Страница:
Я вставляю ключ в замок, но прежде, чем успеваю его повернуть, папа распахивает дверь. Он тоже весь полыхает.
— Элли! Где ты была, черт побери?
— Ах, Элли, мы так волновались! — Анна проталкивается мимо папы и крепко обнимает меня, так крепко, словно она и в самом деле ужасно, ужасно рада, что я жива и здорова. Но вот она снова отталкивает меня, она тоже сердится, почти так же сильно, как папа. — Почему ты не позвонила? Магазины закрываются в девять!
— Простите меня, простите, просто мы после магазина пошли в «Макдоналдс» с Магдой и Надин, — говорю я.
— И?.. — спрашивает папа.
— И заболтались, ты же нас знаешь.
— Я уже не уверен, что знаю тебя, Элли, — говорит папа. — Никогда не думал, что ты можешь так поступить. Ты даже не представляешь, что мы пережили.
— Простите меня! Слушайте, я так устала, можно, мы сейчас ляжем спать?
— Нет, нельзя! Сначала разберемся со всей этой историей.
— Слушай, может, нам правда сейчас лечь спать, а утром все обсудим? — говорит Анна.
— Черт возьми, как будто это не ты весь последний час проплакала!
Я приглядываюсь к Анне. Глаза у нее красные.
— Почему ты плакала? — спрашиваю я. — В смысле, я понимаю, почему вы сердитесь, но расстраиваться совершенно не о чем.
— Наша тринадцатилетняя дочь пропадает бог знает где, опоздала домой почти на два часа. Опомнись, Элли! — Папа уходит на кухню и ставит на плиту чайник. Он с таким стуком швыряет кружки на стол, как будто ему хочется и меня вот так же стукнуть.
— Послушай, папа, я не понимаю, почему ты на меня так набросился. Ну ладно, я задержалась, но ведь это не какое-то ужасное преступление, правда? Ты и сам часто задерживаешься допоздна.
— Не умничай, Элли. Объясни-ка, где ты была?
— Ты знаешь, где я была — в торговом центре, а потом в «Макдоналдсе». Господи боже, ты так шумишь, как будто я весь вечер глотала таблетки в какой-нибудь разгульной компании.
— Куда ты пошла после «Макдоналдса»?
— Ну-у, мы там ужасно долго просидели.
— Кто это — мы?
— Папа! Магда, Надин и я, честное слово.
— А потом?
— Потом Магда пошла домой, а мы с Надин поехали на автобусе… И я заглянула к ней на минуточку, посмотреть видео, и она поставила такой жуткий фильм, «Девчонки гуляют допоздна», и я, наверное, засмотрелась, сама не знаю почему, вы же знаете, я терпеть не могу ужастиков, а этот правда такой страшный…
Папа с Анной молча смотрят на меня. Я что-то бормочу про фильм и никак не могу остановиться. Чайник закипает. У папы такой вид — кажется, у него из ушей тоже вот-вот пойдет пар. Он наливает кипяток в кружки и так яростно размешивает, что кофе выплескивается на стол.
— Значит, ты была у Надин? — спрашивает он.
— Да.
— Ах, Элли, — говорит Анна.
Сердце у меня гулко стучит. Что-то не так, что-то ужасно не так.
— А оттуда куда пошла? — спрашивает папа.
— Домой.
— Одна?
— Да ведь всего несколько улиц.
— Ты знаешь, что тебе не разрешается ходить одной после того, как стемнеет.
— Да, но я подумала, это не так уж важно, всего-то от Надин до нас. Наверное, можно было позвонить.
О, нет! Я только что вспомнила: я же обещала Анне, что позвоню от Надин. Я смотрю на Анну, а она грустно качает головой.
— Мы ждали твоего звонка. А потом позвонили Надин, и ее мама сказала, что Надин пришла домой одна, — говорит Анна.
Я сглатываю комок в горле.
— А что сказала Надин? — спрашиваю я шепотом.
— Она наговорила с три короба дурацких уверток и очевидного вранья, — говорит папа. — Видимо, она просто была не в состоянии понять, как важно для нас было узнать, где тебя носит.
— Значит, ты и на Надин наорал, — говорю я.
— Элли, в наше время просто нельзя отпускать поздно вечером тринадцатилетнюю девочку одну на улицу и не сходить при этом с ума от беспокойства. Хоть это ты понимаешь? — говорит Анна.
— В конце концов Надин рассказала, что ты отправилась с каким-то мальчиком, которого подцепила в «Макдоналдсе», — говорит папа.
— Я его не подцепила! Он первый со мной заговорил, — возмущенно возражаю я.
— Совершенно незнакомый мальчик! И отправилась с ним одна! С ума ты, что ли, сошла?
— Он из Холмерской школы, — говорю я.
— Они-то как раз хуже всех. Известное дело. Найдут глупенькую девчонку и проверяют, далеко ли она позволит зайти, — гремит папа.
— Перестань, у тебя все выходит так ужасно! Рассел совсем не такой! Он увлекается рисованием, он как раз рисовал, и я тоже рисовала, поэтому мы и разговорились, а потом он поехал на автобусе со мной и с Надин, а потом мы немножко прошлись. Мы разговаривали обо всем на свете, только и всего.
— Только и всего? — говорит папа. — То-то у тебя помада размазалась по всему лицу, Элли. Ясно, чем вы занимались.
— Ничем мы не занимались! Замолчи! Не понимаю, зачем ты так, зачем тебе надо все испортить!
— Папа не хочет ничего портить, Элли. Просто он переволновался, он очень беспокоился, не случилось ли что-нибудь с тобой. Он слишком бурно реагировал. И я тоже. Все это случилось впервые, и мы, видимо, раскудахтались из-за пустяка. — Анна отхлебывает кофе, пытается улыбнуться, как будто у нас идет обычный, нормальный разговор. — Этот Рассел, похоже, славный мальчик. Ты еще будешь с ним встречаться?
— Завтра.
— Ни в коем случае! — говорит папа.
— Папа! Ты что? Я думала, ты спокойно относишься к дружбе с мальчиками.
— Дело не в мальчиках, а в том, что ты стала нам врать.
— Ну, прости меня. Просто я сказала первое, что пришло в голову.
— Это было просто страшно, ты врала так убедительно. Я никак не ждал этого от тебя, Элли. К тому же мне отвратительна сама мысль о том, что ты отправляешься невесть куда с первым, кто тебя поманит, обжиматься в темном углу.
— Папа, замолчи! Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Ты и сам не прочь пообжиматься, как ты столь изысканно выразился. Я прекрасно помню всех твоих девиц после смерти мамы, еще до Анны. А может, и после?
