Страница:
Итак, Ольга была высока, стройна и узка.
Узким казалось ее тело с длинными тонкими ногами, узкими смотрелись ее бедра.
Все представлялось диаметрально противоположным моим влечениям.
Но лицо ее, тоже вытянутое и узкое, всегда завешенное узкой челкой светлых волос, имело неописуемую притягательную силу. Когда я смотрел в ее глаза, то казалось, что уже нахожусь в ней.
И это шло вразрез со сложившимся образом девушки-мальчишки.
Возможно, она и сама не знала об особенностях своего взгляда.
А может, я просто нравился ей – ведь мог же я, черт побери, нравиться в ту пору девушке! – и она подавала сигнал, на который я ни разу и не ответил.
Сначала она привлекла меня именно как товарищ. Я оценил это по неделям, когда мы работали в столовой. И при потребности в напарнике старался выбрать именно Ольгу.
Позже, в Германии, на утреннее дежурство по кухне я всегда выходил с Ольгой. И на воскресные прогулки по городу (о которых еще расскажу) отправлялся с нею. И вообще почти везде, где было можно и даже не слишком нужно, мы оказывались вместе.
Так получилось. Потому что лишь рядом с Ольгой мне чувствовалось хорошо.
Незаметно, еще в Ленинграде, она начала нравиться мне и как женщина.
Хотя констатируя это, я продолжал утверждать, что Ольга не принадлежит к моему типу.
На самом деле этот «мой тип» я могу четко осмыслить лишь сейчас, наполнившись опытом и мудростью. А тогда любое существо противоположного пола представляло интерес для меня, молодого, жадного и голодного.
И, возможно, у нас с Ольгой могло что-нибудь получиться. Пусть всего лишь на время пребывания в отряде. Но – могло…
Тем более, естественным образом возникали подходящие ситуации.
Вселенная упущенных возможностей
Отъезд
Неконвертируемая валюта
Узким казалось ее тело с длинными тонкими ногами, узкими смотрелись ее бедра.
Все представлялось диаметрально противоположным моим влечениям.
Но лицо ее, тоже вытянутое и узкое, всегда завешенное узкой челкой светлых волос, имело неописуемую притягательную силу. Когда я смотрел в ее глаза, то казалось, что уже нахожусь в ней.
И это шло вразрез со сложившимся образом девушки-мальчишки.
Возможно, она и сама не знала об особенностях своего взгляда.
А может, я просто нравился ей – ведь мог же я, черт побери, нравиться в ту пору девушке! – и она подавала сигнал, на который я ни разу и не ответил.
Сначала она привлекла меня именно как товарищ. Я оценил это по неделям, когда мы работали в столовой. И при потребности в напарнике старался выбрать именно Ольгу.
Позже, в Германии, на утреннее дежурство по кухне я всегда выходил с Ольгой. И на воскресные прогулки по городу (о которых еще расскажу) отправлялся с нею. И вообще почти везде, где было можно и даже не слишком нужно, мы оказывались вместе.
Так получилось. Потому что лишь рядом с Ольгой мне чувствовалось хорошо.
Незаметно, еще в Ленинграде, она начала нравиться мне и как женщина.
Хотя констатируя это, я продолжал утверждать, что Ольга не принадлежит к моему типу.
На самом деле этот «мой тип» я могу четко осмыслить лишь сейчас, наполнившись опытом и мудростью. А тогда любое существо противоположного пола представляло интерес для меня, молодого, жадного и голодного.
И, возможно, у нас с Ольгой могло что-нибудь получиться. Пусть всего лишь на время пребывания в отряде. Но – могло…
Тем более, естественным образом возникали подходящие ситуации.
Вселенная упущенных возможностей
Незадолго до отъезда командир приказал нам приготовить газету о Ленинграде для немцев. Или о Дрездене для своих – уже не помню точно.
Ей и мне – как журналисту и художнику.
В те дни Ольга жила на даче под Ленинградом. И на отрядном собрании мы договорились, когда я к ней приеду – именно к ней, а не просто на нейтральную территорию – чтобы спокойно подумать о газете.
И я прибыл в дачный поселок. Где немало поплутал, прежде чем нашел нужную дачу по весьма смутному описанию. (Тогда я еще не знал, что нормальные женщины в принципе неспособны передавать ориентиры местности.)
Найдя, долго стучал: сначала у калитки, потом в запертую дверь дома. Наконец распахнулась окно мансарды: даже тогда отличаясь плохим сном, я пустился в дорогу ни свет ни заря; спокойная Ольга еще и не вставала.
Увидев меня, она сбежала по лестнице, отперла и позвала наверх.
Кроме нее, тут никого не было.
Мы сидели в ее комнате. Прямо на распахнутой, и теплой от ее тела постели… и разговаривали об отрядских делах.
Сейчас я отказываюсь понимать себя – молодого, свободного и полного сил. Оказавшегося не где-нибудь, а на постели рядом с женщиной. Все равно какой – нравящейся, или безразличной – но имеющей необходимые части тела для получения взаимного удовольствия. И…
Не совершившего даже попытки.
Впрочем, надо сказать, что тогда я еще мало знал Ольгу. А за годы ленинградской жизни успел приобрести стойкий комплекс неполноценности перед аборигенками. Я знал, что большинство ленинградок видели иногородних мужчинах лишь покусителей на жилплощадь, любое сближение воспринимали как способ остаться в городе после университета. Ведь у них имелось то, о чем не мог мечтать человек, подобный мне: ленинградская прописка.
Не сомневаюсь, что Ольга о таких глупостях не думала. Но я – думал. И воздвиг себе дополнительный барьер.
Мы провели вместе почти целый день. Посидели рядышком на смятых простынях, рассматривая серию открыток о Ленинграде. Потом спустились в летнюю кухню, где Ольга накормила меня завтраком. Затем снова поднялись наверх. И наконец, она переоделась и мы поехали в Ленинград. Я домой, она по каким-то делам.
Это поистине ужасно. За все время я ни разу не попытался до нее дотронуться.
Возможно, меня чуть-чуть оправдает тот факт, что никакой газеты мы с нею так и не сделали.
Второй случай представился уже в Германии.
