Страница:
Растянувшись на засаленном татами, Брюно чувствовал, как от раздражения у него стучат зубы; рядом с равномерными интервалами рыгала пьяная баба. Между двумя отрыжками она издавала протяжное «Гааах!», призванное наглядно выразить достигнутое ею состояние непринужденности. Кармическая потаскуха продолжала свой скетч, взывая к земным силам, чьи излучения пронизывают чрево и половые органы. Пробежавшись по четырем стихиям, она, удовлетворенная собственным выступлением, заключила:
– Теперь вы достигли предела рациональной ментальности; вы установили контакт с вашими глубинными планами. Прошу вас: откройтесь навстречу безграничным пространствам творения.
«Пошла в задницу!» – мысленно выбранился разъяренный Брюно, с немалым трудом поднимаясь на ноги.
Далее имел место сеанс писания, за коим последовали общее вводное слово и зачитывание текстов. На этом занятии была всего одна терпимая куколка: ладненькая рыжая крошка в джинсах и тенниске, которая отзывалась на имя Эмма и сотворила безукоризненно глупый стишок, где шла речь о лунных баранах. Впрочем, остальные тоже исходили восторгом и благодарностью по поводу обретенного контакта с матерью нашей Землей и отцом нашим Солнцем, все как один. Дошел черед до Брюно. Мрачным голосом он прочел свое краткое сочинение:
Они поднялись на ноги и, взявшись за руки, расположились кольцом. Брюно волей-неволей взял за руку пьянчужку справа, а слева одного из тех гнусных бородачей, что похожи на Каванна[7]. Сосредоточенно, но вместе с тем и спокойно инструкторша йоги возгласила протяжное «Ом!». Ее крик не остался безответным: остальные тотчас принялись издавать это «Ом!», как будто всю свою жизнь только тем и занимались. Брюно предпринял отважную попытку включиться в гулкий ритм действа, как вдруг почувствовал, что теряет равновесие, заваливаясь вправо: пьянчужка, впав в транс, обвисла мешком. Он выпустил ее руку, но падения избежать не смог и бухнулся на колени подле этой старой паскуды, которая брыкалась, лежа на спине. Йогиня, на миг прервавшись, невозмутимо констатировала:
– Да, Жаклин, ты права: если чувствуешь, что хочешь лечь, так и надо сделать. – Эти двое, судя по всему, были хорошо знакомы.
Второй сеанс писания прошел немного удачнее; вдохновившись утренним мимолетным видением, Брюно удалось создать следующее поэтическое творение:
– Мистики, – встряла рыгающая тетка. – Это скорее не юмор, а бессодержательная мистика…
Что с ним станется? До каких пор он сможет выдерживать это? И стоит ли труда? Брюно всерьез задавался этим вопросом. Как только занятие кончилось, он устремился к своей палатке, даже не попытавшись завязать разговор с рыжей малюткой; ему было необходимо глотнуть перед завтраком виски. Невдалеке от своего привала он столкнулся с одной из тех девчонок, на которых глазел в душевой; грациозным жестом, от которого приподнялись ее груди, она отцепила с веревки кружевные трусики, накануне вывешенные сушиться. Он почувствовал, что готов взлететь на воздух и расплескаться по кемпингу шматами жира. Что, в сущности, изменилось со времен его собственного отрочества? У него были те же вожделения, то же сознание, что ему вряд ли удастся их удовлетворить. Мир, не уважающий ничего, кроме юности, мало-помалу пожирает человеческое существо. К завтраку он присмотрел себе одну католичку. Определить было не трудно, она носила на шее большой железный крест; к тому же у нее были припухшие нижние веки, что придает взгляду глубину и часто изобличает умонастроение глубоко католическое, если не склонность к мистицизму (иногда, сказать по правде, также и к алкоголизму). С длинными черными волосами, очень белой кожей, она была малость тощевата, но недурна. Напротив нее сидела белокурая с рыжиной девица швейцарско-калифорнийского типа, ростом по меньшей мере метр восемьдесят, с великолепным телом, по виду ужасающе здоровая. Это была руководительница тантрических занятий. На самом деле она была родом из Кретейя и звалась Брижит Мартен. В Калифорнии она поднарастила себе бюст и прошла посвящение в тайны восточной мистики, да к тому же сменила имя: возвратясь в Кретей, она в течение года вела тантрические занятия для всякого бездельного сброда под именем Шанти Мартен. Католичке она, по-видимому, внушала безмерное восхищение. Поначалу Брюно сумел подключиться к разговору, который вертелся вокруг диеты из натуральных продуктов, – у него имелись сведения насчет пшеничных проростков. Но дамы очень скоро переключились на религиозные темы, и тут ему было за ними не угнаться. Можно ли приравнять Иисуса к Кришне, и если нет, то к кому? Стоит ли отдать Рентентену предпочтение перед Расти? Католичка, хоть и будучи католичкой, папу не жаловала: Иоанн Павел II с его средневековой ментальностью тормозит духовное развитие Запада – таков был ее тезис.
– Верно, – согласился Брюно, – он такая лопушенция… – Малоупотребительное выражение подогрело интерес к нему со стороны обеих собеседниц. – А вот далай-лама умеет шевелить ушами, – грустно заключил он, приканчивая свой соевый бифштекс.
Католичка бодро вскочила на ноги, не притронувшись к кофе. Она не желала опаздывать на свои «Правила да-да» – занятия по самораскрытию личности.
– Ах да, «да-да» – это класс! – с жаром вскричала швейцарка, в свою очередь вставая.
– Спасибо за беседу, – обронила католичка, с милой улыбкой обернувшись к нему.
Ну, он не так уж плохо выкрутился. «Разговаривать с этим бабьем, – думал Брюно, возвращаясь к себе в кемпинг, – все равно что отливать в писсуар, полный окурков; или еще как хезать в унитаз, забитый гигиеническими прокладками: они не пролезают в трубу, а потом от них воняет». Слово упруго пронизывает пространство, то пространство, что разделяет тела. Не пробившись к цели, лишенное отзыва, оно по-дурацки зависает в воздухе, такие слова начинают загнивать и смердят, это бесспорный факт. Служа для налаживания взаимосвязей, слово равным образом способно их разрушать.
