Страница:
– Каков из себя?
Клаварош пожал плечами и вдруг изобразил руками нечто - так, балуясь, показывают в разговоре бабью брюхатость, пожалуй, уже на седьмом месяце. Архаров покивал - это было достоверной приметой. Хотя… мало ли честных отцов щеголяют такими беременными пузами?
– Лет ему сколько?
– Он был молод…
Архаров решил, что хватит задавать глупые вопросы - и так ясно, что это был дьячок Устин Петров.
– Кого еще ты видел в лавке, кроме дьячка и косого Арсеньича? И кроме мародеров, понятно!
– Был еще мужчина. Не покупатель, знакомец приказчика. Пил и закусывал. Приказчик его гнал прочь, он ушел.
– Ничего не покупал?
– Нет. Ушел… при пустых руках.
В гостиную заглянул Тимофей. И тут же скрылся - понял, что не до него.
– А покупателей в тот вечер более не встречал?
– Не встречал.
Архаров задумался. Расспрашивать француза о трех меченых рублях, было бесполезно.
Три рубля, что сошлись вместе… Один принес Устин и уже успел им расплатиться. Два других прибыли ранее. Кто их принес, черт бы его побрал?
– А чем ты расплачивался? - вдруг спросил Архаров. - Откуда у тебя деньги?
– Предводитель давал деньги.
Архаров хмыкнул. Яснее от этого не сделалось…
И выходило, что допрос Жана-Луи Клавароша совершенно бесполезен.
– Тимофей! - крикнул Архаров. - Возьми его, отведи к Бредихину.
Тимофей вошел - и тут же ловкий Клаварош кинулся мимо него, выскочил и помчался по анфиладе.
– Ниче, далеко не удерет, там всюду наши, - сказал Тимофей, посторонившись и пропуская Архарова с Левушкой.
Нашими он назвал всех разом - и мортусов, и солдат Великолуцкого полка, и преображенцев.
– Пойдем, Тучков, - позвал Архаров.
– Ты хочешь все видеть своими глазами? - строптиво спросил Левушка и уселся на стул у стены, всем видом показывая, что посещение такого зрелища не одобряет.
– Да уймись ты, ей-Богу, - попросил Архаров. - И без тебя тошно. Тимофей, поди, убедись, что его изловили.
Ему действительно было тошно. Не потому, что сейчас должны были расстрелять во дворе мародеров, а по совсем иной причине. Кабы Архаров более сам в себя вглядывался и сам к себе прислушивался, то и определил бы это двумя словами: «Не сбылось…»
С того солнечного утра, когда он споразанку ехал на бастион уславливаться с мортусами, прошло почти двое суток, и все это время он был бодр, ясен душой, готовился к чему-то замечательному. Свершилось - не потеряв ни единого человека, он захватил приют мародеров, всех их изловил, за что непременно будет благодарность и графа Орлова, и господина Еропкина. Правда, в розыске убийц митрополита не продвинулся ни на шаг. И все концы оказались обрублены - приказчик косой Арсеньич мертв, Жан-Луи Клаварош, на поимку коего возлагались такие надежды, никого не видел и ничего не знает.
Да и могли ли те розданные непонятно кому меченые рубли вывести на убийцу? Вот на мародеров они непостижимым путем вывели - и на том спасибо!
Но не только в убийцах митрополита было дело. Утро обещало ему нечто иное - из иной сферы, как выразился бы грамотный Левушка.
И тут за дверью зазвучали клавикорды.
– Сбесилась девка… - пробормотал Архаров.
Француженка изо всех сил вызванивала хрустальную мелодию.
– Вот! - воскликнул Левушка. - Архаров, это он! Я вспомнил - это он, дивное дитя!
– Какое дитя?
– Моцарт!
Музыка бежала пританцовывающей белой лошадкой на алмазных копытцах. Архаров видел такую лошадку в Петербурге, в манеже, когда показывал мастерство заезжий берейтор, знаток выездки из Венской школы конной езды.
Но с чего в такую минуту, когда нужно собраться с силами, выйти, просить, умолять и хотя бы ответить на несложные вопросы - ради спасения человека, который всеми силами сейчас ее саму спасал, - садиться за клавикорды?
Архаров удержал жестом вскочившего был Левушку и сам вошел в гостиную.
В большой гостиной было темно, свеча погасла, девица представилась взгляду белесым пятном - на возвышении, за клавикордами. Она вознесла руки над клавишами, игра прервалась,Архаров решил было, что сейчас девица заговорит - но тут словно бы водопад с потолка рухнул на архаровскую голову -так неожиданно опять зазвенела музыка.
Он остался стоять у дверей, а француженка, словно не замечая его, играла, играла с яростью, с возмущением, словно бы рыдала от бессилия, но понемногу волнение схлынуло. Хрустальная музыка оказалась сильнее и уже сама приказывала, как с собой обходиться.
Архаров вроде и не видел, однако как-то видел профиль, приоткрывшиеся губы, и стоял тихо-тихо.
Музыки он не любил. Сказывали, и сама государыня к ней равнодушна, слушает ради приличия, но просит, чтобы ей подавали знак - в каким местах хлопать в ладоши. Музыка ему ничего не говорила, ни душе, ни разуму, - да и практической надобности он в ней не видел, потому что не танцевал. Танцмейстер, которого ему нанимали в детстве, был горазд только деньги получать, а результата не вышло. Даже выступать в чинном менуэте, что всякому под силу, Архаров не выучился. Что же касается песен - так наилучшим, что создало человечество по этой части, он полагал сборник коллежского советника господина Теплова «Между делом безделье», с которым его познакомили приятели в пору ранней юности - году примерно в пятьдесят девятом. Тогда он даже пытался подпевать в застолье. К словам песен прилагались тона на три голоса - для певца и тех, кто ему аккомпанирует. Архаров видел нотные записи, смысла в них нге нашел, никого спрашивать не стал из самолюбия, а Левушки, которому хватило бы терпения ненавязчиво объяснить другу эти закорючки, в полку еще не было.
Вообще Левушкины музыкальные восторги были Архарову непонятны. За неимением собственного мнения он бездумно доверял младшему товарищу - коли Левушка восклицает «брильянт!» и «адмирабль!», стало, так оно и есть. А для него самого «адмирабль» - то, что господин Теплов поднялся по служебной лестнице до звания тайного советника и сенатора Российского государства. При таких чинах отчего ж не быть на досуге еще и искусным дилетантом?
Архаров ни черта не разумел в музыке. Но он видел Терезу за клавикордами. Не слышал, а видел, хотя была в гостиной тьма кромешная.
