Гутвульф, ковырявший кинжалом край стола, демонстративно зевнул. Хеаферт и Годвел, два барона помоложе, носящие рельефные зеленые кушаки, тихонько хихикали.
— Конечно, герцог, — протянул Гутвульф, как согревшаяся на солнце кошка откинувшийся в кресле, — вы не обвиняете нас в этом? Разве королевская власть нашего господина ничем не отличается от власти Господа Бога, чтобы останавливать бури мановением руки?
— Я не говорил ничего похожего, — рявкнул Изгримнур.
— Может быть, — сказал Прейратс, сидящий во главе стола, широко улыбаясь, — вы осмелитесь обвинить короля в исчезновении его брата? До нас дошли такие слухи.
— Никогда! — Изгримнур был искренне поражен. Эолер рядом с ним опустил глаза, как бы увидев нечто неожиданное. — Никогда! — повторил герцог, беспомощно глядя на Элиаса.
— Нет, милорды, я знаю, что Изгримнуру в голову не может прийти такое! — сказал король, взмахнув вялой рукой. — Да старый дядюшка Медвежья Шкура нас обоих на руках качал! Я надеюсь, что с Джошуа ничего не случилось, — то, что он в течение всего этого длительного времени не появился в Наглимунде, очень тревожно. Но если затевается что-то грязное — не моя совесть нуждается в колыбельной. — Закончив, Элиас показался на мгновение усталым и озабоченным, как бы углубленным в неприятные воспоминания.
— Позвольте мне вернуться к моей речи, мой лорд, — сказал Изгримнур. — Северные дороги небезопасны. Слой верных мне крестьян слишком тонок. Нам нужны еще люди — сильные мужчины. Фростмарш полон разбойников, беглых преступников и, как говорят, кое-чего похуже.
Прейратс заинтересованно подался вперед, подперев подбородок руками с переплетенными длинными пальцами, как ребенок, который смотрит в окно. В темных прудах его глаз отражались факелы.
— Что-что, благородный Изгримнур?
— Это неважно. Люди говорят… кое-что, и все тут. Вы же знаете пограничных жителей. — Риммерсман замялся и сделал глоток вина.
Эолер встал.
— Если герцог не скажет ничего о том, что мы слышим на рынках и среди слуг, то это придется сделать мне. Вокруг происходят вещи, которые нельзя объяснить погодой и плохим урожаем. В моей стране нет нужды говорить об ангелах или дьяволах. Мы, эрнистири с запада, знаем, что по земле разгуливает кто-то двуногий, и это не человек. Мы знаем, как к этому относиться. Мы, эрнистири, знали ситхи, когда они еще жили в наших краях, когда им принадлежали высокие горы и широкие поля Эркинланда. — Факелы догорали, и высокий лоб и щеки Эолера порозовели. — Мы не забыли, — сказал он тихо, — но его голос донесся даже до спящего Годвига, который поднял пьяную голову, как собака, услышавшая отдаленный зов, — мы, эрнистири, помним дни гигантов, дни северного проклятия и белых лисиц, так что теперь мы говорим открыто: этой зимой в Светлый Ард пришло зло. Люди севера боятся…
— «Мы, эрнистири», — издевательский голос Прейратса прервал молчание, ослабив потусторонние чары. — «Мы, эрнистири!» Наш благородный языческий друг требует, чтобы мы называли вещи своими именами. — Прейратс начертал гротескное древо на груди своего неподобающе красного облачения. Выражение лица Элиаса стало хитровато-добродушным. — Прекрасно! — продолжал священник. — Он рассказал нам превосходную сказку. Гиганты и эльфы! — Прейратс всплеснул руками, и ветер, поднятый рукавами чуть не сдул со стола посуду. — Как будто у его величества короля мало других забот — его брат исчез, его подданные голодны и испуганы — как будто даже великому сердцу короля легко это выдержать! А вы, Эолер, преподносите ему языческие россказни о призраках, из тех, что передают друг другу старухи.
