Страница:
Вечером в Австрию спустились первые отряды 36-й пехотной бригады. Двум
передовым батальонам была поручена охрана казаков и кавказцев. Вот как
описывает очевидец переход казаков в отведенное под новый лагерь место:
То была чрезвычайно странная армия. Солдаты носили немецкую форму, но
меховые казачьи шапки; траурно повисшие усы и сапоги до колен придавали им
совершенно особый колорит, а если еще учесть, что двигались они в
сопровождении повозок со всем своим скарбом, женами и детьми, то их никак
нельзя было принять за немцев. Это была ожившая картина времен войны 1812
года. Казаки известны как замечательные наездники, и на протяжении всего
пути они подтверждали эту репутацию. Конные эскадроны носились взад и вперед
по дорогам, затрудняя движение ничуть не меньше повозок. Приказывать им
что-либо было бесполезно: по-немецки и по-английски понимали немногие, но
даже те, кто понимал, ничуть не желали подчиняться приказам. При таком хаосе
можно было лишь подивиться тому, как быстро и организованно выполнили они
приказ о сборе -- на другое утро все были в назначенных местах -- мужчины,
женщины, дети, поклажа, лошади, повозки, коровы и даже
верблюды21.
Перед 36-й бригадой была поставлена очень сложная задача. В письме ко
мне генерал Мессон писал:
Командиры и штаб столкнулись со множеством трудностей. В стране царил
хаос, только что закончилась трудная зима, австрийцы были в полном смятении,
никто не знал, что будет завтра. Толпы народа, друзей и врагов, бродили по
стране, все без крова над головой и со своими заботами. Расстояния --
огромные, дороги -- плохие. (Вертолетов у нас тогда не было.) Штабы
размещались в палатках или на квартирах.
Мессон подчеркивает, что у бригады и без казаков и кавказцев дел было
по горло; и те, кто занимался казаками, работали в очень тяжелых условиях.
Достаточно назвать хотя бы несколько цифр. Английские власти не
проводили переписи в лагере казаков, но, согласно оценке, сделанной на
основе заявок на продукты, их было 23 800 человек, в том числе несколько
тысяч женщин и детей. Кавказцев, по примерным подсчетам, было 4800
человек22. Сами казаки, впрочем, приводят другие цифры: от 30 до
35 тысяч. Однако в тот последний период текучесть была такова, что
невозможно точно сказать, сколько человек собралось в долине Дравы в мае
1945 года23. Впрочем, в отношении кавказцев цифра представляется
примерно верной: по словам одного из их офицеров, в Тольмеццо, перед походом
в Австрию, их было 5 тысяч24.
Ко второй неделе мая казаки собрались в долине между Лиен-цем и
Обердраубургом25, разбив лагерь на берегах бурной Дравы, вдоль
главной дороги и железнодорожного полотна. Штабы Домано-ва и полковника
Алека Малколма, командира Аргильского полка, находились в Лиенце. Кавказцы
расположились в Грофельхофе, вниз по реке: штаб Баффского полка был
поблизости, в Деллахе26.
Командир кавказцев, Султан-Гирей Клыч, сдался со своей разношерстной
армией одновременно с Домановым. Как и Краснов, Гирей был старым эмигрантом,
во время гражданской войны он был связан с англичанами и оставался с бароном
Врангелем до провала последней операции в Крыму в 1920 году27.
Среди кавказцев Гирей пользовался таким же уважением и почетом, как Краснов
среди казаков. Вскоре после прихода в Грофельхоф он собрал свою армию и
произнес речь. Он сказал:
Пусть те, кто в состоянии уйти -- особенно молодежь,-- немедленно уйдут
и забудут о нашей мечте освободить Кавказ и кавказские народы. Сам же он
слишком стар, чтобы продолжать борьбу, и предпочитает сдаться на милость
победителя28.
Многие не преминули воспользоваться этим предложением и бежали, что,
кстати, иллюстрирует одно важное обстоятельство: хотя казаки и кавказцы
формально считались пленными, англичане не могли предотвратить массовые
побеги. Лагеря не были огорожены проволокой и охранялись в основном самими
пленными. И все же из казацкого лагеря бежали очень немногие. Видимо,
казаков отпугивали крутые заснеженные горы, стеной окружавшие долину,
страшило сознание того, что они окажутся в незнакомой стране, среди чужих
людей. А кроме того -- и это главное,--
191
казаков объединяла надежда, что им позволят поселиться всем вместе в
каком-нибудь уголке свободного мира.
Сегодняшнему читателю такая надежда, наверное, покажется утопической,
но тогда многие умные и образованные казаки искренне верили, что сразу после
окончания войны узы временного союза с СССР неизбежно ослабнут и Англия и
США займут, по меньшей мере, недружественную позицию в отношении СССР. Может
быть, тут стоит напомнить, что к тому времени события гражданской войны еще
не успели стать далеким прошлым. Великий катаклизм Второй мировой войны
обозначил водораздел, резкую границу между периодами всемирной истории "до"
и "после" войны. Это сегодня большевистская революция смотрится в
исторической перспективе, а в 1945 году она была свежа в памяти старшего и
среднего поколений, особенно среди казаков.
И в Англии жили еще многие известные деятели, сыгравшие значительную
роль в британской "интервенции". Уинстон Черчилль во время гражданской войны
в России был военным министром и самым рьяным сторонником поддержки Белой
армии; лорд Киллирн, посол в Египте, ставшем перевалочным пунктом для многих
русских, репатриированных в 1943-45 годах, был верховным комиссаром в Сибири
у адмирала Колчака; генерал-лейтенант Бер-роуз, руководитель военной миссии
в Москве с марта 1944 года, и генерал-майор Колин Габбинс, руководитель ССО,
в 1919 году были в Архангельске с генералом Айронсайдом, а фельдмаршал
Алек-сандер, которому теперь сдались казаки, воевал против большевиков
вместе с прибалтийским ландсвером. И хотя, разумеется, все они давно
занимались более животрепещущими делами, все же в английских политических,
военных и дипломатических кругах было немало людей, хорошо осведомленных об
истории казаков.