Ольга там времени не теряла – и будучи весьма практичной, часто проводила время с какими-то чехами. Которые ее поили, кормили, угощали, и так далее. Вероятно, братья по соцлагерю не были так стеснены в валютных средствах, как мы.
Глядя на то время из сегодняшнего дня, я вынужден признать, что несмотря на узкую фигуру и отсутствие законных выпуклостей. Ольга была очень красивой женщиной. И лучше бы мне самому не оставаться полным тупицей, а потратить всю собственную валюту на хождение с нею по ресторанам. По крайней мере, это оставило бы мне теплую память.
(О том, как бездарно потратил свои деньги я, рассказ впереди.)
В общем, по вечерам она всегда достойно проводила время.
Но однажды вдруг появилась в подвальном баре Дрезденского общежития, где обычно коротал вечернее время я. В тот вечер она казалась не просто красивой, а прямо-таки невероятной в длинном платье – кажется, сиреневого цвета – подчеркнувшим достоинства ее стремительной фигуры. Судя по всему, она поссорилась со своими чехами, ей стало скучно и одиноко. Она сама позвала меня танцевать, и мы пошли… Ольга прижималась ко мне всем телом. Сквозь тонкое платье я чувствовал волнующее и горячее прикосновение ее упругого живота. Это казалось тем более удивительным, что я привык считать Ольгину фигуру плоской. И тем не менее ей удавалось трогать меня даже своим ощутимым пупком. Она обнимала меня, как никто из прежних сокурсниц на танцах студенческих времен. Положив голову на мое плечо, она шептала всякие странные нежности. У меня плыла голова и я впервые по-настоящему хотел ее.
Правда, все мы жили в больших комнатах. Однако при активном желании с моей стороны нашлось бы место для уединения.
Но я, оставаясь просто-таки планетарным идиотом, тогда был влюблен в одну из немок. Повинуясь своей карме, по обыкновению выбрал наименее подходящую цель. Немка проявляла ко мне вежливое равнодушие, но в тот вечер я рвался к ней. И не просто так – желая защитить невинное создание от приставаний одного из пьяных соотрядовцев. Который, как понимаю теперь ей-то как раз и нравился.
И несмотря на то, что податливое тело Ольги уже таяло в моих руках…
Не хочу даже дописывать, так досадно теперь за свою глупость.
Идеальность третьего случая доказывает, что сама судьба изо всех сил пыталась достучаться к натуральным инстинктам сквозь мой бараний лоб.
Недалеко от стройки, где мы работали, стоял старый замок, разбомбленный в 1945 году и с тех пор заколоченный наглухо. Точнее, роскошная загородная вилла; ведь в сороковые годы эта часть Дрездена наверняка уже считалась пригородом. От здания сохранились стены, балконы и даже причудливая башенка со стрельчатыми окнами и львами. А вот крыша рухнула внутрь вместе со всеми этажами – вероятно, пораженная прямым попаданием бомбы.
Напоминая эпизод из Ремарковского «Zeit zu leben und Zeit zu sterben».
О дрезденских – и вообще о германских – развалинах того времени я еще напишу.
Разрушенную виллу я вспомнил именно сейчас потому, что мы лазали туда с Ольгой.
Да, именно так.
Сначала в обеденный перерыв – или после работы, уже не помню – я забрался туда сам. Обошел периметр, проверил забитые окна, и наконец нашел ниже уровня земли узкий лаз, вероятно, служивший когда-то хозяйственным целям. Проникнуть туда было столь же сложно, как преодолеть череду двигающихся ножей в компьютерной игре вроде «Квейка».
Так или иначе, я рассказал Ольге о вилле, и она вдруг изъявила желание тоже там побывать. Хотя ничего, кроме ободранных стен и всяческих обломков внутри не имелось, и экспедиция не могла представлять интереса для молодой женщины.
Зачем она со мной пошла?
Думаю, что задавать такой вопрос просто глупо.
С самого начала я держал ее за руку, помогая преодолеть кусты, затем протиснуться в узкую нору.
Рука Ольги была твердой и горячей.
Оказавшись внутри, спрятанный от всего мира стенами развалин, я испытал поразительное ощущение полной уединенности с нею. Женщиной, к которой терпеливо подталкивала судьба.
Ольга стояла передо мной, ничего не говоря.
…Желтая футболка ее, надетая на голое тело, не скрывала ничего; соски спокойно темнели наружу. А стоило Ольге наклониться, как широкий ворот открывал визуальный доступ к той части, которую принято скрывать лифчиком. Наклонялась Ольга часто: так выходило при нашей строительной работе. И по беспечности своей не замечала, что всякий раз обнажается до пояса.
Так думал я тогда.
Сейчас же не сомневаюсь, что Ольга прекрасно знала особенности своей одежды. И специально дразнила нас своим видимым, но недоступным телом. Более того, изучив женскую натуру, я уверен, что она ощущала мужские взгляды, трогавшие ее грудь. Они щекотали ее женское самолюбие и, конечно, доставляли удовольствие.
Но такие тонкости я понимаю лишь теперь.
А тогда я изо всех сил старался не покраснеть от смущения, заглядывая в приоткрывшееся окно. Но не делать этого просто не мог.
Уже через несколько дней работы я рассмотрел Ольгу по-настоящему. Грудки ее были крошечными – как я знаю теперь, у женщин такой конституции они и не бывают большими – но невероятно совершенными по форме. И наверняка очень упругими, поскольку, не подвергаясь действию силы тяжести, они всегда глядели прямо вперед. Лишь когда Ольга склонялась сильнее обычного, они все-таки опускались. Но не свисали, а торчали под ее телом, как два маленьких нежных конуса, выровненные грузиками темно-розовых, почти коричневых сосков.
В общем, я уже знал Ольгину грудь, как свои пять пальцев…
…Пробираясь в виллу, я пятился, держа ее руку. Она следовала за мной почти на четвереньках. Склонившись так, что открывшееся тело просто наотмашь било меня по глазам. Я чувствовал, что сейчас можно все. И чувствовал желание оценить эту тайную упругость на ощупь.
Хотелось так, что выбравшись в пространство, я старался не поворачиваться к ней боком. Как будто в другом положении она могла не заметить моего неукротимого желания.