— Он язычник, да, — зарычал Изгримнур, — но в Эолере больше эйдонитской доброй воли, чем во всех ленивых щенках, которые болтаются по замку, вместе взятых! — Барон Хеаферт заржал, заимствуя пьяный смех у Годвига. — Болтаются без дела, когда люди вокруг живут скудной надеждой и еще более скудным урожаем!
— Все в порядке, Изгримнур, — устало сказал Эолер.
— Мои лорды! — замахал руками сир Флурен.
— Я не желаю слышать, как тебя оскорбляют только за то, что ты честен с ними! — загрохотал Изгримнур на Эолера. Он поднял кулак, собираясь снова стукнуть им по столу, но передумал и вместо этого поднес руку к груди и взялся за деревянное древо. — Прости мою горячность, мой король, но, беспочвенны эти страхи или нет, люди действительно боятся.
— А чего они боятся, добрый старый дядюшка Медвежья Шкура? — спросил Элиас, передавая Гутвульфу кубок, чтобы он наполнил его.
— Они боятся темноты, — сказал старик с достоинством. — Зимней тьмы. И они боятся, что скоро мир станет еще темнее.
Эолер перевернул пустой кубок вверх дном.
— На эрчестерском рынке несколько купцов, осмелившихся совершить путешествие на юг и обратно, рассказывают людям о странном видении. Я слышал эту историю столько раз, что не сомневаюсь в том, что она известна всему городу. — Эолер замолчал и вопросительно посмотрел на риммерсмана. Тот кивнул, мрачно поглаживая свою тронутую сединой бороду.
— Итак? — нетерпеливо сказал Элиас.
— В самых пустынных уголках Фростмарша видели удивительную вещь — карету, черную карету, запряженную белыми лошадьми…
— Ну и ну! — фыркнул Гутвульф, но Прейратс и Элиас внезапно переглянулись.
Король поднял бровь, переведя глаза на эрнистирийца.
— Продолжай.
— Те, кто видел ее, говорят, что она появилась вскоре после Дня всех дураков. Они говорят, что в этой карете гроб, а одетые в черное монахи идут следом.
— Какому же чуду приписывают крестьяне это видение? — Элиас медленно откинулся в кресле и посмотрел на эрнистирийца.
— Они говорят, мой король, что это погребальная карета вашего отца — примите мои извинения, сир, — и что пока страна страдает, он не будет спокойно спать в своей могиле.
После паузы король заговорил. Голос его едва перекрывал шипение факелов:
— Что ж, раз так, — сказал он, — мы должны убедиться в том, что мой отец отдыхает спокойно, как он того заслужил.
Посмотрите-ка на них, думал старый Таузер, волоча свою согнутую ногу и иссохшее тело через тронный зал. Все они торчат без дела и вечно ухмыляются.
Это больше похоже на сборище вождей тритингов, чем на благородных рыцарей Эркинланда.
Придворные Элиаса свистели и улюлюкали, пока шут, прихрамывая, проходил мимо них, словно он был цепной обезьяной из Нарракса. Даже король и его советник граф Гутвульф, чье кресло стояло рядом с троном, присоединились к грубым шуткам; Элиас сидел на троне из костей дракона боком, закинув ноги на ручку, как деревенский парень на воротах. Только юная дочь короля Мириамель сидела молча, лицо ее было строгим и печальным, плечи отведены назад, как будто она ждала, что ее сейчас ударят. Длинные волосы медового цвета, не похожие ни на темную шевелюру ее отца, ни на кудри ее матери цвета воронова крыла, как занавески, закрывали ее лицо.
Она выглядит так, как будто хочет спрятаться за своими волосами, думал Таузер. Какой позор! Говорят, что эта веснушчатая прелесть упряма и капризна, но по-моему, она просто боится всего этого. Девочка достойна лучшего, чем эти хвастливые волки, которые бродят нынче по нашему замку, но ее отец уже, кажется, обещал ее руку этому, будь он проклят, упрямому задире графу Фенгбальду.