Если принять все это во внимание, нам не покажутся столь неразумными
некоторые довольно странные требования казаков. Например, 13 Мая в штаб
батальона в Лиенце явился капитан Кантемир, командир группы казаков, которых
немцы в северной Италии готовили к организации партизанской войны, саботажа
и шпионажа за линией советского фронта. Капитан предложил, чтобы он и его
группа работали для 8-й армии. Штаб бригады, встревоженный этим
предложением, обратился за инструкциями к генералу Арбетноту. Запрос
кончался словами: "Если до 9 часов 15 мая не последует инструкций, казаки
угрожают устроить диверсию против штаба дивизии".
Не успели справиться с этой проблемой, как возникла следующая: вся
казачья дивизия попросила разрешения проводить учения -- и получила
очередной отказ29. Несмотря на это "некоторые безответственные
казаки заявили, что, чем возвращаться в
192
СССР, они лучше пойдут добровольцами воевать с Японией. Предложение
было отвергнуто"30.
Люди умные, вроде генерала Краснова, конечно, не рассчитывали, что
англичане позволят казакам предпринять рейд на позиции Красной армии в
Штирии. Однако генерал надеялся, что англичане как-то помогут казакам и не
просто предоставят убежище на Западе, но еще и позволят им остаться единым
народом и сохранить свое уникальное культурное наследие. Вскоре после
перевода казачьего штаба из Кечах в Лиенц Краснов написал письмо
фельдмаршалу Александеру. Напомнив о том, как они вместе воевали в
гражданскую войну на стороне белых, Краснов рассказал о положении казаков и
умолял фельдмаршала употребить свое влияние, чтобы помочь им. Дошло ли это
письмо по назначению, неизвестно; но ответа генерал не получил31.
Краснов был личностью незаурядной. Он родился в 1869 году на Дону в
казацкой семье. К 1945 году за его плечами лежал большой и сложный жизненный
путь. Многое сближало его с Уин-стоном Черчиллем, и прежде всего глубокое
знание бурной истории своего народа и романтическая влюбленность в эту
историю. Как и Черчилль в молодости, он обладал авантюрной жилкой и сочетал
военную службу с журналистикой. В 1890-е годы он ездил с военной миссией в
Эфиопию, в 1904 году писал о русско-японской войне для журнала "Русский
инвалид". Во время Первой мировой войны отличился, командуя кавалерийским
корпусом, и получил георгиевский крест. После февральской революции и
отречения царя Краснов, предчувствуя страшную угрозу, нависшую над Россией,
оказался среди тех, кто готов был применить силу, чтобы навести порядок в
государстве, стоящем накануне краха. На защиту старого строя его подвигли не
только верность своему сословию и полученному воспитанию, но и опасения, что
славным традициям царской России, которые вошли в его кровь и плоть, грозит
полное уничтожение.
После окончательной победы большевиков Краснов эмигрировал, жил во
Франции и Германии, занимался, в основном, литературным трудом, написал
несколько романов. Наибольшую известность получила его во многом
автобиографическая книга "От двуглавого орла к красному знамени",
выдержавшая несколько изданий. Когда в 1941 году Германия напала на СССР,
Краснов усмотрел в этом очередную возможность выступить против давнишнего
врага -- большевизма. Во имя разгрома Советов он, с одобрения Черчилля, еще
в 1918 году сотрудничал со вторгшимися в Россию немцами. Когда тем, после
победы союзников на западном фронте, пришлось уйти, Краснов смог продолжить
борьбу, опираясь на поддержку стран Антанты и США. Ничего предосуди-
7--2491 193
тельного в том, чтобы набирать бойцов из числа российских патриотов,
ранее дезертировавших или попавших в немецкий плен, он не видел и занимался
этим в 1918 году опять же при горячем одобрении со стороны Черчилля и других
государственных деятелей Запада32. Но во Вторую мировую войну
Краснов был уже старым человеком. В момент сдачи англичанам ему шел 77-й
год. Он дал, однако, казацкому движению свое престижное имя, посещал
немецкие лагеря для русских военнопленных, писал воззвания в русской
эмигрантской прессе. К армии Доманова Краснов присоединился примерно за
месяц до ее сдачи в плен33.
Таким был человек, к которому обратились все надежды и чаяния казаков,
веривших, что Краснов вызволит их из беды. Формально командующим был
Доманов, но, завидев красновский автомобиль, казаки пулей вылетали из
палаток. В это время, впрочем, в лагере появилась еще одна примечательная
личность из героического прошлого, фигура не менее знаменитая, хотя и совсем
другого характера.
10 мая танки 56-го Рисского полка подошли к деревне Рен-нвег. Здесь
"они приняли сдавшийся в плен казачий полк, в том числе старого генерала
Шкуро, который воевал в армии Деникина"34. Через неделю Шкуро
вместе со своим учебным формированием в составе 1400 человек был перевезен в
лагерь Дома-нова в Лиенце35.
Если Краснов олицетворял блеск русской императорской армии, то в Андрее
Григорьевиче Шкуро воплотился дух дикого разгульного казачества времен
Богдана Хмельницкого и Стеньки Разина. Его вполне можно представить себе
среди героев "Тараса Бульбы" или на картине Репина "Запорожцы пишут письмо
турецкому султану". Кубанский казак, он в 31 год был полковником, во время
Первой мировой войны прославился дерзкими партизанскими вылазками. Когда
казаки выступили против большевиков, он отдал этой борьбе все свои силы.
Английский офицер, бригадир Вильямсон, служивший вместе с русскими, оставил
нам яркое описание этой колоритной фигуры:
Небольшого роста, с обветренным лицом, с длинными желтыми усами, Шкуро
был одной из ярчайших фигур гражданской войны. Кавказец, сын горного
племени, он был жестоким дикарем, как лучшие представители его народа.
Невозможно было представить его без шапки волчьего меха, красно-бело-синих
полосок Добровольческой армии на рукаве; в его кавалерийском полку, в
котором было человек 300-400, все вместо каракулевых папах носили шапки
волчьего меха. Их штаб размещался в вагонах, на которых были
194
нарисованы волки, преследующие добычу. Это были гордые и своенравные
люди, настоящие горцы, вооруженные до зубов: на бедре висел традиционный
кинжал, сбоку висела сабля, где-нибудь еще был спрятан револьвер, а грудь
перекрещивали патронташи. Шкуро несомненно был замечательным кавалерийским
командиром, но, кроме того, еще и большим повесой. Однажды с тремя-четырьмя
офицерами он заявился в самый разгар танцев в залу большой ростовской
гостиницы и потребовал от гостей сдать драгоценности и деньги на нужды его
"волков". Достаточно было взглянуть в его глаза, дерзко блестевшие из-под
волчьего меха, чтобы понять, что с ним лучше не спорить. К тому же "волки"
пользовались славой безжалостных грабителей. Так что Шкуро сорвал изрядный
куш36.