И… ничего не делал.
Несмотря на то, что женщина сама отправилась сюда со мной, я опять не предпринял ни одной попытки.
Моя золотая Тамара вселила уверенность в моей мужской силе. Но она оставалась чисто физической и не перешла на уровень сознательного. Настоящей решимостью я еще не обладал.
Мое тело горело, стонало и рвалось. Наверняка Ольга ощущала эти флюиды, окутавшие нас в тесном пространстве, и ждала чего-то от меня.
Но я боялся и ни в чем не был уверен.
Конечно, мне стоило хотя бы попробовать ее поцеловать. Или ненароком тронуть ее грудь и сразу понять, действительно ли она готова, или все лишь игра.
Я не сделал ничего.
Только жадно и бессильно пялился под ее футболку, пока она не выпрямилась.
Я был робок, застенчив и ни на что не годен, как старый тюфяк.
Проведя некоторое время в замке и подержавшись за ее руку, я вывел Ольгу обратно на простор пустынной улицы. Так и не прикоснувшись к ней по-настоящему.
Возможно, подсознательный страх вселяла трезвая мысль: если мое приставание будет отвергнуто, то рассыплются наши с нею, исключительные дружеские отношения.
Хотя нынешний опыт убеждает как раз в обратном.
Даже неудачная попытка по отношению к нравящейся женщине расставляет все точки над «i», делая дружбу еще более крепкой и доверительной.
Увы, повторить все с Ольгой по-настоящему я не смогу даже в своей следующей жизни.
Потому что не верю в реинкарнацию.
Впрочем, если допустить ее, то может оказаться, что исходя из свойств моей натуры, мою душу поместят в тело еще большего идиота. Который за всю жизнь вообще ни на что не решится и умрет девственником. Чтобы возродиться в очередной раз уже настоящим дубовым пнём.
Так что еще не все так плохо в моей жизни и судьбе…
Ей и мне – как журналисту и художнику.
В те дни Ольга жила на даче под Ленинградом. И на отрядном собрании мы договорились, когда я к ней приеду – именно к ней, а не просто на нейтральную территорию – чтобы спокойно подумать о газете.
И я прибыл в дачный поселок. Где немало поплутал, прежде чем нашел нужную дачу по весьма смутному описанию. (Тогда я еще не знал, что нормальные женщины в принципе неспособны передавать ориентиры местности.)
Найдя, долго стучал: сначала у калитки, потом в запертую дверь дома. Наконец распахнулась окно мансарды: даже тогда отличаясь плохим сном, я пустился в дорогу ни свет ни заря; спокойная Ольга еще и не вставала.
Увидев меня, она сбежала по лестнице, отперла и позвала наверх.
Кроме нее, тут никого не было.
Мы сидели в ее комнате. Прямо на распахнутой, и теплой от ее тела постели… и разговаривали об отрядских делах.
Сейчас я отказываюсь понимать себя – молодого, свободного и полного сил. Оказавшегося не где-нибудь, а на постели рядом с женщиной. Все равно какой – нравящейся, или безразличной – но имеющей необходимые части тела для получения взаимного удовольствия. И…
Не совершившего даже попытки.
Впрочем, надо сказать, что тогда я еще мало знал Ольгу. А за годы ленинградской жизни успел приобрести стойкий комплекс неполноценности перед аборигенками. Я знал, что большинство ленинградок видели иногородних мужчинах лишь покусителей на жилплощадь, любое сближение воспринимали как способ остаться в городе после университета. Ведь у них имелось то, о чем не мог мечтать человек, подобный мне: ленинградская прописка.
Не сомневаюсь, что Ольга о таких глупостях не думала. Но я – думал. И воздвиг себе дополнительный барьер.
Мы провели вместе почти целый день. Посидели рядышком на смятых простынях, рассматривая серию открыток о Ленинграде. Потом спустились в летнюю кухню, где Ольга накормила меня завтраком. Затем снова поднялись наверх. И наконец, она переоделась и мы поехали в Ленинград. Я домой, она по каким-то делам.
Это поистине ужасно. За все время я ни разу не попытался до нее дотронуться.
Возможно, меня чуть-чуть оправдает тот факт, что никакой газеты мы с нею так и не сделали.
Второй случай представился уже в Германии.
Ольга там времени не теряла – и будучи весьма практичной, часто проводила время с какими-то чехами. Которые ее поили, кормили, угощали, и так далее. Вероятно, братья по соцлагерю не были так стеснены в валютных средствах, как мы.
Глядя на то время из сегодняшнего дня, я вынужден признать, что несмотря на узкую фигуру и отсутствие законных выпуклостей. Ольга была очень красивой женщиной. И лучше бы мне самому не оставаться полным тупицей, а потратить всю собственную валюту на хождение с нею по ресторанам. По крайней мере, это оставило бы мне теплую память.
(О том, как бездарно потратил свои деньги я, рассказ впереди.)
В общем, по вечерам она всегда достойно проводила время.
Но однажды вдруг появилась в подвальном баре Дрезденского общежития, где обычно коротал вечернее время я. В тот вечер она казалась не просто красивой, а прямо-таки невероятной в длинном платье – кажется, сиреневого цвета – подчеркнувшим достоинства ее стремительной фигуры. Судя по всему, она поссорилась со своими чехами, ей стало скучно и одиноко. Она сама позвала меня танцевать, и мы пошли… Ольга прижималась ко мне всем телом. Сквозь тонкое платье я чувствовал волнующее и горячее прикосновение ее упругого живота. Это казалось тем более удивительным, что я привык считать Ольгину фигуру плоской. И тем не менее ей удавалось трогать меня даже своим ощутимым пупком. Она обнимала меня, как никто из прежних сокурсниц на танцах студенческих времен. Положив голову на мое плечо, она шептала всякие странные нежности. У меня плыла голова и я впервые по-настоящему хотел ее.
Правда, все мы жили в больших комнатах. Однако при активном желании с моей стороны нашлось бы место для уединения.
