Страница:
— Не бойся, я останусь твоим помощником, — его губ коснулась усталая улыбка, в глазах плавились покой и облегчение — разговор, который представлялся невыносимо тяжелым, но совершенно необходимым для того, чтобы снять, наконец, все недомолвки, остался позади. — Я привык к этой работе. Надеюсь, то занятие, которое я отыскал себе для души, не будет мешать.
— И что же это?
— Сказки. Раз мне так нужно жить чьей-то жизнью, лучше уж придумывать героев, чем выбирать реальных людей.
— Вот это здорово: у меня в караване будет собственный сказитель, может быть, даже летописец! Как в древние времена! Я… Мне кажется, что я чувствую дух истории, витающий у нас над головами!
— Значит, ты не против?
— Конечно, нет! Во-первых, я рад за тебя. Вижу, тебе это действительно по душе. Во-вторых, я убежден, что наш караван достоин того, чтобы о нем писались сказки, ведь с нами идет наделенный даром! И вообще… У истории два любимых ребенка — тот, кто совершает подвиги, достойные памяти, и тот, что творит эту память, ведя летопись времен. И, сдается мне, второго она любит куда больше первого… Я так понимаю, Мати понравилась твоя первая сказка?
— Да, — Евсей смущенно кивнул. Он никак не ожидал похвалы.
— А раз так, почему бы тебе не записать ее?
— Записать? — он еще не думал об этом. Одно дело рассказать что-то племяннице — доброму, всепонимающему существу, — и совсем другое предать бумаге, отдавая на суд вдруг чужаков…
— Конечно. Возьми в командной повозке бумагу, чернила и перья… Наконец-то все это кому-то пригодится. Я как чувствовал, что они понадобятся, возя все это время с собой. Давай же, смелее. И, Евсей, пусть Мати стала первой, кто услышал твою сказку, но уж право первым прочесть ее я оставляю за собой. Как никак, я хозяин каравана.
— Конечно.
— Только… — Атен на миг умолк, поджав губы. — Евсей, — его голос стал задумчивым, немного печальным. — Что бы там ни было, недостаточно жить одними фантазиями и мечтами. В мире должно быть что-то реальное, материальное, что бы осталось после тебя… Мати, конечно, славный ребенок, как и сыновья Лиса, все детишки каравана. Они будут благодарными слушателями, прося тебя придумывать все новые и новые сказки, так что временами ты даже станешь жалеть, что взвалил себе на плечи такую ношу…
— Никогда!
— Это ты сейчас говоришь… Хотя, может быть, ты прав, ведь сказитель — особенный человек и никому со стороны не понять каково это — сочинять, не попробовав самому… Я все вот к чему веду — с чужими детьми всегда немного страшно делиться самым сокровенным — а вдруг они не поймут, не примут… Тебе бы следовало подумать о том, чтобы обзавестись собственными малышами, которые смотрели бы тебе в рот и ловили каждое слово.
— Наверно, ты прав, — к немалому удивление Атена, Евсей, обычно встречавший все разговоры о собственной семье во всеоружие — как атаку разбойников, на этот раз воспринял слова брата спокойно и даже с пониманием. — Я бы хотел иметь детей… Моя дочка могла бы походить на Мати, а сын — на тебя… Дело лишь за малым — найти невесту.
— Погляди повнимательнее вокруг — она и отыщется. Сдается мне, тебя ждет немалое удивление, ведь до сей поры ты просто не замечал девушек. А среди них много прихорошеньких. Ты же у нас жених завидный.
— Не обидишься, если я спрошу?
— Давай, чего уж там, после такого разговора по душам…
— Почему ты не хочешь взять себе вторую жену? Не можешь забыть Власту?
— Она была моей судьбой, — Атен качнул головой, прикусив губу, чувствуя, что воспоминание об умершей жене все еще причиняло ему боль. — Я понимаю, — совсем тихо, полушепотом, словно вдруг охрипнув, продолжал он, — что Мати нужна мать. Она сейчас в том возрасте, когда девочек больше тянет к женщинам. Лишь матери могут научить великому множеству хозяйских премудростей — готовке, шитью, вязанию… И лишь мать может ответить на вопросы, которые никогда не будут заданы отцу.
— В чем же дело?
— Я мог бы сделать это ради Мати. В конце концов, совсем не обязательно душою и сердцем любить жену… Но малышка не примет мачеху. Я слишком хорошо это знаю… Более того, она решит, что я предал память ее матери и отдалится от меня.
— Порою, стремясь к лучшему, можно потерять все хорошее, что есть.
— Да, — Атен был несказанно благодарен брату за то, что тот понял его и не стал пытаться переубедить. Он улыбнулся: — Воистину, сегодня удивительный день — впервые за столько лет мы поговорили как братья, без недомолвок и взаимных упреков. На душе стало легко, так что все беды кажутся такими далекими и нереальными — вместе мы сумеем противостоять им… Каких же богов мне благодарить за столь щедрый подарок?
— Не знаю, приложили ли к этому руку боги, но вот Шамаш — он точно помог… Я говорил с ним утром — сразу же после той стычки с тобой. Он позволил мне взглянуть на мир другими глазами. Я словно проснулся ото сна… Не знаю. Я еще не понял всего — лишь прочувствовал, пережил… Воистину, он необыкновенный человек. Я никогда не думал, что боги могут быть так щедры, наделяя одного столькими дарами…
— Евсей, ты не думал… Малышка сказала, он прилетел сюда на драконе. Его дар, его власть столь велики… Может быть, он действительно бог, бог солнца, начавший оправляться после долгой болезни?
— Но то, что он рассказывал о себе… Я не могу не верить его слову. Он говорил, что не лжет — и я даже в мыслях не допускаю, что…
— Я не имею в виду, что он обманывает нас. Я вижу, как он тоскует по покинутому им миру. Он искренне верит в то, о чем говорит, но… По легендам бог солнца был не просто болен, его поразило безумие. Всем известно, что этот недуг способен создать удивительно яркие и чувственные образы, подчиняя себе и дух, и разум, заставить жить ими так, будто это — сама реальность… Не знаю… Но…
— Но если… если на миг предположить, что ты прав… — Евсей почувствовал, как мурашки пробежали по спине, как затрепетала душа, стремясь спрятаться с сумраке самого дальнего закутка мироздания… В это так хотелось верить… И, все же, было что-то, упрямо заставлявшее сомневаться, оттягивать миг озаренья. Разум кричал, не умолкая ни на миг: "Нет, это невозможно! Он выглядит как человек, он состоит из плоти и крови, его тело чувствует боль и страдает от ран, его душа знает печаль и грусть, его глаза горят огнем земной, человеческой жизни…" — Даже если отбросить все, почему госпожа Айя не приходит за Ним? Почему Она отдала своего не оправившегося после болезни супруга на попечение ничтожным людям, а Сама стоит в стороне? Чего Она ждет? Или Она разлюбила Его?
— Нет. Если я прав, Ею движет как раз любовь — огромная, всепоглощающая, столь великая, что мы, люди, не в силах понять ее… Ты спрашиваешь, чего Она ждет? Может быть, того, что смертные совершат чудо, на которое оказалась не способна даже Она — вылечат Его… И, ты же видишь, Она может оказаться права — Шамаш выздоравливает. Пусть пока Он помнит только то, что окружало Его в бреду, но Он больше не возвращается туда, прочертив грань между миром болезни и нынешним… Евсей, подумай сам, ведь это очень многое объясняет. Он постоянно говорит о том, что Он вечный странник. А разве солнце не путешествует все время по миру? Он считает себя отверженным — не удивительно, после того, что с ним случилось.
— Мне бы очень хотелось верить, брат, — Евсей взглянул на него глазами, полными надежды и, в то же время, глубокой боли близости разочарования. — Это означало бы для нас, нашего каравана, больше, чем просто жизнь, а целую вечность. Быть спутниками повелителя небес! Но… Прости меня, но я не могу себе позволить уверовать в это. И вовсе не потому, что не хочу, как раз наоборот — страстно желаю. Я… Я слишком хорошо понимаю, что мое сердце, моя душа, поверив, не переживет мига откровения, когда узнает правду и правда эта будет совсем не той, которую я ждал… Атен… Атен, послушай меня: не думай об этом, заставь себя забыть, найди повод усомниться, поверь во что-нибудь другое, не важно. Главное — отойди от этой грани. Простой, человек не может, не должен видеть в идущем с ним рядом по дороге жизни бога!
— Но почему?! - ему было странно слышать подобные слова из уст того, кто готовился стать служителем.
— Если всем сердцем, душой уверовать во что-то подобное, тогда останется лишь два пути. На первом более будет не зачем жить. Он так сильно захочет умереть, чтобы узнать, что там, за гранью бытия, отрешиться от забот и проблем нынешней жизни, изменить что-то в прошлым ради более светлого и радостного будущего… Что не сможет удержаться и сорвется в бездну, исполненную жаждой самоубийства. На второй тропе он станет тенью того, в кого хочет верить, мечом в руке своего божества, стремящимся по его слову, взгляду, предугаданной мысли изменить мир. Безумие самоубийцы гибельно лишь для него одного, сумасшествие фанатика — для всех окружающих…
— Но люди древности, они же путешествовали по дорогам жизни вместе с господином Шамашем…!
— Ты равняешь себя с великим Гамешем? — грустная улыбка скользнула по устал караванщика.
— Мне на миг показалось, — Атен горько усмехнулся, — что мы действительно поменялись с тобой местами: это ты должен был цепляться за мысль о том, что Шамаш может оказаться небожителем, как ты последнее время крепко и упрямо держался за идею основания нового города, раз уж появился маг. А мне следовало убеждать тебя отказаться от еще одной бестелесной фантазии, используя для этого те же самые доводы… Но… — он замолчал, заглядывая в свою душу, проверяя свои чувство, их силу, пытаясь распознать, что скрывается за ними — столь не свойственные для него фантазии или нечто большее. — Наверно, ты знаешь это лучше меня: вера выше нас. Вера… Вера это вера. Ладно, оставим этот разговор. Может быть, со временем я и пойму, что со мной происходит. Но это должен сделать я сам… А пока лучше расскажи о минувшей ночи. Тебе ведь повезло стать свидетелем необычайного путешествия по магическому моста.
— Атен, я понимаю, тебя обидело, что Шамаш выбрал в помощники меня. Ты хозяин каравана, у тебя было куда больше прав, но…
— Все хорошо, — он глядел на проходившие мимо повозки и, в то же время, смотрел вовнутрь себя, в свое сердце, душу. Ему было удивительно не находить там обиды, что являлось самым большим облегчением. — У Шамаша на это была своя причина. Он понимал, что только ты с твоей душой служителя способен без тени сомнения уверовать в исполнение легенд. Я бы не смог. Вчера бы еще не смог. Страх за караван, ответственность за жизни доверившихся мне людей заставили бы меня усомниться… Сегодня все было бы по-другому… — на миг он умолк, глядя куда-то в сторону, а затем заговорил вновь. — Евсей, я хотел попросить тебя. Запиши все, что произошло тогда, на мосту.
— Ты хочешь, чтобы я составил легенду?
— Ну… Не совсем, — караванщик чуть заметно качнул головой. — Я понимаю — легенды — от богов… Я хочу, чтобы ты вел летопись каравана… До той поры, пока мы жили обычной, ничем не отличной от существования других караванов, жизнью, в ней не было особой необходимости. Но теперь, когда с нами происходят такие чудеса… Сказки — это, конечно, здорово. Но они всегда будут оставаться чем-то невероятным, выдуманным. Летопись же — картина времени, отражение событий в зеркале глаз переживших их людей. Мне бы хотелось, чтобы наши дети, дети их детей, все те, кто придет в этот мир после нас, кому попадется в руки летопись каравана, знали, что время легенд не прошло безвозвратно, что чудеса по-прежнему творятся на земле… Что всегда есть во что верить и на что надеяться.
— Не знаю… Да и получится ли у меня… Я постараюсь! — он огляделся. Пустыня лежала вокруг безбрежным белым морем, сверкавшим в лучах яркого золотого солнца, переливаясь, как каменья в сундуке госпожи Айи. — Думаю, будет лучше, если я запишу все прямо сейчас, пока из памяти не стерлись образы, пока свежи и ярки переживания. Если, конечно, я тебе сейчас не нужен в качестве помощника левой руки.
— Ступай. Вокруг все спокойно. Мы с Лисом справимся.
Атен проводил его взглядом, а затем, повернувшись, направился к последней повозке.
Два всадника — дозорных, неотступными тенями маячившие за ней, были чем-то похожи на стражей границ — такие же мрачные, настороженные бородачи. Если для тех, кто скакал впереди каравана, выбирая дорогу и стремясь обойти все беды и преграды, особое значение имело зрение, то эти последние всецело уходили в слух, заостривший ощущения и предчувствия приближения беды.
Забравшись рядом с возницей, Атен повернулся назад и долго поверх повозки смотрел на снежную пустыню, которая, казалось, медленно, шаг за шагом, отступала, оставаясь позади, словно порыв ветра — налетевший, ударивший в грудь, сжавший в объятиях, а затем, выпустив, унесшийся дальше.
Убедившись, что с этой стороны каравану ничто не угрожает, что богиня снегов не разозлилась на караван за внезапную остановку, Атен повернулся лицом вперед.
Караван как раз спускался со склона снежного холма в ложбинку, позволяя хозяину осмотреть свою собственность.
Он глядел на повозки, не считая их, не стремясь выискать видные только на расстоянии поломки и огрехи — где что-то покосилось, накренилось, какая стала идти вихляя, словно опьянев от холодного терпкого воздуха, — а вспоминал… У всего здесь было свое прошлое… Ведь каждую повозку тогда, много лет назад, он не просто покупал, выкладывая накопленные не одним поколением рода деньги. Атен сам выбирал их, вкладывал в них часть души, надеясь, что это поможет в дороге, свяжет его со всем караваном… Некоторые даже делал на заказ, платя втридорога, лишь бы все было устроено наилучшим образом и не подвело в пути… Сколько было суеты тогда, ожидания бесконечности дорог, щемящего чувства в груди, которое заглушало даже горечь расставания и страх перед неизвестностью снежной пустыни…
Он жалел, что ничего из произошедшего тогда не было записано и нельзя взять свиток, развернуть его и прочесть обо всем, что произошло, не просто вспомнить, а окунуться в дух тех лет, пережить все заново… Ему стало обидно за детей, которые никогда не узнают, не прочувствуют того, каким было начало дороги, ибо как бы родители ни старались сберечь свою память, она тускнела день ото дня. А летопись… Пусть пожелтеют листы бумаги, станут блеклыми чернила, но написанное сохранится, переживет нынешнее поколение и останется бесценным наследством тем, кто еще даже не вступил в этот мир…
Уже начало вечереть. Небо и землю покрыл своим алым плащом закат, смешав все краски небес и земли, на время сшив их воедино тонкими черно-красными нитями… И тут… Он скорее почувствовал, чем увидел приближение опасности.
Быстро соскочив с облучка, он бросился вперед, торопясь, отталкивая попадавшихся на дороге караванщиков. Те же заметили в глазах, ощутили в движении своего предводителя нечто такое, что заставило их, затолкнув жен в повозки и поручив присматривать за детьми, строго настрого запрещая выбираться наружу, взяться за мечи и копья.
А от первой повозки испуганным, взволнованным шепотком уже неслось, как будто на крыльях ветра: "Волки! Священные снежные волки богини снегов!"
Караван остановился. Выхваченные из ножен мечи опустилось. Решимость защищать свои семьи до последней капли крови сменилась оцепенением. Дозорные, спешившись, покрепче привязали испуганных, нервно трясших головами оленей к повозкам. Люди замерли рядом, готовые смиренно принять любую волю госпожи Айи, потому что…
Потому что ни один смертный не смел поднять руку на священных волков, даже защищая собственного ребенка. Если они пришли — значит, караванщики чем-то прогневали их грозную хозяйку и должны за это заплатить сполна.
— Великая богиня, повелительница снежной пустыни, не сердись на нас, — застыв на месте как ледяные изваяния, караванщики раз за разом повторяли слова молитвы, — покарай, если считаешь нас виновными, но не оставляй в милости своей…
Они не спускали пристального взгляда лихорадочно блестевших глаз с покровов снегов, по которым, все приближаясь и приближаясь, накатываясь огненными волнами, неслась к каравану стая огромных рыжих волков. Их глаза горели в опускавшейся на землю полутьме, вбирая в себя весь свет и всю сила заката. Краткий миг, еще один — на этот раз мучительно долгий, полный ожидания боли и страха — и они достигли каравана. Но не для того, чтобы напасть.
Волки чего-то ждали. Они обходили людей стороной, кружили на месте, поскуливая, поднимая вверх длинные острые морды, внимательно нюхали воздух, словно ища кого-то…
— Почему они медлят? Почему не нападают? — не понимая происходившего, спрашивали караванщики друг у друга, не надеясь получить ответ, ведь не им, простым смертным, было знать помыслы богов.
— Лис, — запыхавшийся Атен подбежал к командной повозке. — Мы давно не оставляли им жертвенной пищи. Будем надеяться, что они пришли за ней. Пусть достанут кости, мясо… И не скупитесь!
— Кто же станет думать об экономии в такой миг!… - "Видя их, чувствуя на себе цепкие взгляды огненных глаз", — хотел добавить помощник, но не стал — ведь и так все ясно.
Лис был не в силах отвести взгляда от зверей, он не мог не восхищаться силой и мощью, ощущавшихся в движениях этих могучих и, вместе с тем, таких грациозных созданий. Густая шерсть сверкала в последних лучах солнца красноватым золотом, снег, падая на нее, отливал серебром.
Красота волков прямо-таки завораживала. Великие боги, нет, как можно было раньше, не видя этих зверей, сравнивать их с мелкими, похожими скорее на собак, серыми волками пограничья, как вообще можно было искать схожесть с кем-либо тех, кто служил самой повелительнице пустыни!
За все эти долгие годы дороги никому из людей их каравана ни разу не приходилось видеть снежных волков. Они оставались лишь рассказами других караванщиков, легендами, в которые не всегда было возможно поверить, да — очень редко — следами когтистых лап на снегу. И вот…
Караванщики поспешно открыли хозяйственные повозки, вытащили куски мороженного и вяленного мяса, огромные мослы, жирные бока, осторожно положили все это перед волками. Но звери не приняли столь щедрых даров. Сипло проворчав что-то себе под нос, они отбежали чуть в сторону, однако продолжали кружить рядом с караваном, не уходя назад в пустыню, в то время, как один из волков — матерый вожак, выделявшийся громадным ростом и широкой медвежьей головой, продолжая поиски того, о ком было ведомо лишь ему, старательно обходил повозки, принюхиваясь к замершим возле них людей, ища среди тысяч запахов единственно нужный.
И тут показался Шамаш. Должно быть, его удивила остановка каравана и он решил узнать, что стало ее причиной. Но вид пораженных, словно они стали свидетелями величайшего из чудес, караванщиков не столько отвечал на вопросы, сколько еще сильнее все запутывал.
Маг, заметив стоявших невдалеке Атена и Лиса, хотел подойти к ним, но тут его взгляд упал на волка, и он остановился, с интересом рассматривая незнакомое ему животное.
Зверь тоже увидел Шамаша. Его глаза вспыхнули радостью, хвост завилял, совсем как у собаки. Весь вид зверя говорил: он, наконец, нашел!
Поскуливая, волк осторожно приблизился к наделенному даром, лег в снег у его ног и, задрав вверх морду, замер, не спуская с Шамаша взгляда раскосых темно-рыжих глаз.
Шло время. Как бы медленно оно ни тянулось, его движение нельзя было не заметить. Стали неметь ноги, которые словно вросли в мертвую заснеженную землю. Покраснели щеки…
С востока налетел веселый непоседливый ветерок, засвистевший беззаботную песенку. Он поднял в воздух охапку легких серебристых снежинок, которые заструились, сверкая, прекрасным прозрачным полотном…
Никто не смел сдвинуться с места. Люди стояли, не спуская взгляда с замерших друг против друга человека и волка, которые словно говорили друг с другом на языке мыслей. Караванщики не решались даже глубоко вздохнуть, не то что произнести слово. Все молча ждали, что будет дальше.
Звери, соплеменники золотошерстного предводителя, прекратив свой причудливый танец, опустились в снег. Одни вытянули передние лапы вперед, положив на них узкие заостренные морды, другие, уткнулись прямо в снег, как будто стесняясь чего-то, закрыли носы пушистыми лапами.
Наконец, словно очнувшись ото сна, маг шевельнулся, вздохнул полной грудью холодный воздух, а затем, кивнув, подошел к волку, наклонился к нему, коснувшись рукой гладкой грубой шерсти. Зверь, вскочив, крутанулся, стряхивая с себя снег, подпрыгнув, лизнул руку, словно благодаря за понимание, а потом, осторожно взяв зубами за рукав, настойчиво повлек за собой в снежную пустыню. Шамаш сделал шаг, второй, затем, остановившись, повернулся к хозяину каравана:
— Мне надо ненадолго уйти, — тихо проговорил он. — Я скоро вернусь.
— Мы подождем тебя здесь, — сглотнув ком, подкативший к горлу, хрипло произнес Атен.
— Не останавливайтесь из-за меня. Продолжайте путь.
— Но уже темнеет. Тебе будет тяжело нас найти… — караванщик умолк, осознав, что ему не стоит бояться за Шамаша: тому, конечно же, не составит труда сделать то, на что способен даже простой караванщик, ведь, если не поднимется метель, что вряд ли случится сейчас, когда не видно ни одного ее гонца, на снежном полотне пустыни надолго сохранятся следы повозок. Атен боялся другого — что Шамаш не захочет вернуться…
Если его столь фантастичное предположение верно, если это госпожа Айя прислала за ним своих волков, если… В мир вернется великий бог, но караван потеряет своего Хранителя.
— Возвращайся поскорее, — спустя какое-то время проговорил он, ничего не объясняя собеседнику, лишь прося его о понимании.
Тот, кивнув, повернулся, увлекаемый за собой волком, но его заставил остановиться голос Лиса:
— Возьми оленя… Сейчас, я прикажу оседлать…
Колдун понимал, что караванщиком движет желание помочь, облегчить страннику дорогу, но, встретившись на миг взглядом с рыжим волком, качнул головой:
— Нет, не надо. Спасибо, — и зашагал прочь.
В тот же миг волчья стая, словно только того и ждавшая, огненной волной сорвалась с места и понеслась назад, в снежную пустыню, удаляясь от каравана все дальше и дальше.
Провожавшим их пристальными взглядами, не смея моргнуть, людям показалось, что волки образовали круг, намереваясь защищать Шамаша от всего, что могло ждать его в бескрайней снежной пустыни.
Прошло совсем немного времени и они исчезли в опустившейся на землю мгле. Но караванщики продолжали какое-то время стоять в гробовом молчании, не решаясь двинуться.
Наконец, оцепенение начало потихоньку оставлять людей. Вздох сорвался с побелевших губ. Холод заставил шевельнуться, переступить с ноги на ногу, толи согреваясь, толи пытаясь порвать тонкие нити наваждения, все еще паутиной висевшие на теле.
Атен и не заметил, как к нему подошел Евсей.
— Я не успел еще внести в летопись одно чудо, как стал свидетелем второго, — тихо проговорил он. — Если так пойдет и дальше, каравану будет мало одного летописца — я просто не успею записывать все события.
— Ты намекаешь на то, что тебе нужен помощник? — Атен заставил себя пошутить, а, так как ему было сейчас совсем невесело, шутки не получилось.
— Да, — Евсей воспринял слова брата буквально и, казалось, был даже доволен, что тот понял все сразу и ему не придется ничего объяснять. — Дай мне Ри. Он паренек сообразительный, свитков не боится, да и фантазер еще тот. Ему уже скоро проходить испытание. Пора искать свое место в караване. Не вечно же ему присматривать за малышами.
— Ладно, поступай, как знаешь, — караванщик махнул рукой. Ему было сейчас совсем не до этого, и он был готов согласиться с чем угодно.
Тут еще Лис кашлянул, привлекая внимание к себе:
— Так что мы будем делать: пойдем вперед или станем ждать здесь?
— Можно было бы на ночь разбить шатер, — Атен, стащив рукавицу, потер нос, провел рукой по усам, бороде, всем своим видом показывая, что не собирается делать и шага вперед, пока не вернется Шамаш. — В конце концов, до города осталось всего нечего, а запасы огненной воды и продуктов у нас на два месяца дороги, никак не меньше…
— Быть посему, — кивнул помощник, который именно это и хотел предложить, но подумал, что будет лучше, если решение примет сам Атен. Он хозяин каравана и это его право. — Я отдам все нужные команды.
— Хорошо. И пусть все поторопятся: темнеет очень быстро, — он проводил Лиса взглядом, огляделся, убедившись, что все занялись неотложным делом, на время заставив себя забыть о своих переживаниях. Однако, сам он не торопился идти куда-то.
— Ты хочешь что-то от меня услышать? — раздался за спиной тихий голос Евсея. — Признание, что я ошибался, а ты был прав?
— Священные волки…
— Они — слуги богини снегов, а не господина Шамаша, — поспешил напомнить ему младший брат. — Да, его принес дракон — во всяком случае, так говорит Мати. Но мы ни разу не видели ни белого лебедя, ни черного ворона — священных птиц бога солнца.
— Евсей, кого ты пытаешься разубедить: меня или самого себя?
— Себя, — вынужден был признать тот. — Себя, — вновь повторил он, вздохнув. — Потому что если ты прав, он вряд ли вернется.
— Но у мира снова будет свой бог — защитник!
— Да, вот только когда? Боюсь, нам с тобой этого не увидеть…
— Почему?!
— Сколько веков, тысячелетий госпожа Айя ждала, что Ее супруг очнется от тяжкого недуга? Неужели же, наконец, вернув мужа, Она тотчас отпустит Его в мир?
— И что же это?
— Сказки. Раз мне так нужно жить чьей-то жизнью, лучше уж придумывать героев, чем выбирать реальных людей.
— Вот это здорово: у меня в караване будет собственный сказитель, может быть, даже летописец! Как в древние времена! Я… Мне кажется, что я чувствую дух истории, витающий у нас над головами!
— Значит, ты не против?
— Конечно, нет! Во-первых, я рад за тебя. Вижу, тебе это действительно по душе. Во-вторых, я убежден, что наш караван достоин того, чтобы о нем писались сказки, ведь с нами идет наделенный даром! И вообще… У истории два любимых ребенка — тот, кто совершает подвиги, достойные памяти, и тот, что творит эту память, ведя летопись времен. И, сдается мне, второго она любит куда больше первого… Я так понимаю, Мати понравилась твоя первая сказка?
— Да, — Евсей смущенно кивнул. Он никак не ожидал похвалы.
— А раз так, почему бы тебе не записать ее?
— Записать? — он еще не думал об этом. Одно дело рассказать что-то племяннице — доброму, всепонимающему существу, — и совсем другое предать бумаге, отдавая на суд вдруг чужаков…
— Конечно. Возьми в командной повозке бумагу, чернила и перья… Наконец-то все это кому-то пригодится. Я как чувствовал, что они понадобятся, возя все это время с собой. Давай же, смелее. И, Евсей, пусть Мати стала первой, кто услышал твою сказку, но уж право первым прочесть ее я оставляю за собой. Как никак, я хозяин каравана.
— Конечно.
— Только… — Атен на миг умолк, поджав губы. — Евсей, — его голос стал задумчивым, немного печальным. — Что бы там ни было, недостаточно жить одними фантазиями и мечтами. В мире должно быть что-то реальное, материальное, что бы осталось после тебя… Мати, конечно, славный ребенок, как и сыновья Лиса, все детишки каравана. Они будут благодарными слушателями, прося тебя придумывать все новые и новые сказки, так что временами ты даже станешь жалеть, что взвалил себе на плечи такую ношу…
— Никогда!
— Это ты сейчас говоришь… Хотя, может быть, ты прав, ведь сказитель — особенный человек и никому со стороны не понять каково это — сочинять, не попробовав самому… Я все вот к чему веду — с чужими детьми всегда немного страшно делиться самым сокровенным — а вдруг они не поймут, не примут… Тебе бы следовало подумать о том, чтобы обзавестись собственными малышами, которые смотрели бы тебе в рот и ловили каждое слово.
— Наверно, ты прав, — к немалому удивление Атена, Евсей, обычно встречавший все разговоры о собственной семье во всеоружие — как атаку разбойников, на этот раз воспринял слова брата спокойно и даже с пониманием. — Я бы хотел иметь детей… Моя дочка могла бы походить на Мати, а сын — на тебя… Дело лишь за малым — найти невесту.
— Погляди повнимательнее вокруг — она и отыщется. Сдается мне, тебя ждет немалое удивление, ведь до сей поры ты просто не замечал девушек. А среди них много прихорошеньких. Ты же у нас жених завидный.
— Не обидишься, если я спрошу?
— Давай, чего уж там, после такого разговора по душам…
— Почему ты не хочешь взять себе вторую жену? Не можешь забыть Власту?
— Она была моей судьбой, — Атен качнул головой, прикусив губу, чувствуя, что воспоминание об умершей жене все еще причиняло ему боль. — Я понимаю, — совсем тихо, полушепотом, словно вдруг охрипнув, продолжал он, — что Мати нужна мать. Она сейчас в том возрасте, когда девочек больше тянет к женщинам. Лишь матери могут научить великому множеству хозяйских премудростей — готовке, шитью, вязанию… И лишь мать может ответить на вопросы, которые никогда не будут заданы отцу.
— В чем же дело?
— Я мог бы сделать это ради Мати. В конце концов, совсем не обязательно душою и сердцем любить жену… Но малышка не примет мачеху. Я слишком хорошо это знаю… Более того, она решит, что я предал память ее матери и отдалится от меня.
— Порою, стремясь к лучшему, можно потерять все хорошее, что есть.
— Да, — Атен был несказанно благодарен брату за то, что тот понял его и не стал пытаться переубедить. Он улыбнулся: — Воистину, сегодня удивительный день — впервые за столько лет мы поговорили как братья, без недомолвок и взаимных упреков. На душе стало легко, так что все беды кажутся такими далекими и нереальными — вместе мы сумеем противостоять им… Каких же богов мне благодарить за столь щедрый подарок?
— Не знаю, приложили ли к этому руку боги, но вот Шамаш — он точно помог… Я говорил с ним утром — сразу же после той стычки с тобой. Он позволил мне взглянуть на мир другими глазами. Я словно проснулся ото сна… Не знаю. Я еще не понял всего — лишь прочувствовал, пережил… Воистину, он необыкновенный человек. Я никогда не думал, что боги могут быть так щедры, наделяя одного столькими дарами…
— Евсей, ты не думал… Малышка сказала, он прилетел сюда на драконе. Его дар, его власть столь велики… Может быть, он действительно бог, бог солнца, начавший оправляться после долгой болезни?
— Но то, что он рассказывал о себе… Я не могу не верить его слову. Он говорил, что не лжет — и я даже в мыслях не допускаю, что…
— Я не имею в виду, что он обманывает нас. Я вижу, как он тоскует по покинутому им миру. Он искренне верит в то, о чем говорит, но… По легендам бог солнца был не просто болен, его поразило безумие. Всем известно, что этот недуг способен создать удивительно яркие и чувственные образы, подчиняя себе и дух, и разум, заставить жить ими так, будто это — сама реальность… Не знаю… Но…
— Но если… если на миг предположить, что ты прав… — Евсей почувствовал, как мурашки пробежали по спине, как затрепетала душа, стремясь спрятаться с сумраке самого дальнего закутка мироздания… В это так хотелось верить… И, все же, было что-то, упрямо заставлявшее сомневаться, оттягивать миг озаренья. Разум кричал, не умолкая ни на миг: "Нет, это невозможно! Он выглядит как человек, он состоит из плоти и крови, его тело чувствует боль и страдает от ран, его душа знает печаль и грусть, его глаза горят огнем земной, человеческой жизни…" — Даже если отбросить все, почему госпожа Айя не приходит за Ним? Почему Она отдала своего не оправившегося после болезни супруга на попечение ничтожным людям, а Сама стоит в стороне? Чего Она ждет? Или Она разлюбила Его?
— Нет. Если я прав, Ею движет как раз любовь — огромная, всепоглощающая, столь великая, что мы, люди, не в силах понять ее… Ты спрашиваешь, чего Она ждет? Может быть, того, что смертные совершат чудо, на которое оказалась не способна даже Она — вылечат Его… И, ты же видишь, Она может оказаться права — Шамаш выздоравливает. Пусть пока Он помнит только то, что окружало Его в бреду, но Он больше не возвращается туда, прочертив грань между миром болезни и нынешним… Евсей, подумай сам, ведь это очень многое объясняет. Он постоянно говорит о том, что Он вечный странник. А разве солнце не путешествует все время по миру? Он считает себя отверженным — не удивительно, после того, что с ним случилось.
— Мне бы очень хотелось верить, брат, — Евсей взглянул на него глазами, полными надежды и, в то же время, глубокой боли близости разочарования. — Это означало бы для нас, нашего каравана, больше, чем просто жизнь, а целую вечность. Быть спутниками повелителя небес! Но… Прости меня, но я не могу себе позволить уверовать в это. И вовсе не потому, что не хочу, как раз наоборот — страстно желаю. Я… Я слишком хорошо понимаю, что мое сердце, моя душа, поверив, не переживет мига откровения, когда узнает правду и правда эта будет совсем не той, которую я ждал… Атен… Атен, послушай меня: не думай об этом, заставь себя забыть, найди повод усомниться, поверь во что-нибудь другое, не важно. Главное — отойди от этой грани. Простой, человек не может, не должен видеть в идущем с ним рядом по дороге жизни бога!
— Но почему?! - ему было странно слышать подобные слова из уст того, кто готовился стать служителем.
— Если всем сердцем, душой уверовать во что-то подобное, тогда останется лишь два пути. На первом более будет не зачем жить. Он так сильно захочет умереть, чтобы узнать, что там, за гранью бытия, отрешиться от забот и проблем нынешней жизни, изменить что-то в прошлым ради более светлого и радостного будущего… Что не сможет удержаться и сорвется в бездну, исполненную жаждой самоубийства. На второй тропе он станет тенью того, в кого хочет верить, мечом в руке своего божества, стремящимся по его слову, взгляду, предугаданной мысли изменить мир. Безумие самоубийцы гибельно лишь для него одного, сумасшествие фанатика — для всех окружающих…
— Но люди древности, они же путешествовали по дорогам жизни вместе с господином Шамашем…!
— Ты равняешь себя с великим Гамешем? — грустная улыбка скользнула по устал караванщика.
— Мне на миг показалось, — Атен горько усмехнулся, — что мы действительно поменялись с тобой местами: это ты должен был цепляться за мысль о том, что Шамаш может оказаться небожителем, как ты последнее время крепко и упрямо держался за идею основания нового города, раз уж появился маг. А мне следовало убеждать тебя отказаться от еще одной бестелесной фантазии, используя для этого те же самые доводы… Но… — он замолчал, заглядывая в свою душу, проверяя свои чувство, их силу, пытаясь распознать, что скрывается за ними — столь не свойственные для него фантазии или нечто большее. — Наверно, ты знаешь это лучше меня: вера выше нас. Вера… Вера это вера. Ладно, оставим этот разговор. Может быть, со временем я и пойму, что со мной происходит. Но это должен сделать я сам… А пока лучше расскажи о минувшей ночи. Тебе ведь повезло стать свидетелем необычайного путешествия по магическому моста.
— Атен, я понимаю, тебя обидело, что Шамаш выбрал в помощники меня. Ты хозяин каравана, у тебя было куда больше прав, но…
— Все хорошо, — он глядел на проходившие мимо повозки и, в то же время, смотрел вовнутрь себя, в свое сердце, душу. Ему было удивительно не находить там обиды, что являлось самым большим облегчением. — У Шамаша на это была своя причина. Он понимал, что только ты с твоей душой служителя способен без тени сомнения уверовать в исполнение легенд. Я бы не смог. Вчера бы еще не смог. Страх за караван, ответственность за жизни доверившихся мне людей заставили бы меня усомниться… Сегодня все было бы по-другому… — на миг он умолк, глядя куда-то в сторону, а затем заговорил вновь. — Евсей, я хотел попросить тебя. Запиши все, что произошло тогда, на мосту.
— Ты хочешь, чтобы я составил легенду?
— Ну… Не совсем, — караванщик чуть заметно качнул головой. — Я понимаю — легенды — от богов… Я хочу, чтобы ты вел летопись каравана… До той поры, пока мы жили обычной, ничем не отличной от существования других караванов, жизнью, в ней не было особой необходимости. Но теперь, когда с нами происходят такие чудеса… Сказки — это, конечно, здорово. Но они всегда будут оставаться чем-то невероятным, выдуманным. Летопись же — картина времени, отражение событий в зеркале глаз переживших их людей. Мне бы хотелось, чтобы наши дети, дети их детей, все те, кто придет в этот мир после нас, кому попадется в руки летопись каравана, знали, что время легенд не прошло безвозвратно, что чудеса по-прежнему творятся на земле… Что всегда есть во что верить и на что надеяться.
— Не знаю… Да и получится ли у меня… Я постараюсь! — он огляделся. Пустыня лежала вокруг безбрежным белым морем, сверкавшим в лучах яркого золотого солнца, переливаясь, как каменья в сундуке госпожи Айи. — Думаю, будет лучше, если я запишу все прямо сейчас, пока из памяти не стерлись образы, пока свежи и ярки переживания. Если, конечно, я тебе сейчас не нужен в качестве помощника левой руки.
— Ступай. Вокруг все спокойно. Мы с Лисом справимся.
Атен проводил его взглядом, а затем, повернувшись, направился к последней повозке.
Два всадника — дозорных, неотступными тенями маячившие за ней, были чем-то похожи на стражей границ — такие же мрачные, настороженные бородачи. Если для тех, кто скакал впереди каравана, выбирая дорогу и стремясь обойти все беды и преграды, особое значение имело зрение, то эти последние всецело уходили в слух, заостривший ощущения и предчувствия приближения беды.
Забравшись рядом с возницей, Атен повернулся назад и долго поверх повозки смотрел на снежную пустыню, которая, казалось, медленно, шаг за шагом, отступала, оставаясь позади, словно порыв ветра — налетевший, ударивший в грудь, сжавший в объятиях, а затем, выпустив, унесшийся дальше.
Убедившись, что с этой стороны каравану ничто не угрожает, что богиня снегов не разозлилась на караван за внезапную остановку, Атен повернулся лицом вперед.
Караван как раз спускался со склона снежного холма в ложбинку, позволяя хозяину осмотреть свою собственность.
Он глядел на повозки, не считая их, не стремясь выискать видные только на расстоянии поломки и огрехи — где что-то покосилось, накренилось, какая стала идти вихляя, словно опьянев от холодного терпкого воздуха, — а вспоминал… У всего здесь было свое прошлое… Ведь каждую повозку тогда, много лет назад, он не просто покупал, выкладывая накопленные не одним поколением рода деньги. Атен сам выбирал их, вкладывал в них часть души, надеясь, что это поможет в дороге, свяжет его со всем караваном… Некоторые даже делал на заказ, платя втридорога, лишь бы все было устроено наилучшим образом и не подвело в пути… Сколько было суеты тогда, ожидания бесконечности дорог, щемящего чувства в груди, которое заглушало даже горечь расставания и страх перед неизвестностью снежной пустыни…
Он жалел, что ничего из произошедшего тогда не было записано и нельзя взять свиток, развернуть его и прочесть обо всем, что произошло, не просто вспомнить, а окунуться в дух тех лет, пережить все заново… Ему стало обидно за детей, которые никогда не узнают, не прочувствуют того, каким было начало дороги, ибо как бы родители ни старались сберечь свою память, она тускнела день ото дня. А летопись… Пусть пожелтеют листы бумаги, станут блеклыми чернила, но написанное сохранится, переживет нынешнее поколение и останется бесценным наследством тем, кто еще даже не вступил в этот мир…
Уже начало вечереть. Небо и землю покрыл своим алым плащом закат, смешав все краски небес и земли, на время сшив их воедино тонкими черно-красными нитями… И тут… Он скорее почувствовал, чем увидел приближение опасности.
Быстро соскочив с облучка, он бросился вперед, торопясь, отталкивая попадавшихся на дороге караванщиков. Те же заметили в глазах, ощутили в движении своего предводителя нечто такое, что заставило их, затолкнув жен в повозки и поручив присматривать за детьми, строго настрого запрещая выбираться наружу, взяться за мечи и копья.
А от первой повозки испуганным, взволнованным шепотком уже неслось, как будто на крыльях ветра: "Волки! Священные снежные волки богини снегов!"
Караван остановился. Выхваченные из ножен мечи опустилось. Решимость защищать свои семьи до последней капли крови сменилась оцепенением. Дозорные, спешившись, покрепче привязали испуганных, нервно трясших головами оленей к повозкам. Люди замерли рядом, готовые смиренно принять любую волю госпожи Айи, потому что…
Потому что ни один смертный не смел поднять руку на священных волков, даже защищая собственного ребенка. Если они пришли — значит, караванщики чем-то прогневали их грозную хозяйку и должны за это заплатить сполна.
— Великая богиня, повелительница снежной пустыни, не сердись на нас, — застыв на месте как ледяные изваяния, караванщики раз за разом повторяли слова молитвы, — покарай, если считаешь нас виновными, но не оставляй в милости своей…
Они не спускали пристального взгляда лихорадочно блестевших глаз с покровов снегов, по которым, все приближаясь и приближаясь, накатываясь огненными волнами, неслась к каравану стая огромных рыжих волков. Их глаза горели в опускавшейся на землю полутьме, вбирая в себя весь свет и всю сила заката. Краткий миг, еще один — на этот раз мучительно долгий, полный ожидания боли и страха — и они достигли каравана. Но не для того, чтобы напасть.
Волки чего-то ждали. Они обходили людей стороной, кружили на месте, поскуливая, поднимая вверх длинные острые морды, внимательно нюхали воздух, словно ища кого-то…
— Почему они медлят? Почему не нападают? — не понимая происходившего, спрашивали караванщики друг у друга, не надеясь получить ответ, ведь не им, простым смертным, было знать помыслы богов.
— Лис, — запыхавшийся Атен подбежал к командной повозке. — Мы давно не оставляли им жертвенной пищи. Будем надеяться, что они пришли за ней. Пусть достанут кости, мясо… И не скупитесь!
— Кто же станет думать об экономии в такой миг!… - "Видя их, чувствуя на себе цепкие взгляды огненных глаз", — хотел добавить помощник, но не стал — ведь и так все ясно.
Лис был не в силах отвести взгляда от зверей, он не мог не восхищаться силой и мощью, ощущавшихся в движениях этих могучих и, вместе с тем, таких грациозных созданий. Густая шерсть сверкала в последних лучах солнца красноватым золотом, снег, падая на нее, отливал серебром.
Красота волков прямо-таки завораживала. Великие боги, нет, как можно было раньше, не видя этих зверей, сравнивать их с мелкими, похожими скорее на собак, серыми волками пограничья, как вообще можно было искать схожесть с кем-либо тех, кто служил самой повелительнице пустыни!
За все эти долгие годы дороги никому из людей их каравана ни разу не приходилось видеть снежных волков. Они оставались лишь рассказами других караванщиков, легендами, в которые не всегда было возможно поверить, да — очень редко — следами когтистых лап на снегу. И вот…
Караванщики поспешно открыли хозяйственные повозки, вытащили куски мороженного и вяленного мяса, огромные мослы, жирные бока, осторожно положили все это перед волками. Но звери не приняли столь щедрых даров. Сипло проворчав что-то себе под нос, они отбежали чуть в сторону, однако продолжали кружить рядом с караваном, не уходя назад в пустыню, в то время, как один из волков — матерый вожак, выделявшийся громадным ростом и широкой медвежьей головой, продолжая поиски того, о ком было ведомо лишь ему, старательно обходил повозки, принюхиваясь к замершим возле них людей, ища среди тысяч запахов единственно нужный.
И тут показался Шамаш. Должно быть, его удивила остановка каравана и он решил узнать, что стало ее причиной. Но вид пораженных, словно они стали свидетелями величайшего из чудес, караванщиков не столько отвечал на вопросы, сколько еще сильнее все запутывал.
Маг, заметив стоявших невдалеке Атена и Лиса, хотел подойти к ним, но тут его взгляд упал на волка, и он остановился, с интересом рассматривая незнакомое ему животное.
Зверь тоже увидел Шамаша. Его глаза вспыхнули радостью, хвост завилял, совсем как у собаки. Весь вид зверя говорил: он, наконец, нашел!
Поскуливая, волк осторожно приблизился к наделенному даром, лег в снег у его ног и, задрав вверх морду, замер, не спуская с Шамаша взгляда раскосых темно-рыжих глаз.
Шло время. Как бы медленно оно ни тянулось, его движение нельзя было не заметить. Стали неметь ноги, которые словно вросли в мертвую заснеженную землю. Покраснели щеки…
С востока налетел веселый непоседливый ветерок, засвистевший беззаботную песенку. Он поднял в воздух охапку легких серебристых снежинок, которые заструились, сверкая, прекрасным прозрачным полотном…
Никто не смел сдвинуться с места. Люди стояли, не спуская взгляда с замерших друг против друга человека и волка, которые словно говорили друг с другом на языке мыслей. Караванщики не решались даже глубоко вздохнуть, не то что произнести слово. Все молча ждали, что будет дальше.
Звери, соплеменники золотошерстного предводителя, прекратив свой причудливый танец, опустились в снег. Одни вытянули передние лапы вперед, положив на них узкие заостренные морды, другие, уткнулись прямо в снег, как будто стесняясь чего-то, закрыли носы пушистыми лапами.
Наконец, словно очнувшись ото сна, маг шевельнулся, вздохнул полной грудью холодный воздух, а затем, кивнув, подошел к волку, наклонился к нему, коснувшись рукой гладкой грубой шерсти. Зверь, вскочив, крутанулся, стряхивая с себя снег, подпрыгнув, лизнул руку, словно благодаря за понимание, а потом, осторожно взяв зубами за рукав, настойчиво повлек за собой в снежную пустыню. Шамаш сделал шаг, второй, затем, остановившись, повернулся к хозяину каравана:
— Мне надо ненадолго уйти, — тихо проговорил он. — Я скоро вернусь.
— Мы подождем тебя здесь, — сглотнув ком, подкативший к горлу, хрипло произнес Атен.
— Не останавливайтесь из-за меня. Продолжайте путь.
— Но уже темнеет. Тебе будет тяжело нас найти… — караванщик умолк, осознав, что ему не стоит бояться за Шамаша: тому, конечно же, не составит труда сделать то, на что способен даже простой караванщик, ведь, если не поднимется метель, что вряд ли случится сейчас, когда не видно ни одного ее гонца, на снежном полотне пустыни надолго сохранятся следы повозок. Атен боялся другого — что Шамаш не захочет вернуться…
Если его столь фантастичное предположение верно, если это госпожа Айя прислала за ним своих волков, если… В мир вернется великий бог, но караван потеряет своего Хранителя.
— Возвращайся поскорее, — спустя какое-то время проговорил он, ничего не объясняя собеседнику, лишь прося его о понимании.
Тот, кивнув, повернулся, увлекаемый за собой волком, но его заставил остановиться голос Лиса:
— Возьми оленя… Сейчас, я прикажу оседлать…
Колдун понимал, что караванщиком движет желание помочь, облегчить страннику дорогу, но, встретившись на миг взглядом с рыжим волком, качнул головой:
— Нет, не надо. Спасибо, — и зашагал прочь.
В тот же миг волчья стая, словно только того и ждавшая, огненной волной сорвалась с места и понеслась назад, в снежную пустыню, удаляясь от каравана все дальше и дальше.
Провожавшим их пристальными взглядами, не смея моргнуть, людям показалось, что волки образовали круг, намереваясь защищать Шамаша от всего, что могло ждать его в бескрайней снежной пустыни.
Прошло совсем немного времени и они исчезли в опустившейся на землю мгле. Но караванщики продолжали какое-то время стоять в гробовом молчании, не решаясь двинуться.
Наконец, оцепенение начало потихоньку оставлять людей. Вздох сорвался с побелевших губ. Холод заставил шевельнуться, переступить с ноги на ногу, толи согреваясь, толи пытаясь порвать тонкие нити наваждения, все еще паутиной висевшие на теле.
Атен и не заметил, как к нему подошел Евсей.
— Я не успел еще внести в летопись одно чудо, как стал свидетелем второго, — тихо проговорил он. — Если так пойдет и дальше, каравану будет мало одного летописца — я просто не успею записывать все события.
— Ты намекаешь на то, что тебе нужен помощник? — Атен заставил себя пошутить, а, так как ему было сейчас совсем невесело, шутки не получилось.
— Да, — Евсей воспринял слова брата буквально и, казалось, был даже доволен, что тот понял все сразу и ему не придется ничего объяснять. — Дай мне Ри. Он паренек сообразительный, свитков не боится, да и фантазер еще тот. Ему уже скоро проходить испытание. Пора искать свое место в караване. Не вечно же ему присматривать за малышами.
— Ладно, поступай, как знаешь, — караванщик махнул рукой. Ему было сейчас совсем не до этого, и он был готов согласиться с чем угодно.
Тут еще Лис кашлянул, привлекая внимание к себе:
— Так что мы будем делать: пойдем вперед или станем ждать здесь?
— Можно было бы на ночь разбить шатер, — Атен, стащив рукавицу, потер нос, провел рукой по усам, бороде, всем своим видом показывая, что не собирается делать и шага вперед, пока не вернется Шамаш. — В конце концов, до города осталось всего нечего, а запасы огненной воды и продуктов у нас на два месяца дороги, никак не меньше…
— Быть посему, — кивнул помощник, который именно это и хотел предложить, но подумал, что будет лучше, если решение примет сам Атен. Он хозяин каравана и это его право. — Я отдам все нужные команды.
— Хорошо. И пусть все поторопятся: темнеет очень быстро, — он проводил Лиса взглядом, огляделся, убедившись, что все занялись неотложным делом, на время заставив себя забыть о своих переживаниях. Однако, сам он не торопился идти куда-то.
— Ты хочешь что-то от меня услышать? — раздался за спиной тихий голос Евсея. — Признание, что я ошибался, а ты был прав?
— Священные волки…
— Они — слуги богини снегов, а не господина Шамаша, — поспешил напомнить ему младший брат. — Да, его принес дракон — во всяком случае, так говорит Мати. Но мы ни разу не видели ни белого лебедя, ни черного ворона — священных птиц бога солнца.
— Евсей, кого ты пытаешься разубедить: меня или самого себя?
— Себя, — вынужден был признать тот. — Себя, — вновь повторил он, вздохнув. — Потому что если ты прав, он вряд ли вернется.
— Но у мира снова будет свой бог — защитник!
— Да, вот только когда? Боюсь, нам с тобой этого не увидеть…
— Почему?!
— Сколько веков, тысячелетий госпожа Айя ждала, что Ее супруг очнется от тяжкого недуга? Неужели же, наконец, вернув мужа, Она тотчас отпустит Его в мир?