Шкуро эмигрировал из России в 1920 году. Какое-то время он выступал с
конными номерами в цирке, но чаще всего напивался со старыми друзьями в
барах Белграда или Мюнхена. Когда Германия напала на СССР, Шкуро явился к
немцам и предложил свои услуги. Хотя он не пользовался таким авторитетом,
как Краснов, все же его имя было широко известно среди казаков: в казацких
лагерях и станицах ходило множество историй о его смелости и ловкости.
Официально числясь командиром учебного полка 15-го казачьего
корпуса37, он вел кочевой образ жизни, наведываясь в казацкие
лагеря и не пропуская буквально ни одной попойки. Он был большим знатоком
соленых солдатских шуток и песен. Полковник Константин Вагнер рассказывал
мне, что не допускал Шкуро в свою 1-ю казачью кавалерийскую дивизию, так как
все его истории были связаны "с определенными частями тела". По мнению
полковника Вагнера, это никак не подобало генералу и плохо влияло на
дисциплину. Но простые казаки обожали визиты батьки Шкуро.
Когда опускались сумерки, над Лиенцем разносилось пение Шкуро.
Австрийские официанты суетились вокруг его столика на улице, возле гостиницы
"У золотой рыбки", расставляя стаканы и бутылки со шнапсом. На батькин голос
со всех сторон стекались молодые казаки с женами и подружками. Балалайки и
аккордеоны подхватывали мотив, и даже у почтенных австрийских бюргеров и
сдержанных шотландских солдат сердца начинали биться в такт заразительной
мелодии.
В городке и окрестностях, в палаточном лагере и бараках Пеггеца
зажигались огни. Темнота обволакивала лес и скалы, опускалась над бурной
Дравой, с шумом катящей свои воды. Последние лучи солнца на минуту
задерживались на снежных вершинах,
7* 195
и наступала ночь. А внизу, в Лиенце, все звучали грустные и веселые
казацкие песни.
Среди тех, кого судьба свела в те дни с казаками, был майор "Расти"
(Рыжик) Дэвис, молодой парень из Уэльса, служивший в Аргильском полку. После
перевода своего штаба в Лиенц полковник Алек Малколм поручил Дэвису
курировать казаков. Работа была нелегкая. Число казаков превышало 20 тысяч,
и лагеря их раскинулись на площади в 12-14 кв. миль, но, по словам самого
Дэвиса, ему это поручение пришлось по душе. О том, чтобы самому наводить
дисциплину среди массы казаков, не могло быть и речи -- с этим казаки
успешно справлялись и без него. Дэвис всего лишь доводил свои требования до
генерала Доманова. Русского языка Дэвис не знал, так что переводчиком и
офицером связи при нем состоял молодой эмигрант лейтенант Бутлеров, бабушка
которого, как вспоминает теперь генерал Мессон, была англичанкой.
Дэвису до сих пор трудно поверить, что он правел среди казаков всего
три недели: так близко сошелся он с ними. Воспоминания об этих днях не
потускнели со временем. Особенно сдружился он с Бутлеровым, который учил его
верховой езде и неотлучно находился при нем во время объездов лагерей. У
казаков поддерживалась отличная дисциплина, но Дэвиса не удовлетворяли
некоторые стороны организации их жизни в лагере, в частности вопросы
санитарии. Он старался привить им некоторые навыки из практики английской
армии и, как ему казалось, вполне преуспел в этом.
Но не деловые разговоры, хотя и весьма оживленные, остались в его
памяти. Больше всего впечатляли его товарищество и открытость казаков, их
живописная внешность. Хотя общаться с ними он мог только с помощью Бутлерова
или Ольги Ротовой, он вскоре почувствовал, что вошел в их жизнь. Во время
его ежедневных объездов казацкие семьи высыпали из бараков, хижин и палаток,
радостно приветствуя его. Люди горячие и добросердечные, они к тому же
всячески старались выразить свою благодарность англичанам, которые кормили и
содержали их и относились к ним, в отличие от немцев, дружески и приветливо.
Вездесущие детишки бежали за "господином майором", выклянчивая шоколад,
который Дэвис никогда не забывал захватить с собой.
Большинство казаков мало задумывалось о будущем. После всех тягот жизнь
в лагере казалась чуть ли не идиллией, и они довольствовались сегодняшним
днем. Среди старших офицеров было, конечно, много разговоров, но поскольку
ни Краснов, ни Шку-ро не получили ответа на свои обращения к английскому
верховному командованию, им оставалось лишь ждать.
196
Дэвис не раз спрашивал казаков, что бы они предпочли, если бы им был
предоставлен выбор. Отвечали по-разному, но все были единодушны в одном: ни
в коем случае нельзя возвращаться в Советский Союз. И дело было не только в
том, что речь шла о государстве, отказавшемся от всех норм закона и морали,
погрязшем в зверствах, неведомых даже императорскому Риму. Казаки носили
немецкую форму и, следовательно, могли считаться предателями. А для тех,
кого Сталин считал предателем, выбор был невелик: смерть либо рабский труд в
лагере. Сильнее всего, однако, их страшили пытки в застенках НКВД.
Сначала эти страхи показались Дэвису преувеличенными, он счел их
попросту предубеждением. Как объяснил он мне полушутя -- вроде того, как
если б ему, уроженцу Уэльса, приказали жить в Англии. Но его уверенность
сильно поколебалась, когда одна пожилая женщина наглядно продемонстрировала
причину своих страхов: "Вот что они со мной сделали",-- спокойно сказала
она, показывая ему свои руки,-- ногти были сорваны до самых
корней38.
Дэвис всячески успокаивал казаков, не веря, что его правительство
способно на заведомо бесчеловечные акции. Он не знал истории России и не
особенно интересовался русскими делами, но воспитание и опыт подсказывали
ему, что джентльмены, вроде фельдмаршала Александера, не могут отдавать
приказы, способные привести к таким зверствам. Ведь в конце концов Англия
вступила в войну, чтобы защищать права малых народов и беззащитных людей; и
вряд ли в момент победы она откажется от своих выстраданных идеалов.