Но я, оставаясь просто-таки планетарным идиотом, тогда был влюблен в одну из немок. Повинуясь своей карме, по обыкновению выбрал наименее подходящую цель. Немка проявляла ко мне вежливое равнодушие, но в тот вечер я рвался к ней. И не просто так – желая защитить невинное создание от приставаний одного из пьяных соотрядовцев. Который, как понимаю теперь ей-то как раз и нравился.
И несмотря на то, что податливое тело Ольги уже таяло в моих руках…
Не хочу даже дописывать, так досадно теперь за свою глупость.
Идеальность третьего случая доказывает, что сама судьба изо всех сил пыталась достучаться к натуральным инстинктам сквозь мой бараний лоб.
Недалеко от стройки, где мы работали, стоял старый замок, разбомбленный в 1945 году и с тех пор заколоченный наглухо. Точнее, роскошная загородная вилла; ведь в сороковые годы эта часть Дрездена наверняка уже считалась пригородом. От здания сохранились стены, балконы и даже причудливая башенка со стрельчатыми окнами и львами. А вот крыша рухнула внутрь вместе со всеми этажами – вероятно, пораженная прямым попаданием бомбы.
Напоминая эпизод из Ремарковского «Zeit zu leben und Zeit zu sterben».
О дрезденских – и вообще о германских – развалинах того времени я еще напишу.
Разрушенную виллу я вспомнил именно сейчас потому, что мы лазали туда с Ольгой.
Да, именно так.
Сначала в обеденный перерыв – или после работы, уже не помню – я забрался туда сам. Обошел периметр, проверил забитые окна, и наконец нашел ниже уровня земли узкий лаз, вероятно, служивший когда-то хозяйственным целям. Проникнуть туда было столь же сложно, как преодолеть череду двигающихся ножей в компьютерной игре вроде «Квейка».
Так или иначе, я рассказал Ольге о вилле, и она вдруг изъявила желание тоже там побывать. Хотя ничего, кроме ободранных стен и всяческих обломков внутри не имелось, и экспедиция не могла представлять интереса для молодой женщины.
Зачем она со мной пошла?
Думаю, что задавать такой вопрос просто глупо.
С самого начала я держал ее за руку, помогая преодолеть кусты, затем протиснуться в узкую нору.
Рука Ольги была твердой и горячей.
Оказавшись внутри, спрятанный от всего мира стенами развалин, я испытал поразительное ощущение полной уединенности с нею. Женщиной, к которой терпеливо подталкивала судьба.
Ольга стояла передо мной, ничего не говоря.
…Желтая футболка ее, надетая на голое тело, не скрывала ничего; соски спокойно темнели наружу. А стоило Ольге наклониться, как широкий ворот открывал визуальный доступ к той части, которую принято скрывать лифчиком. Наклонялась Ольга часто: так выходило при нашей строительной работе. И по беспечности своей не замечала, что всякий раз обнажается до пояса.
Так думал я тогда.
Сейчас же не сомневаюсь, что Ольга прекрасно знала особенности своей одежды. И специально дразнила нас своим видимым, но недоступным телом. Более того, изучив женскую натуру, я уверен, что она ощущала мужские взгляды, трогавшие ее грудь. Они щекотали ее женское самолюбие и, конечно, доставляли удовольствие.
Но такие тонкости я понимаю лишь теперь.
А тогда я изо всех сил старался не покраснеть от смущения, заглядывая в приоткрывшееся окно. Но не делать этого просто не мог.
Уже через несколько дней работы я рассмотрел Ольгу по-настоящему. Грудки ее были крошечными – как я знаю теперь, у женщин такой конституции они и не бывают большими – но невероятно совершенными по форме. И наверняка очень упругими, поскольку, не подвергаясь действию силы тяжести, они всегда глядели прямо вперед. Лишь когда Ольга склонялась сильнее обычного, они все-таки опускались. Но не свисали, а торчали под ее телом, как два маленьких нежных конуса, выровненные грузиками темно-розовых, почти коричневых сосков.
В общем, я уже знал Ольгину грудь, как свои пять пальцев…
…Пробираясь в виллу, я пятился, держа ее руку. Она следовала за мной почти на четвереньках. Склонившись так, что открывшееся тело просто наотмашь било меня по глазам. Я чувствовал, что сейчас можно все. И чувствовал желание оценить эту тайную упругость на ощупь.
Хотелось так, что выбравшись в пространство, я старался не поворачиваться к ней боком. Как будто в другом положении она могла не заметить моего неукротимого желания.
И… ничего не делал.
Несмотря на то, что женщина сама отправилась сюда со мной, я опять не предпринял ни одной попытки.
Моя золотая Тамара вселила уверенность в моей мужской силе. Но она оставалась чисто физической и не перешла на уровень сознательного. Настоящей решимостью я еще не обладал.
Мое тело горело, стонало и рвалось. Наверняка Ольга ощущала эти флюиды, окутавшие нас в тесном пространстве, и ждала чего-то от меня.
Но я боялся и ни в чем не был уверен.
Конечно, мне стоило хотя бы попробовать ее поцеловать. Или ненароком тронуть ее грудь и сразу понять, действительно ли она готова, или все лишь игра.
Я не сделал ничего.
Только жадно и бессильно пялился под ее футболку, пока она не выпрямилась.
Я был робок, застенчив и ни на что не годен, как старый тюфяк.
Проведя некоторое время в замке и подержавшись за ее руку, я вывел Ольгу обратно на простор пустынной улицы. Так и не прикоснувшись к ней по-настоящему.
Возможно, подсознательный страх вселяла трезвая мысль: если мое приставание будет отвергнуто, то рассыплются наши с нею, исключительные дружеские отношения.
Хотя нынешний опыт убеждает как раз в обратном.
Даже неудачная попытка по отношению к нравящейся женщине расставляет все точки над «i», делая дружбу еще более крепкой и доверительной.
Увы, повторить все с Ольгой по-настоящему я не смогу даже в своей следующей жизни.
Потому что не верю в реинкарнацию.
Впрочем, если допустить ее, то может оказаться, что исходя из свойств моей натуры, мою душу поместят в тело еще большего идиота. Который за всю жизнь вообще ни на что не решится и умрет девственником. Чтобы возродиться в очередной раз уже настоящим дубовым пнём.
