Страница:
Несмотря на жару, Донелли облачился в чистую белую рубаху с галстуком и надел спортивную куртку. Свою куртку я перекинул через плечо. Он вырядился так, будто собрался в Лондонский аристократический клуб, чтобы пропустить дневную порцию виски. Я совершенно расклеился и безвольно подчинился Донелли. Теперь я уже знал, что он несет разную чушь и пьяную дребедень, поэтому особенно не старался вслушиваться в то, что он говорил, шагая рядом с ним по бездорожью, по изрытому бороздами полю. Огромная рыжая охотничья собака неотступно следовала за нами, ноги у нее были такие большие, что казалось, она двигается в замедленном темпе. Донелли сломя голову мчался вперед длинными шагами, небрежно указывая своей палкой на различные местные достопримечательности.
– Вот это – «Дерево повешенных». Несколько лет назад на нем ку-клукс-клановцы линчевали троих негров.
– За что же их повесили?
– Они подожгли стог сена.
Мы быстро прошли по лесным полянам, отмеченным мерзостью запустения: на них в беспорядке валялись ржавые консервные банки и бутылки из-под кока-колы. Когда Донелли смотрел через забор, он вытянулся, и из-под его куртки выглянула кобура пистолета.
– Зачем он вам! – спросил я, показав на пистолет.
– Убивать змей, – ответил он.
За забором мы увидели лес работающих буровых вышек, но он решил, что их шум мешает разговору, и нетерпеливо потянул меня за собой. Я заметил, что он спешит, так как время от времени поглядывал на часы.
– Мы куда-то спешим? – поинтересовался я.
– Нет, – односложно бросил он, не останавливаясь.
Выглядел он чем-то озабоченным. От быстрой ходьбы у меня пересохло во рту, и его напряжение начало передаваться мне.
– Куда мы идем?
– Никуда особенно, мне просто захотелось пройтись с милю и вернуться домой, просто совершить небольшую прогулку.
На мой взгляд, слово «прогулка» меньше всего подходила в данном случае. Он снова нетерпеливо взглянул на часы. В это время огромный рыжий пес недовольно зарычал, уставившись на травянистую кочку в канаве.
Я внимательно присмотрелся и заметил большую черную змею, свернувшуюся в колечко в густой траве и угрожающе шипящую. Когда она увидела нас, то в мгновение ока скрылась в траве. Я ожидал, что Донелли выстрелит в нее, но он, не останавливаясь, бросил на ходу:
– Нам некогда – идем дальше.
Мы перемахнули через забор и вышли на грунтовую дорогу. В нескольких сотнях ярдов виднелись строения какой-то фермы и вдали чернел силуэт мельницы: они свидетельствовали о том, что мы оказались на чужой территории.
Внезапно Донелли сказал:
– Посмотрите туда, – он показал рукой. – Похоже, там что-то горит.
– Где?
Он указал на ферму, и я заметил, как слабый дымок поднимался из раскрытых дверей какого-то сарая, заполненного соломой. Несколько минут спустя оттуда потянулись к небу черные клубы дыма, извиваясь и кружа, как неведомые духи, взметнулся огромный язык бушующего пламени. Внезапно Донелли побежал, его пистолет бился о ягодицу, а огромный пес мчался рядом, словно пони. Мы перелезли через ограду и оказались на грязном поле, где рылись свиньи. Со стороны фермы к горящему сараю бежали какие-то люди.
Я не видел смысла в подобной спешке: все равно мы ничего не могли сделать с разбушевавшимся пожаром, поэтому я спокойно продолжал идти по полю, засунув руки в карманы. Спустя пять минут я присоединился к Донелли. Безусловно, перед нами предстало впечатляющее зрелище огромного пламени, охватившего весь сарай: языки огня вздымались к небу, а остатки сгоревшей соломы падали на наши головы и плавали в воздухе серыми хлопьями. Стояла невыносимая жара, невозможно было подойти к пожару ближе, чем на пятьдесят ярдов. Искры взлетали подобно гигантскому фейерверку. Я пытался заговорить с Донелли, но он не обращал на меня никакого внимания. Я взглянул на его лицо: с отвисшей челюстью, остановившимися глазами, будто сделанными из голубого стекла, он уставился в одну точку. Казалось, он упивался пламенем и дымом. Даже когда ветерок подул в нашу сторону, и глаза у меня заслезились от дыма, он продолжал остановившимися, широко раскрытыми глазами смотреть на бушующий пожар. Что-то такое было в выражении его лица, будто он погрузился в состояние странной экзальтации. В какой-то степени я разделял его чувства: действительно, пожар представлял из себя захватывающее, величественное зрелище.
Я заметил, что другие люди начали посматривать на нас явно неодобрительно, будто мы не имели права находиться здесь и наблюдать за пожаром. Я отступил чуточку назад и прислонился к забору. Через полчаса, когда от сарая уже ничего не осталось, кроме металлических перекрытий, наконец прибыла пожарная машина.
Кто-то сзади обратился ко мне:
– Пожалуйста, назовите ваше имя.
Я обернулся и увидел плотного полицейского, строго глядящего на меня. Явно враждебно были настроены и двое сопровождавших его мужчин, вероятно, это были работники с фермы. В руках они держали пистолеты. Я назвал себя и сообщил, что пришел сюда с полковником Донелли. Старший из мужчин недовольно пробурчал:
– Ага, так значит, вы приятель Донелли.
Я с удивлением отметил враждебный тон его голоса.
Полицейский недовольно глянул на него и обратился ко мне:
– Скажите, пожалуйста, вы долго тут находи-тесь?
– С самого начала пожара. Мы прогуливались неподалеку, когда заметили дымок в сарае.
Меня озадачил следующий вопрос, хотя ответ на него было дать нетрудно.
– Кто вы?