Большинство казаков верило Дэвису. Однако некоторые, особенно бывшие
советские граждане, не могли отделаться от терзавших их страхов. В Лиенце
никто, ни англичане, ни русские, не знали о секретном соглашении,
подписанном в последний день Ялтинской конференции, но в начале мая до
лагерей дошли вести о выдаче власовцев советским властям. Некоторые,
наверное, слышали и о транспортах с репатриируемыми, отправлявшихся из
английских портов с прошлого октября. Но казаки успокаивали себя мыслью, что
у них, как у бывших союзников англичан, положение особое, что фельдмаршал
Александер, гуманист, когда-то воевавший вместе с Белой армией, с
сочувствием отнесется к их судьбе, и наконец, что поскольку большинство
офицеров и многие солдаты являются старыми эмигрантами и никогда не жили в
СССР, они не подлежат "возвращению" советским властям. Все эти соображения
полностью разделял самый уважаемый казацкий вождь, генерал Краснов, который
в письме Александеру подробно описал положение казаков. Правда, ответа пока
не было, но это,
197
верно, потому, что фельдмаршал все еще консультировался с высшим
начальством.
Поведение англичан, с которыми общались казаки, укрепляло их в этих
надеждах. Перед майором Дэвисом была поставлена интересная и трудная задача,
и он старался выполнить ее с честью. Он всячески одобрял начинания казаков
по устройству школ и церкви, организации хора. 20 мая он собрал всех живших
в лагере журналистов и предложил им выпускать газету, пообещав предоставить
помещение в Лиенце39. По воскресеньям казаки собирались на
открытом воздухе на службу, и православная литургия звучала в унисон
отдаленному звону церковных колоколов в долине Дравы.
15 мая в лагерь прибыли представители Красного Креста, распределявшие
продовольствие и вещи40. Жизнь в лагере постепенно налаживалась.
Правда, в середине мая английские солдаты увели нескольких казачьих коней,
что несказанно огорчило казаков, но вскоре им представилась возможность
пожаловаться на это генерал-майору Арбетноту, который 18 мая посетил лагерь
в Лиенце41/ Генерал проехал по лагерю, побьшал в бараках в
Пеггеце, где жили женщины и дети. Казалось, он был вполне удовлетворен
увиденным, шутил, смеялся и проявил особенный интерес к кадетскому корпусу.
Он сказал мальчикам несколько фраз насчет того, что они -- надежда России,
попробовал их обед, приказал увеличить рацион. Встретившись со старшими
офицерами, он выразил свое восхищение поддерживаемой в лагере дисциплиной.
Генерал Доманов, поблагодарив, заговорил об уведенных конях. Тон Арбетнота
тут же переменился, и он резко ответил: "Казачьих лошадей здесь нет.
Лошадьми, как и пленными казаками, распоряжается английский
король"42. Так казаки впервые услышали, что считаются
военнопленными, и у многих мелькнула мысль, что это не к добру.
На самом деле, ничего зловещего в этом термине не было. Будучи
военнопленными, казаки, согласно международному закону, имели гарантии
хорошего содержания в лагерях и последующего освобождения. Но Доманов этого
не знал и по обыкновению обратился за советом к своему учителю Краснову.
Старый генерал согласился, что события принимают неприятный оборот, и решил
написать еще одно письмо фельдмаршалу Алек-сандеру. Он снова напоминал ему о
тех днях, когда они оба сражались в Белой армии против большевиков, обращал
его внимание на положение казаков и умолял фельдмаршала спасти их. Но и это
письмо осталось без ответа43.
Можно представить себе, с каким беспокойством восприняли казаки
следующий неожиданный приказ, подтверждавший перемену в отношении англичан к
ним. Ранним утром 27 мая Дэвис сообщил казацкому штабу, что к полудню войска
должны сдать оружие.
198
Между тем, по первоначальным условиям сдачи в плен казаков 8 мая,
бригадир Мессон согласился оставить им оружие для самообороны против
немецких или итальянских партизан. После расселения в лагере основные запасы
оружия, ставшего в новой обстановке ненужным, были свалены в кучи, которые
охраняли английские солдаты. Но солдаты Доманова, выполнявшие функции
охранников и лагерной полиции, имели полномочия в случае необходимости
пускать в ход оружие, а офицеры оставили при себе револьверы и сабли.
(Кавказцы, находившиеся по соседству, подверглись куда более основательному
разоружению еще 15 мая44 -- может быть, потому, что англичане
считали их зачинщиками безобразий, учиненных ранее в Карнии.)
Этот приказ, естественно, вызвал страхи и толки. По словам самих
казаков, их успокоило сообщение о том, что взамен их разношерстной амуниции
им выдадут английское оружие45 (поскольку немцы не считали армию
Доманова регулярным военным формированием, его люди пользовались самым
разнородным оружием -- итальянским, французским, немецким, кое-что казаки
захватили или "позаимствовали" сами). Во всяком случае, казаки быстро
выполнили приказ, и к полудню все оружие, за исключением отдельных
предметов, припрятанных владельцами, было сдано. Удовлетворившись
объяснением Дэвиса, казаки не выказали ни малейшего сопротивления, решив,
что если им действительно взамен выдадут другое оружие, то это следует
считать признаком доброго расположения англичан.
Но казаки не слышали приказа, зачитанного в то утро английским отрядам,
контролирующим лагерь. В приказе, подписанном бригадиром Мессоном,
говорилось, что все сдавшиеся в плен отряды должны быть в течение дня
разоружены. Далее бригадир добавил:
Если после 14.00 у кого-то из пленных будет обнаружено оружие или
амуниция, его следует немедленно арестовать, и ему будет грозить расстрел...
Я понимаю, что мы имеем дело с представителями разных народов, язык которых
нам непонятен, и что среди них немало женщин и детей... В случае
необходимости вы можете открыть огонь. Эту акцию следует считать военной
операцией.