Он не очень быстро продвигался вперед, его движению мешали протянутые к нему руки, стремящиеся погладить или похлопать его — говорили, что прикосновение к карлику приносит удачу. Таузер не был карликом, но он был стар, очень стар и сгорблен, а придворные веселились, обращаясь с ним так, словно он был карликом.
Наконец он достиг трона Элиаса. Глаза короля были красны, то ли от слишком обильных возлияний, то ли от регулярного недосыпания, а вернее всего от того и другого.
Элиас опустил взгляд своих зеленых глаз на маленького человека.
— Итак, мой дорогой Таузер, — сказал он, — ты удостоил нас своим присутствием.
Шут заметил, что белая рубашка короля расстегнута, а на прекрасных перчатках из кожи оленухи следы подливки.
— Да, сир, я пришел, — Таузер попытался поклониться, но негнущаяся нога сильно затрудняла движения. Разряженные лорды и леди весело зашушукались.
— Прежде чем ты начнешь развлекать нас, старый шут, — сказал Элиас, скинув ногу с ручки трона и обратив к старику самый искренний взгляд, — мне хотелось бы попросить тебя о маленьком одолжении. Я давно мечтаю задать тебе один вопрос.
— Конечно, мой король.
— Тогда скажи мне, престарелый Таузер, как случилось, что тебе дали собачье имя? — Элиас поднял брови в притворном смущении вопросительно повернулся сперва к смеющемуся Гутвульфу, а потом к Мириамели, которая смотрела в сторону. Остальные придворные смеялись и перешептывались, прикрываясь руками.
— Мне никто не давал собачьего имени, — тихо сказал Таузер. — Я выбрал его сам.
— Что? — спросил Элиас, снова поворачиваясь к старику. — Похоже, я тебя не совсем расслышал.
— Я сам дал себе собачье имя, сир. Ваш покойный отец, бывало, дразнил меня за мою преданность: видите ли, я все время ходил за ним, не отставая ни на шаг. В шутку он назвал одну из своих собак Круин, а это как раз и было мое настоящее имя. — Старик слегка повернулся, чтобы обращаться к большей аудитории. — И тогда я сказал: «Если собаке дано по воле Джона мое имя, то я возьму взамен имя собаки». С тех пор я никогда не отзывался ни на какое имя, кроме Таузера, и никогда отзываться не буду.
Элиасу как будто не больно понравился ответ шута, но тем не менее он резко засмеялся и хлопнул себя по колену.
— Дерзкий карлик, а? — спросил он, оглядев собравшихся. Окружающие, силясь угадать настроение короля, вежливо засмеялись, все, кроме Мириамели, которая молча смотрела на Таузера со своего кресла с высокой спинкой. На лице ее было сложное выражение, значения которого он не мог угадать.
— Ну ладно, — сказал Элиас, — если бы я не был воистину добрым королем, каким я являюсь, а был бы я, например, языческим королем, как эрнистирийский Ллут, — я, пожалуй, отрубил бы твою ничтожную сморщенную голову за то, что ты так непочтительно говоришь о моем покойном отце. Но, конечно, я не такой король.
— Конечно нет, сир, — сказал Таузер.
— Ну, так ты пришел спеть нам? Или кувыркаться? Надеюсь, не для этого, потому что ты выглядишь слишком дряхлым для таких шалостей. Или еще для чего-нибудь? Скажи же! — Элиас откинулся на спинку трона и хлопнул в ладоши, потребовав еще вина.
— Петь, ваше величество, — сказал шут. Он снял с плеча лютню и принялся подкручивать колки, настраивая ее. Пока юный паж наполнял кубок своего повелителя, Таузер поднял глаза и смотрел на знамена рыцарей и знати Светлого Арда, висевшие перед маленькими окнами, забрызганными дождем. Пыли и паутины больше не было, но Таузеру краски знамен казались фальшивыми — слишком яркими, подобно коже старой проститутки, которая красится, надеясь вернуть свои юные дни и уничтожая тем самым то, что еще сохранилось.
