Страница:
– Я и сам не знаю всего, всех подробностей, – промямлил он. – Я в это время как раз… В это время как раз я…
– Что как раз ты? Что ты в это время делал?
– Как раз именно в это время меня не было на даче, – Росляков развел руки в стороны. – Я в город поехал, а там как раз без меня все это и случилось, все и произошло. Меня не было, а там рвануло
– Что рвануло? – профессор выпучил глаза.
– Возможно, газ рванул, – выкрутился Росляков.
– А почему он, позвольте вас спросить, вдруг рванул? – профессор дышал тяжело, продолжал держаться за сердце. – Газ не может, как вы выражаетесь, ни с того ни с сего вдруг рвануть. Боже мой… Все было нормально, двадцать лет дача стояла на месте и вдруг, как только вы соизволили туда отправиться, дача рванула. Почему?
– Может, я забыл на плите кастрюлю с кашей, уехал, – голова оставалась пустой, никакого объяснения не находилось. – Точно, вот сейчас как раз вспоминаю. Поставил кастрюлю с кашей, а сам уехал. Да, уехал пополнить запас. У меня как раз продукты кончились. Вот я и уехал. А каша осталась. На плите она осталась. – Выходит, это кастрюля с кашей рванула? – профессор отпустил руку от груди и схватился за голову. – Так рванула, что вся дача того… Что, у тебя в кастрюле взрывчатка лежала?
– Какая ещё взрывчатка? – Росляков, чувствуя, что краснеет, отвернулся. – Видимо, задуло газ, ну, и пошла реакция…
– Что ты бормочешь?
– Ничего, – Росляков зябко передернул плечами. – Да, и ещё вот что: я над плитой как раз свое бельишко сушил. Как раз постирался и сушил бельишко. Там носки висели, брюки тренировочные, трусы и кальсоны теплые. Может, это они и загорелись.
– Да, загорелись кальсоны, которые ты сушишь над горящей плитой, когда уезжаешь в город за продуктами. Разумеется, это загорелись кальсоны. А там уж и дом заполыхал. Ничего умнее ты не придумал. Самому уехать в город, поставить на огонь кашу, а над горящей плитой повесить свои вонючие кальсоны. Ничего умнее человеку просто в голову не придет.
– Честно говоря, я ничего не знаю, – Росляков рад был провалиться сквозь землю. – Не помню точно. Насчет кальсон я так только, версию высказал.
– Версию он высказал, – Николай Егорович всхлипнул.
– Я точно ничего не знаю. Уехал, возвращаюсь, на месте дома одни головешки. Пепелище, одним словом. Приезжали пожарные, все вокруг залили. Но, честно говоря, и тушить уже нечего было. Все сгорело ещё до их приезда. Одни головешки дымились, когда я вернулся. А пожарные только все залили водой, сломали забор, когда машины разворачивали. Они вытоптали весь участок. Словно полк солдат прошел. Словно армия прошла.
– О, Боже мой… И кусты роз тоже вытоптали? – профессор посмотрел на Рослякова с робкой надеждой.
– И кусты роз вытоптали. На этом месте, где были кусты, как раз пожарные машины разворачивались. Вообщем, они все там с землей сравняли.
– О, Господи… Так что, от дачи совсем ничего не осталось?
– Почему же ничего не осталось?
Росляков понял, что если сей же момент профессор не прекратит свои стенания, он, Росляков, застонет и заплачет вместе с ним. Еще Росляков подумал, что сейчас настало самое время, чтобы найти и сказать какие-то ободряющие слова, которые так ждет, которые так хочет услышать Николай Егорович, даже не ждет, он просит, он даже требует этих слов. Вот, сейчас самое время утешить профессора, самое время ободрить человека. Росляков глубоко задумался. Самое время… Сейчас самое время…
– Почему ничего не осталось? – повторил Росляков бессмысленный вопрос. – Очень даже много чего осталось. Ну, во-первых, труба печная стоит. Что с ней сделается? Стоит, как стояла, ей хоть бы что. Хоть пожар, хоть что… Правда, почернела вся, но стоит крепко. Ванна ещё осталась. Не сгорела. Тоже стоит на своих ножках среди пепелища. Тоже почернела вся, эмаль потрескалась. А как ничего…
– Боже мой, – профессор обхватил голову руками.
– И ещё что-то осталось. Ну, инвентарь всякий огородный… Лопата.
– Можешь не продолжать.
Не отпуская рук от головы, профессор раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он застонал так громко и жалобно, что Росляков испугался. Он шмыгнул носом, сорвался с места, заметался по комнате, наконец, что-то сообразив, вылетел на кухню. Распахнув дверцу холодильника, покопался за пластмассовой шторкой, перебирая пузырьки с лекарствами и полупустые пачки таблеток, нашел валерианку. Налив в чашку воды из крана, он снял зубами крышку с флакончика и щедро плеснул в воду лекарство. Густой аптечный запах разлился по квартире. Росляков прибежал в комнату, держа чашку впереди себя на вытянутой руке, расплескивая её содержимое по полу. Николай Егорович стоял, крепко прижавшись ягодицами к нагретому батареей подоконнику, и тихо постанывал.
– Вот, это надо выпить. Обязательно надо выпить.
– Обязательно? Надо выпить? – переспросил Николай Егорович.
Росляков передал чашку в мелко дрожавшие руки профессора. Когда тот в несколько мелких глотков выпил лекарство, Росляков подхватил Николая Егоровича под локоть, хотел помочь добраться до кресла, но муж матери с неожиданной силой высвободил руку и сделал несколько шагов вперед и рухнул в кресло, вытянув ноги. Росляков выдержал длинную подобающую случаю паузу и, наконец, спросил:
– Вам теперь лучше?
– Да, теперь мне лучше, – кивнул Николай Егорович. – Мне намного лучше. Мне хорошо. Мне так хорошо давно уже не было. Я просто на седьмом небе. Боже… Ты сжег мою дачу.
– Я не виноват… То есть, виноват, но не я… То есть, виноват только я… Больше никто не виноват.
Росляков хотел продолжать объяснения, но тут у двери зазвенел звонок. «Кого ещё там черт принес?» – проворчал Росляков и отправился в прихожую. На пороге, прижимая к груди клеенчатую папку, переминался с ноги на ногу сосед по подъезду, пожилой общественник Потемкин.
– Доброго здоровья, – сухо поздоровался гость и, не дожидаясь приглашения, переступил порог квартиры и закрыл за собой дверь. – Николай Егорович дома?
– Дома, где ж ему быть, – кивнул Росляков. – Вон, в комнате сидит.
– Мне он по делу нужен.