Так что еще не все так плохо в моей жизни и судьбе…
Отъезд
День отъезда в Германию – который за всякими хлопотами уже казался недосягаемым – настал совершенно неожиданно.
Он был наполнен суетой, перетаскиванием припасов на вокзал и еще черт знает чем.
Но время не стояло на месте, и в конце концов день прополз и настал даже час отъезда.
Скорый поезд «Ленинград-Берлин» – «Schnellzug № 246», кажется именно 246, потому что обратно, я точно помню, он шел под номером 247 – в котором имелся дрезденский вагон, отправлялся с Варшавского вокзала.
Меня пришла провожать целая толпа друзей. Я специально собрал всех, кого смог найти в непривычно душном и жарком июльском Ленинграде.
В этих проводах и мне и друзьям виделось нечто мифическое.
Мой отъезд за границу в 1983 году был событием такого невероятного уровня, что сегодня с ним не смог бы сравниться, пожалуй, даже отлет в космос.
Впрочем, похоже, так чувствовали себя и остальные. Потому что провожали всех.
Около Ольги, кроме отца-моряка, терся какой-то длинный парень.
Когда поезд тронулся, я не удержался и спросил, кто это был.
Не сделав еще (и будто зная, что не сделаю вообще) ни одной попытки к сближению, я уже по-настоящему ревновал свою подругу к незнакомым мужикам.
Ольга пренебрежительно махнула узкой длинной рукой и улыбнулась, прищурив узкие серые глаза.
А поезд, незаметно набирая ход, увозил нас прочь из Ленинграда.
Хотя мне все еще не верилось, что еду я именно к западной границе СССР.
Сейчас у России на западе не осталось границ с цивилизованными странами. Моя несчастная родина отгорожена от нормального мира выморочными «государствами»: Белоруссией и Украиной.
Тогда Белоруссия была советской. И проезжаемые по пути Латвия с Литвой – тоже. Я везде чувствовал себя дома, везде мог выйти из поезда и что-то купить на имевшиеся рубли. Точно по песне, где человек шагал, как хозяин необъятной родины своей.
Но я не замечал несущихся мимо советских республик. Впереди меня ждало нечто неизведанное и даже непонятное: граница.
И как ее олицетворение – город Гродно. Один из нескольких пограничных пунктов тогдашнего СССР, пропускавший поезда на ту сторону.
Где нам предстояло из простых советских граждан превратиться в граждан, выезжающих за рубеж, то есть принципиально изменить статус.
А именно: сдать свои красные советские паспорта командиру.
Получив взамен тоже красные – но более глубокого цвета – паспорта заграничные.
И также решить обменно-денежные вопросы.
О деньгах тоже надо сказать пару слов, сделав очередное отступление.
Он был наполнен суетой, перетаскиванием припасов на вокзал и еще черт знает чем.
Но время не стояло на месте, и в конце концов день прополз и настал даже час отъезда.
Скорый поезд «Ленинград-Берлин» – «Schnellzug № 246», кажется именно 246, потому что обратно, я точно помню, он шел под номером 247 – в котором имелся дрезденский вагон, отправлялся с Варшавского вокзала.
Меня пришла провожать целая толпа друзей. Я специально собрал всех, кого смог найти в непривычно душном и жарком июльском Ленинграде.
В этих проводах и мне и друзьям виделось нечто мифическое.
Мой отъезд за границу в 1983 году был событием такого невероятного уровня, что сегодня с ним не смог бы сравниться, пожалуй, даже отлет в космос.
Впрочем, похоже, так чувствовали себя и остальные. Потому что провожали всех.
Около Ольги, кроме отца-моряка, терся какой-то длинный парень.
Когда поезд тронулся, я не удержался и спросил, кто это был.
Не сделав еще (и будто зная, что не сделаю вообще) ни одной попытки к сближению, я уже по-настоящему ревновал свою подругу к незнакомым мужикам.
Ольга пренебрежительно махнула узкой длинной рукой и улыбнулась, прищурив узкие серые глаза.
А поезд, незаметно набирая ход, увозил нас прочь из Ленинграда.
Хотя мне все еще не верилось, что еду я именно к западной границе СССР.
Сейчас у России на западе не осталось границ с цивилизованными странами. Моя несчастная родина отгорожена от нормального мира выморочными «государствами»: Белоруссией и Украиной.
Тогда Белоруссия была советской. И проезжаемые по пути Латвия с Литвой – тоже. Я везде чувствовал себя дома, везде мог выйти из поезда и что-то купить на имевшиеся рубли. Точно по песне, где человек шагал, как хозяин необъятной родины своей.
Но я не замечал несущихся мимо советских республик. Впереди меня ждало нечто неизведанное и даже непонятное: граница.
И как ее олицетворение – город Гродно. Один из нескольких пограничных пунктов тогдашнего СССР, пропускавший поезда на ту сторону.
Где нам предстояло из простых советских граждан превратиться в граждан, выезжающих за рубеж, то есть принципиально изменить статус.
А именно: сдать свои красные советские паспорта командиру.
Получив взамен тоже красные – но более глубокого цвета – паспорта заграничные.
И также решить обменно-денежные вопросы.
О деньгах тоже надо сказать пару слов, сделав очередное отступление.
Неконвертируемая валюта
Сейчас забавно вспомнить, что сам термин «свободно конвертируемая валюта», знакомый нынче каждому школьнику, я впервые услышал в интеротряде. Но даже не стал выяснять его смысл. Настолько далек был я – художник, танцор, поэт, гитарист, кларнетист и бог знает еще кто, эфирный и утонченный… – от денежных вопросов.
Но теперь мои взгляды несколько изменились. Тема стала интересной.
Я вырос на денежных знаках, которые в раннюю пору своего существования именовались «хрущевскими». Поскольку были выпущены Никитой Сергеичем в 1961 году для Великой Деноминации, о которой сейчас снимают фильмы.
В тот год общая денежная масса сократилось ровно в десять раз. Нечто подобное случалось и на вашей памяти, когда упразднялись миллионы. Но та деноминация была истинно Хрущевской: она носила своеобразный и однобокий характер. Являлась не простым математическим уничтожением лишнего нуля, а имела черты настоящей денежной реформы.