Когда испуганный паж кончил наполнять кубки Гутвульфа, Фенгбальда и остальных, Элиас махнул рукой Таузеру.
— Мой лорд, — шут поклонился, — я спою вам о другом добром короле, но это был, однако, несчастливый и грустный монарх.
— Я не люблю грустные песни! — заявил Фенгбальд, бывший уже сильно навеселе, что, впрочем, можно было предвидеть. Гутвульф продолжал глупо ухмыляться.
— Тише! — Король как бы подтолкнул локтем своего товарища. — Если мы придем к выводу, что это была плохая мелодия, когда он кончит, тогда мы сможем заставить карлика скакать.
Таузер прочистил горло, взял несколько аккордов и запел тонким приятным голосом:
Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.
Элиас тоже вскочил.
— Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! — заорал он. — Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! — Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.
— Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! — зарычал он. — Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, — но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками.
Убирайся с глаз моих!
— Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, — начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. — Но это не…
— Убирайся вон! — выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами.
Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.
Глава 11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
— Конечно, герцог, — протянул Гутвульф, как согревшаяся на солнце кошка откинувшийся в кресле, — вы не обвиняете нас в этом? Разве королевская власть нашего господина ничем не отличается от власти Господа Бога, чтобы останавливать бури мановением руки?
— Я не говорил ничего похожего, — рявкнул Изгримнур.
— Может быть, — сказал Прейратс, сидящий во главе стола, широко улыбаясь, — вы осмелитесь обвинить короля в исчезновении его брата? До нас дошли такие слухи.
— Никогда! — Изгримнур был искренне поражен. Эолер рядом с ним опустил глаза, как бы увидев нечто неожиданное. — Никогда! — повторил герцог, беспомощно глядя на Элиаса.
— Нет, милорды, я знаю, что Изгримнуру в голову не может прийти такое! — сказал король, взмахнув вялой рукой. — Да старый дядюшка Медвежья Шкура нас обоих на руках качал! Я надеюсь, что с Джошуа ничего не случилось, — то, что он в течение всего этого длительного времени не появился в Наглимунде, очень тревожно. Но если затевается что-то грязное — не моя совесть нуждается в колыбельной. — Закончив, Элиас показался на мгновение усталым и озабоченным, как бы углубленным в неприятные воспоминания.
— Позвольте мне вернуться к моей речи, мой лорд, — сказал Изгримнур. — Северные дороги небезопасны. Слой верных мне крестьян слишком тонок. Нам нужны еще люди — сильные мужчины. Фростмарш полон разбойников, беглых преступников и, как говорят, кое-чего похуже.
Прейратс заинтересованно подался вперед, подперев подбородок руками с переплетенными длинными пальцами, как ребенок, который смотрит в окно. В темных прудах его глаз отражались факелы.
— Что-что, благородный Изгримнур?
— Это неважно. Люди говорят… кое-что, и все тут. Вы же знаете пограничных жителей. — Риммерсман замялся и сделал глоток вина.
Эолер встал.
— Если герцог не скажет ничего о том, что мы слышим на рынках и среди слуг, то это придется сделать мне. Вокруг происходят вещи, которые нельзя объяснить погодой и плохим урожаем. В моей стране нет нужды говорить об ангелах или дьяволах. Мы, эрнистири с запада, знаем, что по земле разгуливает кто-то двуногий, и это не человек. Мы знаем, как к этому относиться. Мы, эрнистири, знали ситхи, когда они еще жили в наших краях, когда им принадлежали высокие горы и широкие поля Эркинланда. — Факелы догорали, и высокий лоб и щеки Эолера порозовели. — Мы не забыли, — сказал он тихо, — но его голос донесся даже до спящего Годвига, который поднял пьяную голову, как собака, услышавшая отдаленный зов, — мы, эрнистири, помним дни гигантов, дни северного проклятия и белых лисиц, так что теперь мы говорим открыто: этой зимой в Светлый Ард пришло зло. Люди севера боятся…
— «Мы, эрнистири», — издевательский голос Прейратса прервал молчание, ослабив потусторонние чары. — «Мы, эрнистири!» Наш благородный языческий друг требует, чтобы мы называли вещи своими именами. — Прейратс начертал гротескное древо на груди своего неподобающе красного облачения. Выражение лица Элиаса стало хитровато-добродушным. — Прекрасно! — продолжал священник. — Он рассказал нам превосходную сказку. Гиганты и эльфы! — Прейратс всплеснул руками, и ветер, поднятый рукавами чуть не сдул со стола посуду. — Как будто у его величества короля мало других забот — его брат исчез, его подданные голодны и испуганы — как будто даже великому сердцу короля легко это выдержать! А вы, Эолер, преподносите ему языческие россказни о призраках, из тех, что передают друг другу старухи.