Незримое лицо француженки - отрешенное, зачарованное, нарисованное острыми ударами иголочек о стекло, которое память изобразила перед глазами, окрасив странноватым ощущением единства тела и музыки, - в единый миг больше сказало ему о музыке и о самой француженке, чем самый опытный и просвещенный знаток. Он понял, что эти сочетания звуков можно любить до самозабвения. И это понимание его несколько озадачило - он не видел причины, по которой одни аккорды были бы лучше других.
Лица (как выяснилось, даже незримые) не лгали ему никогда - и он понял, что гувернантка Тереза Виллье ежели и знала про шайку мародеров, свившую под покровительством Жана-Луи Клавароша гнездышко в графском особняке, то не придавала сему соседству решительно никакого значения. Ей просто было не до того…
Странно ему сделалось тогда - он ощутил жалость к существу, живущему по каким-то непонятным и, скорее всего, неправильным законам… кажется, он так тогда и подумал - какая жалость, вот ведь бедная дурочка… потому ее мужики и не тронули, что дурочка, убогих на Руси не обижают, грех…
А может, и вовсе ничего не подумал, просто стоял в темноте, не всегда же думать, можно иной раз и отдохнуть.
Во всяком случае, это было несуразно - жить музыкой. Нелепица, околесица. Музыка - светское искусство для девицы на выданье. Или же баловство, как для Левушки. А ремесло она - для придворных музыкантов, которые служат и жалование получают. Зачем-то надобно, чтобы при дворе была музыка - ну и Бог с ними, пусть кормятся…
Вдруг Архаров обнаружил, что сжимает шпажный эфес.
Он так и не сунул клинок обратно в ножны. Это следовало сделать немедленно, стоять с обнаженным оружием, когда нет боя, - дурачество… Да и вообще слушать музыку, когда в особняке еще из всех закоулков выковыривают мародеров - нелепо, несуразно!
Но он хотел понять - как возможно на краю гибели, знать ничего не желая про опасность, вызванивать острыми пальчиками танец белой лошадки в манеже слоновой кости. И впрямь безумие. Или же - иные законы жизни, которые ему неведомы. Впрочем, сказывают, и у безумия есть свои законы.
И все же - как возможно отдаваться хрустальным звукам, когда единственного человека, который в чумном городе мог о тебе заботиться, уводят на расстрел? Каким же всеобъемлющим должно быть безумие?…
Архаров вдруг возмутился всей душой - он-то увидел внутренним взором лицо Клавароша, а девке за клавикордами оно не явилось с немым упреком! И чем француженка со всей своей музыкой лучше зазорной девки, промышляющей по кабацким задворкам? Та хоть честно сама себя зовет кратким и емким словом!
Он шагнул было к француженке - но она опять вознесла руки над клавишами, опять его ошарашила полная тишина.
И тут он понял - она просто уже не числит себя среди живых. Поэтому ей безразлично, где сейчас Клаварош и кто стоит у дверей гостиной с обнаженной шпагой. Это не безумие, это добровольное принятие смерти в душу. Что и неудивительно - если несколько месяцев прожить в одиночестве, безвыходно, наедине со своей скорбью, и устать от ожидания визита чумы.
Такое возможно, когда отчетливо сознаешь, что ты никому в сем мире не нужен.
Архаров много бы до чего додумался, но привели в чувство выстрелы.
Он, сбив нечаянно банкетку, кинулся к окну. Это окно выходило в курдоннер - а Бредихин должен был покончить с мародерами на заднем дворе. Да и стрельба была отнюдь не залповая - три выстрела вразнобой. Должно быть, кто-то из мародеров попытался сбежать. Архаров разозлился.
Все в нем вскипело - как в те мгновения, когда душа расправлялась в азарте и давала волю тяжелым кулакам. Он выбежал из гостиной и сделал стоявшему в анфиладе Левушке знак - за мной!
В полной тишине они прошли быстрым шагом два помещения анфилады - два уютных гнездышка с диванами, картинами, бронзами, в шелковых обоях. На третьем их догнала музыка. Но близко уже была лестница, они устремились вниз, а музыка осталась наверху, такая нелепая в эту ночь и в этом доме, музыка, пронизанная обреченностью.
– Что там за чертовщина? - крикнул Архаров, высунувшись в окно.
– Два сукина сына сбежать хотели! - отвечал со двора Бредихин. - Погоди, не суйся! Сейчас выведем!
Оказалось, всех, назначенных к расстрелу, собрали как раз там, где они и жили - в огромной кухне. Солдаты при свете факела раскидали дрова, сложенные у стены каретного сарая, и высвободили необходимое место. Левушка из-за спины Архарова поглядел на двор - и тут же отвернулся. Он еще ни разу не видел расстрела мародеров.
Их повели на заднее крыльцо. Архаров хотел был их счесть и встал почти что на пути, на повороте коридора. Рядом оказались Федька и Демка. Через плечо у них были перекинуты дегтярные робы, в руках - крюки.
– Вы что тут толчетесь? - спросил он.
– Нас господин Бредихин прочь погнал, - отвечал Демка.
Мимо Архарова шли здоровые мужики - пахать на таких можно. И чума их не тронула, и за свою жизнь они, может, только в детстве соплями маялись. Теперь же эта жизнь почти иссякла, и они были в состоянии оглушившего душу тупого смирения.
Был среди них и сторож Степан, которого не спасли впопыхах напяленная парадная ливрея и поминание всуе хозяйской фамилии. Шварц, присматривавший за соблюдением законности и при свидетелях ткнувший пальцем в тех, кто пытался сжечь его в опустевшем доме, признал своего заоконного собеседника и нравоучительно высказался о вреде пособничества. Ущерб, нанесенный графам Ховриным через расстрел их крепостного, обещался покрыть из своего кармана рассерженный Бредихин - сказал, что полуполтина у него всегда найдется, а более такой преданный раб и не стоит.
Вдруг на архаровское плечо шлепнулась Левушкина рука, с силой нажала, сместила крупное тело в сторону, Архаров покачнулся, а когда повернул голову, чтобы ругнуть юного приятеля, то увидел такую картину: Левушка пихал локтем кого-то, стоящего у него за спиной, и сам пятился, и смотрел на Архарова круглыми глазами.
Архаров вдруг понял, что произошло: подпоручик Тучков, воспользовавшись поворотом коридора, выдернул из череды мародеров одного - и это был Клаварош. Сейчас он стоял, прижатый к стенке Левушкиной спиной, а Федька с Демкой, видевшие сей маневр, замерли, разинув рты.
Иногда Архаров соображал тяжко - докапываясь до смысла приказа, вышедшего из-под пера полкового писаря, скажем, - а иногда очень даже шустро. На то, что казалось ему смешным, он отвечал немедленным и громогласным хохотом. Или же в драке - хотя там не головой соображал, но непосредственно кулаками.
Осознал поступок Левушки он не сразу, но решение принял молниеносно. И - опять же, как в драке, - оно возникло как-то помимо головы.