Он расположился в шезлонге у бассейна. Девчонки глупо егозили, подзуживая парней, чтобы те столкнули их в воду. Солнце стояло и зените. Голые лоснящиеся тела сновали взад-вперед вокруг клочка голубой глади. Сам того не замечая, Брюно погрузился в чтение «Шести приятелей и человека в перчатке», по-видимому подлинного шедевра Поля Жака Бонзона, недавно переизданного в серии «Библиотека для юношества». Под почти нестерпимо палящим солнцем приятно было перенестись в лионские туманы, побыть в успокоительном обществе славного пса Капи.
Послеобеденная программа предоставляла ему выбор между сенситивным гештальт-массажем, рассвобождением голосовых связок и перерождением в горячей воде. Кстати, массаж по своему характеру был как нельзя более hot, горяченький. Представление о рассвобождении голоса он получил мимоходом, по пути на сеанс массажа. Всего там было около десятка пациентов; крайне возбужденные, они скакали туда-сюда под водительством тантристки, повизгивая, словно перепуганные индюки.
Массажные столики, покрытые банными полотенцами, стояли на вершине холма, образуя широкий круг. Участники были нагишом. Вступив в центр круга, ведущий – низенький, малость косоватый брюнет – принялся излагать краткую историю сенситивного гештальт-массажа: берущий свое начало в трудах Фрица Перлса о гештальт-массаже, или массаже по-калифорнийски, он постепенно вобрал в себя некоторые сенситивные достижения, став – по крайней мере, таково было мнение лектора – наиболее полноценной методикой массажа. Ему известно, что не все в Крае разделяют эту точку зрения, но вступать в полемику он не желает. Как бы то ни было – это он сообщил в заключение – массаж массажу рознь; в конечном счете даже можно сказать, что нет двух одинаковых массажей. Покончив с преамбулой, он приступил к демонстрации, уложив на стол одну из участниц.
– Ощутить затруднения своей партнерши… – поучал он, поглаживая ее плечи; его член покачивался в нескольких сантиметрах от белокурых волос девушки. – Гармонизировать, неустанно гармонизировать… – продолжал он, обливая маслом ее груди. – Уважать неприкосновенность телесной структуры… – Его руки соскользнули к ее животу, девушка зажмурилась и с видимым удовольствием раздвинула ляжки. – Вот, – заключил он, – теперь вы будете работать совместно. Действуйте, обретайте друг друга в пространстве; спешите сблизиться друг с другом.
Огорошенный предшествующей сценой, Брюно отреагировал с запозданием, а ведь тут-то и надо было ловить момент. Следовало невозмутимо приблизиться к вожделенной партнерше, с улыбкой остановиться перед ней и спокойно спросить: «Хочешь потрудиться вместе со мной?» Остальные, по-видимому, знали, с какого конца спаржу едят, и за тридцать секунд порасхватали всех. Брюно растерянно огляделся и обнаружил, что остался один на один с мужчиной, коренастым, низеньким волосатым брюнетом с толстой колбасой. Он вовремя не сообразил, что здесь было всего пять девиц на семерых мужиков.
Благодарение богу, этот второй не был похож на голубого. Явно взбешенный, тот, ни слова не говоря, улегся на живот, положил голову на скрещенные руки и ждал. «Ощутить затруднения… уважать неприкосновенность телесной структуры…» Брюно не пожалел масла, но дальше колен продвинуться не смог; этот тип лежал недвижимо, словно бревно. У него даже ягодицы поросли шерстью. Масло стало стекать, капая на банное полотенце, икры волосатого, наверное, уже пропитались им насквозь. Брюно поднял голову. Совсем рядом он увидел двух мужчин, они лежали на спине. Сосед справа подставлял для массажа свой торс, груди девушки мягко покачивались; ее киска располагалась на уровне его носа. Кассетник ведущего разливал в воздухе широкие волны музыкальной пены из синтезатора; небо сияло безукоризненной синевой. Вокруг Брюно, лоснясь от массажного масла, плавно вздымались озаренные солнцем члены. Все это было беспощадно реальным. Он был не в силах продолжать. В отдаленной точке круга ведущий расточал советы одной из пар. Брюно торопливо схватил свой рюкзак и пустился вниз по склону к воде. Вокруг бассейна был самый час пик. Нагие женщины, растянувшись на травке, болтали, читали или просто принимали солнечные ванны. Куда бы приткнуться? Перекинув полотенце через плечо, он принялся бродить по лужайке; в известном смысле он заблудился среди вульв. Он уже начал убеждать себя, что пора бы проявить решительность, когда увидел католичку, беседующую со смуглым крепким коротышкой, черноволосым и курчавым; его глаза смеялись. Брюно приветствовал ее неопределенным жестом узнавания – она этого не заметила – и растянулся рядом. Какой-то субъект мимоходом окликнул чернявого коротышку: «Привет, Карим!» Тот, не прерывая разговора, махнул рукой. Она слушала молча, раскинувшись на спине. Промеж ее тощих бедер была премиленькая штучка, приятно выпуклая, с черной, упоительно волнистой шерсткой. Продолжая болтать, Карим легонько поглаживал свои яички. Брюно прижался щекой к земле, сосредоточил внимание на лобковой поросли католички, находившейся в метре от него: то был мир нежности. Он весь расслабился, отяжелел и заснул.
Четырнадцатого декабря 1967 года Национальное собрание приняло в первом чтении закон Ньеверса о легализации противозачаточных средств; таблетки, хоть их выпуск еще и не был оплачен Министерством социального обеспечения, отныне поступили в открытую продажу в аптеках. Это и был тот самый момент, начиная с которого широким слоям населения открылся доступ к «сексуальной свободе», доселе приберегаемой для себя привилегированными кругами, представителями свободных профессий и богемой, равно как и руководителями мелких и средних предприятий. Отметим пикантную подробность: эта «сексуальная свобода» поначалу иногда представала в обличье коллективной мечты, между тем как в действительности речь шла о новой ступени исторического возвышения индивидуализма. Из такого старого доброго словосочетания, как «общее хозяйство», явствует, что супружеская пара, семья представляли собой последний островок первобытного коммунизма в лоне либеральной цивилизации. Следствием сексуального освобождения явился распад этих сообществ переходной эпохи – последнего препятствия, стоящего между индивидом и рынком. Процесс такого распада длится и поныне.