— Он язычник, да, — зарычал Изгримнур, — но в Эолере больше эйдонитской доброй воли, чем во всех ленивых щенках, которые болтаются по замку, вместе взятых! — Барон Хеаферт заржал, заимствуя пьяный смех у Годвига. — Болтаются без дела, когда люди вокруг живут скудной надеждой и еще более скудным урожаем!
— Все в порядке, Изгримнур, — устало сказал Эолер.
— Мои лорды! — замахал руками сир Флурен.
— Я не желаю слышать, как тебя оскорбляют только за то, что ты честен с ними! — загрохотал Изгримнур на Эолера. Он поднял кулак, собираясь снова стукнуть им по столу, но передумал и вместо этого поднес руку к груди и взялся за деревянное древо. — Прости мою горячность, мой король, но, беспочвенны эти страхи или нет, люди действительно боятся.
— А чего они боятся, добрый старый дядюшка Медвежья Шкура? — спросил Элиас, передавая Гутвульфу кубок, чтобы он наполнил его.
— Они боятся темноты, — сказал старик с достоинством. — Зимней тьмы. И они боятся, что скоро мир станет еще темнее.
Эолер перевернул пустой кубок вверх дном.
— На эрчестерском рынке несколько купцов, осмелившихся совершить путешествие на юг и обратно, рассказывают людям о странном видении. Я слышал эту историю столько раз, что не сомневаюсь в том, что она известна всему городу. — Эолер замолчал и вопросительно посмотрел на риммерсмана. Тот кивнул, мрачно поглаживая свою тронутую сединой бороду.
— Итак? — нетерпеливо сказал Элиас.
— В самых пустынных уголках Фростмарша видели удивительную вещь — карету, черную карету, запряженную белыми лошадьми…
— Ну и ну! — фыркнул Гутвульф, но Прейратс и Элиас внезапно переглянулись.
Король поднял бровь, переведя глаза на эрнистирийца.
— Продолжай.
— Те, кто видел ее, говорят, что она появилась вскоре после Дня всех дураков. Они говорят, что в этой карете гроб, а одетые в черное монахи идут следом.
— Какому же чуду приписывают крестьяне это видение? — Элиас медленно откинулся в кресле и посмотрел на эрнистирийца.
— Они говорят, мой король, что это погребальная карета вашего отца — примите мои извинения, сир, — и что пока страна страдает, он не будет спокойно спать в своей могиле.
После паузы король заговорил. Голос его едва перекрывал шипение факелов:
— Что ж, раз так, — сказал он, — мы должны убедиться в том, что мой отец отдыхает спокойно, как он того заслужил.
Посмотрите-ка на них, думал старый Таузер, волоча свою согнутую ногу и иссохшее тело через тронный зал. Все они торчат без дела и вечно ухмыляются.
Это больше похоже на сборище вождей тритингов, чем на благородных рыцарей Эркинланда.