— Как ты смеешь! — кричит папа.
— Смею! Меня от тебя тошнит! Почему для взрослых одни правила, а для подростков — другие? Кто тебе дал право распоряжаться, как мне себя вести?
— Прекрати, Элли, — очень резко говорит Анна.
— Почему? И вообще, почему я должна тебя слушаться? Ты — не моя мама!
Я проскакиваю мимо них, бегу вверх по лестнице. Моголь в пижамке стоит на лестничной площадке.
— Плохие твои дела, Элли, — шепчет он.
— Заткнись! — отвечаю я и скрываюсь в своей комнате, и захлопываю за собой дверь.
Я плюхаюсь на кровать и немедленно заливаюсь слезами. Я их всех ненавижу! Ну почему им обязательно нужно было испортить самый волшебный вечер в моей жизни?
Глава 3
Завтрак проходит кошмарно. Мы с папой не разговариваем. Анна щебечет за троих, изо всех сил делая вид, будто у нас совершенно нормальное утро. Моголь заинтригован, он в восторге от происходящего и без конца задает идиотские вопросы о «поклоннике Элли».
— Он никакой не поклонник! Просто мальчик из одиннадцатого класса, с которым я вчера познакомилась, и у нас был долгий интересный разговор об искусстве.
— А потом еще долгая интересная беседа в парке, — говорит папа с горечью, нарушив мрачное молчание.
— Я прошу тебя! — умоляет Анна чуть ли не со слезами. — Не надо так говорить с Элли.
— Я буду говорить с ней так, как считаю нужным, черт побери! — Папа отталкивает от себя тарелку и встает. — Она еще ребенок и должна научиться делать, что велят. Я не позволю ей болтаться на улице по ночам!
— Пап, я была дома в двадцать минут двенадцатого. Многие девочки в моем возрасте приходят домой после полуночи.
— Меня не интересует, что делают другие девочки, хотя, судя по моему унизительному разговору с родителями Надин вчера вечером, они явно пришли в ужас. Очевидно, Надин никогда бы так не поступила.
Просто с ума можно сойти! Если бы они только знали! В прошлом полугодии, когда Надин влюбилась в этого кошмарного урода, Лайама, она без конца встречалась с ним потихоньку, врала напропалую мамочке с папочкой, якобы она была у меня или у Магды. Но я же не могу сказать об этом папе — получится, что я выдала Надин! Поэтому я молчу, тяжело вздыхаю и постукиваю пальцами по столу, как будто мне невыносимо скучно.
От этого папа окончательно выходит из себя и начинает орать. Моголь уже не думает, что это смешно, и съеживается на стуле, засунув палец в рот. Я и сама пугаюсь. Папа ведет себя так, словно я ему по-настоящему противна. Я никак не могу этого понять. Почему он кричит так ужасно? Я пытаюсь притвориться, будто не слушаю, но в горле у меня защипало и в глазах все расплывается за стеклами очков.
— Перестань, пожалуйста. — Анна тоже встает. — Ты пугаешь Моголя. Боже мой, ты всех нас напугал. Пожалуйста, иди на работу. Мы все обсудим вечером, когда немного успокоимся.
— Сегодня я вернусь поздно, у нас собрание на факультете, — говорит папа. — Я перехвачу сандвич и пойду сразу на собрание. Буду дома около десяти.
Меня тоже не будет дома — я сегодня встречаюсь с Расселом. Папа пристально смотрит на меня, его зло прищуренные глаза как будто видят сквозь череп, что у меня в мозгу.
— Я запрещаю тебе уходить из дома, Элли. Ты меня поняла? Полный домашний арест!
— Ах, я тебя умоляю! Что за дурацкое выражение. Домашний арест! Так говорят только в какой-нибудь престижной школе.
Ловкий отвлекающий маневр! Это самый легкий способ добиться преимущества в споре с папой. Он любит изображать жутко прогрессивного либерала, а на самом деле бабушка с дедушкой — ужасные консерваторы, и папочка учился в закрытой частной школе. Он этого жутко стыдится. Он изо всех сил старается говорить проще, но разные заковыристые выражения то и дело проскальзывают в его речи и выдают страшную тайну.
— Возможно, это выражение кажется тебе дурацким, Элли, но, надеюсь, ты понимаешь, что оно означает?
— Мне нельзя выходить из дома, так?
— Вот именно!
— Совсем-совсем никуда?
— Совсем-совсем никуда.
— Отлично! Значит, я не пойду сегодня в школу? Чудненько, завалюсь в постель и как следует высплюсь.
— Элли, если ты будешь вести себя, как шестилетний ребенок, это тебе не поможет убедить меня, что ты достаточно взрослая, чтобы гулять до полуночи с незнакомыми парнями. — И папа выходит из кухни.
Он даже не прощается со мной, не прощается даже с Анной и Моголем. Просто пулей вылетает из кухни, продолжая разыгрывать из себя какого-то отца-тирана викторианской эпохи, как будто он — мистер Барретт с Уимпол-стрит, а я — поэтическая Элизабет. Только я не возлежу, изящно откинувшись на диване. Я сижу на жесткой кухонной табуретке, и я не собираюсь убегать из дому с романтическим мистером Браунингом. [2]Мы с Расселом пока еще не на той стадии. Я не знаю, сочиняет ли он стихи. Не знаю даже, как его фамилия. Но я это выясню. Я встречусь сегодня с Расселом, даже если это будет стоить мне жизни!
А это, очень возможно, будет стоить мне жизни, если папа узнает.
Я не рассказываю Анне о своих планах. Она вполне может позвонить папе на работу и наябедничать. Похоже, она действительно очень расстроилась.
— Не обращай внимания на то, что говорит папа, Элли, — заботливо уговаривает она.
— Не волнуйся, я и не обращаю!
— Я не в том смысле! Ах, Элли, просто не знаю, что и сказать.
Все это так ужасно. Я понимаю вас обоих. Я думаю, папа повел себя слишком резко, но ведь и ты была с ним очень, очень груба.
Я открываю рот, но она качает головой:
— Не говори больше ничего, Элли, прошу тебя. Ты и так уже наговорила больше чем достаточно.
Я чувствую себя последней гадюкой. Я знаю, не надо было вчера опускаться до дешевых намеков, будто папа изменяет Анне. Некоторое время назад Анна ужасно мучилась — подозревала, что у папы роман с одной студенткой из художественного училища. Наверное, это неудивительно, ведь Анна и сама когда-то занималась в художественном училище. Там она и познакомилась с папой. Он и правда очень часто задерживается на работе, хотя у него всегда находится оправдание, вот вроде сегодняшнего собрания. На месте Анны я давно бы уже поговорила с ним по душам, но она всегда старается делать вид, что все у нас обстоит просто идеально. Она не решается возражать папе. Я раньше тоже не решалась. Но теперь я ему покажу, что он не может меня запугать!