– Я заставлю вас нагибаться за копейкой! – со свойственным ему лаконизмом объяснил Никита Сергеевич суть монетарных перемен.
И ведь заставил!
Потому что изъятию из обращения подверглись только бумажные купюры и монеты «крупного» достоинства. А мелкая монета: по одной, две, три и пять копеек – осталась в хождении. Увеличив тем самым свою покупательную способность в десять раз.
(Впрочем, кажется, я ошибся насчет пятаков: они тоже изымались.)
На этом парадоксе умные люди пытались удесятерить капиталы – как с грустной иронией показано в гениальной комедии «Менялы».
Событие породило массу анекдотов сходного типа:
– Вчера автобус перевернулся. Пять человек насмерть.
– Баатюшкиии! Старыми-то – пятьдесят !!!
Сам Никита Сергеевич Хрущев царствовал недолго.
Он успел разгромить память Сталина, съездить в Америку, постучать башмаком по трибуне ООН, в угрозе показать всем кузькину мать. Кроме того, он засеял всю страну – от Мурманска до Кушки – кукурузой, пообещал коммунизм к 1980 году и обозвал художников-авангардистов пидарасами. После чего (не конкретно после «пидарасов», а просто через несколько лет правления) пал, сметенный группировкой хитромудрого Леонида Ильича Брежнева.
(Умные люди сейчас объясняют падение Хрущева отнюдь не его дикими выходками и даже не волюнтаризмом. Историки много лет замалчивали факт, что лысый шут – каким его неизменно рисовали учебники – замахнулся на святую святых политической и экономической основы большевистского строя. Он попытался сократить армию – раковую опухоль на теле страны, высасывающую жизненные соки. Разросшуюся до невероятных размеров к концу войны да так и оставшуюся гипертрофированной. Увы, укоротить дармоедов в золотых погонах не удалось даже всемогущему Первому секретарю ЦК КПСС. Генералы тихо сожрали Хрущева. Заменив его амебоподобным Брежневым.)
Но выпущенные Никитой денежные знаки оказались, как ни странно, самыми жизнеспособными за всю историю послеоктябрьской России: они держались в обращении более тридцати лет, полностью сменившись лишь к середине девяностых.
И самое удивительное, эти несерьезные деньги практически не были подвержены инфляции. В отношении жизненно важных товаров она оставалась незаметной. По крайней мере, в сравнении с современностью.
В ту эпоху абсолютно все регулировалось правительством. И время от времени центральные газеты печатали очередные постановления об изменении розничных цен «на отдельные товары народного потребления».
В основном, конечно, цены повышались. Но затрагивали предметы, мало влиявшие на жизнь среднего человека: золото, ковры, автомобили… Исключение составляла водка как главный источник доходов социалистического государства. Она дорожала равномерно от двух рублей восьмидесяти семи копеек в 1961 году до пяти двадцати пяти перед самым концом застоя. (Что началось дальше, уже выходит за рамки эпохи социализма). Впрочем, о ценах на водку еще будет упомянуто.
Зато при каждом подорожании что-то обязательно дешевело. Обычно разная мелочь, тоже не играющая большой. Типа стержней для шариковых ручек – эту позицию я помню точно.
В целом, вероятно, продажная цена валового товара поднималась благодаря перечисленным дорогим позициям. А удешевление всякой дряни служило подачкой правительства, обязанного делать вид, будто балансирует разными категориями товаров.
Русский народ, временами поражающий своей быстрой мудростью, в ответ сочинял частушки. Увы, я их не помню (кроме «водочных», речь о которых далеко впереди). В памяти остались всего две строчки – однако даже они дают представление об общем настрое этого творчества:
В том восемьдесят третьем году советский народ использовал именно «хрущевские» деньги.
Естественно, они делились на железные и бумажные. О первых скажу потом, это особая тема.
А последних имелось семь: рубль, три, пять, десять, двадцать пять, пятьдесят и сто.
Если условно приравнять тот рубль к сегодняшним десяти (хотя в самом деле он стоил раз в пять больше), то получится, что сейчас мы обходимся меньшим количеством разных банкнот: в ходу всего пять номиналов; зеленые «пятерки» уже вышли из употребления.
А тогда даже семи казалось мало.
Недаром существовал анекдот:
Однако при практически одинаковом внешнем виде бумажные деньги делились на две принципиально разные группы. Суть которых трудна для современного понимания.
Все нынешние деньги называются одинаково: «Билет банка России». Хрущевские различались.
Маленькие купюры: зеленовато-желтая рублевка, блекло-зеленая трешница и ядовитая, как денатурат, синяя пятерка – имели одинаковый небольшой формат. И назывались они «государственными казначейскими билетами». На другой стороне, уведомлялось, что подделка их карается по закону, и отмечалось главное: «государственные казначейские билеты обеспечиваются всем достоянием СССР». То есть с точки зрения цивилизованного финансиста – не обеспечиваются вообще ничем, являясь простой бумажкой.
Мало отличающейся по своей валидности от тех, что печатали Никулин и Вицин с Моргуновым…
Красная десятка и фиолетовая двадцатипятирублевка по размеру были больше своих младших собратьев. А темно-зеленая пятидесятка и песочная сотня – еще больше. Помимо орнамента, там присутствовал портрет Ленина в виде барельефа. А на последних двух он дублировался водяным знаком.
По этому поводу также существовал анекдот (в Советскую пору анекдотов о деньгах ходило неисчислимое множество).
Приехал грузин в Москву с пачкой фальшивых сотен. Пришел в ГУМ, расплачивается. Кассир смотрит банкноту на просвет, удостоверяясь в наличие водяного знака – точно так же, как нынче приглядываются к тысячам и пятисоткам. Видит неладное:
– Послушайте! А почему у Ленина такая большая кепка?
– Ээээ, дарагой! У нас в Грузыя всэ такой носят!
Но главным отличием этих банкнот служил не Ленин, пусть даже и без кепки. Они носили принципиально другой статус: именовались не казначейскими, а «государственными банковскими билетами» Которые «обеспечиваются золотом и прочими активами государственного банка».
Фактически на купюрах стояло государственное заверение в том, что их можно обменять на золото. То есть конвертировать в любую иностранную валюту. Разумеется, это не соответствовало действительности.
Когда-то давно – кажется в двадцатых годах – экономика России ненадолго поднялась на уровень, позволивший выпустить «золотой червонец». Десятирублевую банкноту, которую действительно меняли в банке на золото.
Потом уже ничего подобного не было в помине.
Надо сделать пояснение: под «обменом на золото» подразумевалась возможность купить слитки банковского золота по мировому курсу. Такая операция не имела ничего общего с покупкой ювелирных изделий, чья цена всегда завышена в сравнении со стоимостью драгоценного металла и регулируется иными законами.
Сейчас все изменилось. Любой гражданин России может купить в банке золотой слиток любой массы, на которую хватит денег. Может обменять свои рубли на любую мировую валюту.
Но если посмотреть с исторической точки зрения, то получается парадокс.
Сейчас мы свободно покупаем валюты и золото. Но при этом живем в стране, чье богатство растащено вельможными ворами, продано за рубеж, сдано на откуп туркам, вьетнамцам, китайцам и прочему сброду. Мы граждане державы, про… проевшей свое сырье и загубившей свою промышленность – то есть, глядя в корень, именно наши сегодняшние деньги по сути ничем не обеспечены.
А тогда мы имели право иметь лишь рубли (называвшиеся презрительно «деревянными»), не смея владеть ни золотом, ни валютой. Однако на самом деле те деньги действительно обеспечивались всем достоянием СССР. Которое было столь большим, что даже при ураганных темпах послевоенного социалистического разбазаривания его хватило почти на три десятка лет…
Таковым являлись наши бумажные деньги.
А что касается металлических… Конечно, крупные, «серебряные» монеты были обычными. Рубли – простой и юбилейные, полтинники, монеты по двадцать, пятнадцать и десять копеек, выпущенные после 1961 года, не представляли интереса. Юбилейная серия 1967 года, выпущенная Брежневым к величайшему из всех запомнившихся мне праздников – 50-летию Октябрьской революции – в обыденной жизни доставляла лишь неудобства. Потому что эти толстые монеты не пролезали в щелки разменных автоматов метро.
Но теперь мои взгляды несколько изменились. Тема стала интересной.
Я вырос на денежных знаках, которые в раннюю пору своего существования именовались «хрущевскими». Поскольку были выпущены Никитой Сергеичем в 1961 году для Великой Деноминации, о которой сейчас снимают фильмы.
В тот год общая денежная масса сократилось ровно в десять раз. Нечто подобное случалось и на вашей памяти, когда упразднялись миллионы. Но та деноминация была истинно Хрущевской: она носила своеобразный и однобокий характер. Являлась не простым математическим уничтожением лишнего нуля, а имела черты настоящей денежной реформы.
– Я заставлю вас нагибаться за копейкой! – со свойственным ему лаконизмом объяснил Никита Сергеевич суть монетарных перемен.
И ведь заставил!
Потому что изъятию из обращения подверглись только бумажные купюры и монеты «крупного» достоинства. А мелкая монета: по одной, две, три и пять копеек – осталась в хождении. Увеличив тем самым свою покупательную способность в десять раз.
(Впрочем, кажется, я ошибся насчет пятаков: они тоже изымались.)
На этом парадоксе умные люди пытались удесятерить капиталы – как с грустной иронией показано в гениальной комедии «Менялы».
Событие породило массу анекдотов сходного типа:
– Вчера автобус перевернулся. Пять человек насмерть.
– Баатюшкиии! Старыми-то – пятьдесят !!!
Сам Никита Сергеевич Хрущев царствовал недолго.
Он успел разгромить память Сталина, съездить в Америку, постучать башмаком по трибуне ООН, в угрозе показать всем кузькину мать. Кроме того, он засеял всю страну – от Мурманска до Кушки – кукурузой, пообещал коммунизм к 1980 году и обозвал художников-авангардистов пидарасами. После чего (не конкретно после «пидарасов», а просто через несколько лет правления) пал, сметенный группировкой хитромудрого Леонида Ильича Брежнева.
(Умные люди сейчас объясняют падение Хрущева отнюдь не его дикими выходками и даже не волюнтаризмом. Историки много лет замалчивали факт, что лысый шут – каким его неизменно рисовали учебники – замахнулся на святую святых политической и экономической основы большевистского строя. Он попытался сократить армию – раковую опухоль на теле страны, высасывающую жизненные соки. Разросшуюся до невероятных размеров к концу войны да так и оставшуюся гипертрофированной. Увы, укоротить дармоедов в золотых погонах не удалось даже всемогущему Первому секретарю ЦК КПСС. Генералы тихо сожрали Хрущева. Заменив его амебоподобным Брежневым.)
Но выпущенные Никитой денежные знаки оказались, как ни странно, самыми жизнеспособными за всю историю послеоктябрьской России: они держались в обращении более тридцати лет, полностью сменившись лишь к середине девяностых.
И самое удивительное, эти несерьезные деньги практически не были подвержены инфляции. В отношении жизненно важных товаров она оставалась незаметной. По крайней мере, в сравнении с современностью.
В ту эпоху абсолютно все регулировалось правительством. И время от времени центральные газеты печатали очередные постановления об изменении розничных цен «на отдельные товары народного потребления».
В основном, конечно, цены повышались. Но затрагивали предметы, мало влиявшие на жизнь среднего человека: золото, ковры, автомобили… Исключение составляла водка как главный источник доходов социалистического государства. Она дорожала равномерно от двух рублей восьмидесяти семи копеек в 1961 году до пяти двадцати пяти перед самым концом застоя. (Что началось дальше, уже выходит за рамки эпохи социализма). Впрочем, о ценах на водку еще будет упомянуто.
Зато при каждом подорожании что-то обязательно дешевело. Обычно разная мелочь, тоже не играющая большой. Типа стержней для шариковых ручек – эту позицию я помню точно.
В целом, вероятно, продажная цена валового товара поднималась благодаря перечисленным дорогим позициям. А удешевление всякой дряни служило подачкой правительства, обязанного делать вид, будто балансирует разными категориями товаров.
Русский народ, временами поражающий своей быстрой мудростью, в ответ сочинял частушки. Увы, я их не помню (кроме «водочных», речь о которых далеко впереди). В памяти остались всего две строчки – однако даже они дают представление об общем настрое этого творчества:
(Для ничего не знающих или все забывших поясню. Алексей Николаевич Косыгин являлся председателем Совета министров СССР. Казался таким же вечным, как и Брежнев – однако умер гораздо раньше. Тому были причины: по слухам, этот маленький тщедушный человек, едва заметный с трибуны Мавзолея из-под форменной партийной шапки-пирожка, имел в любовницах известнейшую в те годы певицу. Поистине роскошную даму, своего рода символ русской женщины. Которая могла не только остановить на скаку коня и войти в горящую избу – но наверняка даже перевернуть танк, взяв его одной рукой за пушку…)
– А Косыгин от тоски
Снизил цены на носки!
В том восемьдесят третьем году советский народ использовал именно «хрущевские» деньги.
Естественно, они делились на железные и бумажные. О первых скажу потом, это особая тема.
А последних имелось семь: рубль, три, пять, десять, двадцать пять, пятьдесят и сто.
Если условно приравнять тот рубль к сегодняшним десяти (хотя в самом деле он стоил раз в пять больше), то получится, что сейчас мы обходимся меньшим количеством разных банкнот: в ходу всего пять номиналов; зеленые «пятерки» уже вышли из употребления.
А тогда даже семи казалось мало.
Недаром существовал анекдот:
Решили Никулин, Вицин и Моргунов (популярнейшие фольклорные герои тех лет, наравне с Петькой и Василием Ивановичем державшие пальму анекдотического первенства) печатать фальшивые деньги. Собрали станок и выпустили купюры достоинством пятнадцать рублей. Чтобы удостовериться в качестве продукции, Моргунов дала Никулину бумажку и приказал сходить на рынок – разменять.Нынешние российские деньги, подобно банкнотам цивилизованных стран, несут познавательную нагрузку – виды городов. Хрущевские были самыми обычными, с разноцветными бессмысленными узорами.
– Разменял! – через несколько минут радостно закричал вернувшийся
Никулин. – На семь и восемь !
Однако при практически одинаковом внешнем виде бумажные деньги делились на две принципиально разные группы. Суть которых трудна для современного понимания.
Все нынешние деньги называются одинаково: «Билет банка России». Хрущевские различались.
Маленькие купюры: зеленовато-желтая рублевка, блекло-зеленая трешница и ядовитая, как денатурат, синяя пятерка – имели одинаковый небольшой формат. И назывались они «государственными казначейскими билетами». На другой стороне, уведомлялось, что подделка их карается по закону, и отмечалось главное: «государственные казначейские билеты обеспечиваются всем достоянием СССР». То есть с точки зрения цивилизованного финансиста – не обеспечиваются вообще ничем, являясь простой бумажкой.
Мало отличающейся по своей валидности от тех, что печатали Никулин и Вицин с Моргуновым…
Красная десятка и фиолетовая двадцатипятирублевка по размеру были больше своих младших собратьев. А темно-зеленая пятидесятка и песочная сотня – еще больше. Помимо орнамента, там присутствовал портрет Ленина в виде барельефа. А на последних двух он дублировался водяным знаком.
По этому поводу также существовал анекдот (в Советскую пору анекдотов о деньгах ходило неисчислимое множество).
Приехал грузин в Москву с пачкой фальшивых сотен. Пришел в ГУМ, расплачивается. Кассир смотрит банкноту на просвет, удостоверяясь в наличие водяного знака – точно так же, как нынче приглядываются к тысячам и пятисоткам. Видит неладное:
– Послушайте! А почему у Ленина такая большая кепка?
– Ээээ, дарагой! У нас в Грузыя всэ такой носят!
Но главным отличием этих банкнот служил не Ленин, пусть даже и без кепки. Они носили принципиально другой статус: именовались не казначейскими, а «государственными банковскими билетами» Которые «обеспечиваются золотом и прочими активами государственного банка».
Фактически на купюрах стояло государственное заверение в том, что их можно обменять на золото. То есть конвертировать в любую иностранную валюту. Разумеется, это не соответствовало действительности.
Когда-то давно – кажется в двадцатых годах – экономика России ненадолго поднялась на уровень, позволивший выпустить «золотой червонец». Десятирублевую банкноту, которую действительно меняли в банке на золото.
Потом уже ничего подобного не было в помине.
Надо сделать пояснение: под «обменом на золото» подразумевалась возможность купить слитки банковского золота по мировому курсу. Такая операция не имела ничего общего с покупкой ювелирных изделий, чья цена всегда завышена в сравнении со стоимостью драгоценного металла и регулируется иными законами.
Сейчас все изменилось. Любой гражданин России может купить в банке золотой слиток любой массы, на которую хватит денег. Может обменять свои рубли на любую мировую валюту.
Но если посмотреть с исторической точки зрения, то получается парадокс.
Сейчас мы свободно покупаем валюты и золото. Но при этом живем в стране, чье богатство растащено вельможными ворами, продано за рубеж, сдано на откуп туркам, вьетнамцам, китайцам и прочему сброду. Мы граждане державы, про… проевшей свое сырье и загубившей свою промышленность – то есть, глядя в корень, именно наши сегодняшние деньги по сути ничем не обеспечены.
А тогда мы имели право иметь лишь рубли (называвшиеся презрительно «деревянными»), не смея владеть ни золотом, ни валютой. Однако на самом деле те деньги действительно обеспечивались всем достоянием СССР. Которое было столь большим, что даже при ураганных темпах послевоенного социалистического разбазаривания его хватило почти на три десятка лет…
Таковым являлись наши бумажные деньги.
А что касается металлических… Конечно, крупные, «серебряные» монеты были обычными. Рубли – простой и юбилейные, полтинники, монеты по двадцать, пятнадцать и десять копеек, выпущенные после 1961 года, не представляли интереса. Юбилейная серия 1967 года, выпущенная Брежневым к величайшему из всех запомнившихся мне праздников – 50-летию Октябрьской революции – в обыденной жизни доставляла лишь неудобства. Потому что эти толстые монеты не пролезали в щелки разменных автоматов метро.