Придворные Элиаса свистели и улюлюкали, пока шут, прихрамывая, проходил мимо них, словно он был цепной обезьяной из Нарракса. Даже король и его советник граф Гутвульф, чье кресло стояло рядом с троном, присоединились к грубым шуткам; Элиас сидел на троне из костей дракона боком, закинув ноги на ручку, как деревенский парень на воротах. Только юная дочь короля Мириамель сидела молча, лицо ее было строгим и печальным, плечи отведены назад, как будто она ждала, что ее сейчас ударят. Длинные волосы медового цвета, не похожие ни на темную шевелюру ее отца, ни на кудри ее матери цвета воронова крыла, как занавески, закрывали ее лицо.
Она выглядит так, как будто хочет спрятаться за своими волосами, думал Таузер. Какой позор! Говорят, что эта веснушчатая прелесть упряма и капризна, но по-моему, она просто боится всего этого. Девочка достойна лучшего, чем эти хвастливые волки, которые бродят нынче по нашему замку, но ее отец уже, кажется, обещал ее руку этому, будь он проклят, упрямому задире графу Фенгбальду.
Он не очень быстро продвигался вперед, его движению мешали протянутые к нему руки, стремящиеся погладить или похлопать его — говорили, что прикосновение к карлику приносит удачу. Таузер не был карликом, но он был стар, очень стар и сгорблен, а придворные веселились, обращаясь с ним так, словно он был карликом.
Наконец он достиг трона Элиаса. Глаза короля были красны, то ли от слишком обильных возлияний, то ли от регулярного недосыпания, а вернее всего от того и другого.
Элиас опустил взгляд своих зеленых глаз на маленького человека.
— Итак, мой дорогой Таузер, — сказал он, — ты удостоил нас своим присутствием.
Шут заметил, что белая рубашка короля расстегнута, а на прекрасных перчатках из кожи оленухи следы подливки.
— Да, сир, я пришел, — Таузер попытался поклониться, но негнущаяся нога сильно затрудняла движения. Разряженные лорды и леди весело зашушукались.
— Прежде чем ты начнешь развлекать нас, старый шут, — сказал Элиас, скинув ногу с ручки трона и обратив к старику самый искренний взгляд, — мне хотелось бы попросить тебя о маленьком одолжении. Я давно мечтаю задать тебе один вопрос.
— Конечно, мой король.
— Тогда скажи мне, престарелый Таузер, как случилось, что тебе дали собачье имя? — Элиас поднял брови в притворном смущении вопросительно повернулся сперва к смеющемуся Гутвульфу, а потом к Мириамели, которая смотрела в сторону. Остальные придворные смеялись и перешептывались, прикрываясь руками.
— Мне никто не давал собачьего имени, — тихо сказал Таузер. — Я выбрал его сам.
— Что? — спросил Элиас, снова поворачиваясь к старику. — Похоже, я тебя не совсем расслышал.
— Я сам дал себе собачье имя, сир. Ваш покойный отец, бывало, дразнил меня за мою преданность: видите ли, я все время ходил за ним, не отставая ни на шаг. В шутку он назвал одну из своих собак Круин, а это как раз и было мое настоящее имя. — Старик слегка повернулся, чтобы обращаться к большей аудитории. — И тогда я сказал: «Если собаке дано по воле Джона мое имя, то я возьму взамен имя собаки». С тех пор я никогда не отзывался ни на какое имя, кроме Таузера, и никогда отзываться не буду.
Элиасу как будто не больно понравился ответ шута, но тем не менее он резко засмеялся и хлопнул себя по колену.
— Дерзкий карлик, а? — спросил он, оглядев собравшихся. Окружающие, силясь угадать настроение короля, вежливо засмеялись, все, кроме Мириамели, которая молча смотрела на Таузера со своего кресла с высокой спинкой. На лице ее было сложное выражение, значения которого он не мог угадать.
— Ну ладно, — сказал Элиас, — если бы я не был воистину добрым королем, каким я являюсь, а был бы я, например, языческим королем, как эрнистирийский Ллут, — я, пожалуй, отрубил бы твою ничтожную сморщенную голову за то, что ты так непочтительно говоришь о моем покойном отце. Но, конечно, я не такой король.
— Конечно нет, сир, — сказал Таузер.
