— Терри имел на это полное право поступить так, как поступил, — вступилась за него Вики.
— Конечно имел, — примирительно произнес Халмер. — Не в этом же дело, крошка.
— И что же он сделал? — спросил я.
— Да так, проучил его немного, — продолжал Халмер. — Забрал у Бодкина магнитофон и еще какую-то дребедень, чтобы заплатить за “моррис”, а самого Бодкина вышвырнул на улицу. Тот попытался пожаловаться на Терри, тогда Терри перестал прикрывать его с этим “моррисом”, а у Бодкина не было прав. Кончилось тем, что он тридцать суток провел на исправительных работах.
— А что было потом? Халмер пожал плечами:
— Да ничего. Бодкин больше не появлялся. Селкин добавил:
— Все это случилось полтора года назад. Если бы Бодкин хотел свести счеты, он бы давно это сделал.
— Как зовут Бодкина? — спросил я.
— Как-то необычно, — сказал Халмер. — Вики, ты не помнишь?
— Пытаюсь вспомнить. — Она что было сил наморщила лоб и вдруг, резко щелкнув пальцами, вскричала:
— Клод.
— Точно! Клод Бодкин! — Халмер повернулся ко мне и усмехаясь заметил:
— Ну и имечко, правда?
— Сойдет, — ответил я, записывая в книжку.
— Уж чья бы корова мычала... — ввернула Вики Халмеру.
— Халмер Фасе? А что тебе не нравится? Имя как имя.
— Прекратите, — одернул их Селкин. — Мы здесь не шутить собрались.
Они оба мгновенно посерьезнели, а Халмеру почти что удалось согнать обиженное выражение с лица. Воспользовавшись наступившим молчанием, я поинтересовался:
— А друзья? Кроме вас, у него были близкие друзья?
— Вилли Феддерс, — сказал Селкин, — но он на лето уехал.
— А что с этой Крис? — спросила Вики. — Помните ее?
— Она вышла за моряка и переехала в Калифорнию или еще куда-то, — ответил Халмер.
Ральф Пэдберри с некоторой робостью наклонился вперед и спросил:
— А как же Эд Риган?
— Верно, — кивнул Селкин. И, обращаясь ко мне, объяснил:
— Эд — парень, что живет в том доме, где жил Терри, пока не перебрался в “Частицу Востока”.
— Адрес?
— На Одиннадцатой улице, на Восточной Одиннадцатой улице. Как же там? 318а. Здание на задворках, нужно обойти 318-й, и оно — за ним.
— Прекрасно. Еще кто-нибудь?
Подумав, они упомянули еще несколько имен и решили, что в данный момент близких друзей Вилфорда в городе больше нет. Случайные знакомые, но от них толку было мало. Поэтому я продолжил:
— Теперь поговорим по поводу “Частицы Востока”. Кому принадлежала идея открыть заведение?
— Терри, — ответила Вики. — Он сначала обсудил ее с Эйбом, так ведь, Эйб?
— Он сначала обсудил ее с Джорджем, — возразил Селкин. — Они с Джорджем пришли ко мне, а потом мы втроем поговорили с Ральфом. То есть вчетвером, Робин тоже при этом присутствовала.
Ральф Пэдберри снова подался вперед и произнес, чеканя слова:
— Хочу сразу оговорить, я не был, собственно говоря, партнером в этом предприятии. Они пришли посоветоваться со мной по некоторым юридическим вопросам.
— Это я понял. А когда Терри пришла в голову эта мысль, у него уже было на примете это здание?
— Именно из-за помещения он и загорелся этой идеей, — объяснила Вики. — Эд рассказал ему про эту чокнутую религиозную общину, про здание и про все остальное.
— Эд. Эд Риган, ты хочешь сказать?
— Мать Эда принадлежит к этой общине, — сказал Селкин.
— Хорошо. Итак, у Терри возникла мысль, и он первым делом идет к Джорджу Пэдберри. Почему он начал с него? Ральф Пэдберри ответил за своего брата:
— Джордж уже работал в паре подобных заведений, он знал, как вести дела.
— Он был управляющим?
— Нет, поваром.
— Хорошо. Потом они вдвоем пошли к тебе, — обратился я к Селкину. — Почему?
Селкин потер большим и указательным пальцами правой руки.
— Деньги, — объяснил он. — Они знали, что у меня водятся кой-какие деньжата, да и по натуре я деловой. Вот и стал управляющим.
— А Робин присоединилась к вам, потому что была подружкой Терри, так?
— Она у нас официанткой работает. То есть работала, — поправилась Вики. — И я тоже, мы с ней обе были официантками.
— А тебе кто предложил участвовать? — спросил я.
— Робин. Мы с ней еще со школы подруги.
— Ну а ты? — обратился я к Халмеру.
— Влип, как и Эйб, — ответил он. — У меня тоже были денежки. А потом, в наше время в любом деле цветные котируются. Как-никак расовая интеграция, пусть и по мелочи.
— Халмер у нас за механика по ремонту аппаратуры и всего прочего, — добавил Селкин. — И кухонное оборудование он тоже установил, столы собирал, да и остальную мебель.
Халмер с улыбкой кивнул Селкину:
— Спасибо, Эйб. Просто мне кажется, что дела, как таковые, не слишком интересуют нашего нового знакомого. Он ведь хиппи. — Он обратился ко мне:
— Разве нет, мистер Тобин?
— Если я — “мистер”, то уж никак не хиппи, — ответил я. Он, рассмеявшись, сказал:
— Ну вот так и Эйб. Только рисуется, что ему все до фонаря.
— Кто предложил тебе работать в этом кафетерии, Халмер? — повторил я свой вопрос.
— Терри, — ответил он. — Они с Джорджем пришли ко мне на работу.
— Это куда?
— Ремонт стереоаппаратуры на Седьмой улице.
— Выходит, вы, ребята, ради этого кафетерия все побросали прежнюю работу?
— Пришлось, — сказал Селкин. — Чтобы открыть такое заведение, надо вкалывать на полную катушку.
— Надо думать. Ладно, поехали дальше. Ключи от входной двери? Надо думать, у каждого из вас они есть.
— Кроме меня, — поправил Пэдберри.
— Верно, кроме тебя. Ну а как насчет остальных — есть? Все они кивнули в знак согласия.
— А как насчет посторонних? — спросил я. — Кроме шести партнеров — вас троих, Робин, Терри и Джорджа, у кого-нибудь были ключи?
Они покачали головами, а Селкин сказал:
— С какой стати еще кому-то давать ключ? Я задал следующий вопрос:
— А та религиозная община, у которой вы арендовали здание? Разве у них нет ключа?