— Извини за то, что я ляпнула вчера. Я не хотела тебя обидеть. Только его, — говорю я. — Он не может так мной распоряжаться!
— Ты его дочь, Элли.
— Это не значит, что я — его собственность! Может, ты, Анна, позволяешь ему вытирать об себя ноги, а я не позволю!
С этими словами юная суперменша, задрав нос, выплывает из кухни и подхватывает свой портфель.
— Ты не доела!
Я хватаю гренок и говорю, что доем его по дороге в школу.
— Я спешу, — говорю я и выскакиваю из дома.
На самом деле я спешу не в школу. Я спешу повидать Магду и Надин и все им рассказать.
Но пока я добралась до школы, уже прозвенел звонок, а миссис Хендерсон, наша классная руководительница, сегодня с утра в свирепом настроении. Только я отвела Магду и Надин в уголок и начала рассказывать, она велела мне прекратить сплетни и живенько отправляться в спортзал.
Миссис Хендерсон преподает у нас физкультуру — вот ведь невезение! Я просто терпеть не могу физру, будь это хоккей, или волейбол, или легкая атлетика, или эстафеты. От них мгновенно начинаешь потеть и задыхаться, все вокруг на тебя орут, чувствуешь себя круглой дурой. По крайней мере, у меня всегда так. Надин тоже безнадежна, и хотя Магда довольно шустрая и неплохо справляется с мячом, она обычно тоже старается увильнуть от физкультуры, просто за компанию.
И вот мы втроем забились в уголок в раздевалке, и я второй раз начинаю рассказывать, но миссис Хендерсон и тут нас нашла и опять приказывает прекратить болтовню и быстро переодеться, а иначе мы можем пенять на себя.
— Ой, миссис Хендерсон, я сегодня так плохо себя чувствую. Так болит живот, можно мне пропустить физкультуру? — спрашиваю я, держась за живот.
— Ой, и у меня тоже, миссис Хендерсон, — говорит Надин. — Мне так плохо!
— И мне, миссис Хендерсон, — не отстает от нас Магда.
Миссис Хендерсон подбоченивается.
— Так, выходит, у вас у всех одновременно критические дни? — Она поднимает брови.
— Удивительно, но это научный факт, что у женщин, тесно связанных между собой, критические дни происходят в одно и то же время, — говорю я.
Между прочим, это правда. Я где-то это вычитала. Хотя у нас с Магдой и Надин все не так. Это было бы довольно-таки жутко! А если бы все остальное мы тоже делали хором — одновременно просыпались по утрам, одновременно бежали в туалет?
— Удивительно, но это научный факт, что ленивые девчонки готовы ухватиться за самый бессмысленный предлог, лишь бы отвертеться от физкультуры, — говорит миссис Хендерсон. — Даже если вы втроем собираетесь родить, все равно вы сейчас выйдете на поле и будете делать разминку.
На уроке она нас так загоняла, что я не могла разговаривать даже в те редкие мгновения, когда удавалось остановиться, пошатываясь, около Магды или рухнуть без сил рядом с Надин. Я только беспомощно пыхтела, хватая ртом воздух, как рыба на берегу.
Миссис Хендерсон заставила нас прыгать, бегать и кувыркаться до самого звонка, а это просто свинство, потому что после этого нам приходится нестись сломя голову в раздевалку, судорожно принимать душ и кое-как натягивать на себя одежду, ведь перемена длится всего пять минут, а следующий урок — миссис Мэдли. Сдвоенный урок, тут у кого хочешь живот заболит! Миссис Мэдли ведет у нас английский, это мой второй любимый предмет (первый, само собой, — рисование), но миссис Мэдли жутко строгая, и особенно она злится, если кто-нибудь опаздывает на ее урок, а мы сегодня как раз опаздываем.
Она так разоряется, как будто это наша вина, а когда Магда объясняет, что во время звонка мы еще бегали рысью в спортивной форме, миссис Мэдли заявляет, что это ее не касается, ее касается только одно: на ее урок мы опоздали, а это непростительно. Она битых десять минут разглагольствует о том, что опаздывать ни в коем случае нельзя, потому что у нас очень много работы, а когда она наконец начинает урок, выясняется, что сегодняшняя тема — поэзия! Я люблю читать интересные истории, а не всякие там вирши. Тем более что мы сегодня изучаем стихи о природе. А я от природы не любительница природы. Мне это противно. Мне бы нужно сделать на лбу татуировку: «городской житель». Есть у нас кошмарный замшелый загородный домик на склоне горы в самой мокрой части Уэльса, и когда мне приходится там бывать, каждый час тянется не меньше недели.
Миссис Мэдли грозно сверкает глазами в ответ на наши стоны и зачитывает вслух образцы творчества поэтов-романтиков. Я было встрепенулась при слове «романтики», но это, видимо, не совсем та романтика. Не знаю, по какой такой романтической местности бродили поэты-романтики; я лично ни разу в жизни не замирала в восхищении на своем Уэльском пригорке, любуясь цветами мускусной розы и спелыми фруктами, — у нас там водятся только разные мусорные кустики и непролазная грязь.
Потом миссис Мэдли переключается на современную поэзию и читает нам стихотворение Сильвии Плат о сборе ежевики, и я вдруг начинаю внимательно слушать, потому что стихи мне нравятся, они какие-то пронзительные, необычные, но тут учительница переходит к следующему стихотворению под названием «Грозовой перевал», и в первой же строчке говорится что-то насчет того, что горизонт хлещет ее, словно розга, и мы все падаем от хохота, а миссис Мэдли жутко злится и говорит, что ей грустно видеть наше убожество, а потом говорит, что мы все должны сочинить по стихотворению, прямо сейчас, не сходя с места. Не меньше двенадцати строк. О природе. А кто не сочинит, останется после уроков и получит дополнительное домашнее задание.
Я очень стараюсь.
Вспоминаю Уэльс. Напрягаю воображение.
Грязь, лужи, чудовищная грязь.
Как в той старой песенке про гиппопотама:
Я начинаю сначала.
Живые изгороди пригородных садиков через дорогу подстрижены безобразными фестонами. Цветы на клумбах — кричащих плакатных оттенков и высажены омерзительными узорами, как на обоях. Деревья безжалостно обкорнали, чтобы ветки не качались на ветру. Да уж, природа в пригороде — нерадостное зрелище.