В заключение приказа вновь подчеркивалась необходимость стрелять, если
в какой-то момент ситуация выйдет из-под контроля46. Наверное,
английских солдат удивила столь странная прелюдия к операции, к которой
казаки отнеслись с редкостным единодушием и покорностью47. Но
после относительного бездействия
199
последних двух недель события начали развиваться с поразительной
быстротой. Майор Дэвис с переводчиком Бутлеровым, явившись в штаб Доманова в
Лиенце48, вручил атаману письменный приказ, одновременно объяснив
через переводчика его содержание: всем казачьим офицерам предписывается
передовым батальонам была поручена охрана казаков и кавказцев. Вот как
описывает очевидец переход казаков в отведенное под новый лагерь место:
То была чрезвычайно странная армия. Солдаты носили немецкую форму, но
меховые казачьи шапки; траурно повисшие усы и сапоги до колен придавали им
совершенно особый колорит, а если еще учесть, что двигались они в
сопровождении повозок со всем своим скарбом, женами и детьми, то их никак
нельзя было принять за немцев. Это была ожившая картина времен войны 1812
года. Казаки известны как замечательные наездники, и на протяжении всего
пути они подтверждали эту репутацию. Конные эскадроны носились взад и вперед
по дорогам, затрудняя движение ничуть не меньше повозок. Приказывать им
что-либо было бесполезно: по-немецки и по-английски понимали немногие, но
даже те, кто понимал, ничуть не желали подчиняться приказам. При таком хаосе
можно было лишь подивиться тому, как быстро и организованно выполнили они
приказ о сборе -- на другое утро все были в назначенных местах -- мужчины,
женщины, дети, поклажа, лошади, повозки, коровы и даже
верблюды21.
Перед 36-й бригадой была поставлена очень сложная задача. В письме ко
мне генерал Мессон писал:
Командиры и штаб столкнулись со множеством трудностей. В стране царил
хаос, только что закончилась трудная зима, австрийцы были в полном смятении,
никто не знал, что будет завтра. Толпы народа, друзей и врагов, бродили по
стране, все без крова над головой и со своими заботами. Расстояния --
огромные, дороги -- плохие. (Вертолетов у нас тогда не было.) Штабы
размещались в палатках или на квартирах.
Мессон подчеркивает, что у бригады и без казаков и кавказцев дел было
по горло; и те, кто занимался казаками, работали в очень тяжелых условиях.
Достаточно назвать хотя бы несколько цифр. Английские власти не
проводили переписи в лагере казаков, но, согласно оценке, сделанной на
основе заявок на продукты, их было 23 800 человек, в том числе несколько
тысяч женщин и детей. Кавказцев, по примерным подсчетам, было 4800
человек22. Сами казаки, впрочем, приводят другие цифры: от 30 до
35 тысяч. Однако в тот последний период текучесть была такова, что
невозможно точно сказать, сколько человек собралось в долине Дравы в мае
1945 года23. Впрочем, в отношении кавказцев цифра представляется
примерно верной: по словам одного из их офицеров, в Тольмеццо, перед походом
в Австрию, их было 5 тысяч24.
Ко второй неделе мая казаки собрались в долине между Лиен-цем и
Обердраубургом25, разбив лагерь на берегах бурной Дравы, вдоль
главной дороги и железнодорожного полотна. Штабы Домано-ва и полковника
Алека Малколма, командира Аргильского полка, находились в Лиенце. Кавказцы
расположились в Грофельхофе, вниз по реке: штаб Баффского полка был
поблизости, в Деллахе26.
Командир кавказцев, Султан-Гирей Клыч, сдался со своей разношерстной
армией одновременно с Домановым. Как и Краснов, Гирей был старым эмигрантом,
во время гражданской войны он был связан с англичанами и оставался с бароном
Врангелем до провала последней операции в Крыму в 1920 году27.
Среди кавказцев Гирей пользовался таким же уважением и почетом, как Краснов
среди казаков. Вскоре после прихода в Грофельхоф он собрал свою армию и
произнес речь. Он сказал:
Пусть те, кто в состоянии уйти -- особенно молодежь,-- немедленно уйдут
и забудут о нашей мечте освободить Кавказ и кавказские народы. Сам же он
слишком стар, чтобы продолжать борьбу, и предпочитает сдаться на милость
победителя28.
Многие не преминули воспользоваться этим предложением и бежали, что,
кстати, иллюстрирует одно важное обстоятельство: хотя казаки и кавказцы
формально считались пленными, англичане не могли предотвратить массовые
побеги. Лагеря не были огорожены проволокой и охранялись в основном самими
пленными. И все же из казацкого лагеря бежали очень немногие. Видимо,
казаков отпугивали крутые заснеженные горы, стеной окружавшие долину,
страшило сознание того, что они окажутся в незнакомой стране, среди чужих
людей. А кроме того -- и это главное,--
191
казаков объединяла надежда, что им позволят поселиться всем вместе в
каком-нибудь уголке свободного мира.
Сегодняшнему читателю такая надежда, наверное, покажется утопической,
но тогда многие умные и образованные казаки искренне верили, что сразу после
окончания войны узы временного союза с СССР неизбежно ослабнут и Англия и
США займут, по меньшей мере, недружественную позицию в отношении СССР. Может
быть, тут стоит напомнить, что к тому времени события гражданской войны еще
не успели стать далеким прошлым. Великий катаклизм Второй мировой войны
обозначил водораздел, резкую границу между периодами всемирной истории "до"
и "после" войны. Это сегодня большевистская революция смотрится в
исторической перспективе, а в 1945 году она была свежа в памяти старшего и
среднего поколений, особенно среди казаков.
И в Англии жили еще многие известные деятели, сыгравшие значительную
роль в британской "интервенции". Уинстон Черчилль во время гражданской войны
в России был военным министром и самым рьяным сторонником поддержки Белой
армии; лорд Киллирн, посол в Египте, ставшем перевалочным пунктом для многих
русских, репатриированных в 1943-45 годах, был верховным комиссаром в Сибири
у адмирала Колчака; генерал-лейтенант Бер-роуз, руководитель военной миссии
в Москве с марта 1944 года, и генерал-майор Колин Габбинс, руководитель ССО,
в 1919 году были в Архангельске с генералом Айронсайдом, а фельдмаршал
Алек-сандер, которому теперь сдались казаки, воевал против большевиков
вместе с прибалтийским ландсвером. И хотя, разумеется, все они давно
занимались более животрепещущими делами, все же в английских политических,
военных и дипломатических кругах было немало людей, хорошо осведомленных об
истории казаков.
Если принять все это во внимание, нам не покажутся столь неразумными
некоторые довольно странные требования казаков. Например, 13 Мая в штаб
батальона в Лиенце явился капитан Кантемир, командир группы казаков, которых
немцы в северной Италии готовили к организации партизанской войны, саботажа
и шпионажа за линией советского фронта. Капитан предложил, чтобы он и его
группа работали для 8-й армии. Штаб бригады, встревоженный этим
предложением, обратился за инструкциями к генералу Арбетноту. Запрос
кончался словами: "Если до 9 часов 15 мая не последует инструкций, казаки
угрожают устроить диверсию против штаба дивизии".