В послеобеденные часы руководящий комитет Края Перемен чаще всего устраивал танцвечера. Кстати, примечательно, что в подобном месте, где особое значение придается новациям в области духовности, такого рода выбор подтверждает незаменимость танцевальных вечеров как способа общения полов в некоммунистическом социуме. Как подчеркивал Фредерик Ледантек, первобытные общества тоже основывали свои празднества на танцах, другими словами – на впадении в транс. Итак, звуковая аппаратура и бар были расположены на центральной лужайке, и люди до поздней ночи дрыгали ногами под луной. Брюно это давало еще один шанс. По правде говоря, молоденькие девицы, которые имелись в кемпинге, на эти вечера забредали редко. Они предпочитали бегать на окрестные дискотеки (в «Бильбокэ», в «Династию», в «2001», случалось, и в «Пиратов»), там закатывали тематические вечера, где можно побеситься, с мужским стриптизом или поп-звездами из первой десятки. Одинокими в Крае оставались только два-три юнца с мелкими членами и сонным темпераментом. Они довольствовались тем, что торчали в своей палатке, вяло пощипывая струны расстроенной гитары, в то время как все прочие взирали на них с долей презрения. Брюно чувствовал, что он недалеко ушел от этих молокососов; но как бы то ни было, за отсутствием девчонок, угнаться за которыми в любом случае почти немыслимо, хорошо бы «воткнуть дротик в какой-нибудь жирный кусочек», если пользоваться терминологией читателя «Ньюлука», которого он встретил в кафетерии «Анжер-Нор». Движимый этой надеждой, он в одиннадцать вечера, натянув белые брюки и матросскую рубаху, спустился туда, откуда доносился самый сильный шум.
Окинув взглядом полукруг танцующих, он прежде всего заметил Карима. Тот, забросив католичку, сосредоточил свои усилия на обворожительной розенкрейцерской красавице. Они с мужем прибыли сюда после обеда, высокие, стройные, серьезные, на вид уроженцы Эльзаса. Устроились они в огромной замысловатой палатке, она была вся в навесах и заклепках, муж ставил ее часа четыре. Тогда же он насел на Брюно, расписывая ему потаённые красоты Розы и Креста. Глаза его горели за стеклами круглых маленьких очков; это был сущий фанатик. Брюно слушал вполуха. По утверждениям этого субъекта, движение розенкрейцеров зародилось в Германии, оно, само собой, было вдохновлено некими алхимическими трудами, однако равным образом его следовало увязать с рейнским мистицизмом. «Все это штучки педиков и нацистов на самом деле, – рассудил Брюно. – Засунь свой крест себе в задницу, милейший, – сонно думал Брюно, косясь на откляченный круп его красавицы жены, елозившей на коленях вокруг газовой плитки. – И розу отправь туда же», – мысленно заключил он, когда она выпрямилась, показав груди, и велела мужу пойти переодеть ребенка.
Как бы то ни было, сейчас она танцевала с Каримом. Диковинная из них вышла парочка: он на добрых полметра ниже, упитанный мужичок себе на уме, рядом с этой высоченной тевтонской кобылой. Танцуя, он улыбался и болтал без умолку, рискуя потерять из виду свою изначальную цель обольстителя; тем не менее дело, похоже, продвигалось: она тоже улыбалась, глядя на него с любопытством, почти очарованно; один раз она даже громко расхохоталась. На дальнем конце лужайки ее супруг растолковывал новому потенциальному адепту, откуда в 1530 году в земле Нижняя Саксония взялись розенкрейцеры. Его трехлетний белобрысый сынок, несносный сопливый задохлик, через равные промежутки времени принимался реветь, требуя, чтобы его отнесли в кроватку. Короче, и здесь приходилось быть свидетелем достоверного момента реальной жизни. Рядом с Брюно два щуплых типа, по виду священнослужители, комментировали действия сердцееда. «Он, понимаешь ли, горяч, – говорил один. – У него нет бумажек, чтобы ей заплатить, он не так красив, и с брюшком, и даже ростом ниже ее. Но он, паршивец, страстен, этим и берет». Другой с унылой миной подтверждал сказанное, перебирая пальцами воображаемые четки. Допивая свою апельсиновую водку, Брюно увидал, что Кариму удалось завлечь розенкрейцершу на поросший травой склон. Одной рукой обнимая ее за шею, он, не прерывая разговора, осторожно просунул другую ей под юбку. «Вот ведь, даже ноги расставила, сучка нацистская», – подумал Брюно, отходя прочь от танцующих. Прежде чем выйти из освещенного круга, он мельком приметил, как католичка подставляла свой зад какому-то типу, похожему на инструктора по лыжному спорту, а тот лапал ее за ягодицы. Брюно оставалось лишь вернуться в палатку, где его ждала пачка равиолей.
В палатке он машинально, движимый лишь безнадежностью, проверил свой автоответчик. Там было послание. «Ты, наверное, уехал в отпуск, – прозвучал спокойный голос Мишеля. – Позвони мне, когда вернешься. Я тоже в отпуске, и надолго».
– Теперь вы достигли предела рациональной ментальности; вы установили контакт с вашими глубинными планами. Прошу вас: откройтесь навстречу безграничным пространствам творения.
«Пошла в задницу!» – мысленно выбранился разъяренный Брюно, с немалым трудом поднимаясь на ноги.
Далее имел место сеанс писания, за коим последовали общее вводное слово и зачитывание текстов. На этом занятии была всего одна терпимая куколка: ладненькая рыжая крошка в джинсах и тенниске, которая отзывалась на имя Эмма и сотворила безукоризненно глупый стишок, где шла речь о лунных баранах. Впрочем, остальные тоже исходили восторгом и благодарностью по поводу обретенного контакта с матерью нашей Землей и отцом нашим Солнцем, все как один. Дошел черед до Брюно. Мрачным голосом он прочел свое краткое сочинение:
– Это воспоминание, которое не оставляет тебя, – проронила йогиня. – Ты все еще переживаешь давнюю обиду, потому что не поднялся над своими темными энергиями. Твои глубинные планы отягощены, я ощущаю это. Мы можем помочь тебе, здесь и сейчас. Мы встанем и образуем круг.
Таксисты – педерасты, черт их дери,
Не останавливаются, хоть умри!