Когда я объяснил, что читаю лекции в Батон-Руж, полицейский стал вежливее. У меня в кармане лежал контракт на лекции и удостоверение личности, которое я всегда держу при себе в Америке. Я было уже собирался высказать свое искреннее возмущение: разве что-нибудь противозаконное есть в том, чтобы стоять здесь и наблюдать за пожаром? Но полицейский, внимательно ознакомившись с моим удостоверением, вежливо поблагодарил и направился к Донелли вместе с двумя сопровождающими его мужчинами. Огромный рыжий пес, стоявший рядом с Донелли, угрожающе зарычал и присел, готовый к прыжку. Донелли удержал его за поводок. Разговор был краток. Я увидел, как он что-то сказал и указал на меня. Затем подошел ко мне, зевнул устало и предложил:
– Итак, нам пора уходить.
Пожарная машина наконец начала лить воду на уже догорающий пепел, и облака пара и дыма взметнулись в воздух, неся за собой обгоревшие угли.
– Что тут происходит? Почему они так враждебно настроены?
– Не обращайте внимания. Тут всегда подозрительно относятся ко всем незнакомцам.
– Надеюсь, они не думают, что это мы подожгли сарай?
Он неопределенно пожал плечами и беззаботно начал насвистывать мелодию веселой «джиги». Он шел назад такими же широкими шагами, но меня поразило, что его напряжение исчезло. Когда он спешил на пожар, то лихорадочно болтал без умолку и был похож на человека, которого преследует какая-то навязчивая идея. Теперь он расслабился и пришел в отличное расположение духа. Когда мы входили в дом, он даже положил мне на плечо руку и облегченно сказал:
– Итак, я думаю, мы заслужили по доброй рюмочке.
Он достал бутылку английского эля «Уортингтон». Когда я смотрел, как он беззаботно что-то напевает про себя, наливая эль в бокалы, я тоже слегка расслабился, усталость подавила во мне чувство страха, и смело задал ему вопрос:
– Надеюсь, вы не имеете никакого отношения к пожару?
На мгновение я испугался: не слишком ли многое я себе позволяю. Но он спокойно протянул мне бокал эля и с невинной ухмылкой нашкодившего школьника, которому все сошло с рук, сказал:
– Странный вопрос. Каким это образом я мог поджечь сарай?
Внезапно, с какой-то необъяснимой определенностью я понял, что именно он был виновником пожара. Возможно, моя уверенность в его виновности исходила из-за тона его голоса или из-за того, как он воспринял мой вопрос. Он нисколько не удивился ему, а ведь невинный человек проявил бы недоумение, переспросил бы, по крайней мере, правильно ли он меня понял. Я устроился в кресле и пригубил эль. Когда я снова взглянул на него, моя уверенность исчезла: ведь он же был у меня на виду целый день и никуда не отлучался…
– За Эсмонда Донелли! – провозгласил он, и я выпил эль под этот совершенно неуместный тост.
Он направился на кухню, и я услышал, как он принялся готовить какое-то блюдо. Он громко включил радио – еще один знак хорошего настроения Донелли. Прохладный бриз подул в раскрытое окно. Чем больше я думал о происшедшем, тем больше убеждался в том, что он заранее знал о пожаре. Все свидетельствовало об этом: настойчивое желание, чтобы я остался и разделил его триумф, бессмысленная болтовня, абсурдно долгая прогулка под палящим солнцем, пистолет, который он захватил с собой, и огромный пес, охранявший его во время этого опасного мероприятия, все увеличивающийся темп его шагов по мере приближения к месту пожара и то, как он часто поглядывал на часы. Этот человек имел все признаки пироманьяка. Он был явно помешан на пожарах. Вполне возможно… я внезапно почувствовал, как у меня выступил холодный пот… возможно, он был виновником и того пожара, за который повесили несчастных негров? Вероятно, какой-то неизвестный его сообщник поджег сарай при нашем приближении. Конечно, это было слишком опасно. Или он использовал для поджога какое-нибудь устройство, поставленное на определенное время? Вероятно, разгадка именно в этом.
Я допил свой эль и задремал. Я проснулся, когда он принес еду – батат, поджаренный по-французски картофель и сосиски. Он налил мне еще эля. Я с аппетитом ел с подноса, стоящего у меня на коленях. Он тоже явно был очень голоден. Во время еды мы хранили молчание, и я изредка бросал украдкой на него взгляды. Он совсем не походил на грозного графа Дракулу, хранящего свою ужасную тайну. Он имел вид усталого человека лет пятидесяти, который проголодался и хочет спокойно пообедать. Конечно, моим долгом было бы высказать свои подозрения кому-нибудь… возможно, декану факультета английской филологии университета Луизианы. Но я знал, что не смогу сделать этого. Он был гостеприимным хозяином. Мне оставалось только надеяться, что и без моей помощи его вскоре схватят с поличным.
Мы закончили обед к девяти часам вечера, и я сказал:
– Вы очень гостеприимны и добры, но мне действительно пора подумать об отъезде…
Он поставил на поднос грязные тарелки и, как бы между прочим, заметил:
– Разве вы не познакомитесь с рукописями Донелли?
Я с трудом поверил в услышанное.
– Рукописи Донелли?
– Ведь именно ради них вы меня навестили, не так ли?
– У вас есть рукописи Эсмонда Донелли?!
Он кивнул головой и унес поднос с посудой. Когда он вернулся, то вытащил из кармана ключ и открыл зеленый сейф, стоящий в углу комнаты. Он предупредил:
– Конечно же, эти рукописи не подлежат публикации.
В верхней части сейфа находился деревянный ящик, а внизу лежало множество пожелтевших от времени конвертов. Он взял один из них и протянул мне. Почерк был четкий, некоторые слова сокращены, но их легко можно было прочитать:
Фалмаут, 6 марта 1787 года
Донелли откупорил еще одну бутылку рома, но я отказался пить ром, хотя пригубил еще эля. Когда я закончил чтение этого отрывка, то с сожалением отложил в сторону рукопись.