– Живо! - приказал Архаров Демке и Федьке и, удивившись их непонятливости, добавил: - Ну?!
Демка догадался первым. Он стал напяливать на Клавароша свой дегтярный балахон, Федька тут же помог, и в последний миг они нахлобучили французу колпак и сунули в руку крюк.
Вышли двое солдат, замыкавших цепочку наскоро осужденных, и тут же со двора зашел Бредихин.
– Ну, Архаров, - сказал он угрюмо.
– Служба такая, - отвечал Архаров несколько виновато.
И впрямь - служба. Одному наутро - похвала от графа Орлова за удачную поимку большой и зловредной шайки мародеров, а другому сейчас - командовать расстрелом, это гвардейцу-то…
Бредихин вздохнул, помотал головой и вышел…
– Молите Бога, чтоб он позабыл арифметику, - вдруг сказал мортусам Архаров. На Левушку даже не поглядел.
Несколько минут все четверо стояли молча, причем Федька действительно молился - его губы шевелились, как у ребенка.
Грянул залп, тут же грянул и другой.
– Царствие небесное… - прошептал Демка.
Оставалось немногое - в соответствии с диспозицией устроить в особняке засаду на тех мародеров, которые должны были вскоре вернуться на фуре. Бредихин после расстрела был зол, от всего устранился, и Архаров со Шварцем сами расставили людей - кого в каретный сарай, кого - в сени, кого - во второе жилье на случай, коли мародеры догадаются о беде и попытаются удрать, так чтобы стреляли по ним сверху из окон. Но, слава Богу, обошлось - трое фальшивых мортусов вошли в дом с черного крыльца, таща с собой награбленное добро, без всякого сомнения и беспокойства.
Взять их было несложно - сложнее оказалось кликнуть Бредихина, чтобы он снова собрал и построил на дворе солдат. Наконец и эту заботу избыли.
Объяснив Бредихину, что самолично отконвоирует мортусов на бастион и сдаст их с рук на руки сержанту - иначе тот может сгоряча объявить наутро об их безвестном отсутствии и заварится каша, - Архаров вместе с солдатами и преображенцами спровадил и Левушку, с которым просто не желал объясняться.
Мортусы, принимавшие внимание в очистке особняка, собрались внизу, на той самой кухне, которая была штаб-квартирой мародеров. Архаров подивился тому, что их так много.
– А что ж, - гнусаво сказал Ваня. - Потому так быстро и управились.
Архаров оглядел неровный строй. Вот теперь он уже знал не только четверых. Маленький рыжий был Яшка-Скес, странноватый детинка с постоянно кривящимся ртом - Харитошка-Яман, круглолицый с носом репкой - Михей, немолодой сивый - Сергейка, совсем белоголовый Чкарь…
И от того, что многие имена и лица сделались знакомы, он испытывал неожиданное удовлетворение. Такое бывало, когда в полк присылали пополнение - и в некий прекрасный день оно переставало быть безликим и безымянным.
– Ребята, заберите к себе в барак этого молодца, - попросил Архаров. - Потом уж придумаю, как с ним быть.
Ваня посмотрел на стоящего при Архарове высокого человека в робе и колпаке мортуса, понял - дело неладно, и стащил у него с головы колпак.
– Ни хрена себе! - удивился он. - Мазурики, нашего полку, кажись, прибыло…
– А что нам с него? - задал резонный вопрос Тимофей.
– А пусть потрудится, - объяснил Архаров. - Как вы все лето и всю осень трудились. Авось его Господь и помилует.
Додумавшись до такого решения, он даже обрадовался.
Француз, поняв, что гроза миновала, вдруг раскинул руки, стремительно преклонил колено и заговорил, от волнения вставляя в русскую речь французские слова, так что его сейчас даже и Левушка бы не понял.
– Да уймись ты, - велел Архаров, - и повтори вразумительно!
– Я обещал! - пылко сказал француз. - Я спрятанное имущество видеть показать сан манке обещал!
– Да ну его, - отвечал Архаров. - Тут теперь хрен поймешь, что награбленное, что господское.
– Нет, сударь, о нет! Я доподлинно! Я знаю!
– Ох, отвяжись, не до барахла. Что, Ваня, присмотришь, чтобы он в бараке устроился?
– Как не присмотреть! - Ваня улыбался во весь рот, показывая безупречно крепкие и белые зубы. - Ну, талыгай, распотешил ты нас, мазов. Значит, мыслишь, что мы своими трудами какие ни на есть грехи - да искупили?
– Так и мыслю.
– А… а там, наверху - доложишь?…
Архаров задумался.
– А что вам обещали, когда вербовали в мортусы?
– Послабления обещали в наказаниях… что в Сибирь не пошлют… что ноздри драть не будут… - вразнобой заговорили мортусы.
– Так, значит, и будет, - постарался сказать как можно увереннее Архаров.
– Держи карман шире, - возразил Ваня. - Как мы нужны - так нам всего посулят, как чума схлынет - пожалуйте на каторгу. Ты, талыгай, сам видел - мы не совсем пропащие… Федька вон - как дурак, в застенок попал, что бы ему промолчать…
– Охловатенькой он у нас, - жалостливо и ехидно заметил Харитошка-Яман.
– Ты скажи его сиятельству графу Орлову, - попросил Демка. - Скажи, что и мы тоже пособляли… Ты, барин, в талыгайских чинах, тебя он послушает!
– Сказать-то скажу, вот вам крест, - Архаров перекрестился. - Да и вы не подведите. Соберитесь сейчас же, доставлю вас на бастион, сдам сержанту - и сидите тихо.
– Пошли, мусью, - сказал Федька Клаварошу. - Завтра до церкви добежим, свечку Богородице поставишь, да образ молодого барина выменяй… Ваша милость, чей образ-то искать?
– Господин Тучков у нас февральский, - подумав, отвечал Архаров. - Спроси в церкви хоть у дьячка, какой там святой Лев в феврале…
И тут он вспомнил Устина, все еще сидевшего в чулане еропкинского дома и в душе, очевидно, сто раз пережившего собственную казнь.
И подумал - коли мортусы уже довольно наказаны за свои грехи тем, что полгода жили бок о бок с чумой, и сама чума их пощадила, так ведь и этот самый Устин Петров, возможно, получил свою кару - и под виселицей каждую ночь, поди, раз по пятнадцати стоял, и потерял лучшего друга, за которого сам себя казнит, кажется, более, чем за непонятное соучастие в убийстве митрополита.
Но тут же Архаров сам себе приказал прекратить рассуждения о божественной справедливости - не гвардейское это дело. Потом уже можно будет потолковать со Шварцем, для коего справедливость - подвал без света с Салтычихой-людоедкой внутри. Сейчас же надобно как-то выпроваживать мортусов из особняка. Ишь, встали и глядят… и как ведь глядят!…
В их лицах - пока эти лица не скрылись под колпаками, - была усталость, но не та, что от тяжкого труда. Их труд можно было назвать опасным, но не тяжким. Усталость от прежней жизни была в них, и еще - тоска. Словно бы эти бывалые, тертые и много что презирающие мужики хотели перейти в иную жизнь - ту, где все попроще, потише, без всплесков внезапного богатства, в жизнь, спокойное течение которой становится заметно лишь по тому, как растут дети…
– Нет, о нет, - не унимался Клаварош. - Я обязан показать благодарность! Все спрятано, чужой найдет ля трезори с затруднениями, я покажу!
– Ну, черт с тобой, показывай, - согласился Архаров. - Коли там немного добра. Подождите, ребята, может, он и прав - завтра будем опечатывать, так чтоб и без него понять, что к чему… Федя, возьми факел, пойдешь с нами.
Клаварош повел через весь дом, одновременно рассказывая про расстрелянного вожака мародерской шайки - Якова Григорьевича, как он всех держал в ежовых рукавицах и не позволял тут же делить награбленное, а велел выжидать спокойного времени.
Пришли в спальню самой госпожи графини. Клаварош опустился на четвереньки и выгреб из-под кровати два ночных горшка, весьма вонючих.
– Не извольте сердиться, - сказал он. - Это так разумно придумано.
Он лег на пол и по пояс исчез под кроватью. Вдруг оттуда вылетел узелок, за ним другой.
– Не тронь! - удержал Архаров Федьку. - Из зачумленных домов взято, тут без уксуса не обойтись.
Вылетел третий узелок, покрупнее, за ним четвертый. Они скользили по полу и утыкались в стенку с весомым бряком. Вдруг под кроватью заскрипело, затрещало, и Клаварош принялся поминать по-французски дьяволов в несметных количествах. При этом он еще брыкался длинными ногами.
– Эй, тебя там черти, что ли, дерут? - спросил Архаров, а Федька засмеялся.
Ноги переместились, теперь они были расположены наискосок.
– Да ладно тебе, мусью, - сказал Архаров. - Я понял, где у них главная казна хранится. Завтра пришлю солдат, они кровать сдвинут…
Хотя при взгляде на это ложе Архаров усомнился, можно ли его вообще поколебать. Похоже, оно строилось одновременно с домом и было явлением не столь мебельным, сколь архитектурным. По крайней мере, колонны, на которых держался тяжелый балдахин, производили впечатление едва ль не гранитных. И размерами графская постель внушала почтение - на ней можно было бы разместиться вчетвером без всякого стеснения.
Одна Клаварошева нога, согнувшись, полностью пропала под кроватью.
– Уйдет! - испугался Федька.
Но Клаварош всего лишь искал точку опоры и нашел ее в толстой кроватной ноге.
Из-под края покрывала выехал небольшой сундучок и встал, всем видом приглашая: откройте!
– Не трожь, дурень! - запретил Архаров Федьке. - Сказано же - зачумленное. Что там еще, мусью?
Клаварош вылез, весь в пыли и паутине.
– Благоволите открыть, - почти без французского проноса сказал он. Видать, успокоился, подумал Архаров и тут же велел ему открывать самому, но через какую-нибудь тряпицу.
Графиня Ховрина, уезжая, оставила постель такой, какова та была с утра, в момент пробуждения и начала сборов. Клаварош вытянул простыню, сквозь нее взялся за крышку, достал из кармана нож и, придерживая сундучок, ловко вскрыл ножом несложный замок. Крышка откинулась.
– Ишь ты! - воскликнул Федька.
– Убери лапы! - рявкнул Архаров и встал перед сундучком в излюбленной своей позе - расставив ноги пошире, как бы сидя на воздухе, сильно нагнувшись вперед и упершись руками в колени. Федька же навис над ним с факелом.
Содержимое было какое-то подозрительное - монеты вперемешку с украшениями и даже нательные кресты - золотые и серебряные.
– Мать честная, Богородица лесная! - воскликнул Архаров. - Никак это наш сундук! Откуда он тут?
– Не знаю, чей сундук, а взят в лавке, - сказал Клаварош. - Стоял в мешке, взяли вместе с мешком, потом вынули и увидели.
– В какой лавке?
Клаварош несколько смутился.
– В той, что вы раздербанили? - пришел на помощь Федька.
Клаварош посмотрел на Архарова - не понял вопроса.
– В лавке, на которую вы сделали налет, - объяснил Архаров.
– О, да, там. Мы думали, в мешке провиант. Он стоял там, где крупы и бочки… сверху - иные мешки…
– Спрятали, значит… А кто нес мешок? - для надежности спросил Архаров.
– Дьяк, - не сразу вспомнив слово, отвечал Клаварош.
Все сходилось - Устин жаловался, что велели тащить тяжелое и угловатое.
Осталось лишь понять, как сундук с деньгами на всемирную свечу попал в подвал лавки на Маросейке. В том, что это именно он, Архаров не сомневался, - то, что там, в лавке, сошлись вместе три меченых рубля, было пока необъяснимо и непонятно что означало по человеческому разумению, но есть же еще и приметы, которые подготавливает для умеющего видеть сам Господь Бог. Те же особенности лиц - они ведь для того Господом устроены, чтобы по ним читал тот, кто умеет видеть.
Архаров, собственно, не очень рассчитывал отыскать сундук целым и невредимым. Сундук был той ниточкой, по которой можно было выйти на убийц митрополита - не более. В том случае, разумеется, если убийство было совершено сознательно. После того, как главный подозреваемый, Митька, погиб, а второй подозреваемый Устин явно взял на себя не свою вину, Архаров уж засомневался в своих расчетах.
Он сел на стул возле сундука и крепко задумался.
Тот, кто спрятал сундук среди провианта в лавке на Маросейке был известен, возможно, одному лишь покойному косому Арсеньичу, царствие ему небесное. Знает ли этот человек, что лавка разгромлена, а сундук на Устиновой спине приехал в особняк графов Ховриных? Стоит ли ждать его здесь?
Коли не знает - то можно тут сидеть хоть до морковкина заговенья, а дождаться разве что возвращения хозяев дома. Не навеки же проклятая чума, авось к Рождеству ее мороз и доканает.
Коли знает - положение двоякое.
Он может махнуть рукой на сундук, решив, что он с прочим имуществом мародеров достался солдатам и теперь находится в особняке на Остоженке. Но сие - коли сундук ему дался легко, допустим, был найден… не на улице, разумеется, но как-то случайно у него оказался…
Но коли этот треклятый сундук требовал от него напряжения всех сил и способностей, он не пожелает так просто расстаться с мечтой о богатстве. Он до последнего будет бороться за добычу.
Клаварош пожал плечами и вдруг изобразил руками нечто - так, балуясь, показывают в разговоре бабью брюхатость, пожалуй, уже на седьмом месяце. Архаров покивал - это было достоверной приметой. Хотя… мало ли честных отцов щеголяют такими беременными пузами?
– Лет ему сколько?
– Он был молод…
Архаров решил, что хватит задавать глупые вопросы - и так ясно, что это был дьячок Устин Петров.
– Кого еще ты видел в лавке, кроме дьячка и косого Арсеньича? И кроме мародеров, понятно!
– Был еще мужчина. Не покупатель, знакомец приказчика. Пил и закусывал. Приказчик его гнал прочь, он ушел.
– Ничего не покупал?
– Нет. Ушел… при пустых руках.
В гостиную заглянул Тимофей. И тут же скрылся - понял, что не до него.
– А покупателей в тот вечер более не встречал?
– Не встречал.
Архаров задумался. Расспрашивать француза о трех меченых рублях, было бесполезно.
Три рубля, что сошлись вместе… Один принес Устин и уже успел им расплатиться. Два других прибыли ранее. Кто их принес, черт бы его побрал?
– А чем ты расплачивался? - вдруг спросил Архаров. - Откуда у тебя деньги?
– Предводитель давал деньги.
Архаров хмыкнул. Яснее от этого не сделалось…
И выходило, что допрос Жана-Луи Клавароша совершенно бесполезен.
– Тимофей! - крикнул Архаров. - Возьми его, отведи к Бредихину.
Тимофей вошел - и тут же ловкий Клаварош кинулся мимо него, выскочил и помчался по анфиладе.
– Ниче, далеко не удерет, там всюду наши, - сказал Тимофей, посторонившись и пропуская Архарова с Левушкой.
Нашими он назвал всех разом - и мортусов, и солдат Великолуцкого полка, и преображенцев.
– Пойдем, Тучков, - позвал Архаров.
– Ты хочешь все видеть своими глазами? - строптиво спросил Левушка и уселся на стул у стены, всем видом показывая, что посещение такого зрелища не одобряет.
– Да уймись ты, ей-Богу, - попросил Архаров. - И без тебя тошно. Тимофей, поди, убедись, что его изловили.
Ему действительно было тошно. Не потому, что сейчас должны были расстрелять во дворе мародеров, а по совсем иной причине. Кабы Архаров более сам в себя вглядывался и сам к себе прислушивался, то и определил бы это двумя словами: «Не сбылось…»
С того солнечного утра, когда он споразанку ехал на бастион уславливаться с мортусами, прошло почти двое суток, и все это время он был бодр, ясен душой, готовился к чему-то замечательному. Свершилось - не потеряв ни единого человека, он захватил приют мародеров, всех их изловил, за что непременно будет благодарность и графа Орлова, и господина Еропкина. Правда, в розыске убийц митрополита не продвинулся ни на шаг. И все концы оказались обрублены - приказчик косой Арсеньич мертв, Жан-Луи Клаварош, на поимку коего возлагались такие надежды, никого не видел и ничего не знает.
Да и могли ли те розданные непонятно кому меченые рубли вывести на убийцу? Вот на мародеров они непостижимым путем вывели - и на том спасибо!
Но не только в убийцах митрополита было дело. Утро обещало ему нечто иное - из иной сферы, как выразился бы грамотный Левушка.
И тут за дверью зазвучали клавикорды.
– Сбесилась девка… - пробормотал Архаров.
Француженка изо всех сил вызванивала хрустальную мелодию.
– Вот! - воскликнул Левушка. - Архаров, это он! Я вспомнил - это он, дивное дитя!
– Какое дитя?
– Моцарт!
Музыка бежала пританцовывающей белой лошадкой на алмазных копытцах. Архаров видел такую лошадку в Петербурге, в манеже, когда показывал мастерство заезжий берейтор, знаток выездки из Венской школы конной езды.
Но с чего в такую минуту, когда нужно собраться с силами, выйти, просить, умолять и хотя бы ответить на несложные вопросы - ради спасения человека, который всеми силами сейчас ее саму спасал, - садиться за клавикорды?
Архаров удержал жестом вскочившего был Левушку и сам вошел в гостиную.
В большой гостиной было темно, свеча погасла, девица представилась взгляду белесым пятном - на возвышении, за клавикордами. Она вознесла руки над клавишами, игра прервалась,Архаров решил было, что сейчас девица заговорит - но тут словно бы водопад с потолка рухнул на архаровскую голову -так неожиданно опять зазвенела музыка.
Он остался стоять у дверей, а француженка, словно не замечая его, играла, играла с яростью, с возмущением, словно бы рыдала от бессилия, но понемногу волнение схлынуло. Хрустальная музыка оказалась сильнее и уже сама приказывала, как с собой обходиться.
Архаров вроде и не видел, однако как-то видел профиль, приоткрывшиеся губы, и стоял тихо-тихо.
Музыки он не любил. Сказывали, и сама государыня к ней равнодушна, слушает ради приличия, но просит, чтобы ей подавали знак - в каким местах хлопать в ладоши. Музыка ему ничего не говорила, ни душе, ни разуму, - да и практической надобности он в ней не видел, потому что не танцевал. Танцмейстер, которого ему нанимали в детстве, был горазд только деньги получать, а результата не вышло. Даже выступать в чинном менуэте, что всякому под силу, Архаров не выучился. Что же касается песен - так наилучшим, что создало человечество по этой части, он полагал сборник коллежского советника господина Теплова «Между делом безделье», с которым его познакомили приятели в пору ранней юности - году примерно в пятьдесят девятом. Тогда он даже пытался подпевать в застолье. К словам песен прилагались тона на три голоса - для певца и тех, кто ему аккомпанирует. Архаров видел нотные записи, смысла в них нге нашел, никого спрашивать не стал из самолюбия, а Левушки, которому хватило бы терпения ненавязчиво объяснить другу эти закорючки, в полку еще не было.
Вообще Левушкины музыкальные восторги были Архарову непонятны. За неимением собственного мнения он бездумно доверял младшему товарищу - коли Левушка восклицает «брильянт!» и «адмирабль!», стало, так оно и есть. А для него самого «адмирабль» - то, что господин Теплов поднялся по служебной лестнице до звания тайного советника и сенатора Российского государства. При таких чинах отчего ж не быть на досуге еще и искусным дилетантом?
Архаров ни черта не разумел в музыке. Но он видел Терезу за клавикордами. Не слышал, а видел, хотя была в гостиной тьма кромешная.
Незримое лицо француженки - отрешенное, зачарованное, нарисованное острыми ударами иголочек о стекло, которое память изобразила перед глазами, окрасив странноватым ощущением единства тела и музыки, - в единый миг больше сказало ему о музыке и о самой француженке, чем самый опытный и просвещенный знаток. Он понял, что эти сочетания звуков можно любить до самозабвения. И это понимание его несколько озадачило - он не видел причины, по которой одни аккорды были бы лучше других.
Лица (как выяснилось, даже незримые) не лгали ему никогда - и он понял, что гувернантка Тереза Виллье ежели и знала про шайку мародеров, свившую под покровительством Жана-Луи Клавароша гнездышко в графском особняке, то не придавала сему соседству решительно никакого значения. Ей просто было не до того…
Странно ему сделалось тогда - он ощутил жалость к существу, живущему по каким-то непонятным и, скорее всего, неправильным законам… кажется, он так тогда и подумал - какая жалость, вот ведь бедная дурочка… потому ее мужики и не тронули, что дурочка, убогих на Руси не обижают, грех…
А может, и вовсе ничего не подумал, просто стоял в темноте, не всегда же думать, можно иной раз и отдохнуть.
Во всяком случае, это было несуразно - жить музыкой. Нелепица, околесица. Музыка - светское искусство для девицы на выданье. Или же баловство, как для Левушки. А ремесло она - для придворных музыкантов, которые служат и жалование получают. Зачем-то надобно, чтобы при дворе была музыка - ну и Бог с ними, пусть кормятся…
Вдруг Архаров обнаружил, что сжимает шпажный эфес.
Он так и не сунул клинок обратно в ножны. Это следовало сделать немедленно, стоять с обнаженным оружием, когда нет боя, - дурачество… Да и вообще слушать музыку, когда в особняке еще из всех закоулков выковыривают мародеров - нелепо, несуразно!
Но он хотел понять - как возможно на краю гибели, знать ничего не желая про опасность, вызванивать острыми пальчиками танец белой лошадки в манеже слоновой кости. И впрямь безумие. Или же - иные законы жизни, которые ему неведомы. Впрочем, сказывают, и у безумия есть свои законы.
И все же - как возможно отдаваться хрустальным звукам, когда единственного человека, который в чумном городе мог о тебе заботиться, уводят на расстрел? Каким же всеобъемлющим должно быть безумие?…
Архаров вдруг возмутился всей душой - он-то увидел внутренним взором лицо Клавароша, а девке за клавикордами оно не явилось с немым упреком! И чем француженка со всей своей музыкой лучше зазорной девки, промышляющей по кабацким задворкам? Та хоть честно сама себя зовет кратким и емким словом!
Он шагнул было к француженке - но она опять вознесла руки над клавишами, опять его ошарашила полная тишина.
И тут он понял - она просто уже не числит себя среди живых. Поэтому ей безразлично, где сейчас Клаварош и кто стоит у дверей гостиной с обнаженной шпагой. Это не безумие, это добровольное принятие смерти в душу. Что и неудивительно - если несколько месяцев прожить в одиночестве, безвыходно, наедине со своей скорбью, и устать от ожидания визита чумы.
Такое возможно, когда отчетливо сознаешь, что ты никому в сем мире не нужен.
Архаров много бы до чего додумался, но привели в чувство выстрелы.
Он, сбив нечаянно банкетку, кинулся к окну. Это окно выходило в курдоннер - а Бредихин должен был покончить с мародерами на заднем дворе. Да и стрельба была отнюдь не залповая - три выстрела вразнобой. Должно быть, кто-то из мародеров попытался сбежать. Архаров разозлился.
Все в нем вскипело - как в те мгновения, когда душа расправлялась в азарте и давала волю тяжелым кулакам. Он выбежал из гостиной и сделал стоявшему в анфиладе Левушке знак - за мной!
В полной тишине они прошли быстрым шагом два помещения анфилады - два уютных гнездышка с диванами, картинами, бронзами, в шелковых обоях. На третьем их догнала музыка. Но близко уже была лестница, они устремились вниз, а музыка осталась наверху, такая нелепая в эту ночь и в этом доме, музыка, пронизанная обреченностью.
– Что там за чертовщина? - крикнул Архаров, высунувшись в окно.
– Два сукина сына сбежать хотели! - отвечал со двора Бредихин. - Погоди, не суйся! Сейчас выведем!
Оказалось, всех, назначенных к расстрелу, собрали как раз там, где они и жили - в огромной кухне. Солдаты при свете факела раскидали дрова, сложенные у стены каретного сарая, и высвободили необходимое место. Левушка из-за спины Архарова поглядел на двор - и тут же отвернулся. Он еще ни разу не видел расстрела мародеров.
Их повели на заднее крыльцо. Архаров хотел был их счесть и встал почти что на пути, на повороте коридора. Рядом оказались Федька и Демка. Через плечо у них были перекинуты дегтярные робы, в руках - крюки.
– Вы что тут толчетесь? - спросил он.
– Нас господин Бредихин прочь погнал, - отвечал Демка.
Мимо Архарова шли здоровые мужики - пахать на таких можно. И чума их не тронула, и за свою жизнь они, может, только в детстве соплями маялись. Теперь же эта жизнь почти иссякла, и они были в состоянии оглушившего душу тупого смирения.
Был среди них и сторож Степан, которого не спасли впопыхах напяленная парадная ливрея и поминание всуе хозяйской фамилии. Шварц, присматривавший за соблюдением законности и при свидетелях ткнувший пальцем в тех, кто пытался сжечь его в опустевшем доме, признал своего заоконного собеседника и нравоучительно высказался о вреде пособничества. Ущерб, нанесенный графам Ховриным через расстрел их крепостного, обещался покрыть из своего кармана рассерженный Бредихин - сказал, что полуполтина у него всегда найдется, а более такой преданный раб и не стоит.
Вдруг на архаровское плечо шлепнулась Левушкина рука, с силой нажала, сместила крупное тело в сторону, Архаров покачнулся, а когда повернул голову, чтобы ругнуть юного приятеля, то увидел такую картину: Левушка пихал локтем кого-то, стоящего у него за спиной, и сам пятился, и смотрел на Архарова круглыми глазами.
Архаров вдруг понял, что произошло: подпоручик Тучков, воспользовавшись поворотом коридора, выдернул из череды мародеров одного - и это был Клаварош. Сейчас он стоял, прижатый к стенке Левушкиной спиной, а Федька с Демкой, видевшие сей маневр, замерли, разинув рты.
Иногда Архаров соображал тяжко - докапываясь до смысла приказа, вышедшего из-под пера полкового писаря, скажем, - а иногда очень даже шустро. На то, что казалось ему смешным, он отвечал немедленным и громогласным хохотом. Или же в драке - хотя там не головой соображал, но непосредственно кулаками.
Осознал поступок Левушки он не сразу, но решение принял молниеносно. И - опять же, как в драке, - оно возникло как-то помимо головы.
– Живо! - приказал Архаров Демке и Федьке и, удивившись их непонятливости, добавил: - Ну?!
Демка догадался первым. Он стал напяливать на Клавароша свой дегтярный балахон, Федька тут же помог, и в последний миг они нахлобучили французу колпак и сунули в руку крюк.
Вышли двое солдат, замыкавших цепочку наскоро осужденных, и тут же со двора зашел Бредихин.
– Ну, Архаров, - сказал он угрюмо.
– Служба такая, - отвечал Архаров несколько виновато.
И впрямь - служба. Одному наутро - похвала от графа Орлова за удачную поимку большой и зловредной шайки мародеров, а другому сейчас - командовать расстрелом, это гвардейцу-то…
Бредихин вздохнул, помотал головой и вышел…
– Молите Бога, чтоб он позабыл арифметику, - вдруг сказал мортусам Архаров. На Левушку даже не поглядел.
Несколько минут все четверо стояли молча, причем Федька действительно молился - его губы шевелились, как у ребенка.
Грянул залп, тут же грянул и другой.
– Царствие небесное… - прошептал Демка.
* * *
Оставалось немногое - в соответствии с диспозицией устроить в особняке засаду на тех мародеров, которые должны были вскоре вернуться на фуре. Бредихин после расстрела был зол, от всего устранился, и Архаров со Шварцем сами расставили людей - кого в каретный сарай, кого - в сени, кого - во второе жилье на случай, коли мародеры догадаются о беде и попытаются удрать, так чтобы стреляли по ним сверху из окон. Но, слава Богу, обошлось - трое фальшивых мортусов вошли в дом с черного крыльца, таща с собой награбленное добро, без всякого сомнения и беспокойства.
Взять их было несложно - сложнее оказалось кликнуть Бредихина, чтобы он снова собрал и построил на дворе солдат. Наконец и эту заботу избыли.
Объяснив Бредихину, что самолично отконвоирует мортусов на бастион и сдаст их с рук на руки сержанту - иначе тот может сгоряча объявить наутро об их безвестном отсутствии и заварится каша, - Архаров вместе с солдатами и преображенцами спровадил и Левушку, с которым просто не желал объясняться.
Мортусы, принимавшие внимание в очистке особняка, собрались внизу, на той самой кухне, которая была штаб-квартирой мародеров. Архаров подивился тому, что их так много.
– А что ж, - гнусаво сказал Ваня. - Потому так быстро и управились.
Архаров оглядел неровный строй. Вот теперь он уже знал не только четверых. Маленький рыжий был Яшка-Скес, странноватый детинка с постоянно кривящимся ртом - Харитошка-Яман, круглолицый с носом репкой - Михей, немолодой сивый - Сергейка, совсем белоголовый Чкарь…
И от того, что многие имена и лица сделались знакомы, он испытывал неожиданное удовлетворение. Такое бывало, когда в полк присылали пополнение - и в некий прекрасный день оно переставало быть безликим и безымянным.
– Ребята, заберите к себе в барак этого молодца, - попросил Архаров. - Потом уж придумаю, как с ним быть.
Ваня посмотрел на стоящего при Архарове высокого человека в робе и колпаке мортуса, понял - дело неладно, и стащил у него с головы колпак.
– Ни хрена себе! - удивился он. - Мазурики, нашего полку, кажись, прибыло…
– А что нам с него? - задал резонный вопрос Тимофей.
– А пусть потрудится, - объяснил Архаров. - Как вы все лето и всю осень трудились. Авось его Господь и помилует.
Додумавшись до такого решения, он даже обрадовался.
Француз, поняв, что гроза миновала, вдруг раскинул руки, стремительно преклонил колено и заговорил, от волнения вставляя в русскую речь французские слова, так что его сейчас даже и Левушка бы не понял.
– Да уймись ты, - велел Архаров, - и повтори вразумительно!
– Я обещал! - пылко сказал француз. - Я спрятанное имущество видеть показать сан манке обещал!
– Да ну его, - отвечал Архаров. - Тут теперь хрен поймешь, что награбленное, что господское.
– Нет, сударь, о нет! Я доподлинно! Я знаю!
– Ох, отвяжись, не до барахла. Что, Ваня, присмотришь, чтобы он в бараке устроился?
– Как не присмотреть! - Ваня улыбался во весь рот, показывая безупречно крепкие и белые зубы. - Ну, талыгай, распотешил ты нас, мазов. Значит, мыслишь, что мы своими трудами какие ни на есть грехи - да искупили?
– Так и мыслю.
– А… а там, наверху - доложишь?…
Архаров задумался.
– А что вам обещали, когда вербовали в мортусы?
– Послабления обещали в наказаниях… что в Сибирь не пошлют… что ноздри драть не будут… - вразнобой заговорили мортусы.
– Так, значит, и будет, - постарался сказать как можно увереннее Архаров.
– Держи карман шире, - возразил Ваня. - Как мы нужны - так нам всего посулят, как чума схлынет - пожалуйте на каторгу. Ты, талыгай, сам видел - мы не совсем пропащие… Федька вон - как дурак, в застенок попал, что бы ему промолчать…
– Охловатенькой он у нас, - жалостливо и ехидно заметил Харитошка-Яман.
– Ты скажи его сиятельству графу Орлову, - попросил Демка. - Скажи, что и мы тоже пособляли… Ты, барин, в талыгайских чинах, тебя он послушает!
– Сказать-то скажу, вот вам крест, - Архаров перекрестился. - Да и вы не подведите. Соберитесь сейчас же, доставлю вас на бастион, сдам сержанту - и сидите тихо.
– Пошли, мусью, - сказал Федька Клаварошу. - Завтра до церкви добежим, свечку Богородице поставишь, да образ молодого барина выменяй… Ваша милость, чей образ-то искать?
– Господин Тучков у нас февральский, - подумав, отвечал Архаров. - Спроси в церкви хоть у дьячка, какой там святой Лев в феврале…
И тут он вспомнил Устина, все еще сидевшего в чулане еропкинского дома и в душе, очевидно, сто раз пережившего собственную казнь.
И подумал - коли мортусы уже довольно наказаны за свои грехи тем, что полгода жили бок о бок с чумой, и сама чума их пощадила, так ведь и этот самый Устин Петров, возможно, получил свою кару - и под виселицей каждую ночь, поди, раз по пятнадцати стоял, и потерял лучшего друга, за которого сам себя казнит, кажется, более, чем за непонятное соучастие в убийстве митрополита.