Ну, ладно. А если в темноте? В парке? В парке с Расселом, и луна над головой, и тополя вокруг? Есть!
Я пишу. Я забыла, что идет урок английского, и миссис Мэдли в дурном настроении, и колготки у меня все перекручены, потому что я натягивала их в такой спешке после физкультуры, и волосы разлохматились еще хуже обычного и торчат во все стороны тугими пружинками, словно в голове у меня произошел небольшой взрыв.
Я сейчас совсем не здесь. Я снова в парке с Расселом, и ключевые слова сами собой ложатся на страницу, как будто моя рука пишет независимо от моей воли.
— Время, девочки, — говорит миссис Мэдли. — Так, вижу, вы старались. Надеюсь, ваши усилия принесли достойные плоды. Кто будет читать первым?
О, нет! Она хочет, чтобы мы прочли все это вслух! Сердце у меня отчаянно бьется. Учительница выбирает Джесс, и Джесс читает аккуратненькое стихотвореньице о цветочках, простенькое и безопасное. Потом вызывают Стаси, и она пылко декламирует о море, о белых конях с развевающимися гривами и летящих по ветру клочьях пены, так что у нее, кажется, у самой вот-вот пойдет пена изо рта. Совершенно фальшивое стихотворение с Абсолютно Антихудожественной Аллитерацией, но миссис Мэдли ее тоже хвалит. Потом вызывает бедненькую застенчивую Мэдди, которая краснеет и говорит, что у нее получилась какая-то ерунда, и читает так тихо, что никто ничего не может толком расслышать. Что-то про горы, просторы, урожаи и караваи. Миссис Мэдли явно не в восторге, но говорит: очень хорошо, дорогая. Следующей она вызывает Надин.
— У меня стихотворение про ночь, миссис Мэдли, — говорит Надин.
И очень даже хорошее стихотворение, страшно готическое: бурная ночь, нетопыри летают, кошки шныряют, ветки стучат в окно, и вспышки молний, словно стрелы из преисподней, и сам дьявол проносится над землей под раскаты грома.
— Я вижу, ты очень старалась, Надин. Молодец, — говорит миссис Мэдли. — Следующая… Элли!
Боже мой! Я быстро пробегаю глазами страницу. Нет, я не могу!
— Элли?
— Э-э… У меня тоже про ночь. Похоже на то, что у Надин.
Получится повторение: все ночь и ночь. Может, лучше пусть кто-нибудь прочитает про день?
— Элли, я привыкла к повторениям. Давай, читай.
— В парке ночь
— Продолжай, — говорит миссис Мэдли. — Очень хорошо, Элли.
— Это все, — говорю я. — Я закончила.
— Нет, не все. Я вижу, там еще одна строфа. Я ведь говорила: не
меньше двенадцати строк. Я умею считать, Элли.
Я делаю глубокий вдох:
— Успокойтесь, дурочки. Элеонора Аллард, что я просила написать?
— Стихотворение, миссис Мэдли.
— О чем?
— О природе.
— Я просила сочинять сопливую подростковую порнографию?
— Нет, миссис Мэдли.
— Совершенно верно. По-моему, очень глупо тратить твой поэтический дар и ценное время урока на подобную чепуху. Сделаешь двойное домашнее задание. Сочинение «Тема природы в поэзии» и еще одно стихотворение о природе: в понедельник ты прочитаешь его вслух, и если хоть кто-нибудь в классе захихикает, будешь переделывать все еще раз. Я ясно высказалась?
Ясно, как багор. Кстати, что такое багор? Какое-то оружие? Она сама — смертоносное оружие. Учительница средней школы, лицом и характером напоминающая багор. Это нечестно! Я совсем не собиралась хулиганить, просто задумалась о Расселе и забыла обо всем на свете. И вообще, это общепринятый поэтический прием — сопоставление природы и человеческих чувств. Вредная старая карга!
Надин и Магда что-то шепчут мне одними губами, но я не решаюсь отвечать, пока миссис Мэдли в таком настроении. Да что сегодня делается с учителями? Ненавижу школу! Вот вырасту, сниму себе отдельную квартирку и целый день буду рисовать. Может, это даже будет большая квартира с художественной мастерской и двумя столами. Я буду работать за одним столом, а Рассел за другим…
Я сошла с ума! Только познакомилась, и уже мечтаю о совместной жизни. А интересно, как бы это было — целый день вместе? И всю ночь…
Я вздрагиваю — звонок с урока вырывает меня из объятий Рассела.
Едва выйдя из класса, Магда и Надин прямо-таки набрасываются на меня.
— Рассказывай, Элли, что у тебя было с Расселом!
— Ну и стихотвореньице! Надо же, так прямо всеми словами и расписала! Как ты только смогла прочитать это при всем классе?
— Я не хотела. Она меня заставила.
— Да ведь ты же написала все это в тетрадке по английскому, дуреха!
— Ну да, слова сами собой откуда-то появились.
— Как Рассел! — говорит Магда, и они с Надин давятся от смеха.
— Значит, ты сделала это с Расселом?
— Не могу поверить, вы же только что познакомились!
— И ты еще меня поучала не заходить слишком далеко с Лайамом!
— Ты хоть была осторожна, Элли?
— Как это было?
— Расскажи все-все, со всеми подробностями!
Я смотрю на них, как будто они неожиданно спятили.
— Да ладно вам! Ну, он меня поцеловал. Один раз. Точнее, несколько.
— И?..
— И все.
— А по твоему стихотворению выходит, что у вас с ним все было.
— Не было!
— Было, было. Дай-ка сюда.
Магда вырывает у меня из рук тетрадь по английскому и перелистывает странички в поисках моего стихотворения. Она зачитывает вслух последнюю строчку, и они с Надин снова закатываются.
— Да что такое?
— Ты написала: «изнемогая».
— Ну да, я понимаю, это звучит немного необычно.
— Не то слово!
— Просто мне нужна была буква «з», чтобы получилась аллитерация, миссис Мэдли обожает аллитерацию, да еще чтобы рифмовалось с «вздымая», ничего другого мне не пришло в голову.
— Ты можешь себе такое представить, Надин? — спрашивает Магда, вздыхая и высоко поднимая брови.
— Ой, Элли! Так, значит, ты не то имела в виду?
— Элли! Где ты была, черт побери?
— Ах, Элли, мы так волновались! — Анна проталкивается мимо папы и крепко обнимает меня, так крепко, словно она и в самом деле ужасно, ужасно рада, что я жива и здорова. Но вот она снова отталкивает меня, она тоже сердится, почти так же сильно, как папа. — Почему ты не позвонила? Магазины закрываются в девять!