— Верно! — Селкин тряхнул головой, досадуя на самого себя. — Простите, как-то выскочило из головы.
— Может, и еще о ком-то забыли?
На этот раз они не на шутку задумались, но наконец решили, что нет, ни у кого, кроме тех, о ком говорили, ключей больше нет, и я продолжил:
— С кем вы поддерживали контакт из этой общины?
— С самой что ни на есть верхушкой, — напустив на себя важность, заявил Халмер. — С епископом, собственной персоной.
Селкин добавил более вразумительно:
— С Вальтером Джонсоном. Епископом Джонсоном, так он себя величает.
— А как называется их община?
— “Самаритяне Нового Света”, — ответил Селкин. — Они теперь переехали на авеню А, в здание, фасадом обращенное к парку.
— Томпкинс-Сквер-Парк?
— Точно.
— Ладно. — Я просмотрел свои записи — вроде бы выудил все, что можно, для начала, затем попросил Селкина:
— Будь добр, позвони епископу Джонсону и предупреди, что я хотел бы с ним встретиться. Объясни, что представляю вас.
— Будет сделано.
— И Эду Ригану тоже. А также оставьте мне все перед уходом свои адреса и телефоны. Возможно, позже мне кто-нибудь из вас понадобится. — Я поглядел на Халмера, увидел, что ему не терпится вставить какое-то замечание, и добавил:
— По причинам самым разным — пока еще и сам не знаю, Халмер.
Он ухмыльнулся:
— Я же ни слова не сказал, мистер.
— Пока что все, Митч? — спросила Кейт.
— Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Если я только ничего не упустил — тогда пусть меня поправят?
Желающих не нашлось, и Кейт предложила:
— Тогда, наверное, все хотят освежиться. Чаю со льдом? Они принялись за холодный чай с печеньем, все, кроме Ральфа Пэдберри, который в таком разношерстном обществе по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке и, воспользовавшись случаем, попрощался, принес сбивчивые извинения и улизнул. Остальные трое остались, вступив с Кейт в гораздо более дружескую беседу, чем позволили бы себе, оставшись со мной... В нашем доме, вопреки обыкновению, воцарилась атмосфера непринужденного общения.
Ребята ушли около одиннадцати, наперебой предлагая свою помощь, воспользоваться которой вовсе не входило в мои намерения, и не успела за ними закрыться дверь, как Кейт незамедлительно высказала свое мнение о том, что все трое — прелесть, и добавила:
— Ты же не думаешь, что кто-то из них может быть причастен к такому гнусному преступлению?
— Я пока еще ничего не думаю, — ответил я.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Позвонить пару раз по телефону и лечь спать. Сегодня уже поздно чем-либо заниматься.
— Митч, — объявила она. — Я рада, что ты за это взялся.
— Вижу, — сознался я со вздохом и пошел звонить двум своим старым приятелям из полиции, тем, которых я даже при нынешнем положении вещей мог все еще считать друзьями. Мне хотелось выяснить, есть ли у следователей реальные, а не чисто умозрительные основания предполагать, что Терри Вилфорд и Айрин Боулз поддерживали контакты между собой до убийства. Я попросил их обоих сделать это для меня; и в ответ услышал, что они попытаются, но твердо ничего не обещают, и я отправился в постель.
Мне было не до сна. Я все время, помимо своей воли, думал об этих убийствах, и у меня в голове мелькало множество отрывочных мыслей, возникали отдельные картинки, никак не связанные между собой. Рано или поздно они, как крошечные отрезки проволоки, притянутся друг к другу, как магнитом, и сольются в стрелку, указывающую на чье-нибудь лицо, но пока это была лишь хаотичная мозаика из пестрых кусочков, черточек и линий, как имеющих, так и не имеющих прямого отношения к делу, представляющих собой тем не менее отдельное имя или отдельный факт. Я лежал, глядя в потолок, пытаясь разобраться в чехарде собственных мыслей.
Незадолго до полуночи зазвонил телефон. Это был Халмер.
— Я у Вики, — сказал он. — Донлон нас преследовал. Он где-то поблизости.
— Кроме слежки, он ничего не предпринимал?
— Нет.
— Он вас пытается напугать, не дайте себя втянуть в историю.
— Я останусь здесь на ночь, — заявил он. — А то мало ли — вдруг этот гладкий кот полезет к Вики.
— Если еще что-нибудь случится, свяжись обязательно со мной, — наказал я.
Глава 13
— Конечно имел, — примирительно произнес Халмер. — Не в этом же дело, крошка.
— И что же он сделал? — спросил я.
— Да так, проучил его немного, — продолжал Халмер. — Забрал у Бодкина магнитофон и еще какую-то дребедень, чтобы заплатить за “моррис”, а самого Бодкина вышвырнул на улицу. Тот попытался пожаловаться на Терри, тогда Терри перестал прикрывать его с этим “моррисом”, а у Бодкина не было прав. Кончилось тем, что он тридцать суток провел на исправительных работах.
— А что было потом? Халмер пожал плечами:
— Да ничего. Бодкин больше не появлялся. Селкин добавил:
— Все это случилось полтора года назад. Если бы Бодкин хотел свести счеты, он бы давно это сделал.
— Как зовут Бодкина? — спросил я.
— Как-то необычно, — сказал Халмер. — Вики, ты не помнишь?
— Пытаюсь вспомнить. — Она что было сил наморщила лоб и вдруг, резко щелкнув пальцами, вскричала:
— Клод.
— Точно! Клод Бодкин! — Халмер повернулся ко мне и усмехаясь заметил:
— Ну и имечко, правда?
— Сойдет, — ответил я, записывая в книжку.
— Уж чья бы корова мычала... — ввернула Вики Халмеру.
— Халмер Фасе? А что тебе не нравится? Имя как имя.
— Прекратите, — одернул их Селкин. — Мы здесь не шутить собрались.
Они оба мгновенно посерьезнели, а Халмеру почти что удалось согнать обиженное выражение с лица. Воспользовавшись наступившим молчанием, я поинтересовался:
— А друзья? Кроме вас, у него были близкие друзья?
— Вилли Феддерс, — сказал Селкин, — но он на лето уехал.
— А что с этой Крис? — спросила Вики. — Помните ее?
— Она вышла за моряка и переехала в Калифорнию или еще куда-то, — ответил Халмер.
Ральф Пэдберри с некоторой робостью наклонился вперед и спросил:
— А как же Эд Риган?
— Верно, — кивнул Селкин. И, обращаясь ко мне, объяснил:
— Эд — парень, что живет в том доме, где жил Терри, пока не перебрался в “Частицу Востока”.