Не успели справиться с этой проблемой, как возникла следующая: вся
казачья дивизия попросила разрешения проводить учения -- и получила
очередной отказ29. Несмотря на это "некоторые безответственные
казаки заявили, что, чем возвращаться в
192
СССР, они лучше пойдут добровольцами воевать с Японией. Предложение
было отвергнуто"30.
Люди умные, вроде генерала Краснова, конечно, не рассчитывали, что
англичане позволят казакам предпринять рейд на позиции Красной армии в
Штирии. Однако генерал надеялся, что англичане как-то помогут казакам и не
просто предоставят убежище на Западе, но еще и позволят им остаться единым
народом и сохранить свое уникальное культурное наследие. Вскоре после
перевода казачьего штаба из Кечах в Лиенц Краснов написал письмо
фельдмаршалу Александеру. Напомнив о том, как они вместе воевали в
гражданскую войну на стороне белых, Краснов рассказал о положении казаков и
умолял фельдмаршала употребить свое влияние, чтобы помочь им. Дошло ли это
письмо по назначению, неизвестно; но ответа генерал не получил31.
Краснов был личностью незаурядной. Он родился в 1869 году на Дону в
казацкой семье. К 1945 году за его плечами лежал большой и сложный жизненный
путь. Многое сближало его с Уин-стоном Черчиллем, и прежде всего глубокое
знание бурной истории своего народа и романтическая влюбленность в эту
историю. Как и Черчилль в молодости, он обладал авантюрной жилкой и сочетал
военную службу с журналистикой. В 1890-е годы он ездил с военной миссией в
Эфиопию, в 1904 году писал о русско-японской войне для журнала "Русский
инвалид". Во время Первой мировой войны отличился, командуя кавалерийским
корпусом, и получил георгиевский крест. После февральской революции и
отречения царя Краснов, предчувствуя страшную угрозу, нависшую над Россией,
оказался среди тех, кто готов был применить силу, чтобы навести порядок в
государстве, стоящем накануне краха. На защиту старого строя его подвигли не
только верность своему сословию и полученному воспитанию, но и опасения, что
славным традициям царской России, которые вошли в его кровь и плоть, грозит
полное уничтожение.
После окончательной победы большевиков Краснов эмигрировал, жил во
Франции и Германии, занимался, в основном, литературным трудом, написал
несколько романов. Наибольшую известность получила его во многом
автобиографическая книга "От двуглавого орла к красному знамени",
выдержавшая несколько изданий. Когда в 1941 году Германия напала на СССР,
Краснов усмотрел в этом очередную возможность выступить против давнишнего
врага -- большевизма. Во имя разгрома Советов он, с одобрения Черчилля, еще
в 1918 году сотрудничал со вторгшимися в Россию немцами. Когда тем, после
победы союзников на западном фронте, пришлось уйти, Краснов смог продолжить
борьбу, опираясь на поддержку стран Антанты и США. Ничего предосуди-
7--2491 193
тельного в том, чтобы набирать бойцов из числа российских патриотов,
ранее дезертировавших или попавших в немецкий плен, он не видел и занимался
этим в 1918 году опять же при горячем одобрении со стороны Черчилля и других
государственных деятелей Запада32. Но во Вторую мировую войну
Краснов был уже старым человеком. В момент сдачи англичанам ему шел 77-й
год. Он дал, однако, казацкому движению свое престижное имя, посещал
немецкие лагеря для русских военнопленных, писал воззвания в русской
эмигрантской прессе. К армии Доманова Краснов присоединился примерно за
месяц до ее сдачи в плен33.
Таким был человек, к которому обратились все надежды и чаяния казаков,
веривших, что Краснов вызволит их из беды. Формально командующим был
Доманов, но, завидев красновский автомобиль, казаки пулей вылетали из
палаток. В это время, впрочем, в лагере появилась еще одна примечательная
личность из героического прошлого, фигура не менее знаменитая, хотя и совсем
другого характера.
10 мая танки 56-го Рисского полка подошли к деревне Рен-нвег. Здесь
"они приняли сдавшийся в плен казачий полк, в том числе старого генерала
Шкуро, который воевал в армии Деникина"34. Через неделю Шкуро
вместе со своим учебным формированием в составе 1400 человек был перевезен в
лагерь Дома-нова в Лиенце35.
Если Краснов олицетворял блеск русской императорской армии, то в Андрее
Григорьевиче Шкуро воплотился дух дикого разгульного казачества времен
Богдана Хмельницкого и Стеньки Разина. Его вполне можно представить себе
среди героев "Тараса Бульбы" или на картине Репина "Запорожцы пишут письмо
турецкому султану". Кубанский казак, он в 31 год был полковником, во время
Первой мировой войны прославился дерзкими партизанскими вылазками. Когда
казаки выступили против большевиков, он отдал этой борьбе все свои силы.
Английский офицер, бригадир Вильямсон, служивший вместе с русскими, оставил
нам яркое описание этой колоритной фигуры:
Небольшого роста, с обветренным лицом, с длинными желтыми усами, Шкуро
был одной из ярчайших фигур гражданской войны. Кавказец, сын горного
племени, он был жестоким дикарем, как лучшие представители его народа.
Невозможно было представить его без шапки волчьего меха, красно-бело-синих
полосок Добровольческой армии на рукаве; в его кавалерийском полку, в
котором было человек 300-400, все вместо каракулевых папах носили шапки
волчьего меха. Их штаб размещался в вагонах, на которых были
194
нарисованы волки, преследующие добычу. Это были гордые и своенравные
люди, настоящие горцы, вооруженные до зубов: на бедре висел традиционный
кинжал, сбоку висела сабля, где-нибудь еще был спрятан револьвер, а грудь
перекрещивали патронташи. Шкуро несомненно был замечательным кавалерийским
командиром, но, кроме того, еще и большим повесой. Однажды с тремя-четырьмя
офицерами он заявился в самый разгар танцев в залу большой ростовской
гостиницы и потребовал от гостей сдать драгоценности и деньги на нужды его
"волков". Достаточно было взглянуть в его глаза, дерзко блестевшие из-под
волчьего меха, чтобы понять, что с ним лучше не спорить. К тому же "волки"
пользовались славой безжалостных грабителей. Так что Шкуро сорвал изрядный
куш36.