Они поднялись на ноги и, взявшись за руки, расположились кольцом. Брюно волей-неволей взял за руку пьянчужку справа, а слева одного из тех гнусных бородачей, что похожи на Каванна[7]. Сосредоточенно, но вместе с тем и спокойно инструкторша йоги возгласила протяжное «Ом!». Ее крик не остался безответным: остальные тотчас принялись издавать это «Ом!», как будто всю свою жизнь только тем и занимались. Брюно предпринял отважную попытку включиться в гулкий ритм действа, как вдруг почувствовал, что теряет равновесие, заваливаясь вправо: пьянчужка, впав в транс, обвисла мешком. Он выпустил ее руку, но падения избежать не смог и бухнулся на колени подле этой старой паскуды, которая брыкалась, лежа на спине. Йогиня, на миг прервавшись, невозмутимо констатировала:
– Да, Жаклин, ты права: если чувствуешь, что хочешь лечь, так и надо сделать. – Эти двое, судя по всему, были хорошо знакомы.
Второй сеанс писания прошел немного удачнее; вдохновившись утренним мимолетным видением, Брюно удалось создать следующее поэтическое творение:
– Здесь много юмора, – отметила йогиня с легким упреком.
Я в бассейне пипку
Выставил, как рыбку,
Чтобы загорела.
(Браво, пипка, смело!)
Бог явился мне
Наверху, в солярии,
С яблоком в руке
И с глазами карими.
А живет где он?
(Браво, мой пистон!)
Там, где все светила.
(Браво, мой торчило!)
– Мистики, – встряла рыгающая тетка. – Это скорее не юмор, а бессодержательная мистика…
Что с ним станется? До каких пор он сможет выдерживать это? И стоит ли труда? Брюно всерьез задавался этим вопросом. Как только занятие кончилось, он устремился к своей палатке, даже не попытавшись завязать разговор с рыжей малюткой; ему было необходимо глотнуть перед завтраком виски. Невдалеке от своего привала он столкнулся с одной из тех девчонок, на которых глазел в душевой; грациозным жестом, от которого приподнялись ее груди, она отцепила с веревки кружевные трусики, накануне вывешенные сушиться. Он почувствовал, что готов взлететь на воздух и расплескаться по кемпингу шматами жира. Что, в сущности, изменилось со времен его собственного отрочества? У него были те же вожделения, то же сознание, что ему вряд ли удастся их удовлетворить. Мир, не уважающий ничего, кроме юности, мало-помалу пожирает человеческое существо. К завтраку он присмотрел себе одну католичку. Определить было не трудно, она носила на шее большой железный крест; к тому же у нее были припухшие нижние веки, что придает взгляду глубину и часто изобличает умонастроение глубоко католическое, если не склонность к мистицизму (иногда, сказать по правде, также и к алкоголизму). С длинными черными волосами, очень белой кожей, она была малость тощевата, но недурна. Напротив нее сидела белокурая с рыжиной девица швейцарско-калифорнийского типа, ростом по меньшей мере метр восемьдесят, с великолепным телом, по виду ужасающе здоровая. Это была руководительница тантрических занятий. На самом деле она была родом из Кретейя и звалась Брижит Мартен. В Калифорнии она поднарастила себе бюст и прошла посвящение в тайны восточной мистики, да к тому же сменила имя: возвратясь в Кретей, она в течение года вела тантрические занятия для всякого бездельного сброда под именем Шанти Мартен. Католичке она, по-видимому, внушала безмерное восхищение. Поначалу Брюно сумел подключиться к разговору, который вертелся вокруг диеты из натуральных продуктов, – у него имелись сведения насчет пшеничных проростков. Но дамы очень скоро переключились на религиозные темы, и тут ему было за ними не угнаться. Можно ли приравнять Иисуса к Кришне, и если нет, то к кому? Стоит ли отдать Рентентену предпочтение перед Расти? Католичка, хоть и будучи католичкой, папу не жаловала: Иоанн Павел II с его средневековой ментальностью тормозит духовное развитие Запада – таков был ее тезис.
– Верно, – согласился Брюно, – он такая лопушенция… – Малоупотребительное выражение подогрело интерес к нему со стороны обеих собеседниц. – А вот далай-лама умеет шевелить ушами, – грустно заключил он, приканчивая свой соевый бифштекс.
Католичка бодро вскочила на ноги, не притронувшись к кофе. Она не желала опаздывать на свои «Правила да-да» – занятия по самораскрытию личности.
– Ах да, «да-да» – это класс! – с жаром вскричала швейцарка, в свою очередь вставая.
– Спасибо за беседу, – обронила католичка, с милой улыбкой обернувшись к нему.
Ну, он не так уж плохо выкрутился. «Разговаривать с этим бабьем, – думал Брюно, возвращаясь к себе в кемпинг, – все равно что отливать в писсуар, полный окурков; или еще как хезать в унитаз, забитый гигиеническими прокладками: они не пролезают в трубу, а потом от них воняет». Слово упруго пронизывает пространство, то пространство, что разделяет тела. Не пробившись к цели, лишенное отзыва, оно по-дурацки зависает в воздухе, такие слова начинают загнивать и смердят, это бесспорный факт. Служа для налаживания взаимосвязей, слово равным образом способно их разрушать.
Он расположился в шезлонге у бассейна. Девчонки глупо егозили, подзуживая парней, чтобы те столкнули их в воду. Солнце стояло и зените. Голые лоснящиеся тела сновали взад-вперед вокруг клочка голубой глади. Сам того не замечая, Брюно погрузился в чтение «Шести приятелей и человека в перчатке», по-видимому подлинного шедевра Поля Жака Бонзона, недавно переизданного в серии «Библиотека для юношества». Под почти нестерпимо палящим солнцем приятно было перенестись в лионские туманы, побыть в успокоительном обществе славного пса Капи.
Послеобеденная программа предоставляла ему выбор между сенситивным гештальт-массажем, рассвобождением голосовых связок и перерождением в горячей воде. Кстати, массаж по своему характеру был как нельзя более hot, горяченький. Представление о рассвобождении голоса он получил мимоходом, по пути на сеанс массажа. Всего там было около десятка пациентов; крайне возбужденные, они скакали туда-сюда под водительством тантристки, повизгивая, словно перепуганные индюки.
Массажные столики, покрытые банными полотенцами, стояли на вершине холма, образуя широкий круг. Участники были нагишом. Вступив в центр круга, ведущий – низенький, малость косоватый брюнет – принялся излагать краткую историю сенситивного гештальт-массажа: берущий свое начало в трудах Фрица Перлса о гештальт-массаже, или массаже по-калифорнийски, он постепенно вобрал в себя некоторые сенситивные достижения, став – по крайней мере, таково было мнение лектора – наиболее полноценной методикой массажа. Ему известно, что не все в Крае разделяют эту точку зрения, но вступать в полемику он не желает. Как бы то ни было – это он сообщил в заключение – массаж массажу рознь; в конечном счете даже можно сказать, что нет двух одинаковых массажей. Покончив с преамбулой, он приступил к демонстрации, уложив на стол одну из участниц.