— Адрес?
— На Одиннадцатой улице, на Восточной Одиннадцатой улице. Как же там? 318а. Здание на задворках, нужно обойти 318-й, и оно — за ним.
— Прекрасно. Еще кто-нибудь?
Подумав, они упомянули еще несколько имен и решили, что в данный момент близких друзей Вилфорда в городе больше нет. Случайные знакомые, но от них толку было мало. Поэтому я продолжил:
— Теперь поговорим по поводу “Частицы Востока”. Кому принадлежала идея открыть заведение?
— Терри, — ответила Вики. — Он сначала обсудил ее с Эйбом, так ведь, Эйб?
— Он сначала обсудил ее с Джорджем, — возразил Селкин. — Они с Джорджем пришли ко мне, а потом мы втроем поговорили с Ральфом. То есть вчетвером, Робин тоже при этом присутствовала.
Ральф Пэдберри снова подался вперед и произнес, чеканя слова:
— Хочу сразу оговорить, я не был, собственно говоря, партнером в этом предприятии. Они пришли посоветоваться со мной по некоторым юридическим вопросам.
— Это я понял. А когда Терри пришла в голову эта мысль, у него уже было на примете это здание?
— Именно из-за помещения он и загорелся этой идеей, — объяснила Вики. — Эд рассказал ему про эту чокнутую религиозную общину, про здание и про все остальное.
— Эд. Эд Риган, ты хочешь сказать?
— Мать Эда принадлежит к этой общине, — сказал Селкин.
— Хорошо. Итак, у Терри возникла мысль, и он первым делом идет к Джорджу Пэдберри. Почему он начал с него? Ральф Пэдберри ответил за своего брата:
— Джордж уже работал в паре подобных заведений, он знал, как вести дела.
— Он был управляющим?
— Нет, поваром.
— Хорошо. Потом они вдвоем пошли к тебе, — обратился я к Селкину. — Почему?
Селкин потер большим и указательным пальцами правой руки.
— Деньги, — объяснил он. — Они знали, что у меня водятся кой-какие деньжата, да и по натуре я деловой. Вот и стал управляющим.
— А Робин присоединилась к вам, потому что была подружкой Терри, так?
— Она у нас официанткой работает. То есть работала, — поправилась Вики. — И я тоже, мы с ней обе были официантками.
— А тебе кто предложил участвовать? — спросил я.
— Робин. Мы с ней еще со школы подруги.
— Ну а ты? — обратился я к Халмеру.
— Влип, как и Эйб, — ответил он. — У меня тоже были денежки. А потом, в наше время в любом деле цветные котируются. Как-никак расовая интеграция, пусть и по мелочи.
— Халмер у нас за механика по ремонту аппаратуры и всего прочего, — добавил Селкин. — И кухонное оборудование он тоже установил, столы собирал, да и остальную мебель.
Халмер с улыбкой кивнул Селкину:
— Спасибо, Эйб. Просто мне кажется, что дела, как таковые, не слишком интересуют нашего нового знакомого. Он ведь хиппи. — Он обратился ко мне:
— Разве нет, мистер Тобин?
— Если я — “мистер”, то уж никак не хиппи, — ответил я. Он, рассмеявшись, сказал:
— Ну вот так и Эйб. Только рисуется, что ему все до фонаря.
— Кто предложил тебе работать в этом кафетерии, Халмер? — повторил я свой вопрос.
— Терри, — ответил он. — Они с Джорджем пришли ко мне на работу.
— Это куда?
— Ремонт стереоаппаратуры на Седьмой улице.
— Выходит, вы, ребята, ради этого кафетерия все побросали прежнюю работу?
— Пришлось, — сказал Селкин. — Чтобы открыть такое заведение, надо вкалывать на полную катушку.
— Надо думать. Ладно, поехали дальше. Ключи от входной двери? Надо думать, у каждого из вас они есть.
— Кроме меня, — поправил Пэдберри.
— Верно, кроме тебя. Ну а как насчет остальных — есть? Все они кивнули в знак согласия.
— А как насчет посторонних? — спросил я. — Кроме шести партнеров — вас троих, Робин, Терри и Джорджа, у кого-нибудь были ключи?
Они покачали головами, а Селкин сказал:
— С какой стати еще кому-то давать ключ? Я задал следующий вопрос:
— А та религиозная община, у которой вы арендовали здание? Разве у них нет ключа?
— Верно! — Селкин тряхнул головой, досадуя на самого себя. — Простите, как-то выскочило из головы.
— Может, и еще о ком-то забыли?
На этот раз они не на шутку задумались, но наконец решили, что нет, ни у кого, кроме тех, о ком говорили, ключей больше нет, и я продолжил:
— С кем вы поддерживали контакт из этой общины?
— С самой что ни на есть верхушкой, — напустив на себя важность, заявил Халмер. — С епископом, собственной персоной.
Селкин добавил более вразумительно:
— С Вальтером Джонсоном. Епископом Джонсоном, так он себя величает.
— А как называется их община?
— “Самаритяне Нового Света”, — ответил Селкин. — Они теперь переехали на авеню А, в здание, фасадом обращенное к парку.
— Томпкинс-Сквер-Парк?
— Точно.
— Ладно. — Я просмотрел свои записи — вроде бы выудил все, что можно, для начала, затем попросил Селкина:
— Будь добр, позвони епископу Джонсону и предупреди, что я хотел бы с ним встретиться. Объясни, что представляю вас.
— Будет сделано.
— И Эду Ригану тоже. А также оставьте мне все перед уходом свои адреса и телефоны. Возможно, позже мне кто-нибудь из вас понадобится. — Я поглядел на Халмера, увидел, что ему не терпится вставить какое-то замечание, и добавил:
— По причинам самым разным — пока еще и сам не знаю, Халмер.
Он ухмыльнулся:
— Я же ни слова не сказал, мистер.
— Пока что все, Митч? — спросила Кейт.
— Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Если я только ничего не упустил — тогда пусть меня поправят?
Желающих не нашлось, и Кейт предложила:
— Тогда, наверное, все хотят освежиться. Чаю со льдом? Они принялись за холодный чай с печеньем, все, кроме Ральфа Пэдберри, который в таком разношерстном обществе по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке и, воспользовавшись случаем, попрощался, принес сбивчивые извинения и улизнул. Остальные трое остались, вступив с Кейт в гораздо более дружескую беседу, чем позволили бы себе, оставшись со мной... В нашем доме, вопреки обыкновению, воцарилась атмосфера непринужденного общения.