Шкуро эмигрировал из России в 1920 году. Какое-то время он выступал с
конными номерами в цирке, но чаще всего напивался со старыми друзьями в
барах Белграда или Мюнхена. Когда Германия напала на СССР, Шкуро явился к
немцам и предложил свои услуги. Хотя он не пользовался таким авторитетом,
как Краснов, все же его имя было широко известно среди казаков: в казацких
лагерях и станицах ходило множество историй о его смелости и ловкости.
Официально числясь командиром учебного полка 15-го казачьего
корпуса37, он вел кочевой образ жизни, наведываясь в казацкие
лагеря и не пропуская буквально ни одной попойки. Он был большим знатоком
соленых солдатских шуток и песен. Полковник Константин Вагнер рассказывал
мне, что не допускал Шкуро в свою 1-ю казачью кавалерийскую дивизию, так как
все его истории были связаны "с определенными частями тела". По мнению
полковника Вагнера, это никак не подобало генералу и плохо влияло на
дисциплину. Но простые казаки обожали визиты батьки Шкуро.
Когда опускались сумерки, над Лиенцем разносилось пение Шкуро.
Австрийские официанты суетились вокруг его столика на улице, возле гостиницы
"У золотой рыбки", расставляя стаканы и бутылки со шнапсом. На батькин голос
со всех сторон стекались молодые казаки с женами и подружками. Балалайки и
аккордеоны подхватывали мотив, и даже у почтенных австрийских бюргеров и
сдержанных шотландских солдат сердца начинали биться в такт заразительной
мелодии.
В городке и окрестностях, в палаточном лагере и бараках Пеггеца
зажигались огни. Темнота обволакивала лес и скалы, опускалась над бурной
Дравой, с шумом катящей свои воды. Последние лучи солнца на минуту
задерживались на снежных вершинах,
7* 195
и наступала ночь. А внизу, в Лиенце, все звучали грустные и веселые
казацкие песни.
Среди тех, кого судьба свела в те дни с казаками, был майор "Расти"
(Рыжик) Дэвис, молодой парень из Уэльса, служивший в Аргильском полку. После
перевода своего штаба в Лиенц полковник Алек Малколм поручил Дэвису
курировать казаков. Работа была нелегкая. Число казаков превышало 20 тысяч,
и лагеря их раскинулись на площади в 12-14 кв. миль, но, по словам самого
Дэвиса, ему это поручение пришлось по душе. О том, чтобы самому наводить
дисциплину среди массы казаков, не могло быть и речи -- с этим казаки
успешно справлялись и без него. Дэвис всего лишь доводил свои требования до
генерала Доманова. Русского языка Дэвис не знал, так что переводчиком и
офицером связи при нем состоял молодой эмигрант лейтенант Бутлеров, бабушка
которого, как вспоминает теперь генерал Мессон, была англичанкой.
Дэвису до сих пор трудно поверить, что он правел среди казаков всего
три недели: так близко сошелся он с ними. Воспоминания об этих днях не
потускнели со временем. Особенно сдружился он с Бутлеровым, который учил его
верховой езде и неотлучно находился при нем во время объездов лагерей. У
казаков поддерживалась отличная дисциплина, но Дэвиса не удовлетворяли
некоторые стороны организации их жизни в лагере, в частности вопросы
санитарии. Он старался привить им некоторые навыки из практики английской
армии и, как ему казалось, вполне преуспел в этом.
Но не деловые разговоры, хотя и весьма оживленные, остались в его
памяти. Больше всего впечатляли его товарищество и открытость казаков, их
живописная внешность. Хотя общаться с ними он мог только с помощью Бутлерова
или Ольги Ротовой, он вскоре почувствовал, что вошел в их жизнь. Во время
его ежедневных объездов казацкие семьи высыпали из бараков, хижин и палаток,
радостно приветствуя его. Люди горячие и добросердечные, они к тому же
всячески старались выразить свою благодарность англичанам, которые кормили и
содержали их и относились к ним, в отличие от немцев, дружески и приветливо.
Вездесущие детишки бежали за "господином майором", выклянчивая шоколад,
который Дэвис никогда не забывал захватить с собой.
Большинство казаков мало задумывалось о будущем. После всех тягот жизнь
в лагере казалась чуть ли не идиллией, и они довольствовались сегодняшним
днем. Среди старших офицеров было, конечно, много разговоров, но поскольку
ни Краснов, ни Шку-ро не получили ответа на свои обращения к английскому
верховному командованию, им оставалось лишь ждать.
196
Дэвис не раз спрашивал казаков, что бы они предпочли, если бы им был
предоставлен выбор. Отвечали по-разному, но все были единодушны в одном: ни
в коем случае нельзя возвращаться в Советский Союз. И дело было не только в
том, что речь шла о государстве, отказавшемся от всех норм закона и морали,
погрязшем в зверствах, неведомых даже императорскому Риму. Казаки носили
немецкую форму и, следовательно, могли считаться предателями. А для тех,
кого Сталин считал предателем, выбор был невелик: смерть либо рабский труд в
лагере. Сильнее всего, однако, их страшили пытки в застенках НКВД.
Сначала эти страхи показались Дэвису преувеличенными, он счел их
попросту предубеждением. Как объяснил он мне полушутя -- вроде того, как
если б ему, уроженцу Уэльса, приказали жить в Англии. Но его уверенность
сильно поколебалась, когда одна пожилая женщина наглядно продемонстрировала
причину своих страхов: "Вот что они со мной сделали",-- спокойно сказала
она, показывая ему свои руки,-- ногти были сорваны до самых
корней38.
Дэвис всячески успокаивал казаков, не веря, что его правительство
способно на заведомо бесчеловечные акции. Он не знал истории России и не
особенно интересовался русскими делами, но воспитание и опыт подсказывали
ему, что джентльмены, вроде фельдмаршала Александера, не могут отдавать
приказы, способные привести к таким зверствам. Ведь в конце концов Англия
вступила в войну, чтобы защищать права малых народов и беззащитных людей; и
вряд ли в момент победы она откажется от своих выстраданных идеалов.