— Ну, так ты пришел спеть нам? Или кувыркаться? Надеюсь, не для этого, потому что ты выглядишь слишком дряхлым для таких шалостей. Или еще для чего-нибудь? Скажи же! — Элиас откинулся на спинку трона и хлопнул в ладоши, потребовав еще вина.
— Петь, ваше величество, — сказал шут. Он снял с плеча лютню и принялся подкручивать колки, настраивая ее. Пока юный паж наполнял кубок своего повелителя, Таузер поднял глаза и смотрел на знамена рыцарей и знати Светлого Арда, висевшие перед маленькими окнами, забрызганными дождем. Пыли и паутины больше не было, но Таузеру краски знамен казались фальшивыми — слишком яркими, подобно коже старой проститутки, которая красится, надеясь вернуть свои юные дни и уничтожая тем самым то, что еще сохранилось.
Когда испуганный паж кончил наполнять кубки Гутвульфа, Фенгбальда и остальных, Элиас махнул рукой Таузеру.
— Мой лорд, — шут поклонился, — я спою вам о другом добром короле, но это был, однако, несчастливый и грустный монарх.
— Я не люблю грустные песни! — заявил Фенгбальд, бывший уже сильно навеселе, что, впрочем, можно было предвидеть. Гутвульф продолжал глупо ухмыляться.
— Тише! — Король как бы подтолкнул локтем своего товарища. — Если мы придем к выводу, что это была плохая мелодия, когда он кончит, тогда мы сможем заставить карлика скакать.
Таузер прочистил горло, взял несколько аккордов и запел тонким приятным голосом:
— Не скажу, что мне особенно нравится эта песня, — зарычал Гутвульф, — карлик просто издевается!
Король Орех немолод.
Он стар, он сед, он строг.
Уже могильный холод
Он чувствует у ног.
— Пусть мчатся, слов не тратя,
Ко мне, — промолвил он,
— Мой старший сын, принц Ясень,
Мой младший сын, принц Клен.
И как-то утром рано
Вернулись в отчий дом
Принц Ясень на буланом,
Принц Клен на вороном.
— Был путь мой чист и ясен,
Зачем проделан он? —
Спросил отца принц Ясень,
Но промолчал принц Клен.
— Умру я очень скоро.
Скажу вам не тая,
Я не хотел бы ссоры
Меж вами, сыновья!
Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.
— Довольно! Это измена! — вскричал Гутвульф, вскакивая. Он отшвырнул кресло прямо в окаменевших придворных и со свистом выхватил из ножен свой длинный меч. Если бы одурманенный вином Фенгбальд, вскакивая, не толкнул случайно его руку, Гутвульф разрубил бы испуганного Таузера пополам.
— Мне трон не нужен, право,
И в ножнах мой кинжал, —
Принц Клен ответил браво
Принц Ясень промолчал.
Король расцеловал их,
И мчат, покинув дом,
Принц Ясень на буланом,
Принц Клен на вороном.
Слепит глаза корона,
Брильянтовая пыль,
И речи принца Клена
Принц Ясень не забыл.
Под сладкими словами
Наверно скрыта ложь!
Опасны шутки с львами,
О брат мой, ты умрешь!
Так принцу в сердце брата
Мерещится обман.
И вот уж перстень с ядом
Кладет он в свой карман.
Так, мстителен и страшен,
Принц яд кидает в мед.
Отравленную чашу…
Элиас тоже вскочил.
— Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! — заорал он. — Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! — Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.
— Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! — зарычал он. — Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, — но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками.
Убирайся с глаз моих!
— Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, — начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. — Но это не…
— Убирайся вон! — выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами.
Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.
Глава 11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Последний день прелия. Полдень. Сумеречный конюшенный сеновал. Саймон зарылся в мягкое душистое сено, выставив только голову. Легкая пыль мерцала на фоне единственного окна. Тихо. Только его размеренное дыхание.
Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце — это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп.
Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи:
Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.
Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце — это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп.
Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи:
Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента