Тед Уильямс
Война Цветов

ОТ АВТОРА

   Читатель может обнаружить в этой книге нежелательную параллель с событиями 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке и Вашингтоне. Однако все события, происходящие в романе, входят в первоначальный план, записанный автором еще в январе 2000 г.
   Я слегка изменил упомянутый отрывок, чтобы сделать сходство с реальными событиями менее разительным, но это слишком важный момент сюжета, чтобы исключить его целиком. Надеюсь, что читатель простит меня за вызванный этим сходством дискомфорт и поймет, что я оставил в книге эти страницы не ради дешевого эффекта и желания сыграть на трагедии, затронувшей стольких людей.

ПРОЛОГ

   Единственный цветок, чемерица, стоящий в вазе из вулканического стекла посреди огромного письменного стола, светился почти радиоактивной белизной в маленьком кружке искусственного света. В любом другом из великих домов это обманчиво хрупкое растение было бы вышито на знамени, драпирующем стену за троном, но здесь в этом не чувствовалось необходимости. Никто не мог бы проникнуть во внутренние покои чудовищного, похожего на кость здания, не зная, где он находится, и кто здесь правит.
   В мире смертных чемерицу называют также рождественской розой: существует предание о маленькой девочке, которой нечего было подарить младенцу Христу. Она расплакалась у Вифлеемских ясель, и из ее слез, упавших в снег, вырос этот цветок. И цветок, и снег крайне маловероятны в Святой Земле тех времен, но на популярности легенды это не отразилось.
   Есть еще древнегреческий миф о Мелампе Пилосском, излечившем при помощи чемерицы дочерей тиринфского царя, которых поразило дионисийское безумие, и они бегали по городу с воплями, хохотом и рыданиями.
   Есть много преданий о чемерице, и почти во всех присутствуют слезы.
   Устранителю Неудобных Препятствий молчать было не в новинку — в молчании он чувствовал себя как рыба в воде.
   Он смотрел на освещенный цветок, позволяя мыслям свободно блуждать по самым темным закоулкам своего напоминающего лабиринт разума, и с каменным терпением ждал, когда заговорит сидящий за столом. Пауза затягивалась.
   Тот, кто сидел по ту сторону стола и, судя по всему, преследовал в уме собственную добычу, протянул руку и дотронулся до цветка. Шелест его костюма из паутинного шелка при этом движении могла расслышать разве что летучая мышь — или сидящий напротив. Лепесток затрепетал, от прикосновения длинного пальца, лишь ненамного уступающего белизной цветку.
   В комнате, расположенной внутри здания, не было окон, но Устранитель знал, что на улице идет сильный дождь. Он лупит по мостовой, и брызги летят из-под шин экипажей — здесь же так тихо, будто они вдвоем сидят в бархатной коробочке для драгоценностей.
   Рука в мерцающем темно-синем рукаве снова тронула цветок.
   — Будет война, — низким музыкальным голосом промолвил, наконец, хозяин дома.
   Смертные женщины, услышав этот голос ночью у себя в комнате и ощутив незримое тепло, влюблялись так, что отказывали всем своим поклонникам и отрекались от земного счастья в надежде, что ночной гость опять вернется к ним и позволит пережить заново тот единственный, горячечный полуночный час.
   — Будет война, — согласился Устранитель.
   — Ребенок, о котором мы говорили, не должен жить.
   Последовал долгий вдох — или вздох?
   — Он не будет жить.
   — Вы получите гонорар в обычном размере.
   Устранитель кивнул, думая о своем. Он не опасался, что кто-нибудь, даже столь важная персона, как его собеседник, вдруг решит не платить ему. Скоро война, и он непременно понадобится им снова. Он специалист из специалистов, не имеющий себе равных по скромности и эффективности, — и никто не захочет сделать его своим врагом.
   — Прямо сейчас? — спросил он.
   — Так скоро, как только возможно. Если будете медлить, кто-нибудь может заметить. Да и рисковать ни к чему. Эффект Клевера изучен не до конца, и второго шанса у вас может не быть.
   Устранитель встал.
   — До сих пор мне ничего такого не требовалось, — сказал он и вышел — быстро, как тень, мелькнувшая по темной стене. Глава дома Чемерицы видел многое, недоступное другим, но даже ему было трудно точно отследить момент ухода Устранителя.
   С этим лучше не ссориться, подумал он. Такого следует либо всячески ублажать, либо отправить в Колодезь Забвения, превратив предварительно в пепел. В любом случае ни на один из других домов он работать больше не должен. Лорд Чемерица, размышляя, снова погладил бледный цветок на столе.
   Вот еще одно любопытное свойство чемерицы: ее можно заморозить в глубоком снегу, но когда начнется оттепель, цветок стряхнет с себя влагу и оживет, как ни в чем не бывало. Чемерица — сильное, выносливое растение.
   Высокий, худощавый, одетый в паутинный шелк лорд нажал кнопку на боковой панели стола и произнес несколько слов в воздух. Ветра Эльфландии донесли их до всех, кому надлежало слышать, до всех в огромном городе и во всей неспокойной стране. Лорд Чемерица созывал своих сторонников на первый совет грядущей Войны Цветов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
ДОБРОЙ НОЧИ, НИКТО

1
 
ТУЧИ

   Тео, включив мобильник, ощутил легкий укор совести — особенно когда заметил, что телефон оставался выключенным больше двух часов, — и с облегчением увидел, что никаких сообщений за это время не поступило. Он собирался отключиться всего на несколько минут, чтобы не создавать помех во время репетиции — ребят, особенно Криса, гитариста, такие звонки страшно бесили, — но потом забыл, что связь у него не работает.
   Джонни, переступив через гитарные футляры, валявшиеся на полу, как сброшенные коконы, вышел к нему во двор. Пока они репетировали, с холма спустился туман, и дворик-патио выглядел, как островок в холодном море.
   «Господи Боже! Март в Сан-Франциско. Надо было куртку надеть, когда выходил».
   — У тебя закурить есть? — спросил Тео.
   Ударник, скорчив рожу, похлопал по карманам рубашки и брюк. Руки у него при маленьком росте были длинные и сильные. Со своим брюшком, лохмами вокруг лысины и волосами, лезущими из-под выреза майки, он всегда напоминал Тео симпатичного шимпанзе из книжки знаменитой англичанки.
   Джонни, обнаружив, наконец, пачку, вытряс одну сигарету для Тео, другую для себя и закурил.
   — Свои вообще-то надо иметь.
   — Зачем? Я курю, только когда играю.
   — Как это типично для тебя, Вильмос, — ты всегда выбираешь путь наименьшего сопротивления. Я вот не могу без курева, а ты куришь, только когда тебе охота — то есть, когда я рядом. Я же и рак получу в итоге.
   — Возможно. — Тео подумал, не позвонить ли домой, но ведь через несколько минут он и так уйдет. Кэт, правда, сейчас работает по программе «я беременна-и-хочу-в-любой-мо-мент-знать-где-ты»... Тео снова ощутил укор совести и не мог ни на что решиться. Он смотрел на телефон, как на артефакт исчезнувшей цивилизации.
   — Сообщение от старушки? — Джонни один из всей группы был ровесником Тео, а говорил и вовсе как человек другой эпохи, беззастенчиво используя слова вроде «чувиха» или «хиппово». Тео сам слышал, как он однажды выдал «мировецки». Хотя и клялся потом, что это была ирония. Джонни был также единственным, у кого в голове укладывалось устаревшее понятие вроде «позвонить домой». Крис, Дано и Морган в свои двадцать с небольшим просто скидывали своим подружкам CMC, когда выпадал свободный часок для секса.
   — Нет, но мне все равно пора двигать.
   Джонни послал сигарету через низкий забор на улицу, как маленькую падающую звезду.
   — Послушай сначала, как записался «Праздник». Тебе ведь не надо, чтобы Крис говнился еще больше обычного, так ведь? — Джонни ухмыльнулся в бороду и стал отрывать пластырь, которым обклеивал костяшки, чтобы не обдирать их о края своих ударных. Тео предпочел бы шрамы этим розовым пролысинам на волосатых кистях Джонни, но Джонни, похоже, с девушками последнее время не встречался и потому плевать хотел на такие мелочи.
   С Тео дело обстояло по-другому. Он всерьез задумался, успеет ли подстричь свои отросшие волосы. Мало того, что тебе тридцать, а ты как пел в гаражах, так и поешь — не хватало еще, чтобы тебя принимали за обкурка-переростка.
 
* * *
 
   Следующие полчаса, никак не меньше, Тео прослушивал демо-запись «Праздника дураков», суперготской композиции Криса — гитарист носился с ней, как нервный шеф-повар с особо важным обедом. У автора имелось немало претензий к вокалу Тео — ему хотелось бы больше хрипотцы, больше угрозы, больше мелодрамы, всего того, что самому Тео, мягко говоря, не особенно нравилось.
   При последнем прослушивании, пока Крис мотал коротко остриженной головой в такт своей музыке, со смешанным выражением удовольствия и боли на лице, Тео посетило озарение: «Он хочет сам вести вокальную партию — все к тому идет. И хотя я в сто раз лучше его, он, в конце концов, возомнит о себе и попробует спеть сам. А мне в этой группе нечего будет делать».
   Тео сам не знал, что чувствует по этому поводу. С одной стороны, хотя он искренне восхищался игрой ребят и музыкальными идеями Криса Ролле, эта группа даже близко не совпадала с его идеалом. Его корежило от одного названия: «Майти Клаудс оф Ангст» — «Густые тучи страха». Это было коряво и, хуже того, содрано с названия знаменитой госпеллгруппы «Густые тучи радости». Тео твердо верил в то, что шутейные названия могут позволить себе только шутейные группы, и «Битлз» тут не указ. И его это попросту раздражало. Крис, Дано и Морган по своему щенячьему возрасту никак не могли помнить «Густые тучи радости», так зачем же пародировать то, о чем понятия не имеешь? Тут попахивало белыми мальчиками из пригорода, которые прикалываются над серьезными, религиозными черными музыкантами, и Тео из-за этого чувствовал себя неловко. Но он знал, что высказать это вслух — значит нарваться на рыбий взгляд, который они себе выработали для защиты от безнадежно отсталых родителей и учителей — и ощутить себя еще более старым, чем он есть.
   Когда же это он успел оказаться за чертой, за этой в частности?
   Он надел свою древнюю кожаную куртку и стрельнул у Джонни еще сигарету на дорожку — вернее, для дома, поскольку в мотоциклетном шлеме курить затруднительно. И огляделся с чувством, как будто что-то забыл. Солисту техника ни к чему — микрофоны и прочая акустика принадлежат Моргану и Крису. Он мог бы уйти из «Туч» с той же легкостью, с которой выходит сейчас за дверь. Если у него что-то и получается, так это уходить, когда все становится совсем уж стремным.
   Интересно, а Джонни останется, если он и правда уйдет? Свои чувства по этому- поводу Тео тоже не до конца сознавал. Это была уже третья группа, где он работал вместе с Джонни Баттистини — третья после кошмара типа «мы себя еще покажем» и слабенького коллективчика для заполнения пауз, где они пережидали время, пока не повязались с Крисом и компанией. Тео был бы не прочь подождать и подыскать что-нибудь поприличнее — и, Бог свидетель, Кэт была бы счастлива хоть иногда видеть его дома по вечерам, в ее-то положении, но старина Джонни ни на что особенное в жизни не рассчитывал. Вне «Туч» и работы в музыкальном магазине Джонни относится к тем, кого рекламщики вышучивают, но за счет кого в основном и существуют — к добродушным придуркам, которые покупают готовые обеды, берут порнокассеты охапками и в одиночестве смотрят спортивные матчи.
   — Уходишь? — спросил Крис, оторвавшись от очередной прокрутки «Праздника дураков», когда Тео дошел до двери. В голосе автора слышалось раздражение. Глаза у Криса серые, как небо перед грозой — девчушки-тинэйджеры, наверное, видят в этих глазах вещи, которых там на самом-то деле нет.
   «Ну что ты, — хотелось ответить Тео. — Я остаюсь. Буду всю ночь курить с вами травку и балдеть от собственного таланта. Мне ведь больше делать нечего, и никто мне плешь не проедает, если я поздно прихожу домой».
   — Куда денешься, — сказал он вместо этого. — Моя девушка беременна, ты ж понимаешь. — В приступе добродетели он почти что забыл о выключенном на пару часов мобильнике.
   Крис закатил глаза, не желая иметь ничего общего с таким занудством, и нажал длинным пальцем на клавишу перемотки, чтобы послушать свое соло с самого начала. Морган и Дано оба мотнули головой в сторону Тео, чтобы сберечь энергию и не махать ему на прощание, а Джонни улыбнулся в знак солидарности — хотя он-то, не в пример Тео, останется и будет зависать с этими ребятишками на десять лет моложе себя, и затягиваться с ними из кальяна, и рассуждать о гипотетическом первом альбоме до часу или двух ночи.
   — Гуляй, Тео! — крикнул он вслед.
   Старенькая «ямаха» завелась с первого раза, и Тео подумал, что это хороший знак.
 
   Свет в спальне не горел, но за шторами мигал телевизор — значит, Кэтрин, наверное, еще не спит. Звонить она ему не звонила, но будет скорее всего не слишком довольна, что он явился после полуночи. Тео в нерешительности уселся на крыльце, чтобы выкурить добытую у Джонни сигарету. На тротуаре перед темными домами стояли лужицы света от фонарей. Это был спокойный квартал в рабочем районе Вестерн-Эддишен — люди здесь после первых слов ведущего «Лено» или «Леттермэн» выключают телевизоры, потому что завтра рано вставать. Ветер гонял по улице облетевшие листья.
   «Не место мне тут, — подумал внезапно Тео. — Не жизнь».
   Эта мысль удивила его. Если не здесь, то где? Где он может найти место лучше этого? Правда, пока только музыка позволяла ему почувствовать себя по-настоящему живым; его преследовало ощущение, что во всем остальном — на работе, в разговорах с людьми, даже во время близости с Кэт — он просто выполняет заученные действия, но детские мечты о том, чтобы стать рок-звездой, он давно преодолел, это точно. Играть каждые пару-тройку недель в клубах перед живыми людьми — уже счастье. Разве не этого он всегда хотел — свой дом, чтобы все, как у взрослых? Кэтрин Лиллард определенно в этом нуждалась, а он нуждался в ней. Они вместе уже два года — целая вечность, скажете нет? Практически семья, тем более после положительного теста на беременность.
   Тео вернулся через крошечную лужайку на тротуар, бросил окурок в канаву и вошел в дом. Телевизор работал, но на диване, в привычном гнездышке Кэт, валялось только скомканное одеяло.
   — Эй, детка! Кэт! — На кухне темно, но недавно она, похоже, что-то готовила: пахнет какой-то приправой, сладковатой и чуточку тошнотворной. Окна открыты в прохладную мартовскую ночь, но в доме чувствуется какая-то предгрозовая духота.
   — Кэт, это я! — «Может, она уже легла, — пожал плечами Тео, — а телик оставила». Выйдя в коридор, он увидел свет в ванной, но не нашел в этом ничего странного: Кэт терпеть не могла пробираться в темноте ощупью, когда вставала ночью. На полу в ванной что-то лежало, но он и на это внимания не обратил — зато сразу заметил красные пятна, очень яркие на белой поверхности ванны.
   Он распахнул дверь во всю ширь и только через две секунды, самые длинные в своей жизни, осознал, что он видит. Сдвиг реальности походил на галлюцинацию. На полу за дверью, под сильным флуоресцентным светом, тоже алела кровь, и махровый халат Кэт, лежащий кучей около унитаза, намок от крови.
   — О Господи...
   Халат зашевелился, изменил положение, и Тео увидел бледное лицо Кэт.
   Оно было как белая бумажная маска с кровавыми отпечатками пальцев на обеих щеках — ее собственными, как он сообразил после, но сейчас ему сдавило грудь, и в голове визжало: убийство.
   То первое ощущение не обмануло его, хотя выяснилось это позже, намного позже.
   Кэт, пытаясь сфокусировать взгляд на его лице, прошелестела:
   — Тео?
   — Боже мой, что стряслось? Ты...
   Видя, как судорожно сокращается ее горло, он подумал, что ее сейчас вырвет, и с ужасом представил себе кровь, фонтаном бьющую изо рта. Хрип, исторгнутый Кэт вместо этого, был до того ужасен, что он не сразу разобрал слова:
   — Япотерялаегопотерялаего...
   Он упал на колени в размазню на полу ванной, в липкую красную жижу — откуда ее столько взялось, откуда? — и стал поднимать Кэт под бубнящий в голове идиотский голос: «Не трогай ее, потерпевших нельзя трогать...» Он не понимал, что происходит, что могло случиться — кто-то проник в дом, что ли? — а потом вдруг понял.
   — Я потеряла его! — выговорила Кэт чуть более внятно, явно уже из последних сил. — О Боже, я потеряла ребенка!
   Уже на полпути к телефону он вспомнил о мобильнике у себя в кармане.
   Набрав 911, он назвал адрес, одновременно обматывая полотенца поверх халата, точно Кэт была одной сплошной раной, которую следовало перевязать. Она плакала, но звука почти не было слышно.
   Закончив, он прижал ее к себе и стал ждать, когда к дому подъедет «скорая».
   — Где ты был? — вся дрожа, с закрытыми глазами спросила она. — Где ты был?
 
   Больницы всегда вызывают ассоциации со стихами Т. С. Элиота: пустые, ярко освещенные коридоры и спокойные слова, бессильные затушевать происходящие за дверьми ужасы. Даже вестибюль, куда Тео вышел немного размяться и разрядить ничему не помогающее напряжение, показался ему чем-то вроде мавзолея.
   Кровопотеря Кэт не была смертельной, как со страху вообразил он. Часть месива в ванной составляли околоплодные воды и обыкновенная вода: Кэт, когда начались спазмы, решила принять горячую ванну. Врачи говорили о преждевременном разрыве мембран и возможном дефекте матки, но для претерпевшего мозговой шок Тео все это было китайской грамотой. Первые десять часов Кэт большей частью спала, бледная, как принцесса из детской книжки, с иглами от капельниц в обеих руках. Когда она наконец открыла глаза, то показалась ему чужой, незнакомой.
   — Мне очень, очень жаль, солнышко, — сказал он. — Это не твоя вина. Такое случается.
   Она, не потрудившись ответить на эти пустые слова, отвернулась и стала смотреть на темный телеэкран, висящий под углом на стене.
   Тео пролистал ее телефонную книжку. Мать Кэт приехала к завтраку, расстроенная тем, что он не позвонил сразу, следом за ней подтянулась подруга Лэнси. Обе в джинсах и рубашках — вот сейчас засучат рукава и примутся стряпать церковный обед либо амбар строить. Они воздвигли вокруг бледной, молчаливой девушки Тео незримый, но непреодолимый барьер. Помыкавшись еще около часу и доставив снизу кофе и журналы, он сказал Кэтрин, что сходит домой и поспит немного. Кэт ничего не ответила, но ее мать нашла, что это хорошая мысль.
 
   Поспать ему удалось всего три часа, несмотря на усталость. Встав, он сообразил, что не позвонил никому из собственных друзей и родственников — да и кому, собственно? Джонни? Он хорошо представлял себе, что — и даже каким тоном — тот ответит. «Да иди ты, Тео. Обалдеть». Джонни часто не хватает слов в драматические моменты, и остается только сленг, совершенно не соответствующий случаю. Джонни искренне огорчится — он по сути хороший парень, — но какая польза ему звонить? А рассказывать о случившемся другим ребятам из группы вообще нелепо. Стоит позвонить Джонни хотя бы для того, чтобы тот передал им, и Тео не пришлось бы смотреть, как они что-то изображают — если они, конечно, соизволят изобразить.
   Кому еще? Разве можно потерять ребенка — это ведь и твой ребенок, все время напоминал он себе, наполовину твой, а не только ее — и никому не сказать об этом? Неужели за свои тридцать лет он не нажил никого, с кем необходимо или просто хочется поговорить в случае несчастья?
   Куда они подевались, друзья? Раньше вокруг него постоянно кто-то толокся — девчонки бегали на его выступления, парни хотели быть его менеджерами, а теперь он никого из них даже не помнит. Друзья? Да нет, просто люди, а людям он теперь не очень-то интересен.
   В конце концов он позвонил матери, с которой в последний раз общался в начале февраля. Ему казалось не совсем честным молчать около месяца, а потом обрушивать на нее этакую новость, но больше ничего он придумать не мог.
   — Привет, мам.
   — Здравствуй, Тео. (И все, никаких там «как ты долго» или «как у тебя дела».)
   — Знаешь, я... У меня неважные новости, мам. Кэт потеряла ребенка.
   Пауза затянулась даже по стандартам Анны Вильмос.
   — Как это грустно, Тео. Мне очень жаль.
   — У нее был выкидыш. Я пришел домой, а она на полу в ванной. Ужас что такое. Кровь везде. — Он осознал, что рассказывает об этом уже как бы со стороны, как бы не о том, что произошло с ним самим. — Все уже в порядке, но у нее, кажется, депрессия.
   — Почему это случилось, Тео? Они должны знать.
   «Они». Мать всегда говорит о людях, облеченных хоть какой-нибудь властью, как о некоем всеведущем, всемогущем сообществе.
   — Да нет, они не знают. Случилось, и все... спонтанно. Они делают анализы, но пока еще не знают.
   — Очень печально, очень. — На этом, похоже, разговор и закончился. Тео пытался вспомнить, чего он хотел, когда звонил, чего ждал — ведь не просто же ради исполнения сыновнего долга он набрал ее номер? Вот, мол, что произошло у меня за последний месяц, мама?
   «Это мог быть настоящий ребенок, — подумал он вдруг. — Такой же реальный, как я. Как ты, мама. Это не просто "печально"». Но вслух он этого не сказал:
   — Твой дядя Харолд приезжает в будущем месяце. (Младший брат отца, менеджер по продажам, живущий в Южной Калифорнии. После смерти отца Тео он взял на себя роль главы семейства — это значит, что он навещает мать в канун Рождества, а еще пару раз в год, когда прилетает в Сан-Франциско по делу, водит ее обедать к Сиззлеру.) Он хотел бы повидаться с тобой.
   — Ладно. Я тебе перезвоню — может, придумаем что-нибудь. — Как быстро их разговор принял обычный характер — сухой и несвободный от чувства вины. Тео хотелось повернуть все по-другому, спросить, что чувствует мать на самом деле — вернее, что должен чувствовать он сам после случившегося несчастья, но это было бы бесполезно. Как будто их слова проходили через некий эфир, уступающий по густоте нормальному воздуху — только самые обычные, банальные вещи могли дойти до абонента, не растворившись в пустых пространствах.
   Мать, не затягивая беседы, попрощалась, и Тео снова остался наедине с собой. Он позвонил в больницу — вдруг Кэт тоже одна, и с ней нужно побыть. Трубку взяла Лэнси и весьма прохладно сообщила ему, что Кэт сейчас спит и ему незачем беспокоиться.
   — На завтра я тоже взяла отгул, — добавила она, — так что побуду при ней. — Это больше походило на угрозу для него, чем на услугу для Кэт.
   — Как она там?
   — А ты как думал?
   — Слушай, Лэнси, ты говоришь так, точно я спихнул ее с лестницы или что-то вроде того. Это и мой ребенок был, между прочим.
   — Знаю, что твой.
   — Думаешь, не расстраиваюсь, что меня не было там, когда все случилось? Я бы все равно ничего не смог поделать. Так доктор сказал.
   — Никто тебя и не винит, Тео.
   Из тона, которым это было сказано, вытекало совсем другое.
   Он постоял немного в гостиной, глядя на оставшийся с ночи кавардак — помпейские развалины нормальной жизни, внезапно оборванной катастрофическими событиями. Она сидела здесь и смотрела телевизор, а потом вдруг почувствовала спазмы. Вставая, она перевернула столик — стакан так и валялся на полу, пятно от диет-колы впиталось в мохнатый, видавший виды ковер. Может, кровотечение началось еще до ванной? Тео двинулся по следу Кэт и остановился. Очень уж жутко — все равно что осматривать место убийства.
   Он спал всего три часа, но его распирала какая-то дурная энергия. Он включил телевизор и уставился на экран, ничего не понимая.
   Что сделалось с его жизнью? Как мог какой-то крошечный зародыш — не ребенок еще, не человечек, что бы она там ни говорила, — настолько все изменить? Да и что это за жизнь такая, когда ты живешь одной только музыкой, но до сих пор не нашел себе места и настоящих людей, чтобы этой музыкой заниматься?
   «Слишком уж легко тебе все давалось, — заявила ему мать несколько лет назад. — В школе все учителя нахвалиться тобой не могли, вот честолюбие и не развилось».
   Надо было срочно чем-то занять себя — все равно чем. Жалко, что Джонни нет рядом. Посидели бы, подымили, попили холодного пива, потрепались о том о сем. Но Тео не мог себя заставить звонить ему и говорить про всю эту муть. Не сейчас.
   Какая она была бледная! Будто из нее сердце вынули, а не какой-то несчастный плод.
   Тео перешел в спальню. Там штабелями стояли коробки в ожидании момента, когда он приберет гостевую комнату — репетиционную, как он иногда выражался, хотя мог бы сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз сидел там с гитарой. Там предполагалось устроить детскую, и во всех этих коробках лежали детские веши. Лучше Кэт не видеть их, когда она вернется — приданое для малыша, и книжки, и мягкие игрушки, купленные ею на распродаже.
   «Это ничего, что ими уже кто-то пользовался, — сказала она ему — только наполовину шутливо. — Малютку это не сглазит».
   Выходит, сглазило. Это — или еще что-то. Тео чувствовал себя так, будто сам сглазил малыша, непонятно чем; чувство необъяснимой вины не давало ему покоя, словно загадочного происхождения пятно на одежде. Так или иначе, вот ему и занятие — все эти картонные коробки, которые могут довести Кэт до слез, когда она приедет домой. Надо отнести их хотя бы в гараж, чтобы не лезли ей на глаза первое время. Чтобы никакая плюшевая собачка не глядела на нее своими глазками-пуговками.
   Оказалось, что в гараже не так-то просто найти свободное место. Там уже стояли другие коробки, со старой фантастикой Тео и прочим барахлом, а также неиспользуемые тренажеры и нераспакованные книжные полки — из-за этих шатких пирамид там даже машина с трудом помещалась, поэтому Кэт с приходом теплого сезона до поздней осени и не пыталась втиснуть ее туда. Осенью весь накопившийся за лето хлам хочешь не хочешь придется куда-то пристроить, чтобы машина снова влезла в гараж.