Столяров Андрей. Я - Мышиный король

   Все было понятно.
   - Железо взял? - сумрачно спросил Карл.
   Я кивнул.
   Под железом он подразумевал металлический толстый брусок, который я таскал с собой в последнее время. Чтобы, значит, удар кулака был сильнее.
   Я надеялся, что воспользоваться им не придется.
   - А у меня - цепочка от велосипеда, - похвастался Карл. - Тоже - вещь неплохая... Проскочим, наверное... Ну что, поехали?..
   Однако, проскочить нам все-таки не удалось.
   Когда мы выкатились в вестибюль, полный писка девчонок и копошащейся малышни, и, как будто два ледокола, оставляя за собой очищенное пространство, устремились к парадной двери, заклиненной уголком кирпича, то, как назло, в пустоватом проеме ее выросла фигура Директора, и похожие на лопаты, расставленные руки его чуть было не приняли нас в свои объятья.
   И Абракадабр, присевший на задние лапы, предупреждающе тявкнул.
   - Прежде всего, здравствуйте! - сказал Директор.
   А когда мы резко затормозили, чуть было не врезавшись в гербовые пуговицы мундира, и в свою очередь, тоже, отступив на шаг, быстро и невнятно поздоровались, едва удерживая дыхание, то он несколько приосанился и поднял выше лба строгий указательный палец:
   - Я надеюсь, что вы осознаете всю важность наступившего в нашем обществе нового исторического этапа?
   - Осознаем! - бодро сказали мы с Карлом.
   - А, надеюсь, вы понимаете, что этот новый этап требует от нас нового общественного мышления?
   - Понимаем, - сказали мы с Карлом.
   - И, наверное, вы уже определили свои задачи в построении и совершенствовании порядка, который приведет нас к эпохе всеобщего процветания?
   - Еще вчера! - сказали мы с Карлом.
   А Абракадабр снова тявкнул.
   Тогда Директор опустил палец и немного выпятил грудь как будто находясь на трибуне.
   - Я очень рад, что мои ученики ощущают свою ответственность перед обществом. Значит, я не зря пробуждал в вас чувство гражданского долга. Идите, и приложите все свои силы для выполнения этих благородных намерений.
   После чего он прошел между Карлом и мной и с шизофренической важностью начал подниматься по лестнице - отдуваясь и неся на нетвердых ногах деревянную спину.
   Выделялись две пуговицы, пришитые к фалдам мундира. А лампасы на брюках синели бархатистой отпаренностью.
   И повиливал обрубок хвоста у степенного Абракадабра.
   - Придурок школьный! - довольно-таки внятно сказал Карл.
   Я был с ним абсолютно согласен.
   Директор задержал нас не более, чем на полминуты, но как раз этих несчастных, задрипанных тридцати секунд нам теперь катастрофически не хватало. Потому что когда мы, наконец, выскочили из проклятого вестибюля и, не разбирая, где грязь, а где доски, кое-как положенные между кочками, будто сумасшедшие, сломя голову ринулись к спасительным чугунным воротам, перекошенные створки которых увязли в липкой земле, то, еще не пробежав и половины необходимого расстояния, убедились, что у створок уже, как бдительная охрана, находятся и Косташ, и Мымра и Радикулит, а, немедленно оглянувшись, увидели щекастого дона Педро - будто каланча, надвигающегося на нас от школы.
   До чего противная, глупая и самодовольная была у него рожа, расползающаяся в ухмылке.
   Меня прямо-таки всего передернуло.
   А дон Педро, заметив мою слабину, замычал, точно буйвол, и, кажется, расплылся еще сильнее.
   - Кранты! - крикнул он, молотя воздух громадными, обросшими мясом ручищами. - Все, ребята, ложись на землю и проси пощады!..
   Нам, по-видимому, только это и оставалось.
   Карл, во всяком случае, уже получил удар по скуле и теперь быстро пятился, прикрываясь от Косташа выставленными вперед кулаками, а Бамбина и Радикулит заходили к нему со спины, намереваясь, по-видимому, как следует врезать. Причем, ладони у Радикулита были, наверное заранее, обмотаны тряпками, а Бамбина подбрасывал в правой руке довольно объемистый гладкий камень.