— Простите меня, простите, просто мы после магазина пошли в «Макдоналдс» с Магдой и Надин, — говорю я.
— И?.. — спрашивает папа.
— И заболтались, ты же нас знаешь.
— Я уже не уверен, что знаю тебя, Элли, — говорит папа. — Никогда не думал, что ты можешь так поступить. Ты даже не представляешь, что мы пережили.
— Простите меня! Слушайте, я так устала, можно, мы сейчас ляжем спать?
— Нет, нельзя! Сначала разберемся со всей этой историей.
— Слушай, может, нам правда сейчас лечь спать, а утром все обсудим? — говорит Анна.
— Черт возьми, как будто это не ты весь последний час проплакала!
Я приглядываюсь к Анне. Глаза у нее красные.
— Почему ты плакала? — спрашиваю я. — В смысле, я понимаю, почему вы сердитесь, но расстраиваться совершенно не о чем.
— Наша тринадцатилетняя дочь пропадает бог знает где, опоздала домой почти на два часа. Опомнись, Элли! — Папа уходит на кухню и ставит на плиту чайник. Он с таким стуком швыряет кружки на стол, как будто ему хочется и меня вот так же стукнуть.
— Послушай, папа, я не понимаю, почему ты на меня так набросился. Ну ладно, я задержалась, но ведь это не какое-то ужасное преступление, правда? Ты и сам часто задерживаешься допоздна.
— Не умничай, Элли. Объясни-ка, где ты была?
— Ты знаешь, где я была — в торговом центре, а потом в «Макдоналдсе». Господи боже, ты так шумишь, как будто я весь вечер глотала таблетки в какой-нибудь разгульной компании.
— Куда ты пошла после «Макдоналдса»?
— Ну-у, мы там ужасно долго просидели.
— Кто это — мы?
— Папа! Магда, Надин и я, честное слово.
— А потом?
— Потом Магда пошла домой, а мы с Надин поехали на автобусе… И я заглянула к ней на минуточку, посмотреть видео, и она поставила такой жуткий фильм, «Девчонки гуляют допоздна», и я, наверное, засмотрелась, сама не знаю почему, вы же знаете, я терпеть не могу ужастиков, а этот правда такой страшный…
Папа с Анной молча смотрят на меня. Я что-то бормочу про фильм и никак не могу остановиться. Чайник закипает. У папы такой вид — кажется, у него из ушей тоже вот-вот пойдет пар. Он наливает кипяток в кружки и так яростно размешивает, что кофе выплескивается на стол.
— Значит, ты была у Надин? — спрашивает он.
— Да.
— Ах, Элли, — говорит Анна.
Сердце у меня гулко стучит. Что-то не так, что-то ужасно не так.
— А оттуда куда пошла? — спрашивает папа.
— Домой.
— Одна?
— Да ведь всего несколько улиц.
— Ты знаешь, что тебе не разрешается ходить одной после того, как стемнеет.
— Да, но я подумала, это не так уж важно, всего-то от Надин до нас. Наверное, можно было позвонить.
О, нет! Я только что вспомнила: я же обещала Анне, что позвоню от Надин. Я смотрю на Анну, а она грустно качает головой.
— Мы ждали твоего звонка. А потом позвонили Надин, и ее мама сказала, что Надин пришла домой одна, — говорит Анна.
Я сглатываю комок в горле.
— А что сказала Надин? — спрашиваю я шепотом.
— Она наговорила с три короба дурацких уверток и очевидного вранья, — говорит папа. — Видимо, она просто была не в состоянии понять, как важно для нас было узнать, где тебя носит.
— Значит, ты и на Надин наорал, — говорю я.
— Элли, в наше время просто нельзя отпускать поздно вечером тринадцатилетнюю девочку одну на улицу и не сходить при этом с ума от беспокойства. Хоть это ты понимаешь? — говорит Анна.
— В конце концов Надин рассказала, что ты отправилась с каким-то мальчиком, которого подцепила в «Макдоналдсе», — говорит папа.
— Я его не подцепила! Он первый со мной заговорил, — возмущенно возражаю я.
— Совершенно незнакомый мальчик! И отправилась с ним одна! С ума ты, что ли, сошла?
— Он из Холмерской школы, — говорю я.
— Они-то как раз хуже всех. Известное дело. Найдут глупенькую девчонку и проверяют, далеко ли она позволит зайти, — гремит папа.
— Перестань, у тебя все выходит так ужасно! Рассел совсем не такой! Он увлекается рисованием, он как раз рисовал, и я тоже рисовала, поэтому мы и разговорились, а потом он поехал на автобусе со мной и с Надин, а потом мы немножко прошлись. Мы разговаривали обо всем на свете, только и всего.
— Только и всего? — говорит папа. — То-то у тебя помада размазалась по всему лицу, Элли. Ясно, чем вы занимались.
— Ничем мы не занимались! Замолчи! Не понимаю, зачем ты так, зачем тебе надо все испортить!
— Папа не хочет ничего портить, Элли. Просто он переволновался, он очень беспокоился, не случилось ли что-нибудь с тобой. Он слишком бурно реагировал. И я тоже. Все это случилось впервые, и мы, видимо, раскудахтались из-за пустяка. — Анна отхлебывает кофе, пытается улыбнуться, как будто у нас идет обычный, нормальный разговор. — Этот Рассел, похоже, славный мальчик. Ты еще будешь с ним встречаться?
— Завтра.
— Ни в коем случае! — говорит папа.
— Папа! Ты что? Я думала, ты спокойно относишься к дружбе с мальчиками.
— Дело не в мальчиках, а в том, что ты стала нам врать.
— Ну, прости меня. Просто я сказала первое, что пришло в голову.
— Это было просто страшно, ты врала так убедительно. Я никак не ждал этого от тебя, Элли. К тому же мне отвратительна сама мысль о том, что ты отправляешься невесть куда с первым, кто тебя поманит, обжиматься в темном углу.
— Папа, замолчи! Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Ты и сам не прочь пообжиматься, как ты столь изысканно выразился. Я прекрасно помню всех твоих девиц после смерти мамы, еще до Анны. А может, и после?
— Как ты смеешь! — кричит папа.
— Смею! Меня от тебя тошнит! Почему для взрослых одни правила, а для подростков — другие? Кто тебе дал право распоряжаться, как мне себя вести?
— Прекрати, Элли, — очень резко говорит Анна.
— Почему? И вообще, почему я должна тебя слушаться? Ты — не моя мама!
Я проскакиваю мимо них, бегу вверх по лестнице. Моголь в пижамке стоит на лестничной площадке.
— Плохие твои дела, Элли, — шепчет он.
— Заткнись! — отвечаю я и скрываюсь в своей комнате, и захлопываю за собой дверь.
Я плюхаюсь на кровать и немедленно заливаюсь слезами. Я их всех ненавижу! Ну почему им обязательно нужно было испортить самый волшебный вечер в моей жизни?
Глава 3
Время поэзии
— Он никакой не поклонник! Просто мальчик из одиннадцатого класса, с которым я вчера познакомилась, и у нас был долгий интересный разговор об искусстве.
— А потом еще долгая интересная беседа в парке, — говорит папа с горечью, нарушив мрачное молчание.
— Я прошу тебя! — умоляет Анна чуть ли не со слезами. — Не надо так говорить с Элли.
— Я буду говорить с ней так, как считаю нужным, черт побери! — Папа отталкивает от себя тарелку и встает. — Она еще ребенок и должна научиться делать, что велят. Я не позволю ей болтаться на улице по ночам!
— Пап, я была дома в двадцать минут двенадцатого. Многие девочки в моем возрасте приходят домой после полуночи.
— Меня не интересует, что делают другие девочки, хотя, судя по моему унизительному разговору с родителями Надин вчера вечером, они явно пришли в ужас. Очевидно, Надин никогда бы так не поступила.
Просто с ума можно сойти! Если бы они только знали! В прошлом полугодии, когда Надин влюбилась в этого кошмарного урода, Лайама, она без конца встречалась с ним потихоньку, врала напропалую мамочке с папочкой, якобы она была у меня или у Магды. Но я же не могу сказать об этом папе — получится, что я выдала Надин! Поэтому я молчу, тяжело вздыхаю и постукиваю пальцами по столу, как будто мне невыносимо скучно.
От этого папа окончательно выходит из себя и начинает орать. Моголь уже не думает, что это смешно, и съеживается на стуле, засунув палец в рот. Я и сама пугаюсь. Папа ведет себя так, словно я ему по-настоящему противна. Я никак не могу этого понять. Почему он кричит так ужасно? Я пытаюсь притвориться, будто не слушаю, но в горле у меня защипало и в глазах все расплывается за стеклами очков.
— Перестань, пожалуйста. — Анна тоже встает. — Ты пугаешь Моголя. Боже мой, ты всех нас напугал. Пожалуйста, иди на работу. Мы все обсудим вечером, когда немного успокоимся.
— Сегодня я вернусь поздно, у нас собрание на факультете, — говорит папа. — Я перехвачу сандвич и пойду сразу на собрание. Буду дома около десяти.
Меня тоже не будет дома — я сегодня встречаюсь с Расселом. Папа пристально смотрит на меня, его зло прищуренные глаза как будто видят сквозь череп, что у меня в мозгу.
— Я запрещаю тебе уходить из дома, Элли. Ты меня поняла? Полный домашний арест!
— Ах, я тебя умоляю! Что за дурацкое выражение. Домашний арест! Так говорят только в какой-нибудь престижной школе.
Ловкий отвлекающий маневр! Это самый легкий способ добиться преимущества в споре с папой. Он любит изображать жутко прогрессивного либерала, а на самом деле бабушка с дедушкой — ужасные консерваторы, и папочка учился в закрытой частной школе. Он этого жутко стыдится. Он изо всех сил старается говорить проще, но разные заковыристые выражения то и дело проскальзывают в его речи и выдают страшную тайну.
— Возможно, это выражение кажется тебе дурацким, Элли, но, надеюсь, ты понимаешь, что оно означает?
— Мне нельзя выходить из дома, так?
— Вот именно!
— Совсем-совсем никуда?
— Совсем-совсем никуда.
— Отлично! Значит, я не пойду сегодня в школу? Чудненько, завалюсь в постель и как следует высплюсь.
— Элли, если ты будешь вести себя, как шестилетний ребенок, это тебе не поможет убедить меня, что ты достаточно взрослая, чтобы гулять до полуночи с незнакомыми парнями. — И папа выходит из кухни.
Он даже не прощается со мной, не прощается даже с Анной и Моголем. Просто пулей вылетает из кухни, продолжая разыгрывать из себя какого-то отца-тирана викторианской эпохи, как будто он — мистер Барретт с Уимпол-стрит, а я — поэтическая Элизабет. Только я не возлежу, изящно откинувшись на диване. Я сижу на жесткой кухонной табуретке, и я не собираюсь убегать из дому с романтическим мистером Браунингом. [2]Мы с Расселом пока еще не на той стадии. Я не знаю, сочиняет ли он стихи. Не знаю даже, как его фамилия. Но я это выясню. Я встречусь сегодня с Расселом, даже если это будет стоить мне жизни!
А это, очень возможно, будет стоить мне жизни, если папа узнает.
Я не рассказываю Анне о своих планах. Она вполне может позвонить папе на работу и наябедничать. Похоже, она действительно очень расстроилась.
— Не обращай внимания на то, что говорит папа, Элли, — заботливо уговаривает она.
— Не волнуйся, я и не обращаю!
— Я не в том смысле! Ах, Элли, просто не знаю, что и сказать.
Все это так ужасно. Я понимаю вас обоих. Я думаю, папа повел себя слишком резко, но ведь и ты была с ним очень, очень груба.
Я открываю рот, но она качает головой:
— Не говори больше ничего, Элли, прошу тебя. Ты и так уже наговорила больше чем достаточно.
Я чувствую себя последней гадюкой. Я знаю, не надо было вчера опускаться до дешевых намеков, будто папа изменяет Анне. Некоторое время назад Анна ужасно мучилась — подозревала, что у папы роман с одной студенткой из художественного училища. Наверное, это неудивительно, ведь Анна и сама когда-то занималась в художественном училище. Там она и познакомилась с папой. Он и правда очень часто задерживается на работе, хотя у него всегда находится оправдание, вот вроде сегодняшнего собрания. На месте Анны я давно бы уже поговорила с ним по душам, но она всегда старается делать вид, что все у нас обстоит просто идеально. Она не решается возражать папе. Я раньше тоже не решалась. Но теперь я ему покажу, что он не может меня запугать!
— Извини за то, что я ляпнула вчера. Я не хотела тебя обидеть. Только его, — говорю я. — Он не может так мной распоряжаться!
— Ты его дочь, Элли.
— Это не значит, что я — его собственность! Может, ты, Анна, позволяешь ему вытирать об себя ноги, а я не позволю!
С этими словами юная суперменша, задрав нос, выплывает из кухни и подхватывает свой портфель.
— Ты не доела!
Я хватаю гренок и говорю, что доем его по дороге в школу.
— Я спешу, — говорю я и выскакиваю из дома.