– Вы абсолютно уверены, что не хотите этого напечатать?
– Думаю, да.
Я заметил:
– Вы поставили меня в затруднительное положение. Я теперь понимаю, почему вы назвали рукопись Флейшера грубой подделкой. Я не смогу рекомендовать Флейшеру опубликовать его книгу под именем Донелли. Это было бы абсурдно.
– Согласен.
– Может быть, мы придем к какому-нибудь компромиссу?
Он неспеша раскурил сигару.
– Наше семейство будет огорчено, если рукопись опубликуют.
– Но вы же сами говорили, что у вас плохие отношения с родственниками.
– Это так, но мне не хотелось бы лишний раз раздражать их чувства.
Такая щепетильность показалась мне, по меньшей мере, странной в устах человека, который только что сжег чужой сарай с сеном. Я несколько переменил тему разговора и поинтересовался, каким образом эти бумаги попали в его руки. На некоторое время он погрузился в молчание.
– По-моему, большой беды не будет, если я расскажу вам об этом. Когда Донелли нанес визит Руссо в Ньюшателе в 1756 году – Эсмонду было в то время около семнадцати лет, – он передал знаменитому философу свое эссе, написанное по-французски, в котором выступил с критикой Хьюма и д'Аламбера. Этот случай упоминается в книге Джона Морли «Жизнь Руссо». Несмотря на большую разницу в возрасте, Донелли и Руссо стали друзьями. В то время Руссо переживал тяжелую полосу в своей жизни. Клерикалы в Ньюшателе сыпали проклятия на его голову со всех амвонов, обвиняя его в том, что он якобы околдовал человека, скончавшегося в страшных мучениях. Однажды утром Эсмонд Донелли заметил, что над входной дверью Руссо кто-то укрепил огромный булыжник, который должен был рухнуть на голову философа, когда тот выйдет из дома, что привело бы неминуемо к его смерти. Эсмонд убрал камень, а на следующую ночь установил ловушку возле дома кузнеца, проявлявшего особую враждебность к Руссо. Этот кузнец, кстати, был единственным в городе достаточно сильным человеком, способным поднять столь огромный булыжник. Кузнец попался в ловушку, которая перебила ему руку и шейный позвонок. Но это не спасло Жан-Жака от преследований церковников, и он вынужден был все-таки покинуть город, так как дело зашло так далеко, что его стали забрасывать камнями на улицах Ньюшателя. Два года спустя, когда Руссо гостил в Лондоне у Дэвида Хьюма, Донелли поинтересовался судьбой своей рукописи, и Руссо сказал, что оставил ее в Париже и обещал вернуть ее при первой же возможности. Но своего обещания так никогда и не выполнил.
– Вскоре после войны я остановился в Лозанне, где познакомился с книгопродавцом по имени Клузо, владевшим книжным магазином в Ньюшателе. Я поведал ему историю с рукописью Донелли, и он обещал мне помочь отыскать ее. Шесть месяцев спустя он написал мне и предложил продать рукопись за довольно умеренную цену, которая была мне по карману. По-моему, он нашел рукопись среди разной старой рухляди в доме человека, у которого Руссо снимал квартиру. Там же он обнаружил и страницы путевого дневника Донелли.
Через несколько лет Клузо написал мне и спросил, интересуют ли меня еще рукописи Донелли. Он случайно наткнулся на еще одну в Женеве. Мне известно, что Эсмонд снимал дом в Женеве и провел там последние двадцать лет жизни, и только за год до смерти в 1830 году вернулся в Ирландию, захватив с собой большую часть своего имущества. Я не мог понять, как эта отдельная рукопись осталась там, хотя у меня было довольно интересное предположение. Дело в том, что в то время Женеву посетил Байрон, и Шеридан свел его с Эсмондом Донелли. Несколько недель спустя Байрон писал Хобсону из Пизы, что прочитал «непристойные и забавные рукописи старика Эсмонда». Я полагаю, что этим Эсмондом и был Донелли. Возможно, еще Байрон брал у него рукопись и забыл ее вернуть.
Меня искрение восхитила ясная манера, с которой Донелли поведал мне всю эту историю. Хотя он выпил уже вторую бутылку рома, он рассказывал все это так же трезво, как церковник, рассуждающий о явлении Христа народу.
Как это не покажется странным, но я внезапно ощутил безразличие ко всему этому делу. Я начал противиться той власти, которую обретал надо мной Донелли. Я решил вернуть Флейшеру его 5 тысяч долларов и выбросить все это из головы. Поэтому мне уже было все равно, смогу ли я заставить Донелли изменить его решение насчет публикации рукописей. И как только я окончательно решил, что мне все это безразлично и, несмотря ни на что, через полчаса я возвращаюсь в мотель, я почувствовал себя свободным и независимым. Я спросил Донелли, как случилось, что он заинтересовался своим необычным предком. Он ответил, что это произошло после того, как он случайно наткнулся на опубликованные путевые заметки Эсмонда в своем фамильном поместье в Балликахане. Я поинтересовался, как долго он там прожил.
– Совсем немного. Мы переехали туда из Дублина, когда мне было пять лет, а когда мне стукнуло десять, наше семейство отправилось в Малайю.
– А вы никогда не пытались сами вести дневник? – спросил я Донелли просто так, без всякого интереса, чтобы заполнить паузу. В ответ на меня вылился поток откровений. Но сперва он с трудом выдавил: – Я никогда не вел никаких дневников, потому что в моей жизни было много такого, о чем мне никогда не хочется вспоминать.
– Но это соображение не отпугнуло Эсмонда?
Он криво усмехнулся, бросив на меня странный взгляд.
– Сексуальная жизнь Эсмонда была такова, что он мог о ней написать. О моей жизни писать невозможно.
Я подумал, что он имеет в виду сожженный сарай. Я сочувственно кивнул и сказал, что понимаю его. Он ответил с легким оттенком самоиронии:
– Сомневаюсь, чтобы вы меня понимали. Когда мне было восемь лет, у нас была гувернантка, которая избивала нас и играла нашими пенисами.