Потемкин посмотрел на свое отражение в зеркале, пригладил ладонью коротко стриженные седые волосы, застегнул верхнюю пуговицу самовязанной кофты, поправил воротничок рубашки и, теперь вполне довольный собственным обликом, прошел по коридору и свернул в комнату. Поприветствовав хозяина квартиры, он сел на диван, положил на колени папку и, расстегнув «молнию», вытащил перьевую чернильную ручку, раскрыл большую разграфленную тетрадь. Росляков молча встал в дверях. Николай Егорович, словно не замечая гостя, продолжал недвижимо сидеть в кресле, уставясь глазами то ли в окно, то ли на батарею отопления.
– Я за деньгами пришел, – напомнил о своем присутствии Потемкин и постучал ручкой о тетрадь. – Прошлый раз вы сказали, что сегодня сдадите деньги на домофон.
– На домофон? – переспросил профессор, не отрывавший взгляда от окна. – Деньги?
– Да, прошлый раз вы сами сказали, что сдадите деньги сегодня, – забеспокоился, заерзал на диване Потемкин и обратился за поддержкой к Рослякову. – Все записываются на домофон, – он показал пальцем на тетрадь. – Записываются, а денег не сдают. Хожу, хожу по квартирам, будто этот домофон лично мне нужен. А что это у вас в комнате так сильно лекарством пахнет?
– Это он меня валерианкой отпаивал, – ожил Николай Егорович.
– А, вот оно что, – кивнул общественник. – А я думаю, что так лекарством пахнет? Теперь понятно. Так деньги будете сдавать?
– Сейчас из кабинета кошелек принесу.
Николай Егорович поднялся на ноги, пошел к двери, но Росляков остановил его.
– Давайте я принесу.
– Не надо, – отрезал профессор и вышел из комнаты.
– Слава Богу, – заулыбался Потемкин. – Я уж ходить устал по квартирам. Сдайте деньги, сдайте. Прошу, прошу… Как нищий.
Вернувшись в комнату, Николай Егорович спросил Потемкина, сколько денег нужно сдать, полез в кошелек и протянул общественнику несколько купюр. Потемкин сосчитал деньги, дал профессору расписаться в журнале и стал шарить по карманам, искать сдачу, приговаривая «мелких нет совсем». Росляков, скрестив руки на груди, продолжал стоять у двери. Николай Егорович бросил кошелек на стол и, чуть слышно застонав, снова упал в кресло.
– Мелких у меня нет, сдачи нет, – снова сообщил общественник и вопросительно посмотрел на хозяина квартиры. – Может, я потом занесу сдачу?
– Занеси потом, – равнодушно махнул рукой профессор, но вдруг напрягся в кресле, обернулся к Рослякову. – Сегодня он, – Николай Егорович указал пальцем на Рослякова и громко объявил, – сегодня он сжег мою дачу.
– Это как же, как же это? – выпучив глаза, общественник смотрел то на Рослякова, но на Николая Егоровича, неизвестно кому адресуя свой вопрос. – Как же это так?
Росляков не нашел слов и молча развел руками, жестом выражая свою беспомощность перед огненной стихией.
– Взял и сжег дачу, – повторил профессор.
– И большая была дача?
– Большая дача, – кивнул Николай Егорович. – Рубленый дом с мезонином, со всеми городскими удобствами. Четыре комнаты внизу, две наверху. Две веранды, мебель хорошая. А он все сжег, – профессор снова показал пальцем на Рослякова.
– Дотла сжег? – уточнил Потемкин.
– Полностью, – кивнул головой Николай Егорович. – Одни головешки остались. Дымились, когда он приехал. Все сжег к чертовой матери.
– Как же так? – в десятый раз повторил вопрос Потемкин.
– А так, – профессор снова застонал. – Он кальсоны сушил не в том месте. Над газовой плитой их повесил, а сам куда-то уехал. Зажег огонь, повесил кальсоны, а сам убыл в неизвестном направлении. Они и вспыхнули.
Потемкин покрутил шишковатой головой на желтой куриной шее, ещё сильнее выпучил глаза, блестящие, как бутылочные пробки.
– Ужас, – общественник обхватил руками голову и минуту о чем-то напряженно раздумывал. Наконец, он крякнул и подвел итог размышлениям. – Да, сегодня на один профессорский оклад дом в шесть комнат с двумя верандами уже не построишь. Просто ужас.
– Я и говорю – ужас, – отозвался Николай Егорович.
– Ужас какой, – повторил Потемкин и встал с дивана. – Пойду, а то мне ещё пятый подъезд обойти надо. Пойду, дела у меня.
Потемкин выскользнул в прихожую, оттуда на лестничную клетку и неслышно закрыл дверь. Профессор тихо застонал в кресле.
– Пожалуй, и я пойду, – сказал Росляков, не знавший, что же делать дальше.
– Подожди, – встрепенулся, ожил Николай Егорович. – Куда же ты пойдешь? Нет, я так тебя не отпущу. Куда же ты теперь пойдешь? Теперь можешь и эту квартиру сжечь, раз уж ты начал заниматься этим делом. Раз уж начал заниматься поджигательством. Раз уж это дело доставляет тебе удовольствие, сожги и квартиру. Все спали, все сожги…
Но Росляков уже не слышал профессора. Сунув ноги в ботинки, он накинул на плечи куртку и выскочил из квартиры.
Глава двадцать первая
– Что как раз ты? Что ты в это время делал?
– Как раз именно в это время меня не было на даче, – Росляков развел руки в стороны. – Я в город поехал, а там как раз без меня все это и случилось, все и произошло. Меня не было, а там рвануло
– Что рвануло? – профессор выпучил глаза.
– Возможно, газ рванул, – выкрутился Росляков.
– А почему он, позвольте вас спросить, вдруг рванул? – профессор дышал тяжело, продолжал держаться за сердце. – Газ не может, как вы выражаетесь, ни с того ни с сего вдруг рвануть. Боже мой… Все было нормально, двадцать лет дача стояла на месте и вдруг, как только вы соизволили туда отправиться, дача рванула. Почему?
– Может, я забыл на плите кастрюлю с кашей, уехал, – голова оставалась пустой, никакого объяснения не находилось. – Точно, вот сейчас как раз вспоминаю. Поставил кастрюлю с кашей, а сам уехал. Да, уехал пополнить запас. У меня как раз продукты кончились. Вот я и уехал. А каша осталась. На плите она осталась. – Выходит, это кастрюля с кашей рванула? – профессор отпустил руку от груди и схватился за голову. – Так рванула, что вся дача того… Что, у тебя в кастрюле взрывчатка лежала?
– Какая ещё взрывчатка? – Росляков, чувствуя, что краснеет, отвернулся. – Видимо, задуло газ, ну, и пошла реакция…
– Что ты бормочешь?
– Ничего, – Росляков зябко передернул плечами. – Да, и ещё вот что: я над плитой как раз свое бельишко сушил. Как раз постирался и сушил бельишко. Там носки висели, брюки тренировочные, трусы и кальсоны теплые. Может, это они и загорелись.