На самом деле я спешу не в школу. Я спешу повидать Магду и Надин и все им рассказать.
Но пока я добралась до школы, уже прозвенел звонок, а миссис Хендерсон, наша классная руководительница, сегодня с утра в свирепом настроении. Только я отвела Магду и Надин в уголок и начала рассказывать, она велела мне прекратить сплетни и живенько отправляться в спортзал.
Миссис Хендерсон преподает у нас физкультуру — вот ведь невезение! Я просто терпеть не могу физру, будь это хоккей, или волейбол, или легкая атлетика, или эстафеты. От них мгновенно начинаешь потеть и задыхаться, все вокруг на тебя орут, чувствуешь себя круглой дурой. По крайней мере, у меня всегда так. Надин тоже безнадежна, и хотя Магда довольно шустрая и неплохо справляется с мячом, она обычно тоже старается увильнуть от физкультуры, просто за компанию.
И вот мы втроем забились в уголок в раздевалке, и я второй раз начинаю рассказывать, но миссис Хендерсон и тут нас нашла и опять приказывает прекратить болтовню и быстро переодеться, а иначе мы можем пенять на себя.
— Ой, миссис Хендерсон, я сегодня так плохо себя чувствую. Так болит живот, можно мне пропустить физкультуру? — спрашиваю я, держась за живот.
— Ой, и у меня тоже, миссис Хендерсон, — говорит Надин. — Мне так плохо!
— И мне, миссис Хендерсон, — не отстает от нас Магда.
Миссис Хендерсон подбоченивается.
— Так, выходит, у вас у всех одновременно критические дни? — Она поднимает брови.
— Удивительно, но это научный факт, что у женщин, тесно связанных между собой, критические дни происходят в одно и то же время, — говорю я.
Между прочим, это правда. Я где-то это вычитала. Хотя у нас с Магдой и Надин все не так. Это было бы довольно-таки жутко! А если бы все остальное мы тоже делали хором — одновременно просыпались по утрам, одновременно бежали в туалет?
— Удивительно, но это научный факт, что ленивые девчонки готовы ухватиться за самый бессмысленный предлог, лишь бы отвертеться от физкультуры, — говорит миссис Хендерсон. — Даже если вы втроем собираетесь родить, все равно вы сейчас выйдете на поле и будете делать разминку.
На уроке она нас так загоняла, что я не могла разговаривать даже в те редкие мгновения, когда удавалось остановиться, пошатываясь, около Магды или рухнуть без сил рядом с Надин. Я только беспомощно пыхтела, хватая ртом воздух, как рыба на берегу.
Миссис Хендерсон заставила нас прыгать, бегать и кувыркаться до самого звонка, а это просто свинство, потому что после этого нам приходится нестись сломя голову в раздевалку, судорожно принимать душ и кое-как натягивать на себя одежду, ведь перемена длится всего пять минут, а следующий урок — миссис Мэдли. Сдвоенный урок, тут у кого хочешь живот заболит! Миссис Мэдли ведет у нас английский, это мой второй любимый предмет (первый, само собой, — рисование), но миссис Мэдли жутко строгая, и особенно она злится, если кто-нибудь опаздывает на ее урок, а мы сегодня как раз опаздываем.
Она так разоряется, как будто это наша вина, а когда Магда объясняет, что во время звонка мы еще бегали рысью в спортивной форме, миссис Мэдли заявляет, что это ее не касается, ее касается только одно: на ее урок мы опоздали, а это непростительно. Она битых десять минут разглагольствует о том, что опаздывать ни в коем случае нельзя, потому что у нас очень много работы, а когда она наконец начинает урок, выясняется, что сегодняшняя тема — поэзия! Я люблю читать интересные истории, а не всякие там вирши. Тем более что мы сегодня изучаем стихи о природе. А я от природы не любительница природы. Мне это противно. Мне бы нужно сделать на лбу татуировку: «городской житель». Есть у нас кошмарный замшелый загородный домик на склоне горы в самой мокрой части Уэльса, и когда мне приходится там бывать, каждый час тянется не меньше недели.
Миссис Мэдли грозно сверкает глазами в ответ на наши стоны и зачитывает вслух образцы творчества поэтов-романтиков. Я было встрепенулась при слове «романтики», но это, видимо, не совсем та романтика. Не знаю, по какой такой романтической местности бродили поэты-романтики; я лично ни разу в жизни не замирала в восхищении на своем Уэльском пригорке, любуясь цветами мускусной розы и спелыми фруктами, — у нас там водятся только разные мусорные кустики и непролазная грязь.
Потом миссис Мэдли переключается на современную поэзию и читает нам стихотворение Сильвии Плат о сборе ежевики, и я вдруг начинаю внимательно слушать, потому что стихи мне нравятся, они какие-то пронзительные, необычные, но тут учительница переходит к следующему стихотворению под названием «Грозовой перевал», и в первой же строчке говорится что-то насчет того, что горизонт хлещет ее, словно розга, и мы все падаем от хохота, а миссис Мэдли жутко злится и говорит, что ей грустно видеть наше убожество, а потом говорит, что мы все должны сочинить по стихотворению, прямо сейчас, не сходя с места. Не меньше двенадцати строк. О природе. А кто не сочинит, останется после уроков и получит дополнительное домашнее задание.
Я очень стараюсь.
Вспоминаю Уэльс. Напрягаю воображение.
Грязь, лужи, чудовищная грязь.
Как в той старой песенке про гиппопотама:
Скорее всего, миссис Мэдли требуется нечто более чувствительное.
Поскользнется бегемот,
Прямо в лужу упадет.
Я начинаю сначала.
Я оглядываюсь вокруг. Караул! Все, кажется, уже включились в работу. Надин мне подмигивает, Магда показывает язык, но взгляд у них отсутствующий. Они сосредоточенно сочиняют. У всех в классе серьезные лица. Я просто не решаюсь выкинуть какую-нибудь штуку. Но как я могу притвориться, будто сельская природа меня хоть чуточку волнует? Стоп! Природа ведь не заканчивается у городской черты. Можно написать о природе в городе. Я смотрю в окно. За окном — унылый пасмурный день.
К зеленым долинам,
К высоким холмам
Идем и мечтаем:
Скорей бы по домам!
Живые изгороди пригородных садиков через дорогу подстрижены безобразными фестонами. Цветы на клумбах — кричащих плакатных оттенков и высажены омерзительными узорами, как на обоях. Деревья безжалостно обкорнали, чтобы ветки не качались на ветру. Да уж, природа в пригороде — нерадостное зрелище.
Ну, ладно. А если в темноте? В парке? В парке с Расселом, и луна над головой, и тополя вокруг? Есть!
Я пишу. Я забыла, что идет урок английского, и миссис Мэдли в дурном настроении, и колготки у меня все перекручены, потому что я натягивала их в такой спешке после физкультуры, и волосы разлохматились еще хуже обычного и торчат во все стороны тугими пружинками, словно в голове у меня произошел небольшой взрыв.
Я сейчас совсем не здесь. Я снова в парке с Расселом, и ключевые слова сами собой ложатся на страницу, как будто моя рука пишет независимо от моей воли.
— Время, девочки, — говорит миссис Мэдли. — Так, вижу, вы старались. Надеюсь, ваши усилия принесли достойные плоды. Кто будет читать первым?
О, нет! Она хочет, чтобы мы прочли все это вслух! Сердце у меня отчаянно бьется. Учительница выбирает Джесс, и Джесс читает аккуратненькое стихотвореньице о цветочках, простенькое и безопасное. Потом вызывают Стаси, и она пылко декламирует о море, о белых конях с развевающимися гривами и летящих по ветру клочьях пены, так что у нее, кажется, у самой вот-вот пойдет пена изо рта. Совершенно фальшивое стихотворение с Абсолютно Антихудожественной Аллитерацией, но миссис Мэдли ее тоже хвалит. Потом вызывает бедненькую застенчивую Мэдди, которая краснеет и говорит, что у нее получилась какая-то ерунда, и читает так тихо, что никто ничего не может толком расслышать. Что-то про горы, просторы, урожаи и караваи. Миссис Мэдли явно не в восторге, но говорит: очень хорошо, дорогая. Следующей она вызывает Надин.
— У меня стихотворение про ночь, миссис Мэдли, — говорит Надин.
И очень даже хорошее стихотворение, страшно готическое: бурная ночь, нетопыри летают, кошки шныряют, ветки стучат в окно, и вспышки молний, словно стрелы из преисподней, и сам дьявол проносится над землей под раскаты грома.
— Я вижу, ты очень старалась, Надин. Молодец, — говорит миссис Мэдли. — Следующая… Элли!
Боже мой! Я быстро пробегаю глазами страницу. Нет, я не могу!
— Элли?
— Э-э… У меня тоже про ночь. Похоже на то, что у Надин.
Получится повторение: все ночь и ночь. Может, лучше пусть кто-нибудь прочитает про день?
— Элли, я привыкла к повторениям. Давай, читай.
— В парке ночь
Я останавливаюсь и сглатываю. Чувствую, как горят щеки.
Тополей чернеет кольцо
Под луной
Тихий парк окружая
Стеной
В бездонную высь
Веер ветвей вздымая.
— Продолжай, — говорит миссис Мэдли. — Очень хорошо, Элли.
— Это все, — говорю я. — Я закончила.
— Нет, не все. Я вижу, там еще одна строфа. Я ведь говорила: не
меньше двенадцати строк. Я умею считать, Элли.
Я делаю глубокий вдох:
Класс дружно ахает и тут же разражается диким хохотом. Миссис Мэдли смотрит на меня в упор, тяжело вздыхает.
— В парке мы
Белеет твое лицо
Надо мной
Ты уводишь меня
За собой
В безмерную даль
Замирая, безумствуя, изнемогая.
— Успокойтесь, дурочки. Элеонора Аллард, что я просила написать?
— Стихотворение, миссис Мэдли.
— О чем?
— О природе.
— Я просила сочинять сопливую подростковую порнографию?
— Нет, миссис Мэдли.
— Совершенно верно. По-моему, очень глупо тратить твой поэтический дар и ценное время урока на подобную чепуху. Сделаешь двойное домашнее задание. Сочинение «Тема природы в поэзии» и еще одно стихотворение о природе: в понедельник ты прочитаешь его вслух, и если хоть кто-нибудь в классе захихикает, будешь переделывать все еще раз. Я ясно высказалась?
Ясно, как багор. Кстати, что такое багор? Какое-то оружие? Она сама — смертоносное оружие. Учительница средней школы, лицом и характером напоминающая багор. Это нечестно! Я совсем не собиралась хулиганить, просто задумалась о Расселе и забыла обо всем на свете. И вообще, это общепринятый поэтический прием — сопоставление природы и человеческих чувств. Вредная старая карга!
Надин и Магда что-то шепчут мне одними губами, но я не решаюсь отвечать, пока миссис Мэдли в таком настроении. Да что сегодня делается с учителями? Ненавижу школу! Вот вырасту, сниму себе отдельную квартирку и целый день буду рисовать. Может, это даже будет большая квартира с художественной мастерской и двумя столами. Я буду работать за одним столом, а Рассел за другим…
Я сошла с ума! Только познакомилась, и уже мечтаю о совместной жизни. А интересно, как бы это было — целый день вместе? И всю ночь…
Я вздрагиваю — звонок с урока вырывает меня из объятий Рассела.
Едва выйдя из класса, Магда и Надин прямо-таки набрасываются на меня.
— Рассказывай, Элли, что у тебя было с Расселом!
— Ну и стихотвореньице! Надо же, так прямо всеми словами и расписала! Как ты только смогла прочитать это при всем классе?
— Я не хотела. Она меня заставила.
— Да ведь ты же написала все это в тетрадке по английскому, дуреха!
— Ну да, слова сами собой откуда-то появились.
— Как Рассел! — говорит Магда, и они с Надин давятся от смеха.
— Значит, ты сделала это с Расселом?
— Не могу поверить, вы же только что познакомились!
— И ты еще меня поучала не заходить слишком далеко с Лайамом!
— Ты хоть была осторожна, Элли?
— Как это было?
— Расскажи все-все, со всеми подробностями!
Я смотрю на них, как будто они неожиданно спятили.
— Да ладно вам! Ну, он меня поцеловал. Один раз. Точнее, несколько.
— И?..
— И все.
— А по твоему стихотворению выходит, что у вас с ним все было.
— Не было!
— Было, было. Дай-ка сюда.
Магда вырывает у меня из рук тетрадь по английскому и перелистывает странички в поисках моего стихотворения. Она зачитывает вслух последнюю строчку, и они с Надин снова закатываются.
— Да что такое?
— Ты написала: «изнемогая».
— Ну да, я понимаю, это звучит немного необычно.
— Не то слово!
— Просто мне нужна была буква «з», чтобы получилась аллитерация, миссис Мэдли обожает аллитерацию, да еще чтобы рифмовалось с «вздымая», ничего другого мне не пришло в голову.
— Ты можешь себе такое представить, Надин? — спрашивает Магда, вздыхая и высоко поднимая брови.
— Ой, Элли! Так, значит, ты не то имела в виду?