Большинство казаков верило Дэвису. Однако некоторые, особенно бывшие
советские граждане, не могли отделаться от терзавших их страхов. В Лиенце
никто, ни англичане, ни русские, не знали о секретном соглашении,
подписанном в последний день Ялтинской конференции, но в начале мая до
лагерей дошли вести о выдаче власовцев советским властям. Некоторые,
наверное, слышали и о транспортах с репатриируемыми, отправлявшихся из
английских портов с прошлого октября. Но казаки успокаивали себя мыслью, что
у них, как у бывших союзников англичан, положение особое, что фельдмаршал
Александер, гуманист, когда-то воевавший вместе с Белой армией, с
сочувствием отнесется к их судьбе, и наконец, что поскольку большинство
офицеров и многие солдаты являются старыми эмигрантами и никогда не жили в
СССР, они не подлежат "возвращению" советским властям. Все эти соображения
полностью разделял самый уважаемый казацкий вождь, генерал Краснов, который
в письме Александеру подробно описал положение казаков. Правда, ответа пока
не было, но это,
197
верно, потому, что фельдмаршал все еще консультировался с высшим
начальством.
Поведение англичан, с которыми общались казаки, укрепляло их в этих
надеждах. Перед майором Дэвисом была поставлена интересная и трудная задача,
и он старался выполнить ее с честью. Он всячески одобрял начинания казаков
по устройству школ и церкви, организации хора. 20 мая он собрал всех живших
в лагере журналистов и предложил им выпускать газету, пообещав предоставить
помещение в Лиенце39. По воскресеньям казаки собирались на
открытом воздухе на службу, и православная литургия звучала в унисон
отдаленному звону церковных колоколов в долине Дравы.
15 мая в лагерь прибыли представители Красного Креста, распределявшие
продовольствие и вещи40. Жизнь в лагере постепенно налаживалась.
Правда, в середине мая английские солдаты увели нескольких казачьих коней,
что несказанно огорчило казаков, но вскоре им представилась возможность
пожаловаться на это генерал-майору Арбетноту, который 18 мая посетил лагерь
в Лиенце41/ Генерал проехал по лагерю, побьшал в бараках в
Пеггеце, где жили женщины и дети. Казалось, он был вполне удовлетворен
увиденным, шутил, смеялся и проявил особенный интерес к кадетскому корпусу.
Он сказал мальчикам несколько фраз насчет того, что они -- надежда России,
попробовал их обед, приказал увеличить рацион. Встретившись со старшими
офицерами, он выразил свое восхищение поддерживаемой в лагере дисциплиной.
Генерал Доманов, поблагодарив, заговорил об уведенных конях. Тон Арбетнота
тут же переменился, и он резко ответил: "Казачьих лошадей здесь нет.
Лошадьми, как и пленными казаками, распоряжается английский
король"42. Так казаки впервые услышали, что считаются
военнопленными, и у многих мелькнула мысль, что это не к добру.
На самом деле, ничего зловещего в этом термине не было. Будучи
военнопленными, казаки, согласно международному закону, имели гарантии
хорошего содержания в лагерях и последующего освобождения. Но Доманов этого
не знал и по обыкновению обратился за советом к своему учителю Краснову.
Старый генерал согласился, что события принимают неприятный оборот, и решил
написать еще одно письмо фельдмаршалу Алек-сандеру. Он снова напоминал ему о
тех днях, когда они оба сражались в Белой армии против большевиков, обращал
его внимание на положение казаков и умолял фельдмаршала спасти их. Но и это
письмо осталось без ответа43.
Можно представить себе, с каким беспокойством восприняли казаки
следующий неожиданный приказ, подтверждавший перемену в отношении англичан к
ним. Ранним утром 27 мая Дэвис сообщил казацкому штабу, что к полудню войска
должны сдать оружие.
198
Между тем, по первоначальным условиям сдачи в плен казаков 8 мая,
бригадир Мессон согласился оставить им оружие для самообороны против
немецких или итальянских партизан. После расселения в лагере основные запасы
оружия, ставшего в новой обстановке ненужным, были свалены в кучи, которые
охраняли английские солдаты. Но солдаты Доманова, выполнявшие функции
охранников и лагерной полиции, имели полномочия в случае необходимости
пускать в ход оружие, а офицеры оставили при себе револьверы и сабли.
(Кавказцы, находившиеся по соседству, подверглись куда более основательному
разоружению еще 15 мая44 -- может быть, потому, что англичане
считали их зачинщиками безобразий, учиненных ранее в Карнии.)
Этот приказ, естественно, вызвал страхи и толки. По словам самих
казаков, их успокоило сообщение о том, что взамен их разношерстной амуниции
им выдадут английское оружие45 (поскольку немцы не считали армию
Доманова регулярным военным формированием, его люди пользовались самым
разнородным оружием -- итальянским, французским, немецким, кое-что казаки
захватили или "позаимствовали" сами). Во всяком случае, казаки быстро
выполнили приказ, и к полудню все оружие, за исключением отдельных
предметов, припрятанных владельцами, было сдано. Удовлетворившись
объяснением Дэвиса, казаки не выказали ни малейшего сопротивления, решив,
что если им действительно взамен выдадут другое оружие, то это следует
считать признаком доброго расположения англичан.
Но казаки не слышали приказа, зачитанного в то утро английским отрядам,
контролирующим лагерь. В приказе, подписанном бригадиром Мессоном,
говорилось, что все сдавшиеся в плен отряды должны быть в течение дня
разоружены. Далее бригадир добавил:
Если после 14.00 у кого-то из пленных будет обнаружено оружие или
амуниция, его следует немедленно арестовать, и ему будет грозить расстрел...
Я понимаю, что мы имеем дело с представителями разных народов, язык которых
нам непонятен, и что среди них немало женщин и детей... В случае
необходимости вы можете открыть огонь. Эту акцию следует считать военной
операцией.
В заключение приказа вновь подчеркивалась необходимость стрелять, если
в какой-то момент ситуация выйдет из-под контроля46. Наверное,
английских солдат удивила столь странная прелюдия к операции, к которой
казаки отнеслись с редкостным единодушием и покорностью47. Но
после относительного бездействия
199
последних двух недель события начали развиваться с поразительной
быстротой. Майор Дэвис с переводчиком Бутлеровым, явившись в штаб Доманова в
Лиенце48, вручил атаману письменный приказ, одновременно объяснив
через переводчика его содержание: всем казачьим офицерам предписывается