Ребята ушли около одиннадцати, наперебой предлагая свою помощь, воспользоваться которой вовсе не входило в мои намерения, и не успела за ними закрыться дверь, как Кейт незамедлительно высказала свое мнение о том, что все трое — прелесть, и добавила:
— Ты же не думаешь, что кто-то из них может быть причастен к такому гнусному преступлению?
— Я пока еще ничего не думаю, — ответил я.
— И что ты теперь собираешься делать?
— Позвонить пару раз по телефону и лечь спать. Сегодня уже поздно чем-либо заниматься.
— Митч, — объявила она. — Я рада, что ты за это взялся.
— Вижу, — сознался я со вздохом и пошел звонить двум своим старым приятелям из полиции, тем, которых я даже при нынешнем положении вещей мог все еще считать друзьями. Мне хотелось выяснить, есть ли у следователей реальные, а не чисто умозрительные основания предполагать, что Терри Вилфорд и Айрин Боулз поддерживали контакты между собой до убийства. Я попросил их обоих сделать это для меня; и в ответ услышал, что они попытаются, но твердо ничего не обещают, и я отправился в постель.
Мне было не до сна. Я все время, помимо своей воли, думал об этих убийствах, и у меня в голове мелькало множество отрывочных мыслей, возникали отдельные картинки, никак не связанные между собой. Рано или поздно они, как крошечные отрезки проволоки, притянутся друг к другу, как магнитом, и сольются в стрелку, указывающую на чье-нибудь лицо, но пока это была лишь хаотичная мозаика из пестрых кусочков, черточек и линий, как имеющих, так и не имеющих прямого отношения к делу, представляющих собой тем не менее отдельное имя или отдельный факт. Я лежал, глядя в потолок, пытаясь разобраться в чехарде собственных мыслей.
Незадолго до полуночи зазвонил телефон. Это был Халмер.
— Я у Вики, — сказал он. — Донлон нас преследовал. Он где-то поблизости.
— Кроме слежки, он ничего не предпринимал?
— Нет.
— Он вас пытается напугать, не дайте себя втянуть в историю.
— Я останусь здесь на ночь, — заявил он. — А то мало ли — вдруг этот гладкий кот полезет к Вики.
— Если еще что-нибудь случится, свяжись обязательно со мной, — наказал я.
Глава 13
Халмер больше не позвонил, и ни один из двух моих знакомых тоже — во всяком случае, до десяти часов утра, когда я вышел из дому и на метро поехал в Манхэттен.
День ожидался такой же отвратительный, жаркий и душный, воздух уже нагрелся и неприятно щипал ноздри и горло. Выйдя в десять часов на улицу, я тут же ощутил, как меня обволакивает что-то, напоминающее теплую влажную шерсть, возникшую из воздуха и затруднявшую ходьбу. На мне была белая рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, без галстука, и, пока я шел к метро, она уже успела пропитаться потом и прилипнуть к коже.
Поезд, в котором я ехал, был почти пустым. Вентиляторы немного помогали, но целью моей поездки был Манхэттен, поэтому я старался не обращать на них внимания, так как знал, что на выходе меня ожидает духота, еще похлеще, чем в Куинсе.
В связи с тем, что добраться подземкой до Нижнего Ист-Сайда возможности не было, а в лабиринте манхэттенских автобусных маршрутов я никогда не мог толком разобраться, то пришлось сделать широкий жест и взять такси. Тут мне в кои-то веки повезло — салон оказался с кондиционером — хотя поначалу вряд ли это обстоятельство можно было счесть за удачу: влажная от пота рубашка промерзла насквозь, и я сидел стуча зубами, не думая ни о чем, кроме пневмонии, тогда как люди по обе стороны машины изнывали от жары, изо всех сил обмахивая себя журналами и газетами.
Не успел я привыкнуть к сухому прохладному воздуху в такси, как мы прибыли в новую штаб-квартиру “Самаритян Нового Света”. Фасад напоминал магазин, только витрины были закрашены простой белой краской, на которых красовались надписи, выполненные золотыми буквами. На витрине слева от входа, наверху, было написано: “Самаритяне Нового Света”, а чуть пониже: “Американская церковь”. Оставшаяся часть витрины была исписана фразами и изречениями вроде: “Задумайтесь о своем спасении”, “Епископ Вальтер Джонсон — опекун и наставник”, “Добро пожаловать, открыто круглые сутки”, “Иисус пошлет вам утешение”, “Войди и примирись с Богом” и так далее. Витрину справа покрывали надписи на ту же тему, но другого содержания, как бы дополняя и развивая общую идею примирения с Богом, а на стеклянной панели двери скромно значилось: “Вход к Спасению”.
Выйти из такси было равносильно тому как залезть в чулан, битком набитый зимней одеждой. Чуть ли не задыхаясь, я поспешил пересечь тротуар и войти... то ли в лавку? То ли в церковь? То ли в миссию?..
Вошел и остолбенел! Я ожидал увидеть привычную, характерную для Ист-Сайда обшарпанную обстановку, плюс стулья или скамьи для паствы. Вместо этого я очутился в прохладном полумраке выдержанного в бледных тонах помещения, напоминавшего внутренность калифорнийских монастырей. Стены были покрыты простой штукатуркой и белой краской, как и потолок, который пересекали темные деревянные балки, пол был из доброго старого дерева, пропитанного олифой, десяток рядов церковных скамей с высокими спинками — темных, деревянных, хорошо отполированных — были обращены к находившемуся в дальнем конце помещения смутно видимому алтарю, тоже белому, с золотой и пурпурной окантовкой по краям. По стене за алтарем вилось какое-то растение наподобие плюща, создавая впечатление свежести и покоя.
Воздух здесь был прохладные и сухим, очень приятным, гораздо более естественным, чем в такси. Направляясь к алтарю по центральному проходу, я почувствовал, как весь расслабился, словно непонятным образом завернул за угол и передо мной возник мой дом. Я чуть было не улыбнулся, просто тому, что оказался здесь, и ощущение это никоим образом не было ни религиозным, ни мистическим; скорее чисто эстетическим, относящимся к архитектуре помещения. Оно возникло от восторга, который охватил меня, от контраста этого величавого полумрака с духотой и ярким солнечным блеском нью-йоркских улиц.
В помещении не было ни души, но мне почему-то не хотелось искать кого-либо. Я стоял перед алтарем, разглядывая лежавшие на белой парче предметы: свечи, большую раскрытую книгу, медный кубок, квадратный кусок черной материи, вышитый золотом по краям и все остальное. И даже, когда я заметил, что плющ, вьющийся по задней стене, искусственный — как я мог бы догадаться и раньше, — это не ослабило того очарования, которое произвело на меня помещение с самого начала.
