Страница:
-- Мы будем совершенными кретинами, если не воспользуемся столь благоприятной ситуацией, -- говорил отец...
* * *
Чугунная дверь с ужасным скрежетом отворилась. Варг, еще не успевший отойти от встречи с живым призраком молодого Ульпина, оторопело взирал на новое диковинное явление. Принц видел в дверном проеме барона Фальдра, начальника герцогской стражи, и еще двоих рыцарей. Они сопровождали девушку... Тонкий стан под традиционным галльским платьем-рубахой, маленькие руки, правильный овал лица, отмеченный аристократизмом, прямой носик, волосы спрятаны под головной платок, большие глаза, распухшие от слез...
Увидав Варга, девушка вырвалась вперед и припала к прутьям стальной решетки.
-- Любимый!.. Мой любимый! Ты жив, какое счастье!
Барон Фальдр тактично затворил дверь с той стороны, оставляя принца наедине с женой.
Как всегда в присутствии Доротеи, Варг испытал некоторое смущение. Он разрывался между разумом и чувствами. Разум подсказывал ему: эта женщина, дочь князя и сенатора Корнелия Марцеллина -- злокозненная лазутчица амореев, шпионка, приставленная к нему с целью покрепче привязать его к ненавистной Империи. Но чувства... неожиданно родившиеся чувства к этой странной девушке заставляли забывать о пропасти, разделявшей их.
Полгода жили они вместе. Он никогда еще не встречал такой терпеливой, чуткой, покорной женщины. Доротея молчаливо сносила его презрение, его ненависть, его недоверие... Когда он бил ее, она была нема, как рыба. Три месяца тому назад, узнав, что она носит его ребенка, он перестал бить ее. Нынче у нее заканчивался шестой месяц беременности, и материнский живот уже начинал проявляться.
Доротея Марцеллина оставалась, пожалуй, единственным живым существом, которое всегда и во всем соглашалось с ним. Даже верный Ромуальд иногда возражал. Она -- ни разу. Принца мучило подозрение, что жена играет с ним в поддавки, чтобы затем вовлечь в какую-нибудь жестокую ловушку; принц внимательно следил за ней, и Ромуальд, и другие соратники принца следили тоже... Ничего! Доротея совершенно не общалась с аморийскими "миссионерами", ни разу не была замечена в попытке передать им какие-либо письма, документы, вещи. Она не проявляла ни малейшего интереса к прежней родине, ни малейшей ностальгии по блистательной Темисии, по отцовскому дворцу, по былой богатой жизни... Свободное время свое она проводила, прилежно изучая галльский язык и обычаи нарбоннского народа.
Не замечая за женой предательского поведения, принц Варг стал подозревать, что она попросту глупа. Проверяя эту догадку, он устроил ей несколько нелегких испытаний. Однажды, например, в горницу к Доротее явился некий тевтонский купец. Он вручил девушке дары, якобы в знак уважения к ее мужу принцу, и, как бы между делом, принялся выспрашивать о жизни Варга, о его взглядах, о планах принца на будущее, когда он станет нарбоннским герцогом. Сам Варг в это время стоял за дверью и подслушивал. Разговор с "купцом" закончился тем, что Доротея вернула ему все дары и вежливо, но строго, потребовала оставить ее. Ничего, даже отдаленно похожее на тайны мужа, она "купцу" не рассказала. Скорее наоборот: принцу почудилось, будто жена на самом деле раскусила этого "купца".
Со временем он пришел к однозначному выводу, что Доротея достаточно умна. Он начал проявлять к ней интерес не только плотский. Вечерами они беседовали, причем о разном; о чем бы ни заговаривал принц, оказывалось, жена в состоянии поддерживать разговор. Варг иногда ловил себя на мысли, что в некоторых делах Доротея разбирается лучше его, например, в науках и искусстве. Она, впрочем, никогда не пыталась одержать над ним интеллектуальную победу; напротив, как только Доротея замечала, что муж "плывет" в разговоре, она умело сворачивала беседу в такое русло, чтобы Варг вновь ощутил себя первым. Будучи сам человеком умным, молодой принц хорошо понимал незатейливую игру жены. Но раздражения не было; подсознательно Варг испытывал благодарность за понимание, чуткость и верность.
Подозрительный по природе и в силу сложившихся обстоятельств, принц мучительно искать ответы, в чем причина столь странного для аморийки поведения жены. Достойных ответов не было, кроме одного, о котором не уставала твердить сама Доротея: единственной причиной была любовь! И верно: все вокруг видели, что аморийская княжна без памяти влюблена в мятежного варварского принца. Эта тема постоянно присутствовала в пересудах, о ней говорили и в кабаках Нарбонны, и в дальних баронских замках. Сперва, разумеется, аморийку только осуждали, и принца порицали за брак с нею. Но со временем Доротея стала внушать нарбоннцам все большую и большую симпатию, особенно простому люду, далекому от высокой политики, и особенно на фоне вызывающего поведения другой всем известной женщины, принцессы Кримхильды. Молодой Варг был всеобщим любимцем; вскоре его популярность в народе перенеслась и на Доротею; говорили, мол, у такого мужчины, как наш принц, не может быть плохой жены.
Популярность наследника и его жены, конечно же, тревожила аморийских "миссионеров". Доротея упорно отказывалась водить с ними общие дела, даже с самим послом Империи, давним соратником отца высокородным патрисом Луцием Руфином. "Миссионеры" прилежно доносили вести из Нарбонны в Темисию, предоставляя богатую пищу для размышлений Софии Юстине и Корнелию Марцеллину. Но если первая получала все новые и новые основания для беспокойства, то второй в мыслях своих не уставал хвалить умную и старательную дочь...
Сам Варг постоянно ожидал какого-нибудь подвоха, если не от жены, так в связи с женой; из каждой замочной скважины проглядывали лазутчики Софии Юстины; что же до Корнелия Марцеллина, Варг не сомневался: его люди тоже тут, в Нарбонне, и не бездействуют. Соперничество Юстины и Марцеллина не было секретом для принца, равно как и то, что в этом соперничестве оба потомка Фортуната-Основателя уготовили нарбоннским галлам незавидную роль игральных фишек...
-- Зачем ты пришла? -- нарочито грубо спросил он.
-- Ты жив! Жив... -- прошептала девушка. -- Я счастлива! Скоро тебе принесут поесть...
"Странно, -- подумал Варг. -- Ульпин тоже говорил об этом. Они, что, сговорились?".
Внезапно Доротея пошатнулась и, чтобы не упасть, вынуждена была вцепиться в прутья решетки. Варг встал и приблизился к жене, насколько позволяли ему кандалы. Даже в тусклом свете огарка он обнаружил неприятные изменения в облике жены: обычно румяное лицо Доротеи казалось бледным и осунувшимся, губы были серыми, а глаза запавшими, и не одни лишь слезы могли быть тому причиной...
-- Что с тобой? -- резко спросил он.
Девушка улыбнулась; он понял, что эта улыбка далась ей нелегко.
-- Со мной -- ничего, -- ответила Доротея. -- Я была расстроена из-за тебя, любимый. Но вот я тебя вижу... ты жив, и скоро тебе принесут...
-- Дай мне свою руку!
-- Зачем? -- испуганно спросила жена.
-- Дай, говорю!
Девушка вздохнула, но не осмелилась возражать. Тонкая рука прошла сквозь клетку решетки, достав как раз до ладони Варга. Кисть была белая и холодная, а пальцы едва шевелились... кожа и кости!
-- Что ты с собой сделала?
-- Я? Ничего...
-- Тогда кто? Говори!
-- Прости, -- Доротея всхлипнула и убрала руку. -- Но иначе бы меня к тебе не пропустили!
У Варга закружилась голова -- от стыда, гнева... и благодарности! Он все понял.
-- Ты голодала, да?
-- Да... -- прошептала Доротея. -- Как только узнала, что ты в темнице... на одной воде! Я пришла к твоему отцу и сказала: буду пить воду, как он, и все тут! Пока моего мужа не начнут кормить и пока меня к нему не пропустят... Отец твой разозлился, а она...
-- Кримхильда?
-- Да, она посоветовала ему посадить меня под домашний арест и кормить насильно. Они пытались... -- девушка через силу улыбнулась, -- но я выплевывала пищу! И сегодня они сдались...
Варг до крови закусил губу, чтобы не заплакать и не зарычать. Вот оно как получилось! Родные отец и сестра морят его голодом в сыром подземелье, а эта хрупкая девчушка, аморийка, сенаторская дочка, нашла в себе силы для недельной голодовки... и все это ради него, ради Варга!
-- Ты не должна была так поступать, Дора, -- проговорил он. -- Ведь наш ребенок...
-- С ним ничего не случится, -- быстро сказала она. -- Мои соки питают его. Наш ребенок появится на свет здоровым и красивым. Как ты, любимый!
-- Сегодня же... сейчас... ты прекратишь голодовку! Я требую!
-- Хорошо. Мы победили, можно и поесть, -- вновь улыбнулась она, и принц вдруг почувствовал себя счастливым...
-- Погоди, мы еще не победили. Скажи, что в городе творится?
-- О-о, тут такое было! Народ ходил к дворцу и требовал от герцога освободить тебя.
-- Ходил?
-- Прости... Отец твой приказал разогнать толпу. И разогнали. Я слышала, десятки человек убиты, а заводилы арестованы, и завтра их казнят...
"Я так и знал! -- с горечью подумал Варг. -- О, разве это справедливо: я ничего еще не сделал для народа моего, а люди уже гибнут за меня?!".
-- ...Но есть и новости хорошие, -- продолжала Доротея. -- Ромуальд и с ним еще пятеро твоих друзей... они сбежали из Нарбонны. И правильно сделали, потому что Кримхильда советовала герцогу арестовать и их... я слышала. Еще я видела, как барон Видар и барон Старкад вместе ходили к герцогу просить за тебя... и я подумала, что если эти двое решились действовать совместно, то и другие бароны... во всяком случае, большинство... тоже за тебя!
Гордость за жену проникла в сердце принца, и он подумал: "Какая умница моя Дора! Так и есть. Видар и Старкад друг друга ненавидят, потому что дед Видара когда-то изнасиловал мать Старкада. Но оба барона -- честные рыцари, и оба за меня, и оба ненавидят пришлых амореев. Действительно, хороший признак, если они к отцу ходили вместе!".
-- А что отец?
Доротея виновато вздохнула.
-- Не знаю.
-- А что ты думаешь сама?
Девушка изумленно воззрилась на него. Никогда прежде муж не спрашивал ее мнения, а тем более по вопросу, касающемуся политики. Однако он касался не только политики, но и самой жизни принца, поэтому Доротея бестрепетно ответила:
-- Я думаю, по доброй воле герцог не выпустит тебя. Прости...
Варг усмехнулся.
-- Тебе незачем извиняться. Ты поступила, как верная жена. Могла схитрить, могла слукавить, могла сказать, мол, ты скоро из темницы выйдешь, -- но ты сказала правду. И вот я думаю... ты ведь понимаешь, у меня полно времени для раздумий... откуда ты взялась такая? Не могу понять!
-- А что тут понимать? -- с болью и надеждой воскликнула Доротея. -- Я люблю тебя, это ты пойми, люблю!
Принц отвернулся.
-- Не знаю... А вдруг через тебя отец твой Марцеллин готовит мне ловушку?
Следующие слова девушки изумили его и заставили задуматься. Она сказала:
-- Может быть... Отец -- это отец. Тебе ли этого не знать, каков отец бывает для детей своих? Но я... я люблю тебя! И мне неважно, что замышляет мой отец! Хочешь -- верь мне, а хочешь -- не верь, но я скажу: тебя, любимый, не оставлю... никогда! Что бы ни сотворил Корнелий... он больше мне не господин! Ты -- господин моей души, мой муж!
Дверь отворилась снова, и фигура в проеме произнесла голосом барона Фальдра:
-- Свидание окончено, принц. А вы, княжна...
-- Барон, постойте! -- воскликнула Доротея. -- Минутку дайте мне, всего одну минутку!
Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и скрылся за дверью. "По-моему, этот тоже в душе сочувствует мне, -- подумалось Варгу. -- Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны присягали моему отцу... и они остаются ему верны, хотя отец уже другой, не тот, кому бароны присягали...".
Доротея поманила его к решетке. Их руки снова встретились. От радости, или от волнения, или по какой иной причине руки жены больше не казались Варгу холодными. Нет! Они были теплыми, ласковыми. Они были руками друга. И принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!
-- Мне нужно кое-что еще тебе сказать, -- прошептала Доротея. -- Я подслушала разговор твоей сестры с Луцием Руфином, послом Империи в Нарбонне. И вот что я узнала. Большой фрегат "Пантикапей" спешит сюда...
-- Проклятие! У нас же мир!
-- Нет, нет, не то, что ты подумал! Фрегат везет высокого вельможу, генерального инспектора министерства колоний. Его ждут завтра вечером. И знаешь, кто этот инспектор?..
Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:
-- Худо наше дело!.. Послушай, Дора, если б ты могла...
Жена внимательно выслушала его просьбу, а затем ушла, счастливая и гордая оказанным ей доверием.
Принцу вскоре принесли поесть, но ел он без особого аппетита. Мысли его витали далеко отсюда. Сама жизнь его была в руках амореев, людей малознакомых и, в сущности, чужих: загадочных еретиков Ульпинов и дочери лукавого сенатора Империи...
Глава двенадцатая,
в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский "гордиев узел"
148-й Год Кракена (1786),
14 апреля, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
Как и большинство имперских кораблей класса фрегат, "Пантикапей" имел три мачты с трапециевидными парусами и гребной винт на корме. Винт приводился в действие силовой установкой, которую, в свою очередь, питала энергия Эфира. В прибрежных аморийских водах излучение Эфира было достаточным для достижения скорости в двадцать герм в час. Специальная энергетическая рамка, уже знакомая читателю по мобилю Софии Юстины, позволяла умножить поступление эфира и увеличить скорость фрегата до сорока-пятидесяти герм в час. Однако на приличных расстояниях от Эфира, например, в Британском море или в Персидском заливе, фрегату приходилось включать запасные эфиритовые батареи, чей ресурс, естественно, ограничен, либо просто поднимать паруса. Здесь, у южных берегов Галлии, с помощью винта, энергетической рамки и эфиритовых батарей фрегат "Пантикапей" мог развивать скорость до сорока пяти герм в час.
Вооружение фрегата составляли десять пушек среднего калибра и две пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты -- на носу и на корме соответственно. Поскольку "ханьский огонь", то есть порох, был официально запрещен Святой Курией как "богопротивное вещество", пневматические пушки стреляли особыми разрывными снарядами, начиненными горючей смесью. Дальность полета разрывного снаряда из такой пушки не превышала одну герму, но это все равно было больше, чем у любого орудия нарбоннской армии. Пружинные баллисты метали ядра и разрывные снаряда на расстояние до трех герм. На носу фрегата размещалось самое грозное его оружие -- тепловой излучатель на эфиритовых кристаллах. Кристаллы-эфириты, добытые в Хрустальной Горе Мемнона, образовывали сложную систему линз, которая позволяла получать невидимый направленный луч, раскаленный настолько, что в трех гермах от излучателя этот луч плавил железо. В принципе тепловой луч эфиритовой пушки не имел ограничения по дальности, однако чем дальше, тем ниже становилась его температура, и, если говорить конкретно об излучателе фрегата "Пантикапей", то уже на расстоянии в двадцать герм его тепловой луч "палил" не жарче июльского солнца.
Здесь стоит обратить внимание читателя на другое важное обстоятельство: столица нарбоннских галлов стояла в семи гермах от береговой линии. Ее построили в те далекие времена, когда аморийцы еще не научились устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.
Впрочем, для случаев, когда вражеская цитадель скрывалась вдали от берега, у аморийцев находились орудия помощнее; так, недавно введенный в строй линейный корабль "Хатхор" обладал излучателем, который плавил железо на расстоянии в пятьдесят герм... К счастью для мятежников, излучатели всех типов были слишком прожорливы на эфир, весьма громоздки, сложны и опасны в применении. В дальних колониях от них было мало толку, и даже здесь, в Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались перемещать свое чудо-оружие по суше; на просторах же Океана, как уже, наверное, понял читатель, имперский флот господствовал безраздельно...
Итак, вечером четырнадцатого апреля военный фрегат "Пантикапей" встал на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были прилежно упрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на мачтах черно-белые знамена Аморийской империи реяли вместе с темно-зелеными стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара Симплициссимуса, покровителя воинов, -- иными словами, фрегат "Пантикапей" всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам, намерения.
Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой из них прибыло по декурии вооруженных до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.
Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были одеты и трое его сопровождающих.
На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Луций Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся в путь, в Нарбонну.
За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его вопросы.
В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь, проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей ночные посты.
До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни слова. Герцог встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя покоилась так называемая Большая корона; она представляла собой золотой обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.
Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора министерства колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.
Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.
-- Вы!.. Это вы! -- выдохнул изумленный Крун.
-- Я, собственной персоной, -- улыбнулась София Юстина. -- Вы мне не рады, ваша светлость?
Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от волнения, он отозвался:
-- Я ли не рад вам?! О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты, ваши мысли... О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы, как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей...
-- Да, я знаю... -- прошептала София. -- Вот вам моя рука, держите, герцог...
...Это было странная картина, зрелище не для людей, обремененных эмоциями и предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии, полгода тому назад связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню, усилились за время их разлуки; узы дружбы, более неосознанной, чем заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор скрепил их народы; и вот теперь, когда судьба устроила им неожиданную встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск Севера сурового -- и прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода...
-- О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только...
Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и прошептал чуть слышно:
-- Да... Простите.
-- Мы друзья, и это очень много! -- со всей страстностью, на какую она была способна, произнесла княгиня. -- Как только я узнала, что тут у вас творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в Нарбонну.
-- Так значит, вы все знаете? -- сумрачным голосом промолвил Крун и сам же ответил: -- Вы знаете, конечно... вам ли не знать?!
"Несчастный сильный человек, -- думала София, внимая ему, -- ты загнан в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе45. Тебя оставил сын любимый, а вместо сына встала дочь, которую привык ты ограждать от испытаний; ты между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге... а тут еще твои бароны, твой народ, и аморийцы, и... Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше, чем ты сам и даже больше, чем твои врачи... Твою болезнь я по твоей душе читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое... мне больно на него смотреть: Facies Hippocratica46!.. Мне не нужны агенты для того, чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все -- и как мне не приехать, не помочь тебе... тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из суетного честолюбия, втравила в эти испытания... Похоже, я единственный друг, который понимает твою страдающую душу. Я уважать себя бы перестала, если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе никогда тебя себе я не прощу!..".
-- ...Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, -- говорил Крун. -- Я... я загнан в угол! Мне стыдно... мне горько, что я вам это говорю -- вам, женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю... Помогите! Я нуждаюсь в вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое, что у меня осталось?!
София приняла его руки в свои, ее теплые токи полились в его хладные ладони, и она сказала:
-- Все будет хорошо... увидите, все будет! Я помогу вам разобраться, зачем иначе приезжать мне?.. -- стремясь поскорее увести разговор с тягостной ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. -Вы знаете, что это такое, герцог? Я вам скажу. Это концессионный договор на разработку того самого месторождения вольфрамовых руд. Он утвержден моим отцом, первым министром. Как только вы подпишите его, я передам вам сто империалов в качестве задатка, а всего концессионных вы получите двенадцать тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет...
-- Двенадцать тысяч?.. Я не верю!
Княгиня молчаливо развернула свиток и позволила герцогу прочитать договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:
-- О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!..
-- Я привезла вам сто империалов в счет задатка, -- быстро сказала София. -- Разумеется, не в больших платиновых монетах и не в ассигнациях. Насколько мне известно, у вас признаются только золото и серебро. Поэтому я привезла вам тысячу солидов золотом и тысячу денариев серебром; оставшиеся от ста империалов средства я приказала перевести в оболы; таким образом получился еще миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам...
Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:
-- Какая же вы умница... София!
-- Македонский царь Филипп, отец Александра Великого, говорил: "Верблюд, нагруженный золотом, перейдет через любую стену"...
Она говорила это, а сама думала: "Легко бы было жить на свете, если б людские души, как тела, продавались за империалы. Увы! Кого-то мы купить сумеем, а кого-то -- нет. Нам лишь бы выиграть мир, чтобы этот сильный человек ушел из жизни с сознанием исполненного долга... А что после него... тогда я разберусь без сантиментов!".
Они проговорили до самого утра, точнее, до того рассветного момента, когда Круну пришлось сдаться перед натиском жестокой боли, а Софии -позвать врачей.
Потом, когда герцог забылся в бессильной дреме, княгиня имела трудный разговор с врачами. "Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие, а вы обратитесь в прах", -- примерно такими словами она наставляла злосчастных слуг Асклепия. Они слушали ее -- и понимали, что она не шутит.
Этим людям предстояло страдать вместе с ее проснувшейся совестью.
* * *
148-й Год Кракена (1786),
15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога
Скрежет ключа в двери.
Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по душу его. Она не должна увидеть его слабым. И она не должна понять, что он ждал ее прихода, иначе ее сильный и изощренный ум тотчас вычислит Доротею...
Она была в подпоясанной на талии мужской черной весте поверх короткого кафтана со стоячим воротником и длинными узкими рукавами, ноги укрывали черные колготы, кисти -- перчатки черной кожи, голову -- меховой берет с пером, а лицо -- маска аватара Сфинкса. Это сочетание благородного рыцарского одеяния с ненавистным символом колониального господства показалось Варгу особенно вызывающим и возмутительным, и он подумал, что, возможно, лучше вообще уклониться от разговора с нею. Нет, нельзя, -- она сочтет его молчание своей победой!
Пока он думал, какой тон избрать для нее, она сказала:
-- Здравствуйте, принц.
Играя изумление, он вскинул голову и раскрыл рот. София сняла маску и впилась в него пронзительным изучающим взглядом. В свете нового факела его глаза блестели, давая ей пищу для размышлений и выводов.
* * *
Чугунная дверь с ужасным скрежетом отворилась. Варг, еще не успевший отойти от встречи с живым призраком молодого Ульпина, оторопело взирал на новое диковинное явление. Принц видел в дверном проеме барона Фальдра, начальника герцогской стражи, и еще двоих рыцарей. Они сопровождали девушку... Тонкий стан под традиционным галльским платьем-рубахой, маленькие руки, правильный овал лица, отмеченный аристократизмом, прямой носик, волосы спрятаны под головной платок, большие глаза, распухшие от слез...
Увидав Варга, девушка вырвалась вперед и припала к прутьям стальной решетки.
-- Любимый!.. Мой любимый! Ты жив, какое счастье!
Барон Фальдр тактично затворил дверь с той стороны, оставляя принца наедине с женой.
Как всегда в присутствии Доротеи, Варг испытал некоторое смущение. Он разрывался между разумом и чувствами. Разум подсказывал ему: эта женщина, дочь князя и сенатора Корнелия Марцеллина -- злокозненная лазутчица амореев, шпионка, приставленная к нему с целью покрепче привязать его к ненавистной Империи. Но чувства... неожиданно родившиеся чувства к этой странной девушке заставляли забывать о пропасти, разделявшей их.
Полгода жили они вместе. Он никогда еще не встречал такой терпеливой, чуткой, покорной женщины. Доротея молчаливо сносила его презрение, его ненависть, его недоверие... Когда он бил ее, она была нема, как рыба. Три месяца тому назад, узнав, что она носит его ребенка, он перестал бить ее. Нынче у нее заканчивался шестой месяц беременности, и материнский живот уже начинал проявляться.
Доротея Марцеллина оставалась, пожалуй, единственным живым существом, которое всегда и во всем соглашалось с ним. Даже верный Ромуальд иногда возражал. Она -- ни разу. Принца мучило подозрение, что жена играет с ним в поддавки, чтобы затем вовлечь в какую-нибудь жестокую ловушку; принц внимательно следил за ней, и Ромуальд, и другие соратники принца следили тоже... Ничего! Доротея совершенно не общалась с аморийскими "миссионерами", ни разу не была замечена в попытке передать им какие-либо письма, документы, вещи. Она не проявляла ни малейшего интереса к прежней родине, ни малейшей ностальгии по блистательной Темисии, по отцовскому дворцу, по былой богатой жизни... Свободное время свое она проводила, прилежно изучая галльский язык и обычаи нарбоннского народа.
Не замечая за женой предательского поведения, принц Варг стал подозревать, что она попросту глупа. Проверяя эту догадку, он устроил ей несколько нелегких испытаний. Однажды, например, в горницу к Доротее явился некий тевтонский купец. Он вручил девушке дары, якобы в знак уважения к ее мужу принцу, и, как бы между делом, принялся выспрашивать о жизни Варга, о его взглядах, о планах принца на будущее, когда он станет нарбоннским герцогом. Сам Варг в это время стоял за дверью и подслушивал. Разговор с "купцом" закончился тем, что Доротея вернула ему все дары и вежливо, но строго, потребовала оставить ее. Ничего, даже отдаленно похожее на тайны мужа, она "купцу" не рассказала. Скорее наоборот: принцу почудилось, будто жена на самом деле раскусила этого "купца".
Со временем он пришел к однозначному выводу, что Доротея достаточно умна. Он начал проявлять к ней интерес не только плотский. Вечерами они беседовали, причем о разном; о чем бы ни заговаривал принц, оказывалось, жена в состоянии поддерживать разговор. Варг иногда ловил себя на мысли, что в некоторых делах Доротея разбирается лучше его, например, в науках и искусстве. Она, впрочем, никогда не пыталась одержать над ним интеллектуальную победу; напротив, как только Доротея замечала, что муж "плывет" в разговоре, она умело сворачивала беседу в такое русло, чтобы Варг вновь ощутил себя первым. Будучи сам человеком умным, молодой принц хорошо понимал незатейливую игру жены. Но раздражения не было; подсознательно Варг испытывал благодарность за понимание, чуткость и верность.
Подозрительный по природе и в силу сложившихся обстоятельств, принц мучительно искать ответы, в чем причина столь странного для аморийки поведения жены. Достойных ответов не было, кроме одного, о котором не уставала твердить сама Доротея: единственной причиной была любовь! И верно: все вокруг видели, что аморийская княжна без памяти влюблена в мятежного варварского принца. Эта тема постоянно присутствовала в пересудах, о ней говорили и в кабаках Нарбонны, и в дальних баронских замках. Сперва, разумеется, аморийку только осуждали, и принца порицали за брак с нею. Но со временем Доротея стала внушать нарбоннцам все большую и большую симпатию, особенно простому люду, далекому от высокой политики, и особенно на фоне вызывающего поведения другой всем известной женщины, принцессы Кримхильды. Молодой Варг был всеобщим любимцем; вскоре его популярность в народе перенеслась и на Доротею; говорили, мол, у такого мужчины, как наш принц, не может быть плохой жены.
Популярность наследника и его жены, конечно же, тревожила аморийских "миссионеров". Доротея упорно отказывалась водить с ними общие дела, даже с самим послом Империи, давним соратником отца высокородным патрисом Луцием Руфином. "Миссионеры" прилежно доносили вести из Нарбонны в Темисию, предоставляя богатую пищу для размышлений Софии Юстине и Корнелию Марцеллину. Но если первая получала все новые и новые основания для беспокойства, то второй в мыслях своих не уставал хвалить умную и старательную дочь...
Сам Варг постоянно ожидал какого-нибудь подвоха, если не от жены, так в связи с женой; из каждой замочной скважины проглядывали лазутчики Софии Юстины; что же до Корнелия Марцеллина, Варг не сомневался: его люди тоже тут, в Нарбонне, и не бездействуют. Соперничество Юстины и Марцеллина не было секретом для принца, равно как и то, что в этом соперничестве оба потомка Фортуната-Основателя уготовили нарбоннским галлам незавидную роль игральных фишек...
-- Зачем ты пришла? -- нарочито грубо спросил он.
-- Ты жив! Жив... -- прошептала девушка. -- Я счастлива! Скоро тебе принесут поесть...
"Странно, -- подумал Варг. -- Ульпин тоже говорил об этом. Они, что, сговорились?".
Внезапно Доротея пошатнулась и, чтобы не упасть, вынуждена была вцепиться в прутья решетки. Варг встал и приблизился к жене, насколько позволяли ему кандалы. Даже в тусклом свете огарка он обнаружил неприятные изменения в облике жены: обычно румяное лицо Доротеи казалось бледным и осунувшимся, губы были серыми, а глаза запавшими, и не одни лишь слезы могли быть тому причиной...
-- Что с тобой? -- резко спросил он.
Девушка улыбнулась; он понял, что эта улыбка далась ей нелегко.
-- Со мной -- ничего, -- ответила Доротея. -- Я была расстроена из-за тебя, любимый. Но вот я тебя вижу... ты жив, и скоро тебе принесут...
-- Дай мне свою руку!
-- Зачем? -- испуганно спросила жена.
-- Дай, говорю!
Девушка вздохнула, но не осмелилась возражать. Тонкая рука прошла сквозь клетку решетки, достав как раз до ладони Варга. Кисть была белая и холодная, а пальцы едва шевелились... кожа и кости!
-- Что ты с собой сделала?
-- Я? Ничего...
-- Тогда кто? Говори!
-- Прости, -- Доротея всхлипнула и убрала руку. -- Но иначе бы меня к тебе не пропустили!
У Варга закружилась голова -- от стыда, гнева... и благодарности! Он все понял.
-- Ты голодала, да?
-- Да... -- прошептала Доротея. -- Как только узнала, что ты в темнице... на одной воде! Я пришла к твоему отцу и сказала: буду пить воду, как он, и все тут! Пока моего мужа не начнут кормить и пока меня к нему не пропустят... Отец твой разозлился, а она...
-- Кримхильда?
-- Да, она посоветовала ему посадить меня под домашний арест и кормить насильно. Они пытались... -- девушка через силу улыбнулась, -- но я выплевывала пищу! И сегодня они сдались...
Варг до крови закусил губу, чтобы не заплакать и не зарычать. Вот оно как получилось! Родные отец и сестра морят его голодом в сыром подземелье, а эта хрупкая девчушка, аморийка, сенаторская дочка, нашла в себе силы для недельной голодовки... и все это ради него, ради Варга!
-- Ты не должна была так поступать, Дора, -- проговорил он. -- Ведь наш ребенок...
-- С ним ничего не случится, -- быстро сказала она. -- Мои соки питают его. Наш ребенок появится на свет здоровым и красивым. Как ты, любимый!
-- Сегодня же... сейчас... ты прекратишь голодовку! Я требую!
-- Хорошо. Мы победили, можно и поесть, -- вновь улыбнулась она, и принц вдруг почувствовал себя счастливым...
-- Погоди, мы еще не победили. Скажи, что в городе творится?
-- О-о, тут такое было! Народ ходил к дворцу и требовал от герцога освободить тебя.
-- Ходил?
-- Прости... Отец твой приказал разогнать толпу. И разогнали. Я слышала, десятки человек убиты, а заводилы арестованы, и завтра их казнят...
"Я так и знал! -- с горечью подумал Варг. -- О, разве это справедливо: я ничего еще не сделал для народа моего, а люди уже гибнут за меня?!".
-- ...Но есть и новости хорошие, -- продолжала Доротея. -- Ромуальд и с ним еще пятеро твоих друзей... они сбежали из Нарбонны. И правильно сделали, потому что Кримхильда советовала герцогу арестовать и их... я слышала. Еще я видела, как барон Видар и барон Старкад вместе ходили к герцогу просить за тебя... и я подумала, что если эти двое решились действовать совместно, то и другие бароны... во всяком случае, большинство... тоже за тебя!
Гордость за жену проникла в сердце принца, и он подумал: "Какая умница моя Дора! Так и есть. Видар и Старкад друг друга ненавидят, потому что дед Видара когда-то изнасиловал мать Старкада. Но оба барона -- честные рыцари, и оба за меня, и оба ненавидят пришлых амореев. Действительно, хороший признак, если они к отцу ходили вместе!".
-- А что отец?
Доротея виновато вздохнула.
-- Не знаю.
-- А что ты думаешь сама?
Девушка изумленно воззрилась на него. Никогда прежде муж не спрашивал ее мнения, а тем более по вопросу, касающемуся политики. Однако он касался не только политики, но и самой жизни принца, поэтому Доротея бестрепетно ответила:
-- Я думаю, по доброй воле герцог не выпустит тебя. Прости...
Варг усмехнулся.
-- Тебе незачем извиняться. Ты поступила, как верная жена. Могла схитрить, могла слукавить, могла сказать, мол, ты скоро из темницы выйдешь, -- но ты сказала правду. И вот я думаю... ты ведь понимаешь, у меня полно времени для раздумий... откуда ты взялась такая? Не могу понять!
-- А что тут понимать? -- с болью и надеждой воскликнула Доротея. -- Я люблю тебя, это ты пойми, люблю!
Принц отвернулся.
-- Не знаю... А вдруг через тебя отец твой Марцеллин готовит мне ловушку?
Следующие слова девушки изумили его и заставили задуматься. Она сказала:
-- Может быть... Отец -- это отец. Тебе ли этого не знать, каков отец бывает для детей своих? Но я... я люблю тебя! И мне неважно, что замышляет мой отец! Хочешь -- верь мне, а хочешь -- не верь, но я скажу: тебя, любимый, не оставлю... никогда! Что бы ни сотворил Корнелий... он больше мне не господин! Ты -- господин моей души, мой муж!
Дверь отворилась снова, и фигура в проеме произнесла голосом барона Фальдра:
-- Свидание окончено, принц. А вы, княжна...
-- Барон, постойте! -- воскликнула Доротея. -- Минутку дайте мне, всего одну минутку!
Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и скрылся за дверью. "По-моему, этот тоже в душе сочувствует мне, -- подумалось Варгу. -- Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны присягали моему отцу... и они остаются ему верны, хотя отец уже другой, не тот, кому бароны присягали...".
Доротея поманила его к решетке. Их руки снова встретились. От радости, или от волнения, или по какой иной причине руки жены больше не казались Варгу холодными. Нет! Они были теплыми, ласковыми. Они были руками друга. И принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!
-- Мне нужно кое-что еще тебе сказать, -- прошептала Доротея. -- Я подслушала разговор твоей сестры с Луцием Руфином, послом Империи в Нарбонне. И вот что я узнала. Большой фрегат "Пантикапей" спешит сюда...
-- Проклятие! У нас же мир!
-- Нет, нет, не то, что ты подумал! Фрегат везет высокого вельможу, генерального инспектора министерства колоний. Его ждут завтра вечером. И знаешь, кто этот инспектор?..
Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:
-- Худо наше дело!.. Послушай, Дора, если б ты могла...
Жена внимательно выслушала его просьбу, а затем ушла, счастливая и гордая оказанным ей доверием.
Принцу вскоре принесли поесть, но ел он без особого аппетита. Мысли его витали далеко отсюда. Сама жизнь его была в руках амореев, людей малознакомых и, в сущности, чужих: загадочных еретиков Ульпинов и дочери лукавого сенатора Империи...
Глава двенадцатая,
в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский "гордиев узел"
148-й Год Кракена (1786),
14 апреля, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
Как и большинство имперских кораблей класса фрегат, "Пантикапей" имел три мачты с трапециевидными парусами и гребной винт на корме. Винт приводился в действие силовой установкой, которую, в свою очередь, питала энергия Эфира. В прибрежных аморийских водах излучение Эфира было достаточным для достижения скорости в двадцать герм в час. Специальная энергетическая рамка, уже знакомая читателю по мобилю Софии Юстины, позволяла умножить поступление эфира и увеличить скорость фрегата до сорока-пятидесяти герм в час. Однако на приличных расстояниях от Эфира, например, в Британском море или в Персидском заливе, фрегату приходилось включать запасные эфиритовые батареи, чей ресурс, естественно, ограничен, либо просто поднимать паруса. Здесь, у южных берегов Галлии, с помощью винта, энергетической рамки и эфиритовых батарей фрегат "Пантикапей" мог развивать скорость до сорока пяти герм в час.
Вооружение фрегата составляли десять пушек среднего калибра и две пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты -- на носу и на корме соответственно. Поскольку "ханьский огонь", то есть порох, был официально запрещен Святой Курией как "богопротивное вещество", пневматические пушки стреляли особыми разрывными снарядами, начиненными горючей смесью. Дальность полета разрывного снаряда из такой пушки не превышала одну герму, но это все равно было больше, чем у любого орудия нарбоннской армии. Пружинные баллисты метали ядра и разрывные снаряда на расстояние до трех герм. На носу фрегата размещалось самое грозное его оружие -- тепловой излучатель на эфиритовых кристаллах. Кристаллы-эфириты, добытые в Хрустальной Горе Мемнона, образовывали сложную систему линз, которая позволяла получать невидимый направленный луч, раскаленный настолько, что в трех гермах от излучателя этот луч плавил железо. В принципе тепловой луч эфиритовой пушки не имел ограничения по дальности, однако чем дальше, тем ниже становилась его температура, и, если говорить конкретно об излучателе фрегата "Пантикапей", то уже на расстоянии в двадцать герм его тепловой луч "палил" не жарче июльского солнца.
Здесь стоит обратить внимание читателя на другое важное обстоятельство: столица нарбоннских галлов стояла в семи гермах от береговой линии. Ее построили в те далекие времена, когда аморийцы еще не научились устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.
Впрочем, для случаев, когда вражеская цитадель скрывалась вдали от берега, у аморийцев находились орудия помощнее; так, недавно введенный в строй линейный корабль "Хатхор" обладал излучателем, который плавил железо на расстоянии в пятьдесят герм... К счастью для мятежников, излучатели всех типов были слишком прожорливы на эфир, весьма громоздки, сложны и опасны в применении. В дальних колониях от них было мало толку, и даже здесь, в Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались перемещать свое чудо-оружие по суше; на просторах же Океана, как уже, наверное, понял читатель, имперский флот господствовал безраздельно...
Итак, вечером четырнадцатого апреля военный фрегат "Пантикапей" встал на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были прилежно упрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на мачтах черно-белые знамена Аморийской империи реяли вместе с темно-зелеными стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара Симплициссимуса, покровителя воинов, -- иными словами, фрегат "Пантикапей" всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам, намерения.
Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой из них прибыло по декурии вооруженных до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.
Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были одеты и трое его сопровождающих.
На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Луций Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся в путь, в Нарбонну.
За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его вопросы.
В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь, проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей ночные посты.
До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни слова. Герцог встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя покоилась так называемая Большая корона; она представляла собой золотой обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.
Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора министерства колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.
Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.
-- Вы!.. Это вы! -- выдохнул изумленный Крун.
-- Я, собственной персоной, -- улыбнулась София Юстина. -- Вы мне не рады, ваша светлость?
Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от волнения, он отозвался:
-- Я ли не рад вам?! О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты, ваши мысли... О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы, как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей...
-- Да, я знаю... -- прошептала София. -- Вот вам моя рука, держите, герцог...
...Это было странная картина, зрелище не для людей, обремененных эмоциями и предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии, полгода тому назад связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню, усилились за время их разлуки; узы дружбы, более неосознанной, чем заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор скрепил их народы; и вот теперь, когда судьба устроила им неожиданную встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск Севера сурового -- и прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода...
-- О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только...
Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и прошептал чуть слышно:
-- Да... Простите.
-- Мы друзья, и это очень много! -- со всей страстностью, на какую она была способна, произнесла княгиня. -- Как только я узнала, что тут у вас творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в Нарбонну.
-- Так значит, вы все знаете? -- сумрачным голосом промолвил Крун и сам же ответил: -- Вы знаете, конечно... вам ли не знать?!
"Несчастный сильный человек, -- думала София, внимая ему, -- ты загнан в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе45. Тебя оставил сын любимый, а вместо сына встала дочь, которую привык ты ограждать от испытаний; ты между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге... а тут еще твои бароны, твой народ, и аморийцы, и... Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше, чем ты сам и даже больше, чем твои врачи... Твою болезнь я по твоей душе читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое... мне больно на него смотреть: Facies Hippocratica46!.. Мне не нужны агенты для того, чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все -- и как мне не приехать, не помочь тебе... тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из суетного честолюбия, втравила в эти испытания... Похоже, я единственный друг, который понимает твою страдающую душу. Я уважать себя бы перестала, если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе никогда тебя себе я не прощу!..".
-- ...Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, -- говорил Крун. -- Я... я загнан в угол! Мне стыдно... мне горько, что я вам это говорю -- вам, женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю... Помогите! Я нуждаюсь в вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое, что у меня осталось?!
София приняла его руки в свои, ее теплые токи полились в его хладные ладони, и она сказала:
-- Все будет хорошо... увидите, все будет! Я помогу вам разобраться, зачем иначе приезжать мне?.. -- стремясь поскорее увести разговор с тягостной ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. -Вы знаете, что это такое, герцог? Я вам скажу. Это концессионный договор на разработку того самого месторождения вольфрамовых руд. Он утвержден моим отцом, первым министром. Как только вы подпишите его, я передам вам сто империалов в качестве задатка, а всего концессионных вы получите двенадцать тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет...
-- Двенадцать тысяч?.. Я не верю!
Княгиня молчаливо развернула свиток и позволила герцогу прочитать договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:
-- О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!..
-- Я привезла вам сто империалов в счет задатка, -- быстро сказала София. -- Разумеется, не в больших платиновых монетах и не в ассигнациях. Насколько мне известно, у вас признаются только золото и серебро. Поэтому я привезла вам тысячу солидов золотом и тысячу денариев серебром; оставшиеся от ста империалов средства я приказала перевести в оболы; таким образом получился еще миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам...
Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:
-- Какая же вы умница... София!
-- Македонский царь Филипп, отец Александра Великого, говорил: "Верблюд, нагруженный золотом, перейдет через любую стену"...
Она говорила это, а сама думала: "Легко бы было жить на свете, если б людские души, как тела, продавались за империалы. Увы! Кого-то мы купить сумеем, а кого-то -- нет. Нам лишь бы выиграть мир, чтобы этот сильный человек ушел из жизни с сознанием исполненного долга... А что после него... тогда я разберусь без сантиментов!".
Они проговорили до самого утра, точнее, до того рассветного момента, когда Круну пришлось сдаться перед натиском жестокой боли, а Софии -позвать врачей.
Потом, когда герцог забылся в бессильной дреме, княгиня имела трудный разговор с врачами. "Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие, а вы обратитесь в прах", -- примерно такими словами она наставляла злосчастных слуг Асклепия. Они слушали ее -- и понимали, что она не шутит.
Этим людям предстояло страдать вместе с ее проснувшейся совестью.
* * *
148-й Год Кракена (1786),
15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога
Скрежет ключа в двери.
Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по душу его. Она не должна увидеть его слабым. И она не должна понять, что он ждал ее прихода, иначе ее сильный и изощренный ум тотчас вычислит Доротею...
Она была в подпоясанной на талии мужской черной весте поверх короткого кафтана со стоячим воротником и длинными узкими рукавами, ноги укрывали черные колготы, кисти -- перчатки черной кожи, голову -- меховой берет с пером, а лицо -- маска аватара Сфинкса. Это сочетание благородного рыцарского одеяния с ненавистным символом колониального господства показалось Варгу особенно вызывающим и возмутительным, и он подумал, что, возможно, лучше вообще уклониться от разговора с нею. Нет, нельзя, -- она сочтет его молчание своей победой!
Пока он думал, какой тон избрать для нее, она сказала:
-- Здравствуйте, принц.
Играя изумление, он вскинул голову и раскрыл рот. София сняла маску и впилась в него пронзительным изучающим взглядом. В свете нового факела его глаза блестели, давая ей пищу для размышлений и выводов.