– Да, загорелись кальсоны, которые ты сушишь над горящей плитой, когда уезжаешь в город за продуктами. Разумеется, это загорелись кальсоны. А там уж и дом заполыхал. Ничего умнее ты не придумал. Самому уехать в город, поставить на огонь кашу, а над горящей плитой повесить свои вонючие кальсоны. Ничего умнее человеку просто в голову не придет.
– Честно говоря, я ничего не знаю, – Росляков рад был провалиться сквозь землю. – Не помню точно. Насчет кальсон я так только, версию высказал.
– Версию он высказал, – Николай Егорович всхлипнул.
– Я точно ничего не знаю. Уехал, возвращаюсь, на месте дома одни головешки. Пепелище, одним словом. Приезжали пожарные, все вокруг залили. Но, честно говоря, и тушить уже нечего было. Все сгорело ещё до их приезда. Одни головешки дымились, когда я вернулся. А пожарные только все залили водой, сломали забор, когда машины разворачивали. Они вытоптали весь участок. Словно полк солдат прошел. Словно армия прошла.
– О, Боже мой… И кусты роз тоже вытоптали? – профессор посмотрел на Рослякова с робкой надеждой.
– И кусты роз вытоптали. На этом месте, где были кусты, как раз пожарные машины разворачивались. Вообщем, они все там с землей сравняли.
– О, Господи… Так что, от дачи совсем ничего не осталось?
– Почему же ничего не осталось?
Росляков понял, что если сей же момент профессор не прекратит свои стенания, он, Росляков, застонет и заплачет вместе с ним. Еще Росляков подумал, что сейчас настало самое время, чтобы найти и сказать какие-то ободряющие слова, которые так ждет, которые так хочет услышать Николай Егорович, даже не ждет, он просит, он даже требует этих слов. Вот, сейчас самое время утешить профессора, самое время ободрить человека. Росляков глубоко задумался. Самое время… Сейчас самое время…
– Почему ничего не осталось? – повторил Росляков бессмысленный вопрос. – Очень даже много чего осталось. Ну, во-первых, труба печная стоит. Что с ней сделается? Стоит, как стояла, ей хоть бы что. Хоть пожар, хоть что… Правда, почернела вся, но стоит крепко. Ванна ещё осталась. Не сгорела. Тоже стоит на своих ножках среди пепелища. Тоже почернела вся, эмаль потрескалась. А как ничего…
– Боже мой, – профессор обхватил голову руками.
– И ещё что-то осталось. Ну, инвентарь всякий огородный… Лопата.
– Можешь не продолжать.
Не отпуская рук от головы, профессор раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он застонал так громко и жалобно, что Росляков испугался. Он шмыгнул носом, сорвался с места, заметался по комнате, наконец, что-то сообразив, вылетел на кухню. Распахнув дверцу холодильника, покопался за пластмассовой шторкой, перебирая пузырьки с лекарствами и полупустые пачки таблеток, нашел валерианку. Налив в чашку воды из крана, он снял зубами крышку с флакончика и щедро плеснул в воду лекарство. Густой аптечный запах разлился по квартире. Росляков прибежал в комнату, держа чашку впереди себя на вытянутой руке, расплескивая её содержимое по полу. Николай Егорович стоял, крепко прижавшись ягодицами к нагретому батареей подоконнику, и тихо постанывал.
– Вот, это надо выпить. Обязательно надо выпить.
– Обязательно? Надо выпить? – переспросил Николай Егорович.
Росляков передал чашку в мелко дрожавшие руки профессора. Когда тот в несколько мелких глотков выпил лекарство, Росляков подхватил Николая Егоровича под локоть, хотел помочь добраться до кресла, но муж матери с неожиданной силой высвободил руку и сделал несколько шагов вперед и рухнул в кресло, вытянув ноги. Росляков выдержал длинную подобающую случаю паузу и, наконец, спросил:
– Вам теперь лучше?
– Да, теперь мне лучше, – кивнул Николай Егорович. – Мне намного лучше. Мне хорошо. Мне так хорошо давно уже не было. Я просто на седьмом небе. Боже… Ты сжег мою дачу.
– Я не виноват… То есть, виноват, но не я… То есть, виноват только я… Больше никто не виноват.
Росляков хотел продолжать объяснения, но тут у двери зазвенел звонок. «Кого ещё там черт принес?» – проворчал Росляков и отправился в прихожую. На пороге, прижимая к груди клеенчатую папку, переминался с ноги на ногу сосед по подъезду, пожилой общественник Потемкин.
– Доброго здоровья, – сухо поздоровался гость и, не дожидаясь приглашения, переступил порог квартиры и закрыл за собой дверь. – Николай Егорович дома?
– Дома, где ж ему быть, – кивнул Росляков. – Вон, в комнате сидит.
– Мне он по делу нужен.
Потемкин посмотрел на свое отражение в зеркале, пригладил ладонью коротко стриженные седые волосы, застегнул верхнюю пуговицу самовязанной кофты, поправил воротничок рубашки и, теперь вполне довольный собственным обликом, прошел по коридору и свернул в комнату. Поприветствовав хозяина квартиры, он сел на диван, положил на колени папку и, расстегнув «молнию», вытащил перьевую чернильную ручку, раскрыл большую разграфленную тетрадь. Росляков молча встал в дверях. Николай Егорович, словно не замечая гостя, продолжал недвижимо сидеть в кресле, уставясь глазами то ли в окно, то ли на батарею отопления.
– Я за деньгами пришел, – напомнил о своем присутствии Потемкин и постучал ручкой о тетрадь. – Прошлый раз вы сказали, что сегодня сдадите деньги на домофон.
– На домофон? – переспросил профессор, не отрывавший взгляда от окна. – Деньги?
– Да, прошлый раз вы сами сказали, что сдадите деньги сегодня, – забеспокоился, заерзал на диване Потемкин и обратился за поддержкой к Рослякову. – Все записываются на домофон, – он показал пальцем на тетрадь. – Записываются, а денег не сдают. Хожу, хожу по квартирам, будто этот домофон лично мне нужен. А что это у вас в комнате так сильно лекарством пахнет?
– Это он меня валерианкой отпаивал, – ожил Николай Егорович.
– А, вот оно что, – кивнул общественник. – А я думаю, что так лекарством пахнет? Теперь понятно. Так деньги будете сдавать?
– Сейчас из кабинета кошелек принесу.
Николай Егорович поднялся на ноги, пошел к двери, но Росляков остановил его.
– Давайте я принесу.
– Не надо, – отрезал профессор и вышел из комнаты.
– Слава Богу, – заулыбался Потемкин. – Я уж ходить устал по квартирам. Сдайте деньги, сдайте. Прошу, прошу… Как нищий.
Вернувшись в комнату, Николай Егорович спросил Потемкина, сколько денег нужно сдать, полез в кошелек и протянул общественнику несколько купюр. Потемкин сосчитал деньги, дал профессору расписаться в журнале и стал шарить по карманам, искать сдачу, приговаривая «мелких нет совсем». Росляков, скрестив руки на груди, продолжал стоять у двери. Николай Егорович бросил кошелек на стол и, чуть слышно застонав, снова упал в кресло.
– Мелких у меня нет, сдачи нет, – снова сообщил общественник и вопросительно посмотрел на хозяина квартиры. – Может, я потом занесу сдачу?
– Занеси потом, – равнодушно махнул рукой профессор, но вдруг напрягся в кресле, обернулся к Рослякову. – Сегодня он, – Николай Егорович указал пальцем на Рослякова и громко объявил, – сегодня он сжег мою дачу.
– Это как же, как же это? – выпучив глаза, общественник смотрел то на Рослякова, но на Николая Егоровича, неизвестно кому адресуя свой вопрос. – Как же это так?
Росляков не нашел слов и молча развел руками, жестом выражая свою беспомощность перед огненной стихией.
– Взял и сжег дачу, – повторил профессор.
– И большая была дача?
– Большая дача, – кивнул Николай Егорович. – Рубленый дом с мезонином, со всеми городскими удобствами. Четыре комнаты внизу, две наверху. Две веранды, мебель хорошая. А он все сжег, – профессор снова показал пальцем на Рослякова.
– Дотла сжег? – уточнил Потемкин.
– Полностью, – кивнул головой Николай Егорович. – Одни головешки остались. Дымились, когда он приехал. Все сжег к чертовой матери.
– Как же так? – в десятый раз повторил вопрос Потемкин.
– А так, – профессор снова застонал. – Он кальсоны сушил не в том месте. Над газовой плитой их повесил, а сам куда-то уехал. Зажег огонь, повесил кальсоны, а сам убыл в неизвестном направлении. Они и вспыхнули.
Потемкин покрутил шишковатой головой на желтой куриной шее, ещё сильнее выпучил глаза, блестящие, как бутылочные пробки.
– Ужас, – общественник обхватил руками голову и минуту о чем-то напряженно раздумывал. Наконец, он крякнул и подвел итог размышлениям. – Да, сегодня на один профессорский оклад дом в шесть комнат с двумя верандами уже не построишь. Просто ужас.
– Я и говорю – ужас, – отозвался Николай Егорович.
– Ужас какой, – повторил Потемкин и встал с дивана. – Пойду, а то мне ещё пятый подъезд обойти надо. Пойду, дела у меня.
Потемкин выскользнул в прихожую, оттуда на лестничную клетку и неслышно закрыл дверь. Профессор тихо застонал в кресле.
– Пожалуй, и я пойду, – сказал Росляков, не знавший, что же делать дальше.
– Подожди, – встрепенулся, ожил Николай Егорович. – Куда же ты пойдешь? Нет, я так тебя не отпущу. Куда же ты теперь пойдешь? Теперь можешь и эту квартиру сжечь, раз уж ты начал заниматься этим делом. Раз уж начал заниматься поджигательством. Раз уж это дело доставляет тебе удовольствие, сожги и квартиру. Все спали, все сожги…
Но Росляков уже не слышал профессора. Сунув ноги в ботинки, он накинул на плечи куртку и выскочил из квартиры.
Глава двадцать первая
Старик Станислав Аркадьевич Мосоловский спустился к почтовому ящику за утреней газетой и, поднявшись обратно в квартиру, устроился за столом на кухне, развернул ещё пахнувшие типографской краской страницы. Он пробежал глазами заголовки материалов, помещенных на второй полосе, отхлебнул из чашки горячего чаю.
Вот она, заранее анонсированная редакцией статья известного экономиста, не устающего защищать интересы российских фермеров. Прочитав первую часть публикации, Станислав Аркадьевич сходил в свою комнату и принес на кухню с толстую, исписанную до половины тетрадь в клеенчатой обложке, шариковую ручку и настольную книгу «Крестьянство России», фундаментальную энциклопедию, изданную ещё на заре двадцатого века. Забыв об уже остывшем чае, он надел очки, отодвинул в сторону сковородку с недоеденной яичницей и, склонившись над газетой, обвел в кружок два абзаца, принялся переписывать их в тетрадь кудрявым разборчивым почерком.
Когда в прихожей раздался звонок, Станислав Аркадьевич недовольно поморщился, решая, кого это принесла нелегкая. Гостей он не ждал, пенсию принесли ещё два дня назад, значит, беспокоит его Петя, непутевый сосед с верхнего этажа, повадившийся занимать у старика мелкие деньги. Раздался новый звонок, длинный, настойчивый. Станислав Аркадьевич, решая, открывать ли дверь Пете, отодвинул в сторону газету, снял очки, зачем-то выглянул в окно. Кряхтя на ходу, он отправился в прихожую и, не зажигая света, припал к дверному глазку. Нет, это не Петя, какой-то совершенно незнакомый молодой человек без головного убора стоит на пороге их квартиры и вытирает кулаком покрасневший нос.
«Кто там?» – подал голос старик, вспоминая, доводилось ли раньше видеть эту не очень приятную физиономию. «Это я, Виталик, – открыл рот молодой человек. – Из Котласа приехал». «Господи, – старик повертел замок, опустил вниз и потянул на себя ручку металлической двери, – Виталик приехал. Приехал».
Стоявший с другой стороны двери Трегубович, переступил порог, раскинул в стороны руки и со словами «дедушка родной, дорогой мой человек» принял в своим объятия обалдевшего от неожиданности старика. Трегубович долго обнимал, Станислава Аркадьевича за плечи, прижимал к себе, тискал, и все повторял «сколько лет, сколько же лет прошло?» Старик морально не готовый к появлению великовозрастного внука, вжимал голову в плечи, морщился всем лицом, стараясь выскользнуть из объятий. Трегубович ослабил хватку, позволяя старику немного отдышаться и придти в себя после нечаянной радости. «Надо же, Виталик приехал, – старик перевел дух, но ещё не решил для себя, радоваться ему или печалиться в связи с приездом внука. – Виталик приехал, надо же».
Трегубович, закрыл за собой дверь, снял ботинки и куртку, остался в тесном коротком пиджачке неопределенного цвета. Он сунул ноги в домашние шлепанцы, на которые показал старик, пошел в кухню, приговаривая: «Вот он, отчий дом» и «Значит, тут вы и ютитесь?» Станислав Аркадьевич, наконец, решивший, что встреча с внуком, даже таким красноносым и помятым, скорее радость, чем горе, тоже заспешил на кухню, желая предложить Виталику удобный стул. Но тот, не дожидаясь приглашения, уже по-хозяйски устроился за столом, положил перед собой пачку сигарет и, кажется, собирался курить. «Дед, а помнишь нашу последнюю встречу?» – Трегубович глянул на Станислава Аркадьевича прозрачными голубыми глазами. «Помню, а как же, – старик действительно вспомнил встречу десятилетней давности. – Ты тогда со своим отцом ходил в Сокольники, на аттракционы».
«Все– таки он приехал? -услышав в трубке голос отца, переспросил Мосоловский. – Уже приехал? Черт побери, шустрый какой. Ладно, сейчас с людьми поговорю и сам приеду. Скажи Виталику, что я очень рад». Положив трубку, Мосоловский, не любивший сюрпризы, вызвал секретаршу и дал несколько коротких поручений. Секретарша записала распоряжения начальника, закрыла блокнот: «Вы куда-то уезжаете?» Мосоловский хотел заявить, что к нему приехал сын, с которым они не виделись десять лет, но в последний момент почему-то вдруг передумал и соврал: «Срочно надо в банк».
«Что там отец?» – Трегубович, успевший бегло осмотреть квартиру и помыть руки, вернулся на кухню. «Привет тебе передает», – Станислав Аркадьевич, поняв, поработать сегодня не удастся, отодвинул в сторону тетрадь с записями, вдвое сложил газету. «Ой, забыл совсем, там, на улице, меня человек дожидается, – Трегубович встал на ноги. – Можно, я сюда его позову?» «Что ещё за человек?» – удивился старик. «Земляк наш из Котласа, ученый человек, он проездом в Москве, – Трегубович уже надевал в прихожей ботинки. – Он посидит тут пару часов, да пойдет по своим делам. Земляк ведь, свой. Так можно его позвать?». «Ну, ладно, приглашай своего земляка ученого», – сдался Станислав Аркадьевич.
Через десять минут Васильев уже сидел на кухне перед чешкой горячего чая и разговаривал со стариком.
– Значит, вы занимаетесь публицистикой, так сказать, копаете нашу историю? – Васильев склонил голову набок. – Такой труд достоин всяческого уважения.
– Да, вот вышел на пенсию, появилось много свободного времени и я стараюсь использовать его, чтобы изложить те мысли, которые всю жизнь мне покоя не давали, – Станислав Аркадьевич раскрыл тетрадь, перевернул несколько страниц. – Стараюсь свои опусы в газеты пристроить. Но пока не берут. Нужно связи иметь, а какие у меня связи?
– Ничего, ничего, – успокоил Васильев. – Со временем эти бюрократы разглядят ваши мысли, оценят. Со временем все напечатают. Знаете что, давайте попозже продолжим наши изыскания. Там, в комнате, без вас внук скучает.
– Да, разумеется.
– Он, внук, так волновался перед встречей с вами, так волновался. Здоровы ли? Как встретите? Так он ждал этой встречи с вами, с отцом. Вы бы с парнем поговорили по душам. Он тянется к вам, простите за банальность, тянется, как цветок к солнцу. Надо наладить с ним душевный контакт.
– А вам тут на кухне не скучно будет?
– Ничего, я пока чаю попью и вот газетку почитаю.
Станислав Аркадьевич тяжело вздохнул и поплелся в большую комнату налаживать душевный контакт с Трегубовичем.
– Принимай, Вадим, сына, – с дивана подал голос отец. – Видишь, какой Виталик вырос. Совсем взрослый стал. Я ему твои тапочки дал.
– Да, вырос, – бездумно повторил за отцом Вадим Сергеевич и, шагнув вперед, почувствовал, что волнуется. – Действительно, совсем взрослый. Не узнать.
– Вот я и приехал, – молодой человек поднялся на ноги, одернул куцый тесноватый пиджачок. – Вот и приехал я…
– Вижу, вижу, что приехал, – Мосоловский снова шагнул вперед, встал под люстрой.
– Долго до Москвы на поезде добираться, – сын вытер кулаком красный простуженный нос, опустил по швам длинные нескладные руки, далеко вылезавшие из коротких рукавов пиджачка.
– Добираться долго, – подтвердил Мосоловский. Волнуясь, он понимал, что говорит что-то не то, не подходящее к случаю, стал искать нужные, весомые слова, но снова сбился на пустяки. – По себе знаю, дорога из Котласа до столицы – дальняя. Надо было самолетом.
– Дальняя дорога, – как эхо отозвался сын и сделал робкий шаг вперед, навстречу отцу.
– Вот ты, значит, какой? – прищурив глаза, Мосоловский пристально посмотрел в лицо сына.
– М-да, вот какой. Вот такой я.
Молодой человек снова вытер нос кулаком, шагнул к застывшему посередине комнаты, под самой люстрой, отцу, развел руки в стороны и бессильно опустил их, словно давал понять: да он такой, не лучше, не хуже, а именно такой. Мол, он-то знает все свои слабые стороны, все недостатки он знает и как бы просит прощения у отца за то, что он именно такой.
– Да, я такой, – повторил молодой человек, снова взмахнул руками, как костлявый недавно народившийся на свет птенец машет слабыми ещё не оперившимися крыльями. – Такой я.
Молодой человек, видимо, растроганный встречей с отцом, такой долгожданной и такой неожиданной, тоже не знал, что делать в эту волнительную минуту. То ли приблизиться к отцу, обнять его, то ли стоять, как стоял и ждать, когда отец выразит свое отношение к его неожиданному появлению. Казалось, сын готов был расплакаться от собственной беспомощности, от неумения выразить нахлынувшие горячей волной чувства. Он пригладил ладонью светлые непокорные волосы, шмыгнул красным носом и, сделав новый робкий шаг навстречу отцу, в нерешительности остановился. Мосоловский, испытывая нежданное волнение и замешательство, сумел справиться с чувствами, взял инициативу в свои руки. Он подошел к Виталию, порывисто обнял сына, прижал к себе. Молодой человек ткнулся в щеку Мосоловского мокрым носом.
– Ехал я ехал, – шлепая губами, громко забормотал он прямо в ухо отцу. – Уж ехал, ехал. Такая даль эта Москва, уж такая даль… А я ехал, ехал…
– Ничего, ничего, – Мосоловский, удивленный тем, что вдруг так разволновался, расчувствовался, похлопал сына ладонью по спине и ослабил объятья, отступил назад. – Хорошо, что приехал. Рад видеть тебя. Очень, очень рад. Это хорошо, что ты взял и вот так приехал.
Сын разделял радость встречи. Глаза молодого человека увлажнились, затуманились слезами. Старик Станислав Аркадьевич, с умилением наблюдавший эту трогательную сцену с дивана, кажется, тоже вконец расчувствовался, ненароком смахнул со щеки мутную скупую слезинку. «Вот жизнь, что она с нами делает? – подумал Мосоловский, часто моргая глазами. Вырос сын-то. Вырос человек, без отца, без меня вырос. Тяжелое детство в провинциальном городе, копеечное существование в бедной семье, рядом с истеричной матерью, служба в армии – и никаких перспектив. Но парень возмужал, стал мужчиной. И вот он здесь. И привел Виталия к отцу голос родной крови. Вот он приехал в Москву… Приехал в Москву… «На этом мысль Мосоловского остановилась.
Отец смотрел на сына, пытаясь отыскать в его лице свои черты, черточки, пусть мелкие, совсем незаметные, но свои. Губы похожи на отцовские, лоб высокий, тоже отцовский, улыбка… По молодости Мосоловский тоже умел так улыбаться, смущенно, немного виновато, даже краснеть умел в минуты волнения. А вот щеки Виталика, налитые, мясистые – это щеки Насти. И брови тоже матери, дугообразные, вразлет. Женские брови. И нос женский, какой-то курносый, не Мосоловского нос. И глаза у Виталия тоже материны, лукавые, какие-то подлые глаза. Но поражает в сыне ещё что-то неприятное, совсем чужое. Виталий выглядит старше своих лет. Нос действительно материн, какой-то красный, сопливый, таящий в себе хронический насморк, словно раз и навсегда отмороженный нос. И глаза какие-то немолодые, выцветшие, водянистые, словом, неприятные глаза. Нет, даже не Настины, вообще не поймешь, чьи глаза. «Видимо, пьет много и по девкам ходит, вот и покраснел нос от такой жизни, и глаза выцвели», – вдруг с неприязнью подумал Мосоловский, но вслух сказал совсем другое.
– Я письмо твое только три дня назад получил, вот оно, письмо, – сказал он, вытащил из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и бросил его на стол, словно хотел продемонстрировать, что дорожит посланием сына, с собой его носит, у самого сердца. – Видно, долго шло письмо твое. Ответ написал и отправил в тот же день.
– И ответ написал? – брови сына взлетели вверх, глаза сына округлились, выпучились, будто Мосоловский сообщил ему что-то сверхъестественное, достойное глубокого удивления. – Вот как… И ответ написал… А я не получил, жалко.
– Даже хорошо, что не получил, – махнул рукой Мосоловский. – И как ты мог его так скоро получить? Я там о пустяках пишу. Ты садись, – он показал рукой на кресло. – Чего стоять? Садись, поговорим.
Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.
– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.
– Как мать? – постарался сыграть заинтересованность Мосоловский. – Не болеет мать-то? Она-то как?
– Мать-то? – тупо переспросил Виталик. – А, чего с ней сделается? Не болеет.
– И, слава Богу, хорошо, что не болеет, – Мосоловский стал думать, о чем бы ещё спросить сына. – А чемодан твой где, где твои вещи?
– Вещи где? – молодой человек долго думал над простым вопросом. – Вещи на вокзале оставил. В камере. В смысле в камере хранения.
Дурацкий какой-то разговор, бестолковый. Впрочем, о чем говорить родственникам, пусть даже близким по крови людям, если они не виделись целую вечность? Сразу и тему для беседы не найдешь. Так и должно быть, это ничего, это пройдет. Сын, видимо, тоже нервничал, он взял с журнального столика большой конторский дырокол, которым пользовался старик, собиравший газетные подшивки, стал перекладывать дырокол из руки в руку, щелкать им. Мосоловский глянул на своего отца, ожидая от него поддержки, умных, подходящих к случаю слов, но тот продолжал молча теребить бороду. Чувство общей неловкости, видимо, передалось и Станиславу Аркадьевичу.
– А, в камере вещи, – кивнул Мосоловский, решивший, что вот сядут они втроем за стол, выпьют по рюмке за встречу, и всю неловкость как рукой снимет. – Мог бы их, чемодан то есть, сразу сюда привести.
Он замолчал, переводя взгляд то на старика отца, то на сына, смущенно опустившего глаза. Постепенно мысли Мосоловского приняли обратный ход. Да, вот он родной сын, перед отцом сидит. Ростом большой вымахал, а умственное развитие, сразу видно, оставляет желать… Двух слов складно связать не может. Да что уж там, надо посмотреть в лицо правде, назвать вещи своими именами. Парень просто безмозглый акселерат, переросток, жертва технической революции. Типичная жертва. Впрочем, какое отношение техническая революция имеет к этому сопливому человеку?
Нечего грешить на технический прогресс. Виталик – жертва пьяного зачатья. Это вернее. Ведь он, Мосоловский, в молодости попивал. Сильно попивал, так сказать, злоупотреблял. Пока здоровье позволяло, пока сердце не прихватило. А ведь он ещё тогда спорил с женой, настаивал на аборте. Но она не уступила…
Вот она, заранее анонсированная редакцией статья известного экономиста, не устающего защищать интересы российских фермеров. Прочитав первую часть публикации, Станислав Аркадьевич сходил в свою комнату и принес на кухню с толстую, исписанную до половины тетрадь в клеенчатой обложке, шариковую ручку и настольную книгу «Крестьянство России», фундаментальную энциклопедию, изданную ещё на заре двадцатого века. Забыв об уже остывшем чае, он надел очки, отодвинул в сторону сковородку с недоеденной яичницей и, склонившись над газетой, обвел в кружок два абзаца, принялся переписывать их в тетрадь кудрявым разборчивым почерком.
Когда в прихожей раздался звонок, Станислав Аркадьевич недовольно поморщился, решая, кого это принесла нелегкая. Гостей он не ждал, пенсию принесли ещё два дня назад, значит, беспокоит его Петя, непутевый сосед с верхнего этажа, повадившийся занимать у старика мелкие деньги. Раздался новый звонок, длинный, настойчивый. Станислав Аркадьевич, решая, открывать ли дверь Пете, отодвинул в сторону газету, снял очки, зачем-то выглянул в окно. Кряхтя на ходу, он отправился в прихожую и, не зажигая света, припал к дверному глазку. Нет, это не Петя, какой-то совершенно незнакомый молодой человек без головного убора стоит на пороге их квартиры и вытирает кулаком покрасневший нос.
«Кто там?» – подал голос старик, вспоминая, доводилось ли раньше видеть эту не очень приятную физиономию. «Это я, Виталик, – открыл рот молодой человек. – Из Котласа приехал». «Господи, – старик повертел замок, опустил вниз и потянул на себя ручку металлической двери, – Виталик приехал. Приехал».
Стоявший с другой стороны двери Трегубович, переступил порог, раскинул в стороны руки и со словами «дедушка родной, дорогой мой человек» принял в своим объятия обалдевшего от неожиданности старика. Трегубович долго обнимал, Станислава Аркадьевича за плечи, прижимал к себе, тискал, и все повторял «сколько лет, сколько же лет прошло?» Старик морально не готовый к появлению великовозрастного внука, вжимал голову в плечи, морщился всем лицом, стараясь выскользнуть из объятий. Трегубович ослабил хватку, позволяя старику немного отдышаться и придти в себя после нечаянной радости. «Надо же, Виталик приехал, – старик перевел дух, но ещё не решил для себя, радоваться ему или печалиться в связи с приездом внука. – Виталик приехал, надо же».
Трегубович, закрыл за собой дверь, снял ботинки и куртку, остался в тесном коротком пиджачке неопределенного цвета. Он сунул ноги в домашние шлепанцы, на которые показал старик, пошел в кухню, приговаривая: «Вот он, отчий дом» и «Значит, тут вы и ютитесь?» Станислав Аркадьевич, наконец, решивший, что встреча с внуком, даже таким красноносым и помятым, скорее радость, чем горе, тоже заспешил на кухню, желая предложить Виталику удобный стул. Но тот, не дожидаясь приглашения, уже по-хозяйски устроился за столом, положил перед собой пачку сигарет и, кажется, собирался курить. «Дед, а помнишь нашу последнюю встречу?» – Трегубович глянул на Станислава Аркадьевича прозрачными голубыми глазами. «Помню, а как же, – старик действительно вспомнил встречу десятилетней давности. – Ты тогда со своим отцом ходил в Сокольники, на аттракционы».
«Все– таки он приехал? -услышав в трубке голос отца, переспросил Мосоловский. – Уже приехал? Черт побери, шустрый какой. Ладно, сейчас с людьми поговорю и сам приеду. Скажи Виталику, что я очень рад». Положив трубку, Мосоловский, не любивший сюрпризы, вызвал секретаршу и дал несколько коротких поручений. Секретарша записала распоряжения начальника, закрыла блокнот: «Вы куда-то уезжаете?» Мосоловский хотел заявить, что к нему приехал сын, с которым они не виделись десять лет, но в последний момент почему-то вдруг передумал и соврал: «Срочно надо в банк».
«Что там отец?» – Трегубович, успевший бегло осмотреть квартиру и помыть руки, вернулся на кухню. «Привет тебе передает», – Станислав Аркадьевич, поняв, поработать сегодня не удастся, отодвинул в сторону тетрадь с записями, вдвое сложил газету. «Ой, забыл совсем, там, на улице, меня человек дожидается, – Трегубович встал на ноги. – Можно, я сюда его позову?» «Что ещё за человек?» – удивился старик. «Земляк наш из Котласа, ученый человек, он проездом в Москве, – Трегубович уже надевал в прихожей ботинки. – Он посидит тут пару часов, да пойдет по своим делам. Земляк ведь, свой. Так можно его позвать?». «Ну, ладно, приглашай своего земляка ученого», – сдался Станислав Аркадьевич.
Через десять минут Васильев уже сидел на кухне перед чешкой горячего чая и разговаривал со стариком.
– Значит, вы занимаетесь публицистикой, так сказать, копаете нашу историю? – Васильев склонил голову набок. – Такой труд достоин всяческого уважения.
– Да, вот вышел на пенсию, появилось много свободного времени и я стараюсь использовать его, чтобы изложить те мысли, которые всю жизнь мне покоя не давали, – Станислав Аркадьевич раскрыл тетрадь, перевернул несколько страниц. – Стараюсь свои опусы в газеты пристроить. Но пока не берут. Нужно связи иметь, а какие у меня связи?
– Ничего, ничего, – успокоил Васильев. – Со временем эти бюрократы разглядят ваши мысли, оценят. Со временем все напечатают. Знаете что, давайте попозже продолжим наши изыскания. Там, в комнате, без вас внук скучает.
– Да, разумеется.
– Он, внук, так волновался перед встречей с вами, так волновался. Здоровы ли? Как встретите? Так он ждал этой встречи с вами, с отцом. Вы бы с парнем поговорили по душам. Он тянется к вам, простите за банальность, тянется, как цветок к солнцу. Надо наладить с ним душевный контакт.
– А вам тут на кухне не скучно будет?
– Ничего, я пока чаю попью и вот газетку почитаю.
Станислав Аркадьевич тяжело вздохнул и поплелся в большую комнату налаживать душевный контакт с Трегубовичем.
* * * *
Сбросив в прихожей пальто, не сняв ботинки, Мосоловский стремительной походкой прошагал в большую комнату, остановился на пороге. На диване, безмолвно поглаживая седую бороденку, сидел отец. Кожаное кресло в дальнем углу занял белобрысый молодой человек, поднявший на Мосоловского голубые глаза.– Принимай, Вадим, сына, – с дивана подал голос отец. – Видишь, какой Виталик вырос. Совсем взрослый стал. Я ему твои тапочки дал.
– Да, вырос, – бездумно повторил за отцом Вадим Сергеевич и, шагнув вперед, почувствовал, что волнуется. – Действительно, совсем взрослый. Не узнать.
– Вот я и приехал, – молодой человек поднялся на ноги, одернул куцый тесноватый пиджачок. – Вот и приехал я…
– Вижу, вижу, что приехал, – Мосоловский снова шагнул вперед, встал под люстрой.
– Долго до Москвы на поезде добираться, – сын вытер кулаком красный простуженный нос, опустил по швам длинные нескладные руки, далеко вылезавшие из коротких рукавов пиджачка.
– Добираться долго, – подтвердил Мосоловский. Волнуясь, он понимал, что говорит что-то не то, не подходящее к случаю, стал искать нужные, весомые слова, но снова сбился на пустяки. – По себе знаю, дорога из Котласа до столицы – дальняя. Надо было самолетом.
– Дальняя дорога, – как эхо отозвался сын и сделал робкий шаг вперед, навстречу отцу.
– Вот ты, значит, какой? – прищурив глаза, Мосоловский пристально посмотрел в лицо сына.
– М-да, вот какой. Вот такой я.
Молодой человек снова вытер нос кулаком, шагнул к застывшему посередине комнаты, под самой люстрой, отцу, развел руки в стороны и бессильно опустил их, словно давал понять: да он такой, не лучше, не хуже, а именно такой. Мол, он-то знает все свои слабые стороны, все недостатки он знает и как бы просит прощения у отца за то, что он именно такой.
– Да, я такой, – повторил молодой человек, снова взмахнул руками, как костлявый недавно народившийся на свет птенец машет слабыми ещё не оперившимися крыльями. – Такой я.
Молодой человек, видимо, растроганный встречей с отцом, такой долгожданной и такой неожиданной, тоже не знал, что делать в эту волнительную минуту. То ли приблизиться к отцу, обнять его, то ли стоять, как стоял и ждать, когда отец выразит свое отношение к его неожиданному появлению. Казалось, сын готов был расплакаться от собственной беспомощности, от неумения выразить нахлынувшие горячей волной чувства. Он пригладил ладонью светлые непокорные волосы, шмыгнул красным носом и, сделав новый робкий шаг навстречу отцу, в нерешительности остановился. Мосоловский, испытывая нежданное волнение и замешательство, сумел справиться с чувствами, взял инициативу в свои руки. Он подошел к Виталию, порывисто обнял сына, прижал к себе. Молодой человек ткнулся в щеку Мосоловского мокрым носом.
– Ехал я ехал, – шлепая губами, громко забормотал он прямо в ухо отцу. – Уж ехал, ехал. Такая даль эта Москва, уж такая даль… А я ехал, ехал…
– Ничего, ничего, – Мосоловский, удивленный тем, что вдруг так разволновался, расчувствовался, похлопал сына ладонью по спине и ослабил объятья, отступил назад. – Хорошо, что приехал. Рад видеть тебя. Очень, очень рад. Это хорошо, что ты взял и вот так приехал.
Сын разделял радость встречи. Глаза молодого человека увлажнились, затуманились слезами. Старик Станислав Аркадьевич, с умилением наблюдавший эту трогательную сцену с дивана, кажется, тоже вконец расчувствовался, ненароком смахнул со щеки мутную скупую слезинку. «Вот жизнь, что она с нами делает? – подумал Мосоловский, часто моргая глазами. Вырос сын-то. Вырос человек, без отца, без меня вырос. Тяжелое детство в провинциальном городе, копеечное существование в бедной семье, рядом с истеричной матерью, служба в армии – и никаких перспектив. Но парень возмужал, стал мужчиной. И вот он здесь. И привел Виталия к отцу голос родной крови. Вот он приехал в Москву… Приехал в Москву… «На этом мысль Мосоловского остановилась.
Отец смотрел на сына, пытаясь отыскать в его лице свои черты, черточки, пусть мелкие, совсем незаметные, но свои. Губы похожи на отцовские, лоб высокий, тоже отцовский, улыбка… По молодости Мосоловский тоже умел так улыбаться, смущенно, немного виновато, даже краснеть умел в минуты волнения. А вот щеки Виталика, налитые, мясистые – это щеки Насти. И брови тоже матери, дугообразные, вразлет. Женские брови. И нос женский, какой-то курносый, не Мосоловского нос. И глаза у Виталия тоже материны, лукавые, какие-то подлые глаза. Но поражает в сыне ещё что-то неприятное, совсем чужое. Виталий выглядит старше своих лет. Нос действительно материн, какой-то красный, сопливый, таящий в себе хронический насморк, словно раз и навсегда отмороженный нос. И глаза какие-то немолодые, выцветшие, водянистые, словом, неприятные глаза. Нет, даже не Настины, вообще не поймешь, чьи глаза. «Видимо, пьет много и по девкам ходит, вот и покраснел нос от такой жизни, и глаза выцвели», – вдруг с неприязнью подумал Мосоловский, но вслух сказал совсем другое.
– Я письмо твое только три дня назад получил, вот оно, письмо, – сказал он, вытащил из внутреннего кармана пиджака помятый конверт и бросил его на стол, словно хотел продемонстрировать, что дорожит посланием сына, с собой его носит, у самого сердца. – Видно, долго шло письмо твое. Ответ написал и отправил в тот же день.
– И ответ написал? – брови сына взлетели вверх, глаза сына округлились, выпучились, будто Мосоловский сообщил ему что-то сверхъестественное, достойное глубокого удивления. – Вот как… И ответ написал… А я не получил, жалко.
– Даже хорошо, что не получил, – махнул рукой Мосоловский. – И как ты мог его так скоро получить? Я там о пустяках пишу. Ты садись, – он показал рукой на кресло. – Чего стоять? Садись, поговорим.
Не дожидаясь, пока сын сядет, Мосоловский, показывая пример, сам устроился в кресле, расстегнул пиджак и даже ослабил узел галстука. Сын, неловко потоптавшись на месте, сел в другое кресло, скрючился, поджав под себя ноги и выставив вперед корпус, и так, в неудобной позе, замер.
– Ну, давай, рассказывай, – Мосоловский, словно предвкушая захватывающий рассказ сына, потер одна о другую ладони, заерзал на мягком сидении. – Рассказывай все. – Чего рассказывать-то? – сын подернул плечами, тесно обтянутыми пиджаком и захлюпал мокрым носом. – Вот из армии демобилизовался.
– Как мать? – постарался сыграть заинтересованность Мосоловский. – Не болеет мать-то? Она-то как?
– Мать-то? – тупо переспросил Виталик. – А, чего с ней сделается? Не болеет.
– И, слава Богу, хорошо, что не болеет, – Мосоловский стал думать, о чем бы ещё спросить сына. – А чемодан твой где, где твои вещи?
– Вещи где? – молодой человек долго думал над простым вопросом. – Вещи на вокзале оставил. В камере. В смысле в камере хранения.
Дурацкий какой-то разговор, бестолковый. Впрочем, о чем говорить родственникам, пусть даже близким по крови людям, если они не виделись целую вечность? Сразу и тему для беседы не найдешь. Так и должно быть, это ничего, это пройдет. Сын, видимо, тоже нервничал, он взял с журнального столика большой конторский дырокол, которым пользовался старик, собиравший газетные подшивки, стал перекладывать дырокол из руки в руку, щелкать им. Мосоловский глянул на своего отца, ожидая от него поддержки, умных, подходящих к случаю слов, но тот продолжал молча теребить бороду. Чувство общей неловкости, видимо, передалось и Станиславу Аркадьевичу.
– А, в камере вещи, – кивнул Мосоловский, решивший, что вот сядут они втроем за стол, выпьют по рюмке за встречу, и всю неловкость как рукой снимет. – Мог бы их, чемодан то есть, сразу сюда привести.
Он замолчал, переводя взгляд то на старика отца, то на сына, смущенно опустившего глаза. Постепенно мысли Мосоловского приняли обратный ход. Да, вот он родной сын, перед отцом сидит. Ростом большой вымахал, а умственное развитие, сразу видно, оставляет желать… Двух слов складно связать не может. Да что уж там, надо посмотреть в лицо правде, назвать вещи своими именами. Парень просто безмозглый акселерат, переросток, жертва технической революции. Типичная жертва. Впрочем, какое отношение техническая революция имеет к этому сопливому человеку?
Нечего грешить на технический прогресс. Виталик – жертва пьяного зачатья. Это вернее. Ведь он, Мосоловский, в молодости попивал. Сильно попивал, так сказать, злоупотреблял. Пока здоровье позволяло, пока сердце не прихватило. А ведь он ещё тогда спорил с женой, настаивал на аборте. Но она не уступила…