Не знаю, как долго я стоял так, но я не шевельнулся до тех пор, пока справа от алтаря не открылась неприметная на первый взгляд дверь и вышедший из нее человек в длинной белой сутане, подпоясанной белой переплетенной веревкой, не обратился ко мне со словами:
— Доброе утро, брат. — Закрыв за собой дверь, он подошел ко мне и сказал:
— Рад, что вы к нам заглянули.
Все в нем было выдержано в одном церковном стиле, кроме лица, которое гораздо больше подошло бы не монаху, а банковскому клерку или почтовому служащему. Оно было округлым, бледным, расплывчатым с блекло-голубыми глазами за стеклами очков в легкой пластмассовой оправе. Однако его начинающая лысеть макушка создавала впечатление тонзуры, выбритой у него на голове, и голос его звучал глубоко, уверенно и проникновенно.
Я сказал:
— Я хотел бы поговорить с епископом Джонсоном.
— Ах, — вырвалось у него. — Значит, цель вашего посещения светская.
— Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб, то есть Абрахам Селкин должен был позвонить епископу и предупредить о моем визите.
— Возможно, — ответил он. — Я пойду сообщу епископу, что вы пришли.
— Благодарю вас.
— Не за что. — Он, повернувшись, направился к двери, но остановился у нее, снова повернулся, поглядел на меня и сказал:
— И все же, брат, когда я впервые увидел вас, то решил, что у вас совсем другое на уме.
Я перевел взгляд на алтарь и снова на него:
— Возможно, вы правы. Но это может и обождать.
— Спасение всегда откладывают на потом, — заметил он и, пройдя через дверь, оставил меня в одиночестве.
Я продолжал созерцать алтарь и, нахмурившись, спрашивал себя: “Что же такое он прочитал у меня в глазах?” Когда монах открыл дверь, я секунду или две не подозревал о его присутствии. Что тогда было написано на моем лице? О чем я думал, пока стоял в этом псевдомонастыре?
О днях своей службы. Едкая ностальгия вкралась в мои мысли, оживив воспоминания из тех времен, тронутые плесенью за давностью срока, словно они, подобно старинным изделиям из бронзы, слишком долго пролежали в сундуке на затонувшем галионе. Я припомнил отрывочные короткие моменты совместной службы с Джеком Стиганом, моим партнером, и еще более краткие мгновения наслаждения с Линдой Кемпбелл, в чьей постели оказался, когда Джока застрелили.
Мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Я порылся в архивах своей памяти, извлекая образ за образом: друзей нынешних и бывших — странно, что я еще не забыл их имена — знакомых, родственников — словом, всех, выискивая среди них того, к кому бы мог пойти и высказать тот миллион слов, так и не произнесенных мной за этот год.
Мне даже захотелось побеседовать с этим банковским клерком, облаченным в белые монашеские одеяния и с лысиной-тонзурой. Но это было бы лишь самобичеванием, и не чем иным, как пустой тратой времени, и отвлекло бы от дела. А оно не терпело отлагательств, так как упиралось в убийство Терри Вилфорда, убийство Айрин Боулз, возможное убийство Джорджа Пэдберри, арест Робин Кеннели и более чем вероятно таило угрозу если не для меня, так для оставшихся партнеров “Частицы Востока”. Даже если бы и был какой-то прок в граничащем с невозможным — в том, чтобы излить невысказанный за год миллион слов, — время и место для этого были неподходящие.
Думаю, что человек в белом облачении, вернувшись, не увидел на моем лице ничего, что могло его заинтересовать. Я взял себя в руки и, стоя у двери, мысленно готовил вопросы, которые намеревался задать епископу Джонсону.
Монах, или кем бы он там у них ни числился, взглянул на меня и кивнул так, словно только что выиграл заключенное с самим собой пари.
— Епископ примет вас с радостью, — произнес он. — Прошу вас, следуйте за мной.
Я прошел за ним в небольшую бежевую комнату с несколькими креслами и раскладными столами — очевидно, помещение для переговоров — и через нее — вверх по лестнице. Мы поднялись на третий этаж и, проследовав по темному серому коридору, в который выходило множество дверей, очутились в почти лишенной мебели, если не считать стоявших по центру два белых табурета, комнате. Два запыленных окна без всяких гардин, занавесок или ставней выходили на А-авеню и Томп-кинс-Сквер-Парк. Мой сопровождающий сказал: “Епископ сейчас придет” — и вышел, закрыв за собой дверь.
Комната была квадратной, футов десять на десять, с серыми стенами и пожелтевшим, в пятнах потолком. Пол покрывал выцветший линолеум с темным узором. Краска на табуретах пооблупилась. Стекло в окне справа в верхней части рамы треснуло и было заделано липкой лентой, отставшей с одного конца трещины.
Облик комнатушки был в общем-то характерным для зданий по соседству, и, может, поэтому контраст между нею и залой на первом этаже невольно действовал на нервы. Почему эту комнату они сохранили в таком виде? Зачем было еще больше подчеркивать ее убожество, оставив с голыми окнами и почти без мебели?
Я подошел к окну и выглянул в парк, где было полным-полно детей, резвившихся, качавшихся на качелях и игравших в баскетбол так, словно снаружи не было изнуряющего пекла. Я стоял, глядя в окно, пытаясь не дать себе отвлечься от цели своего визита.
Не прошло и двух минут, как дверь открылась, и вошел епископ Вальтер Джонсон, удивив меня тем, что не заставил себя ждать; мне почему-то казалось, что меня долго промаринуют в одиночестве.
Сам епископ Джонсон тоже не мог не вызвать удивления. Я не представлял его себе отчетливо, но в моем списке “тех, кем бы он мог оказаться с виду”, и в помине не было стройного, с короткой стрижкой, слепого мужчины, лет тридцати, в опрятном светло-сером костюме и с отливающим перламутром серым галстуком.
Войдя в комнату, он закрыл дверь, сделал два шага вперед, втянул носом воздух, протянул руку и сказал:
— Мистер Тобин? Рад с вами познакомиться. Вчера вечером позвонил Эйб и сообщил, что вы зайдете.
Я поспешно отошел от окна, спеша скорей пожать протянутую мне руку.
— Епископ Джонсон? Как дела?
— Да, я — епископ. — Улыбка его так же, как и рукопожатие, внушала доверие. — Садитесь, — предложил он и указал рукой на одну из табуреток, а сам без суеты подошел к другой и сел на нее.
