили и для остальных моих взрослых друзей я стал тем, чем и был на самом деле, просто одним из школьников, единственное отличие от которых состояло в том, что как-нибудь я всё-таки стану великим человеком. Но вероятнее всего и все остальные школьники отличались тем же.
Отец, который хорошо знал меня, выудил у меня или моих учителей в Сан-Матео достаточно материала, чтобы придумать противоядие. Чтобы усилить мой интерес к училищу, он посоветовал мне кроме книг о Наполеоне прочитать "Тома Брауна в Рагби". И это как-то подействовало. Он, разумеется, и рассчитывывал, что я стану подражать Тому Брауну. Но у нас в училище это было трудно. У нас не было дедовщины. Я попытался было создать её, и большие мальчики поддержали меня, но младшие стали возражать. Они как-то по-снобистски противились тому, чтобы чистить нам сапоги, быть на побегушках и в остальном превращаться в наших слуг.
Требовалась сила, и счастливый случай усилил мою власть.
Дисциплина в училище походила на кадетсткую. Дежурный отвечает за порядок в течение суток. Однажды ночью, будучи дежурным, я услышал какой-то шум в одной из спален и, проскользнув туда, застал нескольких ребят вне постели. Там были и посторонние ребята. Угрожая наказанием, я выудил у младших ребят признание и раскрыл старую, хорошо организованную систему проституции. Возглавлял её один парень, сын генерала. У него в качестве белых рабов было большое число маленьких ребят, которым он платил пирожными, конфетами и ссуживал их на ночь.
Тут-то мне и представилась возможность ввести систему дедовщины. Я собрал старших в своей ватаге. Некоторые из них признались, что они так же виноваты, как и их подчинённые, но те, кто был непричастен к этому преступлению, осуществили наш заговор. Мы сделали своими шестёрками молодых преступников. Это было интересно. Это было в некотором роде царство террора, и мы, тираны, настолько наслаждались своей властью, что как и взрослые, стали злоупотреблять ею. Мы даже не скрывали от преподавателей их рабское повиновение и черную работу, что они делали для нас.
Сверху провели расследование. Кое-кто из ребят во всём признался, и старший преподаватель выявил меня как главу всего заговора. Он рассвирепел, но проявил опаску, я мог бросить ему вызов. Я не стал ему ничего рассказывать, но онсам всё знал и так, о системе дедовщины, о её порочном основании, и он очень боялся, что какие-нибудь подробности могут просочиться к родителям. Он, должно быть, знал, что такие вещи случаются во многих частных школах во всех странах, говорят, что они весьма распространены в английских так называемых государственных школах.
Однако он стал действовать так, как будто бы никакого скандала не было. Не знаю, как уж он там поступал, но он заставил меня присутствовать при порке виновников и запретил дедовщину. Я настолько растерялся, что готов был подвергнуться любому наказанию, но всё обошлось и так. Мой первый опыт в разгребательстве грязи сошёл мне даром.
Лучше всего мне запомнилось наказание, которое я получил за то, что напился сам и споил почти половину училища. В результате получилось нечто хорошее и нечто плохое... я изменился.
Глава ХIV С ГЕРОИЗМОМ ПОКОНЧЕНО
Наполеон во мне кончился так же, как и сам император в заключении. Как лидеру мне нужно было было завоёвывать мир, и когда дедовщина провалилась, я вместе со своими последователями ударился в пьянство. Раньше у меня была привычка питьтолько во время каникул в Сакраменто, в Сан-Матео я был трезвенником, в некотором роде вел двойной образ жизни. Когда я вернулся в училище в последний класс, я был пьян, хоть и не настолько, насколько казался. Я вполне мог взять себя в руки и быть трезвым в присутствии начальства, но прикидывался совсем пьяным в присутствии ребят, которые настолько изумлялись, восхищались и завидовали, что мне пришло в голову укоренить эту привычку в училище.
Поджидая подходящее время, я занялся пропагандой. И это было трудной работой.
Какой-то другой вожак где-то услышал проповедь против религии, он привёз с собой много литературы, к примеру, книгу лекций Боба Ингерсола, и вскоре все ребята с жаром занялись обсуждением положений разоблачённой религии. Мне это очень не нравилось, я старался держаться подальше от них, но это было повсеместно, и мне пришлось кое-что послушать. И так как я не вмешивался в дискуссию, а только слушал, то почти уверовал в это. И в самом деле я был, пожалуй, единственным, кто подходил непредвзято к проблемам, которые вызывали сомнения в то время. Но мне нужно было удержать свое лидерство, я не мог уступить всеобщей мании поисков истины и стоял на своём. Я выступал за пьянство в качестве решения всех подобных проблем, и наконец, когда пыл дискуссий поостыл, мою пропаганду, наконец, услышали и рассмотрели. Практический вопрос затмил все академические религиозные проблемы, а именно: где доставать выпивку, чтобы напиться? Я сказал, что это моя забота. Но всё оказалось не так просто, как мне думалось. Никто из торговцев не решался продавать спиртное в достаточных количествах школьникам, и мне просто-напросто отказывали безо всяких разговоров во всех салонах. Но как и все великие вожди я нашёл себе помощников, которые могли делать то, что я не мог сделать сам. Один паренёк, который не совсем охотно присоединился к "заговору против доброго имени нашего училища", когда, наконец, стал своим, сообщил, что может достать выпивку. Я думал о роме и конфете, он же имел в виду пиво. Время от времени мимо училища проезжала пивная телега, и он договорился, что в следующую субботу в определённое место будет доставлен бочонок пива. Мы собрались там, человек двадцать-тридцать, хотели придти ещё больше, но мы, старшие ребята, не пустили их. Помнится, как младшие ребята плакали и негодовали по поводу того, что мы закрываем им эту дорогу к дьяволу. Но мысказали им, что возьмём их с собой, когда они подрастут, а сами отправились на встречу с торговцем пивом.
Тот приехал, открыл бочонок и дал нам жестяную банку "за счёт заведения". День был тёплым, поле наше было далеко от училища, и не так-то просто было утолить жажду одной-единственной банкой. Мы пили и пили, круг за кругом, и затем, когда откатили пустой бочонок в укромное место, надо было видеть наше состояние. Не знаю уж, то ли мы так шумно вели себя, позже говорили, что какой-то недовольный мальчуган донёс на нас в отместку, во всяком случае, когда мы возвращались домой, нас ожидала большая толпа зрителей. Среди неё было несколько учителей.
Последовала порка, лекции и проповеди о воздержании, болели животы, но после этого пьянства в училище больше не было, по крайней мере в моё время. Наказали нас всех, а меня, как Наполеона, лишили шпаги и капральского звания и послали в одиночный карцер на двадцать два дня. Когда-то раньше ещё одного курсанта в истории училища посадили в карцер на двадцать один день. Меня следовало вписать в историю училища, как понёсшего самое длительное наказание, отсюда двадцать два дня.
Наказание оказалось для меня благодатью. Я много читал. Мне разрешали брать книги, но не романы, а книги по истории и прочие солидные труды. Среди них оказался том энциклопедии с массой статистических выкладок. А попросил, чтобы мне далистатью по пьянству, и мне её дали. Там я выяснил то, что запомнилось навсегда, не только пустая трата ресурсов и глупость пьянства, но и тщеславие, присущее ему. Я усвоил это потому, что и сам смутно сознавал напускной характер своего пьянства, это было позёрство, и когда я заметил, что и у взрослых мужчин это происходило так же, вся романтика улетучилась, как улетучилась она из политики, скачек и прочих иллюзий. После этого я уж не получал удовольствия от выпивки, я стыдился её, как и тогда, когда оказался глупцом в тотализаторе.
Была ещё одна глава в религии, которая дала мне понять, как много людей, взрослых людей, всегда льнёт к той религии, которая преобладает в данный момент.
Это дало пищу моим сомнениям, я попросил другие книги, и мне беспечно разрешили читать их: Герберта Спенсера, Дарвина и прочих. Но больше всего меня потрясла тематика войны. Та книга, теперь уж не помню её названия, самая неподходящая для мальчиков, раскрыла мне идиотскую пустую трату всего, что представляла собой история всех войн в истории человечества, и я потребовал бумагу и карандаш. Мне надо было написать речь для выпускного вечера и я написал её на основе той книги о никчёмности войны. Но я не написал тогда заключения, хоть и чернового, но поучительного, о том, что люди, высшие взрослые существа, которых я всегда уважал, были и остаются самыми беспробудными дураками, которые недостойны почитания мальчика, даже такого паренька как я. В глубине души я давно уже чувствовал, что они представляют себе жизнь неправильно, что не могут объяснить многое потому, что не понимают его, и теперь я осознал, что если уж хочу чему-либо выучиться, то мне надо найти знающих учителей, и даже при этом самому надо быть поосмотрительней.