– Кого это вас?
– Моего брата Эсмонда и меня. Эсмоид на год старше меня. Эта девица была шотландкой из Глазго – высокого роста, пышущая здоровьем распутница. Оба мы сразу же, как только увидели ее, влюбились в нее без памяти – ходили за ней, как ручные псы. Однажды мы гонялись друг за другом вокруг стола, на котором стояла фарфоровая ваза – она упала и разбилась вдребезги. Наших родителей не было дома, и мы умоляли Бриджит ничего им не рассказывать о нашем проступке. Она согласилась, собрала осколки вазы и решила за это нас наказать сама. Такая перспектива вполне нас устраивала. Она велела подняться нам в нашу комнату и снять штаны. Когда она вошла к нам с палкой в руках, мы оба были совершенно нагие. Она уселась на постели и заставила нас лечь к ней на колени, затем каждый из нас получил по десять ударов палкой.
– Это вас возбудило?
– Не столько наказание. Меня лично возбудило то, что мне пришлось лежать обнаженным на ее коленях.
Я не буду передавать конец этой истории словами Донелли, так как он вдавался в разные незначительные детали. Он сказал, что они с братом признались друг другу, что им доставило удовольствие наказание, которому их подвергла Бриджит. В следующий раз, когда они снова остались наедине с ней в доме, они нарочно что-то разбили и снова подверглись приятному для них наказанию. Все это происходило в 1928 году, когда в моду вошли короткие юбки. Он имел возможность во время порки прижимать пенис к ее голой коленке, и Донелли признался, ощущение было таким острым, что он почти терял сознание от наслаждения. Однажды она заметила его эрекцию, когда он откинулся на спину, и прикоснулась к его возбужденному пенису. Родители Донелли придерживались мнения, что нельзя закатывать крайнюю плоть, поэтому головка его пениса всегда была покрыта кожицей. Девушка сказала, что это очень вредно для здоровья, и начала очень осторожно и нежно закатывать кожицу на пенисе. После этого случая они с братом только и мечтали, чтобы она снова отшлепала их и повторила операцию с крайней плотью. Через неделю им уже не нужно было разбивать вещи, чтобы добиться трепки от Бриджит. Как только они оказывались одни с девушкой дома, они предлагали ей играть с ними в школу, и она была у них учительницей. Они нарочно давали неправильные ответы на ее вопросы или не слушались наставницы, в наказание она предлагала им подниматься и их комнату, где они раздевались, и повторялась уже ставшая привычной порка у нее на коленях с закатыванием крайней плоти «ради здоровья, в медицинских целях». А однажды ночью, когда родителей не было дома, она позволила им залезть к себе и постель и сняла свою ночную сорочку. Донелли сказал, что испытал странное разочарование, хотя она позволила им нормальную сексуальную игру с закатыванием крайней плоти: ему уже был необходим ее образ полностью одетой девушки, шлепающей их палкой, чтобы получить полное удовлетворение и наивысшее сексуальное наслаждение.
– Вот это – «Дерево повешенных». Несколько лет назад на нем ку-клукс-клановцы линчевали троих негров.
– За что же их повесили?
– Они подожгли стог сена.
Мы быстро прошли по лесным полянам, отмеченным мерзостью запустения: на них в беспорядке валялись ржавые консервные банки и бутылки из-под кока-колы. Когда Донелли смотрел через забор, он вытянулся, и из-под его куртки выглянула кобура пистолета.
– Зачем он вам! – спросил я, показав на пистолет.
– Убивать змей, – ответил он.
За забором мы увидели лес работающих буровых вышек, но он решил, что их шум мешает разговору, и нетерпеливо потянул меня за собой. Я заметил, что он спешит, так как время от времени поглядывал на часы.
– Мы куда-то спешим? – поинтересовался я.
– Нет, – односложно бросил он, не останавливаясь.
Выглядел он чем-то озабоченным. От быстрой ходьбы у меня пересохло во рту, и его напряжение начало передаваться мне.
– Куда мы идем?
– Никуда особенно, мне просто захотелось пройтись с милю и вернуться домой, просто совершить небольшую прогулку.
На мой взгляд, слово «прогулка» меньше всего подходила в данном случае. Он снова нетерпеливо взглянул на часы. В это время огромный рыжий пес недовольно зарычал, уставившись на травянистую кочку в канаве.
Я внимательно присмотрелся и заметил большую черную змею, свернувшуюся в колечко в густой траве и угрожающе шипящую. Когда она увидела нас, то в мгновение ока скрылась в траве. Я ожидал, что Донелли выстрелит в нее, но он, не останавливаясь, бросил на ходу:
– Нам некогда – идем дальше.
Мы перемахнули через забор и вышли на грунтовую дорогу. В нескольких сотнях ярдов виднелись строения какой-то фермы и вдали чернел силуэт мельницы: они свидетельствовали о том, что мы оказались на чужой территории.
Внезапно Донелли сказал:
– Посмотрите туда, – он показал рукой. – Похоже, там что-то горит.
– Где?
Он указал на ферму, и я заметил, как слабый дымок поднимался из раскрытых дверей какого-то сарая, заполненного соломой. Несколько минут спустя оттуда потянулись к небу черные клубы дыма, извиваясь и кружа, как неведомые духи, взметнулся огромный язык бушующего пламени. Внезапно Донелли побежал, его пистолет бился о ягодицу, а огромный пес мчался рядом, словно пони. Мы перелезли через ограду и оказались на грязном поле, где рылись свиньи. Со стороны фермы к горящему сараю бежали какие-то люди.