На него нельзя было смотреть без сожаления. Его слепота была того рода, что делает глаза безжизненными, серыми и почти не моргающими — такая нелепая деталь на таком красивом лице. Должно быть, он это понимал, потому что сразу же, как только сел, достал темные очки и надел их. Я понял, что он вошел в комнату без них только для того, чтобы я сразу понял, что он слеп, и не мог не восхититься тем, как ненавязчиво этот человек подчиняет себе окружающих.
Сев напротив него, я произнес:
— Надеюсь, что Селкин объяснил, по какому поводу я хотел с вами встретиться?
— Думаю, что да. Из-за этих убийств в какой-то степени. Но в основном из-за ключей.
— Верно. Возникает вопрос, как Айрин Боулз — так звали девушку, которую тоже убили...
— Да, я знаю.
— Ну вот. Спрашивается, как она могла попасть в помещение.
Он кивнул:
— Насколько я понимаю, вы хотите знать, сколько ключей и у кого они?
— Да, пожалуй.
— Здесь у нас двое ключей, — ответил он. — Один, вместе с несколькими другими не на связке, лежит в старом потайном ларце в среднем ящике стола в моем кабинете наверху. Я проверял, он на месте. Другой, вместе с другими ключами, на связке, всегда, как правило, находится в кармане Риггса, нашего служки, и он тоже все еще там — можете проверить. — Он склонил голову набок. — А теперь, думаю, вы не прочь узнать, есть ли какая-то связь между Айрин Боулз и “Самаритянами Нового Света”.
Он попал в точку, но меня поразило, как он мог догадаться, каким будет мой следующий вопрос.
— А что — это не исключается? — ушел я немного в сторону.
Он развел руками:
— Нет, во всяком случае пока. Никому из нас, постоянных обывателей, не известна женщина с таким именем, хотя, конечно, некоторым из живущих здесь приходится время от времени иметь дело с такими, как она. Конечно же я буду и дальше наводить справки, если что-то всплывет на поверхность, буду только рад позвонить и поставить вас в известность.
— Спасибо. — Я не успел даже опомниться — он ответил на все мои вопросы еще до того, как я успел их задать, и предложил свою помощь до того, как я о ней попросил. У меня не оказалось ни малейшего шанса обдумать его ответ и прийти к какому-то мнению — о нем лично. Я заметил:
— Просто мне кажется, если кто-нибудь из здешних постоянных обитателей был связан с Айрин Боулз, то маловероятно, что при таком развитии событий он в этом сознается.
Он негромко возразил:
— В этой обители друг другу не лгут, мистер Тобин.
— К убийцам это не относится — им придется лгать, — заметил я. — На карту поставлена их жизнь.
— Душа важнее, чем жизнь, — ответил он. — И в этом доме нет убийц, уверяю вас. Ваш убийца где-то там, за этими стенами, мистер Тобин.
— Возможно.
— Когда вы нас получше узнаете, — продолжил он, — вы поймете, откуда у меня такая уверенность.
— Возможно, вы и правы, — согласился я. — Впрочем, есть и еще что-то, о чем бы я хотел вас спросить. Он широко улыбнулся:
— Знаю. О “Частице Востока”?
— Вы опять угадали, — признался я, начиная испытывать легкую досаду. — Вызывает недоумение — как это религиозная община могла сдать помещение в аренду под кафетерий в Гринвич-Виллидже.
— Недоумение? А что в этом особенного?
— Одно с другим не вяжется, — попытался я втолковать. — Молодежь, которая посещает подобные заведения, далека от религии.
— По-моему, — возразил он, — кафетерий вряд ли можно считать рассадником зла. Там нет ни наркотиков, ни проституток, ни азартных игр, нет даже крепких спиртных напитков. Между церковью и кофе конфликта нет и не было, мистер Тобин. Боюсь, что он присутствует только в вашем воображении, забитом штампами.
— Где уж нам уж... — не скрывая раздражения, ответил я. — Конечно, я не дока в вопросах веры...
— Особенно нашей? — Его улыбка стала заметно саркастической. — Как можно разобраться в том, о чем никогда прежде не слышали? О вере, о которой вы не имеете представления? О нашей церкви, расположенной в бывшем складском помещении? В Нижнем Ист-Сайде? Ну что, мистер Тобин, вы по-прежнему уверены, что вам с нами все ясно?
— Здесь все по-другому, — кивнул я. — Не могу в этом не признаться. Я обычный мирянин.
Епископ снова склонил голову набок, и благодаря темным очкам возникло впечатление, будто он пристально разглядывает меня. Задумчиво, скорее для себя, спросил:
День ожидался такой же отвратительный, жаркий и душный, воздух уже нагрелся и неприятно щипал ноздри и горло. Выйдя в десять часов на улицу, я тут же ощутил, как меня обволакивает что-то, напоминающее теплую влажную шерсть, возникшую из воздуха и затруднявшую ходьбу. На мне была белая рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, без галстука, и, пока я шел к метро, она уже успела пропитаться потом и прилипнуть к коже.
Поезд, в котором я ехал, был почти пустым. Вентиляторы немного помогали, но целью моей поездки был Манхэттен, поэтому я старался не обращать на них внимания, так как знал, что на выходе меня ожидает духота, еще похлеще, чем в Куинсе.
В связи с тем, что добраться подземкой до Нижнего Ист-Сайда возможности не было, а в лабиринте манхэттенских автобусных маршрутов я никогда не мог толком разобраться, то пришлось сделать широкий жест и взять такси. Тут мне в кои-то веки повезло — салон оказался с кондиционером — хотя поначалу вряд ли это обстоятельство можно было счесть за удачу: влажная от пота рубашка промерзла насквозь, и я сидел стуча зубами, не думая ни о чем, кроме пневмонии, тогда как люди по обе стороны машины изнывали от жары, изо всех сил обмахивая себя журналами и газетами.
Не успел я привыкнуть к сухому прохладному воздуху в такси, как мы прибыли в новую штаб-квартиру “Самаритян Нового Света”. Фасад напоминал магазин, только витрины были закрашены простой белой краской, на которых красовались надписи, выполненные золотыми буквами. На витрине слева от входа, наверху, было написано: “Самаритяне Нового Света”, а чуть пониже: “Американская церковь”. Оставшаяся часть витрины была исписана фразами и изречениями вроде: “Задумайтесь о своем спасении”, “Епископ Вальтер Джонсон — опекун и наставник”, “Добро пожаловать, открыто круглые сутки”, “Иисус пошлет вам утешение”, “Войди и примирись с Богом” и так далее. Витрину справа покрывали надписи на ту же тему, но другого содержания, как бы дополняя и развивая общую идею примирения с Богом, а на стеклянной панели двери скромно значилось: “Вход к Спасению”.
Выйти из такси было равносильно тому как залезть в чулан, битком набитый зимней одеждой. Чуть ли не задыхаясь, я поспешил пересечь тротуар и войти... то ли в лавку? То ли в церковь? То ли в миссию?..
Вошел и остолбенел! Я ожидал увидеть привычную, характерную для Ист-Сайда обшарпанную обстановку, плюс стулья или скамьи для паствы. Вместо этого я очутился в прохладном полумраке выдержанного в бледных тонах помещения, напоминавшего внутренность калифорнийских монастырей. Стены были покрыты простой штукатуркой и белой краской, как и потолок, который пересекали темные деревянные балки, пол был из доброго старого дерева, пропитанного олифой, десяток рядов церковных скамей с высокими спинками — темных, деревянных, хорошо отполированных — были обращены к находившемуся в дальнем конце помещения смутно видимому алтарю, тоже белому, с золотой и пурпурной окантовкой по краям. По стене за алтарем вилось какое-то растение наподобие плюща, создавая впечатление свежести и покоя.
Воздух здесь был прохладные и сухим, очень приятным, гораздо более естественным, чем в такси. Направляясь к алтарю по центральному проходу, я почувствовал, как весь расслабился, словно непонятным образом завернул за угол и передо мной возник мой дом. Я чуть было не улыбнулся, просто тому, что оказался здесь, и ощущение это никоим образом не было ни религиозным, ни мистическим; скорее чисто эстетическим, относящимся к архитектуре помещения. Оно возникло от восторга, который охватил меня, от контраста этого величавого полумрака с духотой и ярким солнечным блеском нью-йоркских улиц.
В помещении не было ни души, но мне почему-то не хотелось искать кого-либо. Я стоял перед алтарем, разглядывая лежавшие на белой парче предметы: свечи, большую раскрытую книгу, медный кубок, квадратный кусок черной материи, вышитый золотом по краям и все остальное. И даже, когда я заметил, что плющ, вьющийся по задней стене, искусственный — как я мог бы догадаться и раньше, — это не ослабило того очарования, которое произвело на меня помещение с самого начала.
Не знаю, как долго я стоял так, но я не шевельнулся до тех пор, пока справа от алтаря не открылась неприметная на первый взгляд дверь и вышедший из нее человек в длинной белой сутане, подпоясанной белой переплетенной веревкой, не обратился ко мне со словами:
— Доброе утро, брат. — Закрыв за собой дверь, он подошел ко мне и сказал:
— Рад, что вы к нам заглянули.
Все в нем было выдержано в одном церковном стиле, кроме лица, которое гораздо больше подошло бы не монаху, а банковскому клерку или почтовому служащему. Оно было округлым, бледным, расплывчатым с блекло-голубыми глазами за стеклами очков в легкой пластмассовой оправе. Однако его начинающая лысеть макушка создавала впечатление тонзуры, выбритой у него на голове, и голос его звучал глубоко, уверенно и проникновенно.
Я сказал:
— Я хотел бы поговорить с епископом Джонсоном.
— Ах, — вырвалось у него. — Значит, цель вашего посещения светская.
— Меня зовут Митчелл Тобин. Эйб, то есть Абрахам Селкин должен был позвонить епископу и предупредить о моем визите.
— Возможно, — ответил он. — Я пойду сообщу епископу, что вы пришли.
— Благодарю вас.
— Не за что. — Он, повернувшись, направился к двери, но остановился у нее, снова повернулся, поглядел на меня и сказал:
— И все же, брат, когда я впервые увидел вас, то решил, что у вас совсем другое на уме.
Я перевел взгляд на алтарь и снова на него:
— Возможно, вы правы. Но это может и обождать.
— Спасение всегда откладывают на потом, — заметил он и, пройдя через дверь, оставил меня в одиночестве.
Я продолжал созерцать алтарь и, нахмурившись, спрашивал себя: “Что же такое он прочитал у меня в глазах?” Когда монах открыл дверь, я секунду или две не подозревал о его присутствии. Что тогда было написано на моем лице? О чем я думал, пока стоял в этом псевдомонастыре?
О днях своей службы. Едкая ностальгия вкралась в мои мысли, оживив воспоминания из тех времен, тронутые плесенью за давностью срока, словно они, подобно старинным изделиям из бронзы, слишком долго пролежали в сундуке на затонувшем галионе. Я припомнил отрывочные короткие моменты совместной службы с Джеком Стиганом, моим партнером, и еще более краткие мгновения наслаждения с Линдой Кемпбелл, в чьей постели оказался, когда Джока застрелили.
Мне захотелось с кем-нибудь поговорить. Я порылся в архивах своей памяти, извлекая образ за образом: друзей нынешних и бывших — странно, что я еще не забыл их имена — знакомых, родственников — словом, всех, выискивая среди них того, к кому бы мог пойти и высказать тот миллион слов, так и не произнесенных мной за этот год.
Мне даже захотелось побеседовать с этим банковским клерком, облаченным в белые монашеские одеяния и с лысиной-тонзурой. Но это было бы лишь самобичеванием, и не чем иным, как пустой тратой времени, и отвлекло бы от дела. А оно не терпело отлагательств, так как упиралось в убийство Терри Вилфорда, убийство Айрин Боулз, возможное убийство Джорджа Пэдберри, арест Робин Кеннели и более чем вероятно таило угрозу если не для меня, так для оставшихся партнеров “Частицы Востока”. Даже если бы и был какой-то прок в граничащем с невозможным — в том, чтобы излить невысказанный за год миллион слов, — время и место для этого были неподходящие.
Думаю, что человек в белом облачении, вернувшись, не увидел на моем лице ничего, что могло его заинтересовать. Я взял себя в руки и, стоя у двери, мысленно готовил вопросы, которые намеревался задать епископу Джонсону.
Монах, или кем бы он там у них ни числился, взглянул на меня и кивнул так, словно только что выиграл заключенное с самим собой пари.
— Епископ примет вас с радостью, — произнес он. — Прошу вас, следуйте за мной.
Я прошел за ним в небольшую бежевую комнату с несколькими креслами и раскладными столами — очевидно, помещение для переговоров — и через нее — вверх по лестнице. Мы поднялись на третий этаж и, проследовав по темному серому коридору, в который выходило множество дверей, очутились в почти лишенной мебели, если не считать стоявших по центру два белых табурета, комнате. Два запыленных окна без всяких гардин, занавесок или ставней выходили на А-авеню и Томп-кинс-Сквер-Парк. Мой сопровождающий сказал: “Епископ сейчас придет” — и вышел, закрыв за собой дверь.
Комната была квадратной, футов десять на десять, с серыми стенами и пожелтевшим, в пятнах потолком. Пол покрывал выцветший линолеум с темным узором. Краска на табуретах пооблупилась. Стекло в окне справа в верхней части рамы треснуло и было заделано липкой лентой, отставшей с одного конца трещины.
Облик комнатушки был в общем-то характерным для зданий по соседству, и, может, поэтому контраст между нею и залой на первом этаже невольно действовал на нервы. Почему эту комнату они сохранили в таком виде? Зачем было еще больше подчеркивать ее убожество, оставив с голыми окнами и почти без мебели?
Я подошел к окну и выглянул в парк, где было полным-полно детей, резвившихся, качавшихся на качелях и игравших в баскетбол так, словно снаружи не было изнуряющего пекла. Я стоял, глядя в окно, пытаясь не дать себе отвлечься от цели своего визита.
Не прошло и двух минут, как дверь открылась, и вошел епископ Вальтер Джонсон, удивив меня тем, что не заставил себя ждать; мне почему-то казалось, что меня долго промаринуют в одиночестве.
Сам епископ Джонсон тоже не мог не вызвать удивления. Я не представлял его себе отчетливо, но в моем списке “тех, кем бы он мог оказаться с виду”, и в помине не было стройного, с короткой стрижкой, слепого мужчины, лет тридцати, в опрятном светло-сером костюме и с отливающим перламутром серым галстуком.
Войдя в комнату, он закрыл дверь, сделал два шага вперед, втянул носом воздух, протянул руку и сказал:
— Мистер Тобин? Рад с вами познакомиться. Вчера вечером позвонил Эйб и сообщил, что вы зайдете.
Я поспешно отошел от окна, спеша скорей пожать протянутую мне руку.
— Епископ Джонсон? Как дела?
— Да, я — епископ. — Улыбка его так же, как и рукопожатие, внушала доверие. — Садитесь, — предложил он и указал рукой на одну из табуреток, а сам без суеты подошел к другой и сел на нее.
На него нельзя было смотреть без сожаления. Его слепота была того рода, что делает глаза безжизненными, серыми и почти не моргающими — такая нелепая деталь на таком красивом лице. Должно быть, он это понимал, потому что сразу же, как только сел, достал темные очки и надел их. Я понял, что он вошел в комнату без них только для того, чтобы я сразу понял, что он слеп, и не мог не восхититься тем, как ненавязчиво этот человек подчиняет себе окружающих.
Сев напротив него, я произнес:
— Надеюсь, что Селкин объяснил, по какому поводу я хотел с вами встретиться?
— Думаю, что да. Из-за этих убийств в какой-то степени. Но в основном из-за ключей.
— Верно. Возникает вопрос, как Айрин Боулз — так звали девушку, которую тоже убили...
— Да, я знаю.
— Ну вот. Спрашивается, как она могла попасть в помещение.
Он кивнул:
— Насколько я понимаю, вы хотите знать, сколько ключей и у кого они?
— Да, пожалуй.
— Здесь у нас двое ключей, — ответил он. — Один, вместе с несколькими другими не на связке, лежит в старом потайном ларце в среднем ящике стола в моем кабинете наверху. Я проверял, он на месте. Другой, вместе с другими ключами, на связке, всегда, как правило, находится в кармане Риггса, нашего служки, и он тоже все еще там — можете проверить. — Он склонил голову набок. — А теперь, думаю, вы не прочь узнать, есть ли какая-то связь между Айрин Боулз и “Самаритянами Нового Света”.
Он попал в точку, но меня поразило, как он мог догадаться, каким будет мой следующий вопрос.
— А что — это не исключается? — ушел я немного в сторону.
Он развел руками:
— Нет, во всяком случае пока. Никому из нас, постоянных обывателей, не известна женщина с таким именем, хотя, конечно, некоторым из живущих здесь приходится время от времени иметь дело с такими, как она. Конечно же я буду и дальше наводить справки, если что-то всплывет на поверхность, буду только рад позвонить и поставить вас в известность.
— Спасибо. — Я не успел даже опомниться — он ответил на все мои вопросы еще до того, как я успел их задать, и предложил свою помощь до того, как я о ней попросил. У меня не оказалось ни малейшего шанса обдумать его ответ и прийти к какому-то мнению — о нем лично. Я заметил:
— Просто мне кажется, если кто-нибудь из здешних постоянных обитателей был связан с Айрин Боулз, то маловероятно, что при таком развитии событий он в этом сознается.
Он негромко возразил:
— В этой обители друг другу не лгут, мистер Тобин.
— К убийцам это не относится — им придется лгать, — заметил я. — На карту поставлена их жизнь.
— Душа важнее, чем жизнь, — ответил он. — И в этом доме нет убийц, уверяю вас. Ваш убийца где-то там, за этими стенами, мистер Тобин.
— Возможно.
— Когда вы нас получше узнаете, — продолжил он, — вы поймете, откуда у меня такая уверенность.
— Возможно, вы и правы, — согласился я. — Впрочем, есть и еще что-то, о чем бы я хотел вас спросить. Он широко улыбнулся:
— Знаю. О “Частице Востока”?
— Вы опять угадали, — признался я, начиная испытывать легкую досаду. — Вызывает недоумение — как это религиозная община могла сдать помещение в аренду под кафетерий в Гринвич-Виллидже.
— Недоумение? А что в этом особенного?
— Одно с другим не вяжется, — попытался я втолковать. — Молодежь, которая посещает подобные заведения, далека от религии.
— По-моему, — возразил он, — кафетерий вряд ли можно считать рассадником зла. Там нет ни наркотиков, ни проституток, ни азартных игр, нет даже крепких спиртных напитков. Между церковью и кофе конфликта нет и не было, мистер Тобин. Боюсь, что он присутствует только в вашем воображении, забитом штампами.
— Где уж нам уж... — не скрывая раздражения, ответил я. — Конечно, я не дока в вопросах веры...
— Особенно нашей? — Его улыбка стала заметно саркастической. — Как можно разобраться в том, о чем никогда прежде не слышали? О вере, о которой вы не имеете представления? О нашей церкви, расположенной в бывшем складском помещении? В Нижнем Ист-Сайде? Ну что, мистер Тобин, вы по-прежнему уверены, что вам с нами все ясно?
— Здесь все по-другому, — кивнул я. — Не могу в этом не признаться. Я обычный мирянин.
Епископ снова склонил голову набок, и благодаря темным очкам возникло впечатление, будто он пристально разглядывает меня. Задумчиво, скорее для себя, спросил: