Улин Виктор. Умерший рай (двадцать лет спустя)

   И я потрогал…
   Разумеется, мы почти сразу же опять оказались в постели.
   И прошли все с вариациями еще два раза.
   То есть это я влил в нее еще две своих порции. Сколько раз доходила до точки Тамара, я не знаю. Ведь тогда я не умел определять даже момент женского наслаждения…
   Вспоминая теперь тот день – один из важнейших в своей жизни – я констатирую личный рекорд.
   Который потом не удалось не только побить, но даже просто повторить.
   Разумеется, по мере жизни приходил опыт; я научился контролировать ощущения и получать максимальное удовольствие. Действительно ошеломляющее, не сравнимое с короткими вспышками первого раза.
   Однако количественный рекорд оказался непревзойденным.
   Со своей первой женщиной я смог четыре раза подряд.
   Но главным было даже не это, а данная мне

Путевка в жизнь

   Важнейшим – как понимаю я теперь – оказался факт, что на протяжении нескольких часов безудержного секса Тамара не только не сделала замечаний, но непрерывно восхищалась моими мужскими достоинствами. В которых сам я прежде не находил ничего особенного.
   (Хотя теперь понимаю, что в оценке моего размера Тамара оказалась права. Сам я не задумывался о том, но последний действительно превышает среднестатистическую норму. Не по длине, а по диаметру миделя – что на самом деле гораздо важнее.
   Разумеется, он смешон в сравнении в гаубичными калибрами порнозвезд – но тех выбирают по единственному критерию, одного или двух на добрую сотню.
   Но сейчас я могу констатировать, что в оставшийся далеко позади короткий период свободной сексуальной жизни чрезмерный размер мне отнюдь не помогал. Конечно, при контакте с тренированной – и тоже не микроскопической – женщиной вроде Тамары я не испытывал затруднений. Но в ряде других случаев он осложнял контакт и не давал насытиться.
   Потому что в маленькие убежища молодых женщин – не говоря уж о девственницах… – мне обычно удавалось проникнуть не глубже, чем на одну треть. И все равно ощущать, что каждое мое движение разрывает партнершу изнутри и причиняет ей боль. Какая уж тут сладость полноценного оргазма…
   Впрочем, хватит об этом. Все это давно прошедшее время. Сейчас я просто вспоминаю Тамару.)
   За одну встречу она вселила в меня уверенность в своей мужской сверхполноценности.
   С ощущением которой я прошел по жизни.
   Этого могло не случиться, окажись на месте Тамары другая.
   Что стало понятным сразу.
   Окрыленный первым успехом, я уподобился наивному пастуху Дафнису из древнегреческого романа – которому тоже открыла мир зрелая женщина – и ринулся в бой.
   В течение недели попробовав еще двух представительниц противоположного пола. С ними все вышло иначе: они мной отнюдь не восторгались – полагаю, совершенно справедливо. После них я мог получить комплекс. Но был уже нечувствителен к критике.
   Потому что мне посчастливилось первой познать Тамару, которая несколькими точными движениями вылепила из меня мужчину.

Дары и пьедесталы

 
– А потом были в жизни дары и находки…
 

   – пел в одной из песен Юрий Иосифович Визбор.
   Увы, я не могу применить эту строчку к себе. Жизнь меня не баловала. Даров сверху почему-то не сыпалось. А каждую находку пришлось отстаивать, совершая один из Десяти Сталинских ударов.
   Я метался из стороны в сторону.
   Я смотрел не туда и видел не тех.
   И почти всегда выбирал наименее подходящую цель.
   Впрочем, о женщинах в моей жизни можно писать много. Но это окажется грустной повестью, поскольку грустна сама жизнь, где мы встречаемся.
   А мне не хочется излишней грусти. В отличие от других, я хочу сделать эту книгу светлой.
   Поэтому историю о следующих женщинах оставлю на потом.
   Скажу только, что круговорот моих несчастных историй продолжался до тех пор, пока я наконец не встретил Женщину.
   Самую красивую, самую умную, самую лучшую на свете.
   Мою нынешнюю жену Светлану.
   Найдя которую, я стал совершенно иным человеком. Как жаль, что все не произошло годами раньше…
   Теперь возвращаюсь к Германии.
   Но хочу красиво и осмысленно закольцевать маленькую главку, начатую стихами Визбора.
   Овладение женщиной – неважно какой и при каких условиях – по традиции принято именовать мужской победой.
   И я закончу строками Булата Шалвовича Окуджавы:

 
– Победы свои мы ковали давно и вынашивали;
Мы все обрели: и надежную пристань, и свет.
Но все-таки жаль: иногда под победами нашими
Встают пьедесталы, которые выше побед…
 

Еще одно отступление

   Как говорилось в предисловии, я задумал эту вещь два с половиной года назад, сразу после создания «Африканской луны».
   И так получилось, что написав несколько страниц, я к этому очерку не прикасался до прошлого года.
   Сейчас это выходит легко и просто. Текст бежит вперед мысли и самостоятельно ложится на страницы.
   Но вдруг оглянувшись, я понял, что исписал целый авторский лист, ни на сантиметр не приблизившись к задуманной теме.
   Потом я понял, что иначе просто не выйдет.
   Ведь и «Луна» и «Камни» строились на свежем материале. И состояли из двух взаимно переплетающихся тем: фактов и размышлений.
   Отношения мои с этой книгой складываются по-другому.
   Ведь я оглядываюсь на двадцать лет – без малого половину жизни.
   И неважно то, что сами впечатления от Германской Демократической Республики 1983 года до сих пор удивительно ярки в моей памяти (второстепенное стерлось, а важное проявилось сильнее). Обдумывая эту вещь, я даже не стал искать пачки черно-белых фотографий, сделанных во время поездки: я помню все и так.
   Уходя мыслью в то прошлое, я ощущаю себя летящим на самолете ясным прозрачным днем.
   Когда сквозь толщу зыбкого воздуха можно увидеть далеко-далеко внизу странные очертания полей и лесов, и россыпи городских кварталов – откуда, возбуждая фантазию, время от времени несутся вспышки солнечных бликов: от раскрытого окна ли, от стекла проезжающего автомобиля… – и редкие клочки ватных облаков, и даже другие самолеты, идущие разными курсами на более низких эшелонах… Видно многое, не все понятно, но картина совершенно иная, чем с земли.
   Так и сейчас.
   Описывая то путешествие, я не могу фиксироваться только на германских впечатлениях.
   Мне хочется восстановить черты ушедшего времени.
   И себя самого – двадцатичетырехлетнего, счастливого и наивного, имеющего впереди целую жизнь.
   Такого, каким я уже никогда не стану обратно.
   Без этого очерк о Германии окажется скупым и неинтересным. Как краткий экскурс в каком-нибудь туристическом буклете.

Билет на небеса

   Итак, я получил его благодаря своей комсомольской работе.
   Точнее, не билет, а всего лишь пропуск к кассе.
   Настоящей дорогой в рай было прохождение ступенчатой системы партийных комиссий.
   Пропуском служила характеристика.
   В некоторых местах до сих пор пишут на сотрудников характеристики – то ли по инерции, то ли из лености поменять название документа.
   Характеристика, которую мне предстояло составить (самому себе, как делалось все и всегда в партийном СССР), напоминала досье Штирлица.
   Еще не будучи писателем, я худо-бедно умел печатать. К тому времени я около десяти лет сочинял стихи. Имея объективный взгляд на оценку своих произведений, я не пытался куда-то их пристроить, а просто перепечатывал для удобства чтения. И даже сброшюровал и переплел маленькую книжицу. У меня имелась пишущая машинка. Но дома, в Уфе.
   Конечно, в то время существовали машинописные бюро – нечто вроде современных копи-центров – где можно было распечатать текст. И плата за характеристику, умещающуюся на одном листке, я думаю, не оказалась бы большой.
   (Хотя, учитывая невероятное количество попыток, заканчивавшихся возвратом с требованием внести изменения, заказанная характеристика оказалась бы золотой).
   Но привыкши с детства все необходимое делать самостоятельно, я решил и документы подготовить своими руками.
   Тем более, в Ленинграде у меня имелась семья друзей с портативной пишущей машинкой.
   Набросав текст, я пришел в гости, за полчаса отбил характеристику и чувствовал себя уже в Рейхе.
   Однако все оказалось не так просто.
   Во-первых, в тексте не допускалось никаких исправлений: даже незаметных, типа буквы «о» поверх «с».
   Современному человеку, работающему на компьютере, где все можно поменять и переделать (хотя и при том редкий документ получается пригодным с первого раза…) трудно понять специфику работы на пишущей машинке. Где вспоминается пословица «что написано пером – не вырубишь топором».
   Во-вторых – я об этом даже не подумал – характеристика должна быть напечатана в сжатом формате одиночного интервала: для того, чтобы после утверждения текста и скрепления подписей партийной печатью недремлющий враг не мог добавить что-то между строк.
   В-третьих, если текст не умещался на одной стороне листа – а у меня, расписавшего свои комсомольские заслуги, вышло именно так – требовалось, чтобы переход на оборот осуществился через перенос слова, последнего в последней строке. Опять-таки, чтобы злостный враг не сумел впечатать чего-нибудь в поле. При кажущейся простоте, для выполнения этого условия приходилось перебирать несколько вариантов: ведь переносимое слово должно было иметь смысл и располагаться в конце строки, а не висеть посередине. Иначе злодей придумал бы что-то через черточку и добился цели.
   В-четвертых, я не сразу понял необходимую глубину сведений о родителях. О погибшем отце пришлось указывать не только дату смерти, но и место захоронения. А у матери – девичью фамилию. Мама фамилию не меняла, поэтому я просто повторил ее в скобках. Это оказалось неприемлемым: велели напечатать стандартный оборот «дев. фам. та же».
   В общем, друзьям пришлось дать мне машинку напрокат.
   И характеристику я печатал почти неделю.
   Почему так долго?
   Человеку компьютера незнакомо накопление психологического напряжения, происходящее при работе на пишущей машинке. Когда надо напечатать длинный документ без единой помарки.
   Ты печатаешь текст, сверяя каждую букву с тщательно исправленным листком. Все идет нормально, из каретки медленно выползает документ, и в душе начинает шевелиться радость: наконец-то мне удалось…
   Когда вдруг на обороте дрожащие от внимания пальцы на секунду перестают слушаться, и в предпоследней строчке с ужасом возникает: секретарь комитета ВЛКСМ. Выругавшись и смяв испорченный лист, все приходится начинать сначала.
   И так – пять, десять, пятнадцать раз подряд…

Этапы большого пути

   Когда многострадальная характеристика была наконец подписана, предстояло пройти ряд возрастающих партийных отборов вплоть до комиссии Василеостровского райкома КПСС, который курировал наш университет.
   Готовились к этим комиссиям серьезнее, чем к экзаменам.
   Спросить могли что угодно, а в списке отряда имелись кандидаты, то есть первоначальный университетский отбор прошло больше людей, чем мест в отряде. И каждый чувствовал, как ему дышат в затылок.
   Однако после всех отсевов все-таки остался один лишний человек.
   Я уже не помню, по какому принципу решался вопрос, кто есть кто. В итоге определилось, что на одно место претендуют две девицы.
   Одну звали Ольгой, она училась на одном из последних курсов факультета журналистики, и о ней я напишу еще не раз.
   Про вторую не помню ничего. Потому что в Германию не поехала. Как решился вопрос, я тоже расскажу позже.
   А пока, пройдя все этапы, мы уже чувствовали себя интеротрядовцами.
   И перед нами встала следующая цель: запастись продуктами на поездку. Да, именно так, поскольку практичные немцы обещали кормить днем на стройке и ужином в студенческой столовой, вычитая из зарплаты. А завтраком мы должны были обеспечить себя сами.
   Поэтому под руководством командира добывались припасы. Всякая дрянь: каши, макароны, тушенка – которую легко готовить.
   Закупались также сигареты: чтобы не тратиться в Германии на курево. И еще водка, согласно положенной норме вывоза за границу по две бутылки на человека. Спиртное предназначалось для вечерники с немцами из интербригады, в которой предстояло работать.
   Эти заботы, начавшиеся в конце июня, придавали реальность надеждам уехать в Германию.

Мои университеты

   Вспоминая сейчас свою прежнюю жизнь, я пытаюсь перебрать профессии, которыми в той или иной мере овладел. Точнее, те роды деятельности, коими приходилось заниматься. Имея два диплома: математика и литератора, – на протяжении жизни я бывал научным сотрудником, преподавателем, школьным учителем, журналистом, маркетологом, директором магазина, водителем, менеджером по работе с ключевыми клиентами, коммерческим директором, директором филиала, рабочим склада, грузчиком, официантом в столовой…
   Последняя специальность кажется самой занятной.
   И вспомнилась потому, что напрямую связана с поездкой в Германию.
   Согласно существовавшим в те годы правилам, выезжающие за рубеж отбывали трудовую повинность перед родным университетом – будто ехали за чужой счет. Хотя на обмен валюты, как я помню, мы сдавали свои деньги, а расходы на проезд, кажется, покрывались из заработанного.
   Но так или иначе, все должны были отрабатывать – куда кого пошлют.
   Нашему отряду достался общепит – отдельно стоящая университетская столовая № 9. Про которую злые языки утверждали, что «девятка» за годы существования принесла советской науке больший вред, чем революция, блокада и годы сталинских репрессий.
   Когда мы работали, кормили там обычно – примерно как в любой советской столовой те годы. То есть никак.
   Сказав, что служил официантом, я допустил неточность.
   Официанты бывают в ресторане или кафе. В столовой, вероятно, положены разнорабочие или уборщики посуды.
   Но мы занимались абсолютно всем. Кроме, разумеется, процесса приготовления пищи.
   Снабжали чистыми тарелками раздачу, убирали грязную посуду со столов; кто-то дежурил на огромной посудомоечной машине, а кто-то вручную отмывал засохшие тарелки в чанах с горчицей. Иногда приходилось доставлять из громадных, как комнаты, подвальных холодильников, мясо и прочие продукты для поваров.
   По сути эта работа мало отличалась от деятельности официанта: нам приходилось именно обслуживать. Причем не отдельных клиентов, а сразу все заведение.
   Надо сказать, что при всем пренебрежении к такому объекту, как вонючая столовая, после пары дней работы я проникся уважением к ее четкому жизненному ритму.
   Подчиненному некоторым закономерностям и требующему определенных скоростей, чтобы огромная машина не буксовала, наполняя желудки посетителей.
   Не помню, как реагировали на работу мои товарищи. Меня же роль обслуживающего персонала нисколько не унижала.
   Наоборот, я чувствовал некую гордость, когда в белой куртке подавальщика с привинченным к ней синим ромбом значка о высшем образовании катил через лабиринт столов тяжелую тележку, груженую грязной посудой. На мойку, чтобы сдать эту, загрузиться чистой, обеспечить раздачи и снова уйти в круг по столам, убирая грязную. Я толкал тележку, словно выполнял назначение всей своей жизни, и при этом, подражая грузчикам из старых фильмов, зычно кричал посетителям:
   – Поберегииись!!!!!
   В обед нас кормили за счет столовой. А каждый вечер пьяненькие настоящие судомойки совали сверток с уворованным, как положено, маслом или даже колбасой. Причем только мне: почему-то я единственный из всех завоевал уважение такой степени, что они стали считать меня равным себе.
   Масло и колбасу я нес не домой, а своему женатому другу Андрею – мне всю жизнь везло на друзей с этим именем! – который на две недели остался холостяком. Он по привычке что-то жарил, я бегал в цокольный магазин за вином: в то время в Ленинграде практически в каждом доме имелся маленький винный магазин, где можно было купить дешевое, но неплохое вино. (Невероятно, но в те годы мы еще не пили водки!) Потом мы проводили вечер за бутылочкой, к которой присоединялись вторая и третья. Поздней ночью я возвращался домой на метро, чтобы утром снова явиться в столовую, надеть белую куртку с университетским «поплавком» и кричать «поберегись».
   И что бы там ни казалось сейчас – но в той работе имелась своя романтика.
   Кроме того, я приобрел навыки, которыми потом не раз изумлял окружающих.
   В столовой имелся кафетерий – настоящий кафетерий, с великолепным кофе и мороженым, о которых найдутся несколько слов отдельно.
   В этой системе циркулировала своя особая посуда. Фарфоровые кофейные стаканчиков и «креманки». То есть мельхиоровые чашечки для мороженого.
   Возить такую мелочь на тележке было невыгодно, и ее доставляли вручную.
   Мои друзья несли поднос с хрупкими стаканами, судорожно прижав его к животу.
   А я вспомнил, как носят груз настоящие официанты в фильмах: на расставленных пальцах поднятой ладони – и решил попробовать так же. Взял сначала пустой поднос – оказалось, что это не так трудно. Моя тренированная кисть гитариста легко справилась с нагрузкой.
   И я стал по-пижонски носить подносы на пальцах. Сначала небьющиеся железные креманки. Потом фарфоровые стаканы. Потом и то и другое. Не удовлетворяясь достигнутым, а стремясь к высшей степени совершенства, я брал сразу два подноса, положенных один на другой. Затем три.
   И даже четыре.
   Честное слово, когда я в своей неподражаемой куртке плыл среди гомона обедающих, неся высоко по воздуху четыре подноса фарфоровых кофейных стаканов… В эти минуты я ощущал на себе столько заинтересованных, завистливых, восхищенных и прочих взглядов, сколько, пожалуй, не испытывал за всю жизнь.
   То были мои звездные минуты.
   Как ни странно, занимаясь этими рискованными упражнениями, я ни разу не уронил ни одного стакана.
   Очень скоро снабжение кафетерия было отдано полностью мне.
   И причина заключалась не в моей грациозной ловкости, а в быстроте: я один заменял четырех неумелых подавальщиков, медленно таскавших по подносу.

Лола из кафетерия

   Обслуживание кафетерия было приятным делом.
   Он находился в стороне от общей раздачи, и там всегда толпился народ. Поэтому буфетчица непрерывно испытывала потребность в чистой посуде.
   И в благодарность за вовремя доставленный боезапас подносчик всегда удостаивался чашечки кофе.
   А надо сказать, что в те годы даже захудалые ленинградские столовые имели автоматы «эспрессо», а кофейное зерно отличалось высоким качеством.
   За годы жизни в Ленинграде я превратился в кофейного наркомана и по возвращении в убогую Уфу испытывал не то чтобы ломку, но тягостное уныние от невозможности удовлетворить одно из привычных желаний.
   В кафетерии посменно работали две буфетчицы.
   Одну я не помню, зато вторую забыть невозможно.
   Не знаю, каким было настоящее имя, но все звали ее на восточный манер Лейлой – или, кажется, Лолой. Форменный передник в области ее груди едва не лопался, обещая нечто совершенно потрясающее счастливцу, который сумеет туда пробраться. А в глаза этой Лолы было опасно заглядывать дольше, чем на секунду. Я не могу объяснить, я даже не помню ее лица – но это было именно так.
   Глаза Лолы грозили засосать в себя – точь-в-точь как шерстистое место между ног Тамары.
   (Думаю, что то место у Лолы просто убивало наповал).
   Он первой налила мне кофе за принесенный поднос. Я еще не знал порядков и полез за кошельком.
   – Да ладно, потом отдашь! – засмеялась буфетчица.
   Потом я уже не стеснялся и всякий раз просил налить «в долг» кофе и даже положить к нему мороженого.
   Носил посуду в кафетерий я очень часто. Пожалуй, чаще необходимого, и у Лолы всегда громоздилась целая гора чистых креманок и стаканов. И даже не из-за кофе с мороженым. Меня подспудно, но страшно влекла к себе эта женщина. Наверное, невероятно порочная по своей сути, источавшая флюиды, с которыми не имелось сил бороться. Мне было приятно даже просто видеть на нее издали.
   Однажды, взглянув так, что мне сделалось одновременно холодно и жарко, Лола поинтересовалась:
   – Все в долг берешь и берешь – а когда отдавать будешь?…
   Теперь, умом прожившего жизнь я прекрасно понимаю, что именно она имела в виду.
   Но тогда мой психологический барьер – подсознание закрепощенного мальчишки, всего несколько дней назад сделавшегося мужчиной – не пропустил внутрь зашифрованного импульса.
   И покраснев, я забормотал о деньгах… Повел себя как распоследний дурак. И даже перестал носить посуду в буфет, когда там стояла Лола.
   Хотя само пребывание в одном зале с ней электризовало что-то томительное внутри меня.
   Возможно, в глубине души я понял все и тогда – но помешала исподволь вселенная кастовость. И сознание собственной исключительности: я, я, Я – выпускник с красным дипломом, аспирант серьезной кафедры, без пяти минут кандидат наук и будущий доцент, и прочая и прочая и прочая…
   Такой «я» в принципе не мог принять намеки какой-то буфетчицы…
   И лишь прожив двадцать лет я понял, как неправ был в своей необоснованной гордыне.
   Женщине и мужчине из разных социальных слоев трудно поддерживать полноценное общение. С этим не спорю и сейчас.
   Но ведь невысказанной целью тех отношений стояло лишь желание соединить половые органы. Что можно сделать вообще без единого слова!
   Тела двух людей способны подарить друг другу в миллион раз больше, нежели их контактирующие сознания.
   Но тогда я был безнадежно далек от понимания этой истины.
   Простой в сути, но гораздо более сложной для постижения, чем та трижды проклятая математическая физика, по которой я писал диссертацию.

Дороги, которые нами не пройдены

   Воспоминание о буфетчице навело на ненужно глубокие мысли.
   В разные годы жизни человек испытывает разные убеждения по поводу ее смысла и наполненности.
   Что казалось важным двадцать лет назад, сейчас видится не стоящим выеденного яйца. И наоборот. Наверное, это естественно, ведь сама природа сознания переменчива.
   Когда сейчас я думаю о лучшей части жизни, которая осталась позади, и пытаюсь понять – что же теперь вызывает наибольшую досаду? – то прихожу к выводу, что самыми горькими кажутся не совершенные ошибки, а упущенные возможности.
   Дороги, открывавшиеся на развилках, и оставшиеся непройденными. В принципе это факт нормальный. Нельзя идти одновременно по двум дорогам. Глупо надеяться и на то, что выбрав правую, можно будет через некоторое время вернуться и пойти по левой.
   Да к тому же невыбранная дорога могла оказаться тупиковой веткой и не вести никуда. Но чтобы узнать это, пришлось бы идти до конца. Теряя силы и время. Так, наверное, стоило полагаться просто на выбор судьбы, которая каждый момент слепо направляла в ту или иную сторону.
   Но все-таки, все-таки…
   Мысли об упущенном всегда навевают горечь.
   Особенно если мне сорок пять, а «возможность» – это женщина, двадцать лет назад скользнувшая мимо. Хотя могла ненадолго войти в мою жизнь.
   Такого не повторить. И не наверстать. Никогда и ни при каких условиях.
   С возрастом начинаешь понимать, что жизнь – даже если она кажется удавшейся – не является единым целым. Как мозаика, она вся состоит из мельчайших кусочков. Прожитых лет, дней, даже часов. Упущенные возможности, отвергнутые варианты, неслучившиеся приключения делают картину прошлого серой.
   И – чего греха таить – приходится признать, что свои неполные полвека я потратил почти понапрасну. Не изведав и десятой доли того, что незаметно предлагала судьба. И самое горькое – понимать это и осознавать, что жизнь прошла и ничего не вернешь.
   Будь оно все проклято!
   Ведь сейчас мне уже ничего не остается делать.
   Разве лишь обозвать полным остолопом себя двадцатичетырехлетнего, пропустившего намек буфетчицы Лолы из университетской столовой № 9…
   …Ну ладно.
   Хватит о женщинах.
   По крайней мере, на время.
   Перехожу к стройотряду.

«Так вот, орлы…»

   Заголовок дал всплывший сам по себе бородатый анекдот.
   Стоит Чапаев перед эскадроном, горячит коня шпорами, и спрашивает:
   – Ребята! Нужны птицам деньги?
   – Нет, Василий Иваныч! – с дружным хохотом ревут бойцы.
   – Так вот, орлы – пропил я вашу кассу взаимопомощи…
   Почему это вспомнилось в записках о восьмидесятых годах?
   Да потому, что в застойные времена советские люди не нуждались в деньгах. Сколь бы парадоксальным ни казалось это смелое утверждение, я берусь его отстоять.
   Потому что помню ту эпоху.