– Ощутить затруднения своей партнерши… – поучал он, поглаживая ее плечи; его член покачивался в нескольких сантиметрах от белокурых волос девушки. – Гармонизировать, неустанно гармонизировать… – продолжал он, обливая маслом ее груди. – Уважать неприкосновенность телесной структуры… – Его руки соскользнули к ее животу, девушка зажмурилась и с видимым удовольствием раздвинула ляжки. – Вот, – заключил он, – теперь вы будете работать совместно. Действуйте, обретайте друг друга в пространстве; спешите сблизиться друг с другом.
Огорошенный предшествующей сценой, Брюно отреагировал с запозданием, а ведь тут-то и надо было ловить момент. Следовало невозмутимо приблизиться к вожделенной партнерше, с улыбкой остановиться перед ней и спокойно спросить: «Хочешь потрудиться вместе со мной?» Остальные, по-видимому, знали, с какого конца спаржу едят, и за тридцать секунд порасхватали всех. Брюно растерянно огляделся и обнаружил, что остался один на один с мужчиной, коренастым, низеньким волосатым брюнетом с толстой колбасой. Он вовремя не сообразил, что здесь было всего пять девиц на семерых мужиков.
Благодарение богу, этот второй не был похож на голубого. Явно взбешенный, тот, ни слова не говоря, улегся на живот, положил голову на скрещенные руки и ждал. «Ощутить затруднения… уважать неприкосновенность телесной структуры…» Брюно не пожалел масла, но дальше колен продвинуться не смог; этот тип лежал недвижимо, словно бревно. У него даже ягодицы поросли шерстью. Масло стало стекать, капая на банное полотенце, икры волосатого, наверное, уже пропитались им насквозь. Брюно поднял голову. Совсем рядом он увидел двух мужчин, они лежали на спине. Сосед справа подставлял для массажа свой торс, груди девушки мягко покачивались; ее киска располагалась на уровне его носа. Кассетник ведущего разливал в воздухе широкие волны музыкальной пены из синтезатора; небо сияло безукоризненной синевой. Вокруг Брюно, лоснясь от массажного масла, плавно вздымались озаренные солнцем члены. Все это было беспощадно реальным. Он был не в силах продолжать. В отдаленной точке круга ведущий расточал советы одной из пар. Брюно торопливо схватил свой рюкзак и пустился вниз по склону к воде. Вокруг бассейна был самый час пик. Нагие женщины, растянувшись на травке, болтали, читали или просто принимали солнечные ванны. Куда бы приткнуться? Перекинув полотенце через плечо, он принялся бродить по лужайке; в известном смысле он заблудился среди вульв. Он уже начал убеждать себя, что пора бы проявить решительность, когда увидел католичку, беседующую со смуглым крепким коротышкой, черноволосым и курчавым; его глаза смеялись. Брюно приветствовал ее неопределенным жестом узнавания – она этого не заметила – и растянулся рядом. Какой-то субъект мимоходом окликнул чернявого коротышку: «Привет, Карим!» Тот, не прерывая разговора, махнул рукой. Она слушала молча, раскинувшись на спине. Промеж ее тощих бедер была премиленькая штучка, приятно выпуклая, с черной, упоительно волнистой шерсткой. Продолжая болтать, Карим легонько поглаживал свои яички. Брюно прижался щекой к земле, сосредоточил внимание на лобковой поросли католички, находившейся в метре от него: то был мир нежности. Он весь расслабился, отяжелел и заснул.
Четырнадцатого декабря 1967 года Национальное собрание приняло в первом чтении закон Ньеверса о легализации противозачаточных средств; таблетки, хоть их выпуск еще и не был оплачен Министерством социального обеспечения, отныне поступили в открытую продажу в аптеках. Это и был тот самый момент, начиная с которого широким слоям населения открылся доступ к «сексуальной свободе», доселе приберегаемой для себя привилегированными кругами, представителями свободных профессий и богемой, равно как и руководителями мелких и средних предприятий. Отметим пикантную подробность: эта «сексуальная свобода» поначалу иногда представала в обличье коллективной мечты, между тем как в действительности речь шла о новой ступени исторического возвышения индивидуализма. Из такого старого доброго словосочетания, как «общее хозяйство», явствует, что супружеская пара, семья представляли собой последний островок первобытного коммунизма в лоне либеральной цивилизации. Следствием сексуального освобождения явился распад этих сообществ переходной эпохи – последнего препятствия, стоящего между индивидом и рынком. Процесс такого распада длится и поныне.
В послеобеденные часы руководящий комитет Края Перемен чаще всего устраивал танцвечера. Кстати, примечательно, что в подобном месте, где особое значение придается новациям в области духовности, такого рода выбор подтверждает незаменимость танцевальных вечеров как способа общения полов в некоммунистическом социуме. Как подчеркивал Фредерик Ледантек, первобытные общества тоже основывали свои празднества на танцах, другими словами – на впадении в транс. Итак, звуковая аппаратура и бар были расположены на центральной лужайке, и люди до поздней ночи дрыгали ногами под луной. Брюно это давало еще один шанс. По правде говоря, молоденькие девицы, которые имелись в кемпинге, на эти вечера забредали редко. Они предпочитали бегать на окрестные дискотеки (в «Бильбокэ», в «Династию», в «2001», случалось, и в «Пиратов»), там закатывали тематические вечера, где можно побеситься, с мужским стриптизом или поп-звездами из первой десятки. Одинокими в Крае оставались только два-три юнца с мелкими членами и сонным темпераментом. Они довольствовались тем, что торчали в своей палатке, вяло пощипывая струны расстроенной гитары, в то время как все прочие взирали на них с долей презрения. Брюно чувствовал, что он недалеко ушел от этих молокососов; но как бы то ни было, за отсутствием девчонок, угнаться за которыми в любом случае почти немыслимо, хорошо бы «воткнуть дротик в какой-нибудь жирный кусочек», если пользоваться терминологией читателя «Ньюлука», которого он встретил в кафетерии «Анжер-Нор». Движимый этой надеждой, он в одиннадцать вечера, натянув белые брюки и матросскую рубаху, спустился туда, откуда доносился самый сильный шум.
Окинув взглядом полукруг танцующих, он прежде всего заметил Карима. Тот, забросив католичку, сосредоточил свои усилия на обворожительной розенкрейцерской красавице. Они с мужем прибыли сюда после обеда, высокие, стройные, серьезные, на вид уроженцы Эльзаса. Устроились они в огромной замысловатой палатке, она была вся в навесах и заклепках, муж ставил ее часа четыре. Тогда же он насел на Брюно, расписывая ему потаённые красоты Розы и Креста. Глаза его горели за стеклами круглых маленьких очков; это был сущий фанатик. Брюно слушал вполуха. По утверждениям этого субъекта, движение розенкрейцеров зародилось в Германии, оно, само собой, было вдохновлено некими алхимическими трудами, однако равным образом его следовало увязать с рейнским мистицизмом. «Все это штучки педиков и нацистов на самом деле, – рассудил Брюно. – Засунь свой крест себе в задницу, милейший, – сонно думал Брюно, косясь на откляченный круп его красавицы жены, елозившей на коленях вокруг газовой плитки. – И розу отправь туда же», – мысленно заключил он, когда она выпрямилась, показав груди, и велела мужу пойти переодеть ребенка.
Как бы то ни было, сейчас она танцевала с Каримом. Диковинная из них вышла парочка: он на добрых полметра ниже, упитанный мужичок себе на уме, рядом с этой высоченной тевтонской кобылой. Танцуя, он улыбался и болтал без умолку, рискуя потерять из виду свою изначальную цель обольстителя; тем не менее дело, похоже, продвигалось: она тоже улыбалась, глядя на него с любопытством, почти очарованно; один раз она даже громко расхохоталась. На дальнем конце лужайки ее супруг растолковывал новому потенциальному адепту, откуда в 1530 году в земле Нижняя Саксония взялись розенкрейцеры. Его трехлетний белобрысый сынок, несносный сопливый задохлик, через равные промежутки времени принимался реветь, требуя, чтобы его отнесли в кроватку. Короче, и здесь приходилось быть свидетелем достоверного момента реальной жизни. Рядом с Брюно два щуплых типа, по виду священнослужители, комментировали действия сердцееда. «Он, понимаешь ли, горяч, – говорил один. – У него нет бумажек, чтобы ей заплатить, он не так красив, и с брюшком, и даже ростом ниже ее. Но он, паршивец, страстен, этим и берет». Другой с унылой миной подтверждал сказанное, перебирая пальцами воображаемые четки. Допивая свою апельсиновую водку, Брюно увидал, что Кариму удалось завлечь розенкрейцершу на поросший травой склон. Одной рукой обнимая ее за шею, он, не прерывая разговора, осторожно просунул другую ей под юбку. «Вот ведь, даже ноги расставила, сучка нацистская», – подумал Брюно, отходя прочь от танцующих. Прежде чем выйти из освещенного круга, он мельком приметил, как католичка подставляла свой зад какому-то типу, похожему на инструктора по лыжному спорту, а тот лапал ее за ягодицы. Брюно оставалось лишь вернуться в палатку, где его ждала пачка равиолей.
В палатке он машинально, движимый лишь безнадежностью, проверил свой автоответчик. Там было послание. «Ты, наверное, уехал в отпуск, – прозвучал спокойный голос Мишеля. – Позвони мне, когда вернешься. Я тоже в отпуске, и надолго».
4
Он шел и шел, он достиг границы. Стая хищных птиц кружила в небе, тяготея к невидимому центру – к падали, должно быть. Мышцы его ног пружинисто играли, отзываясь на неровности дороги. Пелена желтеющей травы одевала холмы; в восточном направлении глазу открывалась бесконечная панорама. Со вчерашнего дня он ничего не ел; ему не было страшно.
Проснулся он совсем одетый, лежа поперек кровати. Перед входом в магазин единых цен разгружали грузовик с товарами. Было чуть больше семи часов утра.
Уже много лет Мишель вел жизнь в чистом виде интеллектуальную. Чувства, определяющие жизнь человеческую, не являлись объектом его внимания; он плохо в них разбирался. В наши дни можно организовать свое существование с безукоризненной четкостью; кассирши в супермаркете откликались на его скупое приветствие. За десять лет, проведенных им в стенах общежития, его обитатели многажды сменялись. Иногда образовывались парочки. Тогда он наблюдал за переездом: друзья съезжающихся перетаскивали по лестнице коробки и лампы. Все были молоды, смеялись. Иной раз (но не всегда) после очередного разрыва оба сожителя съезжали одновременно. Квартира освобождалась. Что из этого следует? Как интерпретировать происходящее? Тут мудрено прийти к какому-либо заключению.
Сам он хотел бы только любить, по крайней мере он не желал ничего иного. Ничего определенного. Жизнь, полагал Мишель, должна быть чем-то простым, чтобы ее можно было прожить как череду маленьких обрядов, исполнение которых бесконечно повторяется. Эти ритуалы подчас глуповаты, но на них тем не менее можно положиться. Жизнь без игры случая, без драм. Но человеческое существование было устроено не так. Иногда он выходил прогуляться, наблюдал за молодежью, смотрел на дома. Ему было ясно: никто больше не понимает, как надо жить. Тут он в конечном счете преувеличивал: некоторые все же выглядели собранными, увлеченными своим делом, отчего их жизнь, казалось, была преисполнена смысла. Так, поборники «Неусыпного действия» считали важным проталкивание на телеэкраны кое-каких рекламных лент (осуждаемых кое-кем за порнографию), крупным планом представляющих съемки всевозможных гомосексуальных утех. Как правило, жизнь персонажей выглядела занимательной и динамичной, усеянной разного рода происшествиями. У них было множество сексуальных партнеров, они с ними совокуплялись во всяких засекреченных лавочках. Иногда презервативы слезали или лопались. Тогда они умирали от СПИДа, но и сама их кончина приобретала вид доблестный и достойный. Телевидение, чаще всего первая программа, имело обыкновение постоянно поучать насчет достоинства. В юности Мишель верил, что особое достоинство придают человеку страдания. Теперь приходилось признать: он заблуждался. Если что и придавало смертному дополнительное достоинство, то это само телевидение.