Но тут же Архаров сам себе приказал прекратить рассуждения о божественной справедливости - не гвардейское это дело. Потом уже можно будет потолковать со Шварцем, для коего справедливость - подвал без света с Салтычихой-людоедкой внутри. Сейчас же надобно как-то выпроваживать мортусов из особняка. Ишь, встали и глядят… и как ведь глядят!…
В их лицах - пока эти лица не скрылись под колпаками, - была усталость, но не та, что от тяжкого труда. Их труд можно было назвать опасным, но не тяжким. Усталость от прежней жизни была в них, и еще - тоска. Словно бы эти бывалые, тертые и много что презирающие мужики хотели перейти в иную жизнь - ту, где все попроще, потише, без всплесков внезапного богатства, в жизнь, спокойное течение которой становится заметно лишь по тому, как растут дети…
– Нет, о нет, - не унимался Клаварош. - Я обязан показать благодарность! Все спрятано, чужой найдет ля трезори с затруднениями, я покажу!
– Ну, черт с тобой, показывай, - согласился Архаров. - Коли там немного добра. Подождите, ребята, может, он и прав - завтра будем опечатывать, так чтоб и без него понять, что к чему… Федя, возьми факел, пойдешь с нами.
Клаварош повел через весь дом, одновременно рассказывая про расстрелянного вожака мародерской шайки - Якова Григорьевича, как он всех держал в ежовых рукавицах и не позволял тут же делить награбленное, а велел выжидать спокойного времени.
Пришли в спальню самой госпожи графини. Клаварош опустился на четвереньки и выгреб из-под кровати два ночных горшка, весьма вонючих.
– Не извольте сердиться, - сказал он. - Это так разумно придумано.
Он лег на пол и по пояс исчез под кроватью. Вдруг оттуда вылетел узелок, за ним другой.
– Не тронь! - удержал Архаров Федьку. - Из зачумленных домов взято, тут без уксуса не обойтись.
Вылетел третий узелок, покрупнее, за ним четвертый. Они скользили по полу и утыкались в стенку с весомым бряком. Вдруг под кроватью заскрипело, затрещало, и Клаварош принялся поминать по-французски дьяволов в несметных количествах. При этом он еще брыкался длинными ногами.
– Эй, тебя там черти, что ли, дерут? - спросил Архаров, а Федька засмеялся.
Ноги переместились, теперь они были расположены наискосок.
– Да ладно тебе, мусью, - сказал Архаров. - Я понял, где у них главная казна хранится. Завтра пришлю солдат, они кровать сдвинут…
Хотя при взгляде на это ложе Архаров усомнился, можно ли его вообще поколебать. Похоже, оно строилось одновременно с домом и было явлением не столь мебельным, сколь архитектурным. По крайней мере, колонны, на которых держался тяжелый балдахин, производили впечатление едва ль не гранитных. И размерами графская постель внушала почтение - на ней можно было бы разместиться вчетвером без всякого стеснения.
Одна Клаварошева нога, согнувшись, полностью пропала под кроватью.
– Уйдет! - испугался Федька.
Но Клаварош всего лишь искал точку опоры и нашел ее в толстой кроватной ноге.
Из-под края покрывала выехал небольшой сундучок и встал, всем видом приглашая: откройте!
– Не трожь, дурень! - запретил Архаров Федьке. - Сказано же - зачумленное. Что там еще, мусью?
Клаварош вылез, весь в пыли и паутине.
– Благоволите открыть, - почти без французского проноса сказал он. Видать, успокоился, подумал Архаров и тут же велел ему открывать самому, но через какую-нибудь тряпицу.
Графиня Ховрина, уезжая, оставила постель такой, какова та была с утра, в момент пробуждения и начала сборов. Клаварош вытянул простыню, сквозь нее взялся за крышку, достал из кармана нож и, придерживая сундучок, ловко вскрыл ножом несложный замок. Крышка откинулась.
– Ишь ты! - воскликнул Федька.
– Убери лапы! - рявкнул Архаров и встал перед сундучком в излюбленной своей позе - расставив ноги пошире, как бы сидя на воздухе, сильно нагнувшись вперед и упершись руками в колени. Федька же навис над ним с факелом.
Содержимое было какое-то подозрительное - монеты вперемешку с украшениями и даже нательные кресты - золотые и серебряные.
– Мать честная, Богородица лесная! - воскликнул Архаров. - Никак это наш сундук! Откуда он тут?
– Не знаю, чей сундук, а взят в лавке, - сказал Клаварош. - Стоял в мешке, взяли вместе с мешком, потом вынули и увидели.
– В какой лавке?
Клаварош несколько смутился.
– В той, что вы раздербанили? - пришел на помощь Федька.
Клаварош посмотрел на Архарова - не понял вопроса.
– В лавке, на которую вы сделали налет, - объяснил Архаров.
– О, да, там. Мы думали, в мешке провиант. Он стоял там, где крупы и бочки… сверху - иные мешки…
– Спрятали, значит… А кто нес мешок? - для надежности спросил Архаров.
– Дьяк, - не сразу вспомнив слово, отвечал Клаварош.
Все сходилось - Устин жаловался, что велели тащить тяжелое и угловатое.
Осталось лишь понять, как сундук с деньгами на всемирную свечу попал в подвал лавки на Маросейке. В том, что это именно он, Архаров не сомневался, - то, что там, в лавке, сошлись вместе три меченых рубля, было пока необъяснимо и непонятно что означало по человеческому разумению, но есть же еще и приметы, которые подготавливает для умеющего видеть сам Господь Бог. Те же особенности лиц - они ведь для того Господом устроены, чтобы по ним читал тот, кто умеет видеть.
Архаров, собственно, не очень рассчитывал отыскать сундук целым и невредимым. Сундук был той ниточкой, по которой можно было выйти на убийц митрополита - не более. В том случае, разумеется, если убийство было совершено сознательно. После того, как главный подозреваемый, Митька, погиб, а второй подозреваемый Устин явно взял на себя не свою вину, Архаров уж засомневался в своих расчетах.
Он сел на стул возле сундука и крепко задумался.
Тот, кто спрятал сундук среди провианта в лавке на Маросейке был известен, возможно, одному лишь покойному косому Арсеньичу, царствие ему небесное. Знает ли этот человек, что лавка разгромлена, а сундук на Устиновой спине приехал в особняк графов Ховриных? Стоит ли ждать его здесь?
Коли не знает - то можно тут сидеть хоть до морковкина заговенья, а дождаться разве что возвращения хозяев дома. Не навеки же проклятая чума, авось к Рождеству ее мороз и доканает.
Коли знает - положение двоякое.
Он может махнуть рукой на сундук, решив, что он с прочим имуществом мародеров достался солдатам и теперь находится в особняке на Остоженке. Но сие - коли сундук ему дался легко, допустим, был найден… не на улице, разумеется, но как-то случайно у него оказался…
Но коли этот треклятый сундук требовал от него напряжения всех сил и способностей, он не пожелает так просто расстаться с мечтой о богатстве. Он до последнего будет бороться за добычу.