   Вероятно, в противовес той цепочке, которой размахивал Карл.
   И вдобавок рябая хитрая Мымра, растопырившись, как каракатица, выползшая на сушу, осторожно подманивала меня обрубками жирных пальцев:
   - Ну, иди сюда, иди, мой козленочек ... Что ты задумался?..
   Драться она умела ничуть не хуже Радикулита.
   Но не Мымра представляла для меня первоочередную опасность.
   Первоочередную опасность представлял надвигающийся, как бульдозер, дон Педро.
   Кулачища его вращались уже в непосредственной близости от меня, а квадратные редкие зубы выдвинулись вперед вместе с челюстью:
   - Иди сюда, мой козленочек!..
   Изловчившись, я ударил его рукой, в которой был зажат мокрый кусок железа, но с таким же успехом можно было ударить кирпичную стенку: плотное, из широких костей туловище дона Педро даже не покачнулось, он лишь заулыбался еше сильнее, как будто обрадовавшись, и - немедленно, точно фугасная бомба попала мне в голову: вспыхнуло пламя боли, и я отлетел, наверное, метров на полтораста.
   Черная, пропитанная водой земля оказалась вдруг у самого носа.
   - Держись! - крикнул мне Карл.
   Но держаться я был просто не в состоянии. Голова у меня гудела, как вдаренный колокол, а в локтях и в коленях ощущалась безнадежная слабость.
   Я едва сумел выпростаться из липкой грязи.
   Между тем, дон Педро медленно надвигался.
   И вот в этот момент, когда казалось, что все уже кончено, что спасения нет и что нас сейчас отметелят, как жалких цуциков, я вдруг увидел нечто бронзовое, сверкающее, непомерной громадой поднявшееся за спиною у Косташа, и уже в следующее мгновение услышал пронзительный крик отпрянувшего в сторону Радикулита:
   - Атас, ребята!..
   Мощная, закованная в латы фигура вырастала над нами.
   Ярко горели наплечники и блистал ятаган, вращающийся над головой.
   А с литого, немного выпуклого панциря на груди, словно глаз божества, багровело петушиное око.
   И позвякивала массивная цепь, перекрученная на манер аксельбанта.
   - Хэрр!..
   Видимо, этот был тот самый, лыка не вяжущий сарацин, что еще минут пятнадцать назад чуть ли не на четвереньках ползал по территории школы. Видимо, драка его возбудила, и он решил померяться силами.
   На ногах он держался, в общем, довольно уверенно.
   - Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..
   - Ребята, сматываемся!..
   Нас разбрызгало во все стороны, как воробьиную стаю.
   Лично я, например, обнаружил, что наяриваю, как помешанный, посередине проезжей части, отвисающий тяжелый портфель хлопает меня по ногам, а лицо заливает пот, словно я только что выскочил из парилки, слева от меня, вывешивая язык, несется обезумевший Карл, а в другой конце улицы, действительно, как воробьи, улепетывает, сверкая подошвами, команда Косташа. Причем, самым последним, конечно, бежит дон Педро, и массивные трехпудовые сапоги его бухают по мостовой, точно каменные.
   Даже сарацин, уже несколько отстающий, но упорно размахивающий над головой кривым ятаганом, производил, по-моему, меньше шума.
   Этакое слоновое: бум!.. бум!.. бум!..
   В общем, хорошо, что нас таким образом раскидало.
   Мы влетели во двор, соединяющийся с двумя другими помоечным узким проходом и, попетляв для верности между сараями, где хранились в поленницах оставшиеся после зимы дрова, не сговариваясь, затормозили у коробки полуразрушенного гаража, крепкая бетонная стенка которого отгораживала нас и от двора и от улицы.