Я не видел смысла в подобной спешке: все равно мы ничего не могли сделать с разбушевавшимся пожаром, поэтому я спокойно продолжал идти по полю, засунув руки в карманы. Спустя пять минут я присоединился к Донелли. Безусловно, перед нами предстало впечатляющее зрелище огромного пламени, охватившего весь сарай: языки огня вздымались к небу, а остатки сгоревшей соломы падали на наши головы и плавали в воздухе серыми хлопьями. Стояла невыносимая жара, невозможно было подойти к пожару ближе, чем на пятьдесят ярдов. Искры взлетали подобно гигантскому фейерверку. Я пытался заговорить с Донелли, но он не обращал на меня никакого внимания. Я взглянул на его лицо: с отвисшей челюстью, остановившимися глазами, будто сделанными из голубого стекла, он уставился в одну точку. Казалось, он упивался пламенем и дымом. Даже когда ветерок подул в нашу сторону, и глаза у меня заслезились от дыма, он продолжал остановившимися, широко раскрытыми глазами смотреть на бушующий пожар. Что-то такое было в выражении его лица, будто он погрузился в состояние странной экзальтации. В какой-то степени я разделял его чувства: действительно, пожар представлял из себя захватывающее, величественное зрелище.
Я заметил, что другие люди начали посматривать на нас явно неодобрительно, будто мы не имели права находиться здесь и наблюдать за пожаром. Я отступил чуточку назад и прислонился к забору. Через полчаса, когда от сарая уже ничего не осталось, кроме металлических перекрытий, наконец прибыла пожарная машина.
Кто-то сзади обратился ко мне:
– Пожалуйста, назовите ваше имя.
Я обернулся и увидел плотного полицейского, строго глядящего на меня. Явно враждебно были настроены и двое сопровождавших его мужчин, вероятно, это были работники с фермы. В руках они держали пистолеты. Я назвал себя и сообщил, что пришел сюда с полковником Донелли. Старший из мужчин недовольно пробурчал:
– Ага, так значит, вы приятель Донелли.
Я с удивлением отметил враждебный тон его голоса.
Полицейский недовольно глянул на него и обратился ко мне:
– Скажите, пожалуйста, вы долго тут находи-тесь?
– С самого начала пожара. Мы прогуливались неподалеку, когда заметили дымок в сарае.
Меня озадачил следующий вопрос, хотя ответ на него было дать нетрудно.
– Кто вы?
Когда я объяснил, что читаю лекции в Батон-Руж, полицейский стал вежливее. У меня в кармане лежал контракт на лекции и удостоверение личности, которое я всегда держу при себе в Америке. Я было уже собирался высказать свое искреннее возмущение: разве что-нибудь противозаконное есть в том, чтобы стоять здесь и наблюдать за пожаром? Но полицейский, внимательно ознакомившись с моим удостоверением, вежливо поблагодарил и направился к Донелли вместе с двумя сопровождающими его мужчинами. Огромный рыжий пес, стоявший рядом с Донелли, угрожающе зарычал и присел, готовый к прыжку. Донелли удержал его за поводок. Разговор был краток. Я увидел, как он что-то сказал и указал на меня. Затем подошел ко мне, зевнул устало и предложил:
– Итак, нам пора уходить.
Пожарная машина наконец начала лить воду на уже догорающий пепел, и облака пара и дыма взметнулись в воздух, неся за собой обгоревшие угли.
– Что тут происходит? Почему они так враждебно настроены?
– Не обращайте внимания. Тут всегда подозрительно относятся ко всем незнакомцам.
– Надеюсь, они не думают, что это мы подожгли сарай?
Он неопределенно пожал плечами и беззаботно начал насвистывать мелодию веселой «джиги». Он шел назад такими же широкими шагами, но меня поразило, что его напряжение исчезло. Когда он спешил на пожар, то лихорадочно болтал без умолку и был похож на человека, которого преследует какая-то навязчивая идея. Теперь он расслабился и пришел в отличное расположение духа. Когда мы входили в дом, он даже положил мне на плечо руку и облегченно сказал:
– Итак, я думаю, мы заслужили по доброй рюмочке.
Он достал бутылку английского эля «Уортингтон». Когда я смотрел, как он беззаботно что-то напевает про себя, наливая эль в бокалы, я тоже слегка расслабился, усталость подавила во мне чувство страха, и смело задал ему вопрос:
– Надеюсь, вы не имеете никакого отношения к пожару?
На мгновение я испугался: не слишком ли многое я себе позволяю. Но он спокойно протянул мне бокал эля и с невинной ухмылкой нашкодившего школьника, которому все сошло с рук, сказал:
– Странный вопрос. Каким это образом я мог поджечь сарай?
Внезапно, с какой-то необъяснимой определенностью я понял, что именно он был виновником пожара. Возможно, моя уверенность в его виновности исходила из-за тона его голоса или из-за того, как он воспринял мой вопрос. Он нисколько не удивился ему, а ведь невинный человек проявил бы недоумение, переспросил бы, по крайней мере, правильно ли он меня понял. Я устроился в кресле и пригубил эль. Когда я снова взглянул на него, моя уверенность исчезла: ведь он же был у меня на виду целый день и никуда не отлучался…
– За Эсмонда Донелли! – провозгласил он, и я выпил эль под этот совершенно неуместный тост.
Он направился на кухню, и я услышал, как он принялся готовить какое-то блюдо. Он громко включил радио – еще один знак хорошего настроения Донелли. Прохладный бриз подул в раскрытое окно. Чем больше я думал о происшедшем, тем больше убеждался в том, что он заранее знал о пожаре. Все свидетельствовало об этом: настойчивое желание, чтобы я остался и разделил его триумф, бессмысленная болтовня, абсурдно долгая прогулка под палящим солнцем, пистолет, который он захватил с собой, и огромный пес, охранявший его во время этого опасного мероприятия, все увеличивающийся темп его шагов по мере приближения к месту пожара и то, как он часто поглядывал на часы. Этот человек имел все признаки пироманьяка. Он был явно помешан на пожарах. Вполне возможно… я внезапно почувствовал, как у меня выступил холодный пот… возможно, он был виновником и того пожара, за который повесили несчастных негров? Вероятно, какой-то неизвестный его сообщник поджег сарай при нашем приближении. Конечно, это было слишком опасно. Или он использовал для поджога какое-нибудь устройство, поставленное на определенное время? Вероятно, разгадка именно в этом.
Я допил свой эль и задремал. Я проснулся, когда он принес еду – батат, поджаренный по-французски картофель и сосиски. Он налил мне еще эля. Я с аппетитом ел с подноса, стоящего у меня на коленях. Он тоже явно был очень голоден. Во время еды мы хранили молчание, и я изредка бросал украдкой на него взгляды. Он совсем не походил на грозного графа Дракулу, хранящего свою ужасную тайну. Он имел вид усталого человека лет пятидесяти, который проголодался и хочет спокойно пообедать. Конечно, моим долгом было бы высказать свои подозрения кому-нибудь… возможно, декану факультета английской филологии университета Луизианы. Но я знал, что не смогу сделать этого. Он был гостеприимным хозяином. Мне оставалось только надеяться, что и без моей помощи его вскоре схватят с поличным.
Мы закончили обед к девяти часам вечера, и я сказал:
– Вы очень гостеприимны и добры, но мне действительно пора подумать об отъезде…
Он поставил на поднос грязные тарелки и, как бы между прочим, заметил:
– Разве вы не познакомитесь с рукописями Донелли?
Я с трудом поверил в услышанное.
– Рукописи Донелли?
– Ведь именно ради них вы меня навестили, не так ли?
– У вас есть рукописи Эсмонда Донелли?!
Он кивнул головой и унес поднос с посудой. Когда он вернулся, то вытащил из кармана ключ и открыл зеленый сейф, стоящий в углу комнаты. Он предупредил:
– Конечно же, эти рукописи не подлежат публикации.
В верхней части сейфа находился деревянный ящик, а внизу лежало множество пожелтевших от времени конвертов. Он взял один из них и протянул мне. Почерк был четкий, некоторые слова сокращены, но их легко можно было прочитать:
Фалмаут, 6 марта 1787 года
По оконному стеклу медленно сползают капли дождя, западный ветерок волнует нежной рябью водную гладь, комната заполнена аппетитными запахами готовящейся еды, у входа в пивнушку расположились зевающие моряки. Бекфорд отправился в горы на поиски своей возлюбленной, оставив меня здесь в одиночестве. В полусне я лениво слежу за прекрасными фигурками двух девушек, бредущих по берегу моря. Одеты они с провинциальной грацией. Ах, эти нежные славные создания! Кто смог бы оспаривать утверждение Зосимуса Панополитанского, что женщины происходят совершенно из другой субстанции, чем мужчины, они – таинственные пришельцы какой-то неведомой звезды и остались здесь, на земле, в нашем мужском мире, как воплощение наших грез и мечтаний. Разве не заключена в них высшая тайна мироздания и не олицетворяют ли они гармонию в нашем несовершенном мире?Я увлеченно погрузился в чтение, совершенно забыв о присутствии Донелли, и с сожалением думал о том, что эти записки не предназначены для печати, и ловил себя на мысли, что подобное потрясение я уже однажды испытал в своей жизни, когда впервые увидел картины Остин на художественной выставке в Диагфилефе.
Годвин утверждал, что блаженный епископ Камбре представляет собой гораздо большую ценность, чем его горничная, но я не променял бы прелестную плутовку, которая прошлой ночью разделила со мной ложе, и на десяток епископов. Обворожительная красотка по имени Клара прислуживала нам за ужином, и Бекфорд – она была не в его вкусе – заявил, что сзади она похожа на мальчишку. Я заметил, что ягодицы у нее слишком изящны для мальчика и, в конце концов, если судить по ее маленьким грудям, которые я мельком увидел в разрезе ее платья, когда она наклонилась над столом, чтобы полить растопленным маслом омара, то она просто красавица. Когда она подошла поближе, я ей шепнул, что дам ей крону за один лишь поцелуй, она застенчиво улыбнулась, лицо у нее залилось нежным румянцем. Пока Бекфорд не заговорил о ней, я не обращал на нее особого внимания, но теперь все мое существо было сосредоточено на ней, и маленький божок любовного томления вошел в мою грудь и заставил мое сердце забиться сильней. Всякий раз, когда она входила в комнату, я пожирал ее жадными глазами, и мне показалось, что я готов предложить ей руку и сердце, чтобы поближе познакомиться с ее сокровенными прелестями, скрытыми от посторонних глаз. Должен признаться, я менее любвеобилен, чем Бекфорд, но у меня ненасытное любопытство Пандоры, для удовлетворения которого я способен забыть провсе предосторожности. Когда Клара вновь приблизилась ко мне, чтобы наполнить мой опустевший бокал, я нежно провел рукой по ее гибкому стану и слегка задержал руку на ее бедре. Я решил, что если она воспротивится моим ласкам, я не буду добиваться большего. Но она продолжала стоять спокойно, как ни в чем не бывало, подобно хорошо объезженной кобылке. Вошел хозяин, принесший еще глинтвейна, и я снял руку с ее бедра. Больше мне не предоставилось возможности прикоснуться к ней во время ужина, но когда я выходил из столовой, я вложил гинею ей в руку и прошептал:
– Это тебе, дорогая. Тебя ожидают еще пять гиней, если ты придешь ко мне, когда все заснут. Она промолчала, скромно опустив глаза долу, но деньги взяла. Бекфорд потом сказал мне, что она замужем за рыбаком и что я, вероятно, понапрасну выбросил деньги на ветер. Я ответил, что деньги, отданные хорошенькой девушке, никогда не потрачены даром, если она добродетельна – они принесены в дар на алтарь Афродиты, которая в свое время обязательно отблагодарит принесшего дар по достоинству.
На этот раз Бекфорд ошибся, и моя нимфа скользнула ко мне в постель в три часа утра, когда я уже оставил все надежды, и щедро вознаградила меня за долгое ожидание. Я шепотом осведомился, где же ее муж, и она ответила, что он ушел в море с бригадой рыбаков. На ней была грубая ночная рубашка, которую я нетерпеливо задрал ей до шеи, нашептывая ей нежные слова, и начал покрывать все ее тело страстными поцелуями. Я ненавижу мужчин, лишающих девушку чести и считающих, что получили право обращаться с ней грубо. Добавлю, что красавица оказалась настоящей рожденной из пены Афродитой, и вполне заслуживала достойного богини поклонения. Я начал ласкать ее ушки кончиком языка и нежньми словами, потом мое красноречие перешло на ее груди и проникло в шелковый храм между ее ног. К этому времени ее ягодицы нетерпеливо задвигались в сильном возбуждении, поэтому я переместил язык на подобающее ему место к ней в рот и вошел в нее как можно осторожнее и нежнее. Мы любили друг друга спокойно и нежно, едва качая матрас, когда ее колени вдруг обхватили меня, и она вся содрогнулась, подобно серебряному взрыву яркого метеорита в звездном небе. Я долго продолжал лежать в ней, целуя ее в губы, будто старался как можно дольше продлить эти чудесные мгновения, с трудом веря, что эта белоснежная богиня – та самая Клара, которая заливала подливкой мой ростбиф, мельком обнажая розовые соски молодых грудей, которые выглядели такими свежими и нетронутыми. Хотя ее ягодицы, которые были слишком изящными для мальчишки, успокоились, мой жеребец нетерпеливо дрожал внутри нее, будто никак не мог поверить, что обрел такую чудесную конюшню. Я решил подольше побыть в ней неподвижно и посмотреть, сколько я смогу еще сдержать извержение своей звездной жидкости, но она вмешалась в мои замыслы, просунув ручку между нашими телами и начав поглаживать моего жеребца кончиками нежных пальцев. Жеребец встрепенулся, и земля оросилась дождем. Мы продолжали неистово любить друг друга до самого рассвета, а когда она меня, покинула, я остался лежать в постели, размышляя над нашим спором с Бекфордом, который мы вчера вели в экипаже. Я оспаривал его утверждение, что греческая манера любви более духовная и экзальтированная, чем обычная любовь между мужчиной и женщиной. В своем счастливом упоении я мог только пожелать Бекфорду провести такую же ночь с Кларой, чтобы он убедился на собственном опыте, что такое блаженство недостижимо между здоровыми, волосатыми мужчинами, которые похотливо сражаются на рыцарских турнирах пиками плоти.
Донелли откупорил еще одну бутылку рома, но я отказался пить ром, хотя пригубил еще эля. Когда я закончил чтение этого отрывка, то с сожалением отложил в сторону рукопись.
– Вы абсолютно уверены, что не хотите этого напечатать?
– Думаю, да.
Я заметил:
– Вы поставили меня в затруднительное положение. Я теперь понимаю, почему вы назвали рукопись Флейшера грубой подделкой. Я не смогу рекомендовать Флейшеру опубликовать его книгу под именем Донелли. Это было бы абсурдно.
– Согласен.
– Может быть, мы придем к какому-нибудь компромиссу?
Он неспеша раскурил сигару.
– Наше семейство будет огорчено, если рукопись опубликуют.
– Но вы же сами говорили, что у вас плохие отношения с родственниками.
– Это так, но мне не хотелось бы лишний раз раздражать их чувства.
Такая щепетильность показалась мне, по меньшей мере, странной в устах человека, который только что сжег чужой сарай с сеном. Я несколько переменил тему разговора и поинтересовался, каким образом эти бумаги попали в его руки. На некоторое время он погрузился в молчание.
– По-моему, большой беды не будет, если я расскажу вам об этом. Когда Донелли нанес визит Руссо в Ньюшателе в 1756 году – Эсмонду было в то время около семнадцати лет, – он передал знаменитому философу свое эссе, написанное по-французски, в котором выступил с критикой Хьюма и д'Аламбера. Этот случай упоминается в книге Джона Морли «Жизнь Руссо». Несмотря на большую разницу в возрасте, Донелли и Руссо стали друзьями. В то время Руссо переживал тяжелую полосу в своей жизни. Клерикалы в Ньюшателе сыпали проклятия на его голову со всех амвонов, обвиняя его в том, что он якобы околдовал человека, скончавшегося в страшных мучениях. Однажды утром Эсмонд Донелли заметил, что над входной дверью Руссо кто-то укрепил огромный булыжник, который должен был рухнуть на голову философа, когда тот выйдет из дома, что привело бы неминуемо к его смерти. Эсмонд убрал камень, а на следующую ночь установил ловушку возле дома кузнеца, проявлявшего особую враждебность к Руссо. Этот кузнец, кстати, был единственным в городе достаточно сильным человеком, способным поднять столь огромный булыжник. Кузнец попался в ловушку, которая перебила ему руку и шейный позвонок. Но это не спасло Жан-Жака от преследований церковников, и он вынужден был все-таки покинуть город, так как дело зашло так далеко, что его стали забрасывать камнями на улицах Ньюшателя. Два года спустя, когда Руссо гостил в Лондоне у Дэвида Хьюма, Донелли поинтересовался судьбой своей рукописи, и Руссо сказал, что оставил ее в Париже и обещал вернуть ее при первой же возможности. Но своего обещания так никогда и не выполнил.
– Вскоре после войны я остановился в Лозанне, где познакомился с книгопродавцом по имени Клузо, владевшим книжным магазином в Ньюшателе. Я поведал ему историю с рукописью Донелли, и он обещал мне помочь отыскать ее. Шесть месяцев спустя он написал мне и предложил продать рукопись за довольно умеренную цену, которая была мне по карману. По-моему, он нашел рукопись среди разной старой рухляди в доме человека, у которого Руссо снимал квартиру. Там же он обнаружил и страницы путевого дневника Донелли.
Через несколько лет Клузо написал мне и спросил, интересуют ли меня еще рукописи Донелли. Он случайно наткнулся на еще одну в Женеве. Мне известно, что Эсмонд снимал дом в Женеве и провел там последние двадцать лет жизни, и только за год до смерти в 1830 году вернулся в Ирландию, захватив с собой большую часть своего имущества. Я не мог понять, как эта отдельная рукопись осталась там, хотя у меня было довольно интересное предположение. Дело в том, что в то время Женеву посетил Байрон, и Шеридан свел его с Эсмондом Донелли. Несколько недель спустя Байрон писал Хобсону из Пизы, что прочитал «непристойные и забавные рукописи старика Эсмонда». Я полагаю, что этим Эсмондом и был Донелли. Возможно, еще Байрон брал у него рукопись и забыл ее вернуть.
Меня искрение восхитила ясная манера, с которой Донелли поведал мне всю эту историю. Хотя он выпил уже вторую бутылку рома, он рассказывал все это так же трезво, как церковник, рассуждающий о явлении Христа народу.
Как это не покажется странным, но я внезапно ощутил безразличие ко всему этому делу. Я начал противиться той власти, которую обретал надо мной Донелли. Я решил вернуть Флейшеру его 5 тысяч долларов и выбросить все это из головы. Поэтому мне уже было все равно, смогу ли я заставить Донелли изменить его решение насчет публикации рукописей. И как только я окончательно решил, что мне все это безразлично и, несмотря ни на что, через полчаса я возвращаюсь в мотель, я почувствовал себя свободным и независимым. Я спросил Донелли, как случилось, что он заинтересовался своим необычным предком. Он ответил, что это произошло после того, как он случайно наткнулся на опубликованные путевые заметки Эсмонда в своем фамильном поместье в Балликахане. Я поинтересовался, как долго он там прожил.
– Совсем немного. Мы переехали туда из Дублина, когда мне было пять лет, а когда мне стукнуло десять, наше семейство отправилось в Малайю.
– А вы никогда не пытались сами вести дневник? – спросил я Донелли просто так, без всякого интереса, чтобы заполнить паузу. В ответ на меня вылился поток откровений. Но сперва он с трудом выдавил: – Я никогда не вел никаких дневников, потому что в моей жизни было много такого, о чем мне никогда не хочется вспоминать.
– Но это соображение не отпугнуло Эсмонда?
Он криво усмехнулся, бросив на меня странный взгляд.
– Сексуальная жизнь Эсмонда была такова, что он мог о ней написать. О моей жизни писать невозможно.
Я подумал, что он имеет в виду сожженный сарай. Я сочувственно кивнул и сказал, что понимаю его. Он ответил с легким оттенком самоиронии:
– Сомневаюсь, чтобы вы меня понимали. Когда мне было восемь лет, у нас была гувернантка, которая избивала нас и играла нашими пенисами.
– Кого это вас?
– Моего брата Эсмонда и меня. Эсмоид на год старше меня. Эта девица была шотландкой из Глазго – высокого роста, пышущая здоровьем распутница. Оба мы сразу же, как только увидели ее, влюбились в нее без памяти – ходили за ней, как ручные псы. Однажды мы гонялись друг за другом вокруг стола, на котором стояла фарфоровая ваза – она упала и разбилась вдребезги. Наших родителей не было дома, и мы умоляли Бриджит ничего им не рассказывать о нашем проступке. Она согласилась, собрала осколки вазы и решила за это нас наказать сама. Такая перспектива вполне нас устраивала. Она велела подняться нам в нашу комнату и снять штаны. Когда она вошла к нам с палкой в руках, мы оба были совершенно нагие. Она уселась на постели и заставила нас лечь к ней на колени, затем каждый из нас получил по десять ударов палкой.
– Это вас возбудило?
– Не столько наказание. Меня лично возбудило то, что мне пришлось лежать обнаженным на ее коленях.
Я не буду передавать конец этой истории словами Донелли, так как он вдавался в разные незначительные детали. Он сказал, что они с братом признались друг другу, что им доставило удовольствие наказание, которому их подвергла Бриджит. В следующий раз, когда они снова остались наедине с ней в доме, они нарочно что-то разбили и снова подверглись приятному для них наказанию. Все это происходило в 1928 году, когда в моду вошли короткие юбки. Он имел возможность во время порки прижимать пенис к ее голой коленке, и Донелли признался, ощущение было таким острым, что он почти терял сознание от наслаждения. Однажды она заметила его эрекцию, когда он откинулся на спину, и прикоснулась к его возбужденному пенису. Родители Донелли придерживались мнения, что нельзя закатывать крайнюю плоть, поэтому головка его пениса всегда была покрыта кожицей. Девушка сказала, что это очень вредно для здоровья, и начала очень осторожно и нежно закатывать кожицу на пенисе. После этого случая они с братом только и мечтали, чтобы она снова отшлепала их и повторила операцию с крайней плотью. Через неделю им уже не нужно было разбивать вещи, чтобы добиться трепки от Бриджит. Как только они оказывались одни с девушкой дома, они предлагали ей играть с ними в школу, и она была у них учительницей. Они нарочно давали неправильные ответы на ее вопросы или не слушались наставницы, в наказание она предлагала им подниматься и их комнату, где они раздевались, и повторялась уже ставшая привычной порка у нее на коленях с закатыванием крайней плоти «ради здоровья, в медицинских целях». А однажды ночью, когда родителей не было дома, она позволила им залезть к себе и постель и сняла свою ночную сорочку. Донелли сказал, что испытал странное разочарование, хотя она позволила им нормальную сексуальную игру с закатыванием крайней плоти: ему уже был необходим ее образ полностью одетой девушки, шлепающей их палкой, чтобы получить полное удовлетворение и наивысшее сексуальное наслаждение.