Несмотря на непреходящие невинные радости, доставляемые телевизором, он считал нужным выходить на люди. Хотя бы за покупками. Без точных ориентиров человек разбрасывается, из такого уже пользы не выжмешь.
Утром 9 июля (в день святой Амандины) он заметил, что тетради, папки и картотечные ящики уже выстроились на полках магазина единых цен. Начиналась кампания, которую называли в газетах «Начало учебного года без головной боли», что представлялось ему не вполне убедительным. Ведь что такое учение, накопление знаний, если не сплошная головная боль?
На следующий день он обнаружил в своем почтовом ящике осенне-зимний каталог фирмы «Три швейцарца». На упаковке из толстого картона не было указано никакого адреса; быть может, его засунул туда какой-нибудь коммивояжер. Как давний клиент дешевых магазинов с доставкой на дом, он привык к этим маленьким знакам внимания, свидетельствам взаимной приязни. Лето определенно на переломе, коммерческие стратеги уже ориентируются на осенний спрос; однако небо по-прежнему сияет, и, в сущности, на дворе еще только начало июля.
Мишель с юных лет читывал разного рода романы, где все вертелось вокруг темы абсурда, экзистенциального отчаяния, неизбывной пустоты бытия. Литература такого рода убедила его лишь отчасти. В ту пору он часто виделся с Брюно. Брюно мечтал стать писателем; он марал страницу за страницей и много мастурбировал; с его легкой руки Мишель открыл для себя Беккета. Вероятно, Беккет действительно был, что называется, великим писателем, однако Мишелю не удалось дочитать ни одной из его книг. Это было на исходе семидесятых; ему и Брюно было по двадцать лет, и они уже не чувствовали себя молодыми. Так все и пойдет дальше: они будут ощущать себя все более старыми и стыдиться этого. Эпохе удалось совершить в них невиданную трансформацию: утопить трагическое предчувствие смерти в обыденном и вялом ощущении старения. Два десятилетия спустя Брюно все еще по-настоящему не думал о смерти; он начал сомневаться, что когда-либо о ней задумается. Он до самого конца будет жаждать жизни, оставаясь по уши в ее проблемах, в борьбе с невзгодами и осложнениями конкретного существования и недугами дряхлеющего тела. Ему суждено до конца дней добиваться хоть малой отсрочки, продления своего земного бытия. А главное, до конца дней он будет искать последнего сладкого мгновения, надеяться урвать себе последний лакомый кусочек. Хорошо проведенная фелляция, сколь бы ничтожна она ни была перед лицом вечности, доставляет реальное удовольствие; отрицать это было бы неразумно, думал Мишель, переворачивая посвященные тонкому белью («Поясок на талии – чувственный силуэт!») страницы каталога.
Что касается Мишеля, то он занимался онанизмом мало; сексуальные фантазии, которые ему, молодому исследователю, могли внушить реальные молодые женщины (по большей части коммерческие представительницы больших фармацевтических лабораторий) посредством «Минителя», постепенно выцветали в его воображении. Теперь он мирно контролировал угасание собственной мужественности посредством легкого безобидного потряхивания, и тут ему для вдохновения с лихвой хватало его каталога «Три швейцарца», да иной раз сверх того премиленького CD-ROM за 79 франков. Брюно же, как он знал, наоборот, растрачивал свои зрелые годы, преследуя непостоянных Лолит с пухлыми грудками, круглыми ягодицами и зазывными устами; благодарение богу, у Брюно было прочное положение государственного служащего. Не то чтобы он жил в мире абсурда; скорее в некой мелодраматической мешанине, среди винных паров и эротических грез. Мишель существовал в мире точном, исторически нестойком, но подчиненном общему ритму некоторых коммерческих церемониалов вроде лётных соревнований, Рождества, Нового года или выхода в свет двухгодичного каталога «Три швейцарца». Будь он гомосексуалистом, он мог бы принимать участие в «Спидафоне» или «Гей-прайде». Окажись он распутником, его приводил бы в восхищение «Эротический салон». Если бы он был поспортивнее, в эту самую минуту он бы следил за пиренейским этапом велогонок «Тур де Франс». Будучи потребителем без особых пристрастий, он тем не менее всякий раз с радостью переживал двухнедельные итальянские каникулы, не выходя из магазина единых цен. Все эти вещи были хорошо организованы, поистине гуманным образом; во всем этом он мог бы находить свою долю счастья; ничего лучше он не придумал бы, даже если бы захотел.
Утром 15 июля он вытащил из мусорной урны у подъезда проспект религиозного содержания. Разнородные житейские сюжеты сводились к одинаковому блаженному концу: встрече с воскресшим Христом. Его заинтересовал случай с одной молодой женщиной («Изабель была в шоке, ведь она рисковала пропустить учебный год в университете»), хотя пришлось признать, что к его собственному опыту ближе история некоего Павла («Для Павла, офицера чехословацкой армии, высшей точкой его военной карьеры стала должность командира противоракетной установки»). Он без труда мог применить к самому себе следующее замечание: «Будучи сведущим в технике специалистом, выпускником престижного учебного заведения, Павел мог бы быть доволен своим положением. Он же, несмотря на это, был несчастлив и пребывал в неустанном поиске смысла жизни».
Проснулся он совсем одетый, лежа поперек кровати. Перед входом в магазин единых цен разгружали грузовик с товарами. Было чуть больше семи часов утра.
Уже много лет Мишель вел жизнь в чистом виде интеллектуальную. Чувства, определяющие жизнь человеческую, не являлись объектом его внимания; он плохо в них разбирался. В наши дни можно организовать свое существование с безукоризненной четкостью; кассирши в супермаркете откликались на его скупое приветствие. За десять лет, проведенных им в стенах общежития, его обитатели многажды сменялись. Иногда образовывались парочки. Тогда он наблюдал за переездом: друзья съезжающихся перетаскивали по лестнице коробки и лампы. Все были молоды, смеялись. Иной раз (но не всегда) после очередного разрыва оба сожителя съезжали одновременно. Квартира освобождалась. Что из этого следует? Как интерпретировать происходящее? Тут мудрено прийти к какому-либо заключению.
Сам он хотел бы только любить, по крайней мере он не желал ничего иного. Ничего определенного. Жизнь, полагал Мишель, должна быть чем-то простым, чтобы ее можно было прожить как череду маленьких обрядов, исполнение которых бесконечно повторяется. Эти ритуалы подчас глуповаты, но на них тем не менее можно положиться. Жизнь без игры случая, без драм. Но человеческое существование было устроено не так. Иногда он выходил прогуляться, наблюдал за молодежью, смотрел на дома. Ему было ясно: никто больше не понимает, как надо жить. Тут он в конечном счете преувеличивал: некоторые все же выглядели собранными, увлеченными своим делом, отчего их жизнь, казалось, была преисполнена смысла. Так, поборники «Неусыпного действия» считали важным проталкивание на телеэкраны кое-каких рекламных лент (осуждаемых кое-кем за порнографию), крупным планом представляющих съемки всевозможных гомосексуальных утех. Как правило, жизнь персонажей выглядела занимательной и динамичной, усеянной разного рода происшествиями. У них было множество сексуальных партнеров, они с ними совокуплялись во всяких засекреченных лавочках. Иногда презервативы слезали или лопались. Тогда они умирали от СПИДа, но и сама их кончина приобретала вид доблестный и достойный. Телевидение, чаще всего первая программа, имело обыкновение постоянно поучать насчет достоинства. В юности Мишель верил, что особое достоинство придают человеку страдания. Теперь приходилось признать: он заблуждался. Если что и придавало смертному дополнительное достоинство, то это само телевидение.
Несмотря на непреходящие невинные радости, доставляемые телевизором, он считал нужным выходить на люди. Хотя бы за покупками. Без точных ориентиров человек разбрасывается, из такого уже пользы не выжмешь.
Утром 9 июля (в день святой Амандины) он заметил, что тетради, папки и картотечные ящики уже выстроились на полках магазина единых цен. Начиналась кампания, которую называли в газетах «Начало учебного года без головной боли», что представлялось ему не вполне убедительным. Ведь что такое учение, накопление знаний, если не сплошная головная боль?
На следующий день он обнаружил в своем почтовом ящике осенне-зимний каталог фирмы «Три швейцарца». На упаковке из толстого картона не было указано никакого адреса; быть может, его засунул туда какой-нибудь коммивояжер. Как давний клиент дешевых магазинов с доставкой на дом, он привык к этим маленьким знакам внимания, свидетельствам взаимной приязни. Лето определенно на переломе, коммерческие стратеги уже ориентируются на осенний спрос; однако небо по-прежнему сияет, и, в сущности, на дворе еще только начало июля.
Мишель с юных лет читывал разного рода романы, где все вертелось вокруг темы абсурда, экзистенциального отчаяния, неизбывной пустоты бытия. Литература такого рода убедила его лишь отчасти. В ту пору он часто виделся с Брюно. Брюно мечтал стать писателем; он марал страницу за страницей и много мастурбировал; с его легкой руки Мишель открыл для себя Беккета. Вероятно, Беккет действительно был, что называется, великим писателем, однако Мишелю не удалось дочитать ни одной из его книг. Это было на исходе семидесятых; ему и Брюно было по двадцать лет, и они уже не чувствовали себя молодыми. Так все и пойдет дальше: они будут ощущать себя все более старыми и стыдиться этого. Эпохе удалось совершить в них невиданную трансформацию: утопить трагическое предчувствие смерти в обыденном и вялом ощущении старения. Два десятилетия спустя Брюно все еще по-настоящему не думал о смерти; он начал сомневаться, что когда-либо о ней задумается. Он до самого конца будет жаждать жизни, оставаясь по уши в ее проблемах, в борьбе с невзгодами и осложнениями конкретного существования и недугами дряхлеющего тела. Ему суждено до конца дней добиваться хоть малой отсрочки, продления своего земного бытия. А главное, до конца дней он будет искать последнего сладкого мгновения, надеяться урвать себе последний лакомый кусочек. Хорошо проведенная фелляция, сколь бы ничтожна она ни была перед лицом вечности, доставляет реальное удовольствие; отрицать это было бы неразумно, думал Мишель, переворачивая посвященные тонкому белью («Поясок на талии – чувственный силуэт!») страницы каталога.
Что касается Мишеля, то он занимался онанизмом мало; сексуальные фантазии, которые ему, молодому исследователю, могли внушить реальные молодые женщины (по большей части коммерческие представительницы больших фармацевтических лабораторий) посредством «Минителя», постепенно выцветали в его воображении. Теперь он мирно контролировал угасание собственной мужественности посредством легкого безобидного потряхивания, и тут ему для вдохновения с лихвой хватало его каталога «Три швейцарца», да иной раз сверх того премиленького CD-ROM за 79 франков. Брюно же, как он знал, наоборот, растрачивал свои зрелые годы, преследуя непостоянных Лолит с пухлыми грудками, круглыми ягодицами и зазывными устами; благодарение богу, у Брюно было прочное положение государственного служащего. Не то чтобы он жил в мире абсурда; скорее в некой мелодраматической мешанине, среди винных паров и эротических грез. Мишель существовал в мире точном, исторически нестойком, но подчиненном общему ритму некоторых коммерческих церемониалов вроде лётных соревнований, Рождества, Нового года или выхода в свет двухгодичного каталога «Три швейцарца». Будь он гомосексуалистом, он мог бы принимать участие в «Спидафоне» или «Гей-прайде». Окажись он распутником, его приводил бы в восхищение «Эротический салон». Если бы он был поспортивнее, в эту самую минуту он бы следил за пиренейским этапом велогонок «Тур де Франс». Будучи потребителем без особых пристрастий, он тем не менее всякий раз с радостью переживал двухнедельные итальянские каникулы, не выходя из магазина единых цен. Все эти вещи были хорошо организованы, поистине гуманным образом; во всем этом он мог бы находить свою долю счастья; ничего лучше он не придумал бы, даже если бы захотел.
Утром 15 июля он вытащил из мусорной урны у подъезда проспект религиозного содержания. Разнородные житейские сюжеты сводились к одинаковому блаженному концу: встрече с воскресшим Христом. Его заинтересовал случай с одной молодой женщиной («Изабель была в шоке, ведь она рисковала пропустить учебный год в университете»), хотя пришлось признать, что к его собственному опыту ближе история некоего Павла («Для Павла, офицера чехословацкой армии, высшей точкой его военной карьеры стала должность командира противоракетной установки»). Он без труда мог применить к самому себе следующее замечание: «Будучи сведущим в технике специалистом, выпускником престижного учебного заведения, Павел мог бы быть доволен своим положением. Он же, несмотря на это, был несчастлив и пребывал в неустанном поиске смысла жизни».