   Карл сейчас же привалился к ее неровной поверхности и, держась обеими перепачканными руками за грудь, шумно выдохнул, по-моему, даже синея от ненависти:
   - Ну, Радикулит, сволочь поганая!.. Видел у него какой камень? Ну, я его подловлю как-нибудь - один на один!.. Ну допрыгается... Я его разукрашу!.. - а затем, обтерев лицо и стряхнув с руки крупные капли пота, неожиданно обратил ко мне черные, близко посаженные глаза, загоревшиеся вниманием и странно остановившиеся. - Слушай, у меня тут к тебе... такой разговор... Вот твой онкель* Франц... Ты его... давно видел?..
   - Давно, - ответил я, мгновенно насторожившись.
   - Ну и как он?.. Чем сейчас занимается?..
   - Откуда я знаю...
   - Но вы... в общем... поддерживаете с ним какие-то отношения?..
   - Никаких отношений! - жестко отрезал я.
   - А бывает, что он... появляется у вас на квартире?..
   - Очень редко.
   - А почему?
   - Мать его совершенно не переносит.
   - А на днях он... случайно... не заходил?
   - Да, вроде бы, нет... А в чем, собственно, дело? -----------------------------------------------------------
   * онкель(немецк.) - дядя.
   Честно говоря, мне эти вопросы не нравились. Карл, однако, и не думал мне ничего объяснять - лишь прищурился и вдруг стал удивительно похож на Старого Томаса.
   Тоже - явно себе на уме, и тоже - сдержанно-сосредоточенный.
   - Да так, собственно, ни в чем, - сказал он, не сводя с меня испытующих внимательных глаз. - Ерунда. Я просто поинтересовался. - И добавил, как будто выяснив все, что ему было нужно. - Ладно. Я, пожалуй, почапаю. Извини. Мать, слышишь, волнуется...
   И действительно, из большого двора, от которого мы были отделены пристройками и сараями, доносился зовущий, тревожный, все более нервный и раздраженный голос:
   - Карлуша-а-а!..
   Тон его находился, по-моему, на грани срыва.
   - Ну, пока, - задумчиво сказал Карл.
   Изогнувшись всем телом, точно лисица, он без шороха просочился сквозь угловатую щель гаража, в верхней части которой опасно торчала изломанная арматура, и я сразу услышал, как фрау Марта, видимо, всплеснув своими сильными натруженными руками, укоризненно и вместе с тем обрадованно проговорила:
   - Где ты бродишь, Карлуша, я вся тут испереживалась... Да, ладно, мама... - раздавалось в ответ недовольное бурчание Карла... То есть, что значит "ладно"? После того, что случилось?.. Мама! Я всего на одну минутку... На минутку?.. С ребятами заболтался... Ну, Карлуша, ну я тебя умоляю... Да, ладно, мама!.. Карлуша!..
   Голоса затихали, по-видимому, удаляясь к парадной.
   И вдруг - бывают же такие невероятные совпадения! только я облегченно вздохнул и только уже повернулся, чтобы уйти, потому что надеялся все-таки отыскать Елену, которая где-то прогуливалась, как осевшая дверь сарая, расположенного в дальнем конце двора, неожиданно скрипнув, на одно мгновение приоткрылась, а из темного его, загадочного дровяного нутра, совершенно внезапно выскользнул онкель Франц, собственной неприятной персоной, и, накинув на петли замок, который отчетливо щелкнул, замерев в позе зверя, приготовившегося к прыжку, начал быстро и, видимо, очень тщательно оглядывать двор, судя по всему, проверяя - нет ли здесь посторонних.
   Меня он не видел, потому что я находился за двумя корявыми сросшимися тополями, но я-то сам видел его отлично: жирноватые длинные волосы, наверное, не стриженные несколько месяцев, кожаная черная куртка, какие носят мотоциклисты, хищное, немного подергивающееся лицо с противной усмешечкой, - в общем, сомнений у меня не оставалось, это был именно онкель Франц, можно сказать, в натуре, я даже чуть было не окликнул его, помахав рукой, но какое-то внутреннее болезненное ощущение подсказало мне, что этого делать не стоит, и я лишь, прижимаясь к стволам деревьев, которые меня полностью закрывали, притаившись и боясь пошевелить хотя бы мизинцем, потрясенно смотрел, как он цепко ощупывает различные закоулки своими быстрыми, похожими на крысиные, глазками, как он усмехается чуть заметно, видимо, считая, что здесь - все в порядке, как он вслед за этим проскальзывает в извилистый узкий проход, ведущий на соседнюю улицу, и как он, оглянувшись в последний раз, исчезает - чтобы снова пропасть и появиться, быть может, только через полгода.
   В общем, дыхание я перевел - когда убедился, что он уже не вернется.
   А потом сразу же, подгоняемый смутным, но очень нехорошим предчувствием, очутился у двери сарая, скрепленной по нижнему краю широкими досками, и чуть согнутым ржавым гвоздем открыв амбарный замок, для которого ключа вовсе не требовалось, с замирающим сердцем проник в тихую, пахнущую старым деревом, спокойную темноту.
   Трудно сказать, что именно я намеревался здесь обнаружить, но уж наш собственный дровяной сарай я знал, как свои пять пальцев. Света там было достаточно - и от распахнутой двери, бросившей яркий прямоугольник на сыроватую землю, и от плоских, дымящихся по краям, солнечных белых лучей, и поэтому я сразу заметил, что расщепленный на торце, объемистый сучковатый чурбан, вязкий корень которого я пытался расколоть еще до Нового года, против обыкновения находится не в углу, куда я его в раздражении бросил, а немного отступя придавливая собой левый угол поленницы. Это я, конечно же, сразу заметил. А когда, сильно напрягшись, поскольку сучковатые выступы изрядно заклинило, отвалил его в сторону, чуть было не разорвав при этом край рукава, то в щелистом проеме, оставленном неплотно уложенными поленьями, обнаружил увесистый сверточек из грязных масляных тряпок и затем, отогнув края ветоши, которая разворачивалась как бы сама собой, осторожно вынул из нее пистолет - мерзким рылом своим напоминающий морду бульдога.
   Кажется, это был "лазарь", если я что-нибудь понимаю в оружии.
   Руки у меня задрожали.
   Потому что глядя в оцепенении на вороненый, тускло поблескивающий, красивый, гладкий металл, ощущая горячей ладонью его смертельную тяжесть и одновременно как будто заново слыша все те вопросы, которые только что задавались мне Карлом, я вдруг с абсолютной ясностью понял, что несчастного Гансика убил именно онкель Франц и что я теперь просто не представляю, как мне быть - с этим страшным, гнетущим и омертвляющим душу знанием.
   Я, наверное, наделал бы каких-нибудь катастрофических глупостей, свойственных в таком положении растерянному человеку: рассказал бы кому-нибудь об увиденном или, хуже того, как дурак, отнес бы найденный пистолет в ближайшее Охранное отделение, можно себе представить, что бы потом из этого получилось, но как раз в ту минуту, когда я уже готов был увязнуть в неимоверных ошибках, чувствуя себя и умным и идиотом одновременно, где-то неподалеку от стен сарая раздался тихий призывный свист, и по характерной, прерывистой его интонации я вдруг понял, что это свистит Елена.
   И тогда решение пришло сразу же.
   Я, уже больше ни о чем не раздумывая, положил пистолет обратно, в расщелину между поленьями, придавил его сверху опять - громадой сучковатого чурбана, осмотрел это место, подправил, чтоб выглядело, как можно естественнее, а затем, обтерев о ближайшие доски замаслившиеся скользкие руки, точно так же, как онкель Франц, осторожно выскользнул из сарая и, глотнув свежий воздух, прикрыл за собою дощатую ненадежную дверь.
   Грохот бурной капели буквально ошеломил меня.
   И вообще, снаружи была настоящая торжествующая весна как осколки небес, лежали синие лужи, шум и крики грачей заполонили окрестности, дымилась черная грязь, и в уже подсыхающей липкой топи ее, видимо, отмытые горячей водой, как гигантские кости, проступали желтоватые, расширенные на концах распилы мостков.
   Мостки тянулись к зданию склада, увешанному замками и ставнями, выкрошившаяся бетонная эстакада скатывалась из его когда-то, наверное, зеленых ворот, сбоку от эстакады была пристроена уютная лесенка из старого дерева, и на нагретых, заглаженных ступенях ее, будто птица, спустившаяся отдохнуть, сидела Елена: рыжий нимб от волос, просвеченных солнцем, сиял вокруг ее головы.
   Раньше я почему-то не замечал, что Елена такая рыжая.
   У меня даже быстрее заколотилось сердце.
   И вместо того, чтобы, как я сначала намеревался, рассказать ей про Косташа и про сарацина, выручившего нас из драки, а, быть может, и про распросы Карла, что, видимо бы, ее заинтересовало, я, присев рядом с ней на горячую, прямотаки раскаленную лестничную ступеньку, не своим, пересохшим голосом сообщил, что меня, кажется, все-таки забирают в армию: никаких исключений в этом году не будет, ничего не поделаешь, придется взять в руки винтовку.
   - Да? А ты не хочешь? - спросила Елена.
   Я ей объяснил, что кто же этого хочет: год, а, может быть, и полтора провести в солдатской казарме - отупеешь совсем, перестанешь что-либо соображать, но, по-моему, эти доводы не произвели на Елену должного впечатления.
   Она сказала:
   - А вот я бы рада была, если бы меня куда-нибудь взяли. Хоть в казарму, хоть в женское подразделение. А то через месяц выпускные экзамены, и - пустота. Никому не нужна, катись, куда хочешь...
   - Ты, наверное, можешь пристроиться в какую-нибудь контору, - подумав, сказал я.
   - Могу, - согласилась Елена. - Но - неохота...
   Она подняла голову, и теперь лицо ее, освещенное солнцем, находилось на уровне моего. Глаза у нее почему-то были закрыты, а сквозь тонкую голубоватую кожу просвечивали дымчатые прожилки.
   И упругие губы казались горячими и живыми.
   - Ладно. Не хочется говорить об этом. Пусть все будет как будет...
   Голос у нее был такой, словно - жизнь прекратилась.
   Стеклянный голос.
   Тогда я, пугаясь собственной смелости, осторожно тронул ее за плечо и повернул к себе.
   Я боялся, что она сейчас удивленно поднимет брови.
   И отодвинется.
   Я бы тогда, наверное, провалился сквозь землю.
   Но Елена не сделала ни того, ни другого.
   А, наверное, застигнутая врасплох, изумительно покраснела. И вдруг быстро, как будто в ней что-то оттаяло, облегченно прильнула ко мне всем телом.
   Губы у нее действительно были горячие и живые.
   Правда, я почти ничего не чувствовал.
   Гулко бухало сердце, и весенняя бешеная капель звенела по городу.
   Дымно светило солнце.
   А из-под зеленоватых облупленных складских ворот неожиданно выскользнула серая мышка в бумажной короне и вдруг, видимо, испугавшись не меньше меня, отскочила и - встала на задние лапки.
   8. М А Р О Ч Н И К. И С Т О Р И Я К У К О Л.
   - А-а-а!.. - пронзительно закричал Дуремар. - Так ты думаешь, что если тебя назначили исполнителем, то ты можешь и людей оскорблять, сколько хочешь?! Рожа тюремная!.. Грабишь тех, которых казнишь, думаешь, мы не знаем?!. Уголовник!.. Пролетарий немытый!.. Подожди, придет еще время, чтобы с тобой разобраться!..
   Он попытался вскочить, как червяк, выдираясь из-за стола своим долговязым телом, но не успел: мощный, обросший желтыми волосами кулак Ценципера, будто пушечное ядро, врезался ему прямо в челюсть - пролетел громкий шмяк, Дуремар опрокинулся вместе со стулом, оголенные ноги его в полуботинках беспомощно залягали воздух.
   - Чтобы язык свой укоротил! - заметил Ценципер.
   Мальвина взвизгнула. Темный высокий бокал, стоящий возле нее, опрокинулся.
   Хлынуло на колени вино.
   - Друзья мои!.. - потрясенно сказал Директор.
   Пальцы его умоляюще переплетались.
   И даже сарацин, осовевшй, казалось, до потери сознания, тоже отреагировал: быстро отодвинулся от стола, и ладонь его судорожно схватилась за рукоять ятагана, видимо, готовая вырвать лезвие и стремительно описать им широкий оборонительный полукруг.
   Мягкие, набрякшие от попоек глаза неожиданно распахнулись:
   - Хэрр!..
   Сверкнули наплечники.
   В общем, суматоха получилась изрядная.
   Не включилась в нее только странная, большеглазая девушка, сидящая с другой стороны стола - чрезвычайно спокойная, по-видимому, лет восемнадцати, с рыжеватыми подкрученными волосами, спадающими на мохеровый свитер, и с такой бледной кожей, что щеки казались голубоватыми, - она просто курила, неумело затягиваясь и буквально сразу же после этого выпуская клубы ядовитого дыма.
   Точно сама сигарета была ей противна.
   Она походила на школьницу.
   Марочник осторожно придвинулся к ней и, воспользовавшись тем, что на них никто не обращает внимания, негромко спросил:
   - Кажется, вас зовут Елена? Я не расслышал... Что вы здесь делаете, Елена, вам это, вроде бы, не по возрасту...
   Он не имел в виду ничего особенного и, когда девушка, пристально посмотрев на него, так же тихо произнесла: Вам то что? С вами я спать не буду... - то спокойно пропустил эту подростковую дерзость мимо ушей, и сказал еще мягче, стараясь вызвать ответную искренность:
   - Просто мне показалось, что вы еще слишком молоды для подобной компании...
   - А повестки из мэрии получать не молода? - спросила девушка.
   - Какие повестки?
   - На принудительное переселение. К аборигенам. Это значит, годится?..
   Она вдруг закашлялась.
   - Так вас включили в очередной транспорт? - догадался Марочник. - Но позвольте, разве не существуют возрастные ограничения?
   Он хотел добавить еще, что слышал, конечно, о новом Указе, снижающем возраст призыва, но ведь этот Указ, как он понял, ее не касается. Потому что не будут же призывать непосредственно со школьной скамьи. Это - глупо. Это - дискредитация всех начинаний. То есть, он намеревался ее ободрить. Однако, девушка - кашляла и кашляла, сотрясаясь плечами, горбясь так, что из-под свитера выпирали лопатки. Видимо, дым попал ей не в то горло, она мучительно покраснела и, давясь трудным вздохом, затрясла перед собою рукой с зажатой в ней сигаретой:
   - Идите вы к черту!..
   Вероятно, ее действительно следовало оставить в покое.
   Тем более, что суматоха, вызванная внезапной разборкой, уже завершилась, Мальвина перестала визжать, напряженная, готовая вырвать клинок рука сарацина ослабла, а Ценципер, который, по-видимому, сохранил хладнокровие, одним мощным движением водворил Дуремара вместе со стулом на место и, небрежно подцепив из банки пупырчатый огурец, как бы между прочим лениво поинтересовался:
   - Ну что, чучело, теперь все понял?..
   - Понял, понял, - сказал Дуремар, стряхивая с себя остатки салата. - Что ж тут не понять, тут уже давно все понятно...
   - И что ты понял?
   - А то, что пока всех вас к ногтю не возьмем, нормальной жизни не будет...
   Интонации у него были зловещие.
   Директор поспешно сказал:
   - Друзья мои! Дорогие мои друзья!.. В этот исторический час, когда мужество каждого гражданина подвергнуто тяжелому испытанию, когда жители нашего города вместе со своими... гостями... объединяются в едином порыве, чтобы противостоять разрушению, которое грозит неисчислимыми бедствиями, когда светлые стороны созидания и добра, наконец-то, приносят нам первые обнадеживающие результаты, когда мрак отступает и когда приближается время гуманизма и справедливости, все мы как единая большая семья безусловно обязаны стать выше личных амбиций. Забудем ссоры и разногласия, забудем мелочные обиды и вздорные оскорбления. Им не должно быть места в нашем прекрасном времени. Будем достойны эпохи. Ибо нам еще предстоят вдохновляющие свершения!.. - Директор поднял бокал. - Я пью этот тост за наш Конкордат, за Великое Соглашение, которое открывает дорогу в будущее. Пусть же Соглашение это останется нерушимым!..
   Он выпил.
   - Ура!.. - вдруг хрипло сказала откашлявшаяся к этому времени девушка.
   И Мальвина, обняв одной рукой сарацина, тоже, как полоумная, закричала:
   - Ура-а-а!..
   И даже Марочник к своему удивлению закричал.
   Он видел сонные каменные мосты, повисшие над зеркальными водами, вычурные громады дворцов, жутким мраком своим поднимающихся из лунности улиц, вереницы граненых сквозных фонарей, у которых чугунные лапы поддерживали стеклянную дрему под колпаками. Видел тесные переулки и колодцы дворов, которые замерли в ожидании. Это было, как озарение. Город вдруг предстал перед ним, точно игрушечный. Сказочная большая луна в окружении облаков висела над трубами, слюдяной омертвелостью поблескивали рассыпанные в беспорядке, слепые оконца, тополя, будто веники, выставили над каналами свои голые ветки, отвисали трамвайные провода, и разлеталось над угрюмым булыжником негромкое цоканье - словно крошечные подковки стучали по камню. Это бродил в одиночестве Мышиный король. Плащ у него свисал почти до земли, а огромная шляпа с пером прикрывала усатую серую мордочку. Вероятно, король не хотел, чтоб его узнали.
   Да, подумал Марочник. Время настало. Сейчас это произойдет.
   - Ура-а-а!..
   И в самом деле фигурка Мышиного короля, замедляя негромкое цоканье, вдруг остановилась посередине площади и, ссутулившись, как будто в отчаянии, закрыла лицо ладонями. Хмуро глядели здания. Ровной шершавой поверхностью простирался асфальт. А Ценципер, поднимая бокал, наполненный водкой, со звериной ухмылкой, покачиваясь, прошествовал к осоловевшему сарацину - чокнулся, нагибаясь, зеленым стеклом о зубцы боевого наплечника: За Конкордат!.. - и, дождавшись, пока сарацин, в свою очередь допивая остатки, распрямится и запрокинет лохматую голову, похожую на бочонок, быстрым, неуловимым движением, которое выказывало умение, очень ловко накинул ему цепочку поверх кадыка и, упершись коленями в спинку вдруг заскрипевшего стула, растянул перехлест этой страшной цепочки в разные стороны.
   - Да здравствует единение и сотрудничество!..
   Фиолетовое лицо сарацина, как будто опухло, мягкие, точно из студня, глаза выпучились из орбит, он отчаянно замахал руками, пытаясь освободиться, раздался громкий хлопок, и вдруг тело его, потрескавшись, начало распадаться: словно металлолом, забренчали по полу упавшие латы, грубым черным отверстием прозияла открывшаяся внутри туловища пустота, хрупнул пояс, разъединивший живот на две половины, и внезапно обрушилось все, что еще хоть как-то держалось: мощные тумбообразные ноги вывалились из-под стула.
   Ценципер едва не упал, потеряв опору.
   - Вот так!.. - назидательно сказал он.
   И небрежно смотал, чтобы засунуть в карман, металлическую никелированную цепочку.
   Лоб у него покрылся каплями пота.
   Наступила гнетущая тишина.
   Директор икнул.
   - Ну и зачем это было делать? - недовольно сказала Мальвина. - Платье мне залили вином, настроение теперь будет испорченное... - Брезгливым жестом она стряхнула с колен расплывающуюся по атласу красную лужицу, передернула обнаженными до груди плечами. - Каждый раз что-нибудь натворят, придурки! Отдохнуть спокойно нельзя - идиоты, козлы безрогие!..