Монссон подошел к двойной двери и открыл одну створку.
— — Личная комната фру Карлсон, — испуганно сказал мужчина в майке. — Вход запрещен.
Монссон заглянул в комнату, уставленную мебелью и служащую, вероятнее всего, спальней и гостиной одновременно.
Следующая дверь вела в кухню. Большую и хорошо оборудованную.
— Запрещено ходить в кухню, — сказал стоящий за спиной Монссона турок.
— Сколько здесь комнат? — спросил Монссон.
— Комната фру Карлсон, кухня и наша комната, — сказал турок. — Еще туалет и кладовка.
Монссон нахмурил брови.
— Значит, две комнаты и кухня, — уточнил он для себя.
— А сейчас смотреть на нашу комнату, — сказал турок, открывая дверь.
Комната была размерами приблизительно пять на шесть метров.[8]
Два окна выходили на улицу, на них были обвисшие выцветшие занавески. Вдоль стен стояли разные кровати, а между окнами — топчан, обращенный изголовьем к стене.
Монссон насчитал шесть кроватей. Две были не застелены. Везде валялись обувь, предметы одежды, книги и газеты. В центре комнаты стоял белый лакированный стол в окружении пяти разнокалиберных стульев. Меблировку дополнял высокий комод из темного дерева с выжженными на нем узорами, стоящий наискосок у одного из окон.
В комнате было еще две двери, кроме входной. Перед одной из них стояла кровать; значит эта дверь наверняка вела в комнату фру Карлсон и была заперта. За другой дверью находилась кладовка, набитая одеждой и чемоданами.
— Вас живет здесь шестеро? — спросил Монссон.
— Нет, нас восемь, — ответил турок. Он подошел к кровати, стоящей перед дверью, и выдвинул из-под нее еще один матрац, одновременно показав на другую кровать. — Две раздвигаются, — сказал он. — Мохаммед спал на той кровати.
— А на остальных семи кто? — спросил Монссон. — Турки?
— Нет, три турка, два… нет, один араб, два испанца, один финн и новенький, грек.
— Едите вы тоже здесь?
Турок быстро прошел к противоположной стене, чтобы поправить подушку на одной из кроватей. Монссон успел заметить раскрытый порнографический журнал, прежде чем его прикрыла подушка.
— Извините, — сказал турок. — Тут немного… не так хорошо убрано. Едим ли мы здесь? Нет, готовить еду запрещено. Запрещено ходить в кухню, запрещено иметь электрическую плитку в комнате. Не разрешается варить еду и кофе.
— А сколько вы платите?
— По триста пятьдесят крон с человека.
— В месяц?
— Да. Каждый месяц триста пятьдесят крон.
Турок кивал головой и почесывал темные, жесткие, как щетина, волосы в вырезе майки.
— Я очень хорошо зарабатываю, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я вагоновожатый. Раньше я работать в ресторане и не зарабатывать так хорошо.
— Вы не знаете, у Мохаммеда Бусси были какие-нибудь родственники? — спросил Монссон. — Родители, братья и сестры?
— Не знаю. Мы были хорошие друзья, но Мохаммед не говорит много. Он очень боялся.
Монссон, глядящий в окно на кучку замерзших людей, которые ждали на остановке автобус, обернулся.
— Боялся?
— Нет, нет, не боялся. Как это сказать? Он был не храбрый.
— Ага, понятно, несмелый, — сказал Монссон. — И долго он здесь жил?
Турок сел на топчан, стоящий между окнами.
— Не знаю. Я приехал сюда прошлый месяц. Мохаммед уже жил здесь.
Монссон потел в утепленном плаще. Воздух был тяжелым от испарений восьми обитателей комнаты.
Он неожиданно затосковал по Мальмё и своей уютной квартирке, на Регементсгатан. Монссон достал из кармана последнюю зубочистку и спросил:
— Когда вернется, фру Карлсон?
Турок пожал плечами.
— Не знаю. Скоро.
Монссон с зубочисткой во рту уселся за круглый стол и принялся ждать.
Через полчаса он выбросил в пепельницу остатки изжеванной зубочистки. Появились еще два жильца фру Карлсон, однако сама хозяйка все еще отсутствовала.
Вновь прибывшие оказались испанцами, и так как их запас шведских слов был невероятно мал, а запас испанских слов у Монссона вообще равнялся нулю, то он вскоре отказался от попытки допросить их. Ему удалось выяснить лишь то, что одного из них зовут Рамон, а другого — Хуан, и что они работают мойщиками посуды в кафе самообслуживания.
Турок лежал на топчане и лениво перелистывал немецкий еженедельник. Испанцы оживленно разговаривали, готовясь к вечерним развлечениям, составной частью которых должна была быть девушка по имени Керстин; она-то и была главной темой их беседы.
Монссон взглянул на часы. Он решил ждать до половины шестого и ни минутой дольше.
Фру Карлсон пришла, когда до половины шестого оставалось две минуты.
Она усадила Монссона на свой роскошный диван, угостила его вином и принялась сетовать на невыносимую жизнь домовладелицы, у которой есть квартиранты.
— Одинокой бедной женщине не очень приятно, когда у нее в доме полно мужчин, — говорила она. — И к тому же иностранцев. Но что еще остается делать бедной несчастной вдове?
Монссон быстро сосчитал. Несчастная вдова загребала почти три тысячи в месяц от сдачи комнаты.
— Этот Мохаммед, — сказала она, — остался должен мне за прошлый месяц. Не могли бы вы как-нибудь уладить это дело? У него ведь были деньги в банке.
На вопрос Монссона, какого она мнения о Мохаммеде, фру Карлсон ответила:
— Для араба он действительно был довольно милым. Обычно они такие грязные и безответственные. Однако он был вежливый, тихий и производил впечатление человека порядочного; не пил, и девушки, судя по всему, у него тоже не было. Единственное, что, как я уже сказала, он не заплатил за прошлый месяц.
Оказалось, что она хорошо знакома с частной жизнью своих жильцов. Рамону прекрасно подходит шлюха по имени Керстин, однако о Мохаммеде фру Карлсон ничего сказать не могла.
У него была замужняя сестра в Париже. Она писала ему, однако фру Карлсон не смогла прочесть эти письма, потому что они написаны по-арабски.
Фру Карлсон дала Монссону целую пачку писем. Адрес и фамилия сестры были на конвертах.
Все земные приобретения Мохаммеда Бусси оказались упакованными в брезентовый чемоданчик. Монссон забрал с собой и его.
XIX
— — Личная комната фру Карлсон, — испуганно сказал мужчина в майке. — Вход запрещен.
Монссон заглянул в комнату, уставленную мебелью и служащую, вероятнее всего, спальней и гостиной одновременно.
Следующая дверь вела в кухню. Большую и хорошо оборудованную.
— Запрещено ходить в кухню, — сказал стоящий за спиной Монссона турок.
— Сколько здесь комнат? — спросил Монссон.
— Комната фру Карлсон, кухня и наша комната, — сказал турок. — Еще туалет и кладовка.
Монссон нахмурил брови.
— Значит, две комнаты и кухня, — уточнил он для себя.
— А сейчас смотреть на нашу комнату, — сказал турок, открывая дверь.
Комната была размерами приблизительно пять на шесть метров.[8]
Два окна выходили на улицу, на них были обвисшие выцветшие занавески. Вдоль стен стояли разные кровати, а между окнами — топчан, обращенный изголовьем к стене.
Монссон насчитал шесть кроватей. Две были не застелены. Везде валялись обувь, предметы одежды, книги и газеты. В центре комнаты стоял белый лакированный стол в окружении пяти разнокалиберных стульев. Меблировку дополнял высокий комод из темного дерева с выжженными на нем узорами, стоящий наискосок у одного из окон.
В комнате было еще две двери, кроме входной. Перед одной из них стояла кровать; значит эта дверь наверняка вела в комнату фру Карлсон и была заперта. За другой дверью находилась кладовка, набитая одеждой и чемоданами.
— Вас живет здесь шестеро? — спросил Монссон.
— Нет, нас восемь, — ответил турок. Он подошел к кровати, стоящей перед дверью, и выдвинул из-под нее еще один матрац, одновременно показав на другую кровать. — Две раздвигаются, — сказал он. — Мохаммед спал на той кровати.
— А на остальных семи кто? — спросил Монссон. — Турки?
— Нет, три турка, два… нет, один араб, два испанца, один финн и новенький, грек.
— Едите вы тоже здесь?
Турок быстро прошел к противоположной стене, чтобы поправить подушку на одной из кроватей. Монссон успел заметить раскрытый порнографический журнал, прежде чем его прикрыла подушка.
— Извините, — сказал турок. — Тут немного… не так хорошо убрано. Едим ли мы здесь? Нет, готовить еду запрещено. Запрещено ходить в кухню, запрещено иметь электрическую плитку в комнате. Не разрешается варить еду и кофе.
— А сколько вы платите?
— По триста пятьдесят крон с человека.
— В месяц?
— Да. Каждый месяц триста пятьдесят крон.
Турок кивал головой и почесывал темные, жесткие, как щетина, волосы в вырезе майки.
— Я очень хорошо зарабатываю, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я вагоновожатый. Раньше я работать в ресторане и не зарабатывать так хорошо.
— Вы не знаете, у Мохаммеда Бусси были какие-нибудь родственники? — спросил Монссон. — Родители, братья и сестры?
— Не знаю. Мы были хорошие друзья, но Мохаммед не говорит много. Он очень боялся.
Монссон, глядящий в окно на кучку замерзших людей, которые ждали на остановке автобус, обернулся.
— Боялся?
— Нет, нет, не боялся. Как это сказать? Он был не храбрый.
— Ага, понятно, несмелый, — сказал Монссон. — И долго он здесь жил?
Турок сел на топчан, стоящий между окнами.
— Не знаю. Я приехал сюда прошлый месяц. Мохаммед уже жил здесь.
Монссон потел в утепленном плаще. Воздух был тяжелым от испарений восьми обитателей комнаты.
Он неожиданно затосковал по Мальмё и своей уютной квартирке, на Регементсгатан. Монссон достал из кармана последнюю зубочистку и спросил:
— Когда вернется, фру Карлсон?
Турок пожал плечами.
— Не знаю. Скоро.
Монссон с зубочисткой во рту уселся за круглый стол и принялся ждать.
Через полчаса он выбросил в пепельницу остатки изжеванной зубочистки. Появились еще два жильца фру Карлсон, однако сама хозяйка все еще отсутствовала.
Вновь прибывшие оказались испанцами, и так как их запас шведских слов был невероятно мал, а запас испанских слов у Монссона вообще равнялся нулю, то он вскоре отказался от попытки допросить их. Ему удалось выяснить лишь то, что одного из них зовут Рамон, а другого — Хуан, и что они работают мойщиками посуды в кафе самообслуживания.
Турок лежал на топчане и лениво перелистывал немецкий еженедельник. Испанцы оживленно разговаривали, готовясь к вечерним развлечениям, составной частью которых должна была быть девушка по имени Керстин; она-то и была главной темой их беседы.
Монссон взглянул на часы. Он решил ждать до половины шестого и ни минутой дольше.
Фру Карлсон пришла, когда до половины шестого оставалось две минуты.
Она усадила Монссона на свой роскошный диван, угостила его вином и принялась сетовать на невыносимую жизнь домовладелицы, у которой есть квартиранты.
— Одинокой бедной женщине не очень приятно, когда у нее в доме полно мужчин, — говорила она. — И к тому же иностранцев. Но что еще остается делать бедной несчастной вдове?
Монссон быстро сосчитал. Несчастная вдова загребала почти три тысячи в месяц от сдачи комнаты.
— Этот Мохаммед, — сказала она, — остался должен мне за прошлый месяц. Не могли бы вы как-нибудь уладить это дело? У него ведь были деньги в банке.
На вопрос Монссона, какого она мнения о Мохаммеде, фру Карлсон ответила:
— Для араба он действительно был довольно милым. Обычно они такие грязные и безответственные. Однако он был вежливый, тихий и производил впечатление человека порядочного; не пил, и девушки, судя по всему, у него тоже не было. Единственное, что, как я уже сказала, он не заплатил за прошлый месяц.
Оказалось, что она хорошо знакома с частной жизнью своих жильцов. Рамону прекрасно подходит шлюха по имени Керстин, однако о Мохаммеде фру Карлсон ничего сказать не могла.
У него была замужняя сестра в Париже. Она писала ему, однако фру Карлсон не смогла прочесть эти письма, потому что они написаны по-арабски.
Фру Карлсон дала Монссону целую пачку писем. Адрес и фамилия сестры были на конвертах.
Все земные приобретения Мохаммеда Бусси оказались упакованными в брезентовый чемоданчик. Монссон забрал с собой и его.
XIX
Понедельник. Снег. Ветер. Собачий холод.
— Прекрасный свежий снег, — сказал Рённ.
Он стоял у окна и мечтательно глядел на улицу и крыши домов, едва различимые в клубах белого тумана.
Гюнвальд Ларссон бросил на него подозрительный взгляд и спросил:
— Это что же, какой-то тонкий намек?
— Нет. Я просто вспомнил детство и размышлял вслух.
— В высшей степени конструктивно. Может, ты поразмышляешь о том, чтобы заняться чем-нибудь более полезным? С точки зрения расследования.
— Да, конечно, — сказал Рённ. — Разве только…
— Ну?
— Именно это я и хотел сказать. Чем?
— Девять человек убито, — рассердился Гюнвальд Ларссон, — а ты стоишь и не знаешь, чем тебе заняться. Ты принимаешь участие в расследовании или нет?
— Принимаю.
— Ну так вот и попытайся что-нибудь выяснить.
— Где?
— Не знаю. Займись чем-нибудь.
— А сам ты чем занимаешься?
— Да ты ведь видишь. Читаю эту психологическую галиматью, которую состряпали профессора и Меландер.
— Зачем?
— Сам не знаю. Я что, обязан все знать?!
После кровавой бойни в автобусе прошла неделя. Расследование не продвигалось вперед, какие-либо конструктивные идеи явно отсутствовали. Даже ручеек бес полезной информации со стороны общественности начал высыхать.
Общество потребления и его граждане, вечно находящиеся в состоянии стресса, теперь уже были заняты совершенно другими мыслями и делами. Хотя до Рождества оставалось еще больше месяца, уже началась оргия реклам и закупочная истерия, которая быстро и неудержимо, словно чума, распространялась по украшенным гирляндами торговым улицам. Эпидемия не жалела никого, и от нее нельзя было убежать. Она вгрызалась в дома, проникала в квартиры, заражала и побеждала всех и все на своем пути. Дети уже плакали от усталости, а отцы семейств влезли в долги вплоть до следующего лета. Узаконенное мошенничество находило себе все новые и новые жертвы. Больницы были переполнены людьми с инфарктами, нервными расстройствами и прободными язвами желудка.
В полицейские участки в центре города участились визиты предвестников большого наплыва праздничных клиентов, на сей раз в виде мертвецки пьяных гномов[9], которых извлекали из подворотен и общественных туалетов. На Мариаторгет два измученных полицейских уронили находящегося в невменяемом состоянии гнома в сточную канаву, когда пытались засунуть его в такси.
Во время возникшего при этом скандала полицейских тесно окружили плачущие от отчаяния дети и разъяренные пьянчужки. Одному из полицейских попали в глаз снежком, и у него сразу же испортилось настроение. Он схватился за резиновую дубинку и огрел ею случайно оказавшегося рядом пенсионера. Выглядело это не очень красиво, и у тех, кто недолюбливал полицию, появилась новая пища для разговоров.
— В любом обществе существует скрытая ненависть к полиции, — сказал Меландер. — Нужен только какой-нибудь импульс, чтобы она стала явной.
— Ага, — без особого интереса буркнул Колльберг. — А почему так происходит?
— Потому, что полиция — это зло, однако зло, без которого нельзя обойтись, — заявил Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в такой ситуации, когда полиция будет их единственным спасением. Когда вор просыпается ночью оттого, что кто-то хозяйничает в его подвале, что он будет делать? Конечно же, позвонит в полицию. Однако поскольку такие ситуации бывают нечасто, то большинство людей испытывают либо страх, либо презрение, когда полиция вмешивается в их личную жизнь или нарушает их покой.
— В дополнение к другим неприятностям, — сказал Колльберг, — мы должны считать себя необходимым злом.
— Суть проблемы, — упрямо продолжил Меландер, — состоит в парадоксальной ситуации, когда профессия полицейского требует максимальной сообразительности, исключительных психологических, физических и моральных качеств от тех, кто ее выбирает, и вместе с этим не предлагает ничего, что бы могло привлечь людей с такими качествами.
— Это ужасно, — сказал Колльберг.
Мартин Бек уже много раз слышал рассуждения такого рода, и они почти не интересовали его.
— Может быть, вы продолжите ваш психологический спор где-нибудь в другом месте, — недовольно сказал он. — Я пытаюсь думать.
— О чем? — спросил Колльберг.
Зазвонил телефон.
— Бек.
— Это Хелм. Ну, что слышно?
— Абсолютно ничего. Но это между нами.
— Вы еще не идентифицировали того, без лица?
Мартин Бек давно знал Хелма и доверял ему. В этом он не был одинок, многие считали Хелма одним из самых опытных экспертов-криминалистов. Нужно было только уметь найти к нему подход.
— Нет, — ответил Мартин Бек. — Наверное, его исчезновение никою не волнует, а от тех, кто явился к нам, ничего узнать не удалось. — Он перевел дух и добавил: — Не хочешь ли ты сказать, что у вас есть что-нибудь новенькое?
Хелму нужно было льстить, о чем все прекрасно знали.
— Да, — довольно сказал он. — Мы тут немножечко присмотрелись к нему и попытались воссоздать его подробный образ, который дал бы представление о живом человеке. Думаю, в определенной мере нам это удалось.
«Наверное, мне нужно сказать: „Неужели такое возможно?“» — подумал Мартин Бек.
— Неужели такое возможно? — сказал он.
— Да, — довольно ответил Хелм. — Результат превзошел наши ожидания.
Что же сказать сейчас? «Невероятно», «превосходно» или просто «отлично», а может, «замечательно»? Не мешало бы поупражняться на приемах с распитием кофе, которые устраивает Инга.
— Замечательно, — воскликнул он.
— Спасибо, — с признательностью ответил Хелм.
— Не за что. Ты не мог бы рассказать…
— Конечно. Именно за этим я и звоню. Сначала мы осмотрели зубы. Это было нелегко. Однако мосты и коронки, которые мы обнаружили, сделаны исключительно умело. Вряд ли их смог бы изготовить шведский дантист. Ну, о зубах мне больше сказать нечего.
— Это уже немало, — заметил Мартин Бек.
— Далее одежда. Его костюм указывает на один из голливудских магазинов в Стокгольме. Насколько мне известно, имеется три таких магазина. На Васагатан, на Гётгатан и на Санкт-Эриксплан.
— Хорошо, — лаконично сказал Мартин Бек.
Теперь уже не нужно было подбирать слова.
— Да, я тоже так считаю, — кисло произнес Хелм. — Костюм очень грязный. Судя по всему, его никогда не чистили, а носили давно и почти ежедневно.
— Как давно?
— Около года.
— Есть что-нибудь еще?
Минуту длилась пауза. Лучшее Хелм приберег под конец. Паузу он сделал только для усиления эффекта.
— Да, — наконец сказал он. — В нагрудном кармане пиджака оказались следы гашиша, а в правом кармане брюк лежала разломанная на несколько кусочков таблетка прелюдина. Анализы, проделанные при вскрытии, подтверждают, что этот человек был наркоманом.
Снова эффектная пауза. Мартин Бек ничего не сказал.
— Кроме того, у него был триппер в довольно далеко зашедшей стадии. Это тоже показало вскрытие.
Мартин Бек закончил записывать, поблагодарил и положил трубку.
— Издалека несет уголовщиной, — констатировал Колльберг. В течение всего разговора он стоял за стулом Мартина Бека и подслушивал.
— Да, — согласился Мартин Бек, — однако отпечатков его пальцев в нашей картотеке нет.
— Может, он был иностранцем.
— Может, — сказал Мартин Бек. — Ну ладно, а что будем делать с этой информацией? Нельзя допустить, чтобы она попала в прессу.
— Нельзя, — согласился с ним Меландер. — Однако можно сделать так, чтобы эта информация через наших осведомителей попала к наркоманам. С помощью окружной службы защиты от наркомании.
— Гм, — сказал Мартин Бек. — Займись этим.
Утопающий хватается за соломинку, подумал он. А что еще остается? В последнее время полиция провела две облавы в так называемом подполье, причем провела их с большим размахом. Результат оказался именно таким, какого ожидали. Ничтожным. Все предвидели этот налет, кроме самых отчаянных и смирившихся. Из ста пятидесяти человек, задержанных полицией, большинство следовало сразу же отправить в исправительные заведения, если бы таких заведений хватало.
Тихая разведка ничего до сих пор не дала, а те сотрудники полиции, которые поддерживали контакты с «дном», были убеждены, что осведомители говорят правду, когда утверждают, что ничего не знают.
Многое свидетельствовало о том, что так оно и есть. Очевидно, ни у кого не могло быть каких-либо причин оберегать этого преступника.
— Кроме него самого, — заметил Гюнвальд Ларссон, который испытывал слабость к излишним комментариям.
Оставалось только одно: извлечь максимальную пользу из уже имеющегося материала. Попытаться найти оружие и допросить всех, кто имел какое-либо отношение к жертвам. Эти допросы предстояло провести свежим силам, другими словами, Монссону и старшему ассистенту из Сундсвалла по фамилии Нордин. Гуннара Ольберга не удалось освободить от его обычных обязанностей и прикомандировать к ним. В общем-то, особого значения это не имело, потому что все были уверены, что эти допросы ничего не дадут.
Медленно тянулись часы. Один день следовал за другим. Прошла уже целая неделя таких дней, потом началась вторая. Снова был понедельник. Четвертое декабря, день Святой Варвары. Морозно и ветрено; праздничное возбуждение усиливалось. Пополнение скучало и начало грустить по дому. Монссон тосковал по мягкому климату южной Швеции, а Нордину не хватало настоящей северной зимы. Оба они не привыкли жить в большом городе, им было плохо в Стокгольме. Многие вещи действовали им на нервы, в первую очередь — шум, толкотня и грубость окружающих. Кроме того, им, как полицейским, не нравилось хулиганство и быстрый рост мелких преступлений.
— Не понимаю, как вы можете здесь выдерживать, — сказал Нордин.
Нордин был коренастый, лысый, с кустистыми бровями и прищуренными карими глазами.
— Мы родились здесь, — ответил Колльберг, — и так жили всегда.
— Я приехал сюда в метро, — сказал Нордин. — На отрезке от Алвик до Фридхемсплан я видел по крайней мере пятнадцать человек, которых у нас в Сундсвалле полиция сразу же задержала бы.
— У нас не хватает людей, — объяснил Мартин Бек.
— Я знаю, но…
— Что «но»?
— Но вы сами подумайте о том, какие здесь испуганные люди. Обычные порядочные граждане. Каждый буквально убегает, если попросить у него прикурить или справиться, как пройти куда-либо. Они попросту боятся. Никто не чувствует себя уверенно.
— Такое здесь происходит с каждым, — сказал Колльберг.
— Со мной вовсе не произошло, — возразил Нордин. — Однако вскоре я тоже, наверное, стану таким. У вас есть какая-нибудь работа для меня?
— Мы получили странную информацию, — сказал Меландер.
— О чем?
— О неопознанном мужчине из автобуса. Какая-то фру из Хегерстена позвонила и сообщила, что живет рядом с гаражом, где собираются иностранцы.
— Ну и что?
— Там случаются скандалы. Она, конечно, не употребила слово «скандалы». Сказала, что они шумят. Один из самых крикливых — низенький темный мужчина лет тридцати пяти. Обычно он одевается так, как было описано в газетах. Она утверждает, что именно этот мужчина уже некоторое время не появляется там.
— Так одеваются тысячи людей, — скептически заметил Нордин.
— Да, — согласился Меландер. — Это правда. Почти стопроцентно эта информация ничего не стоит. Она настолько неопределенная, что ее трудно проверить. Кроме того, говорила она как-то неуверенно. Но если никакой другой работы у тебя нет…
Он не закончил фразу, написал фамилию и адрес в блокноте и вырвал листок. Зазвонил телефон. Меландер протянул листок Нордину и одновременно взял трубку.
— Слушаю, — сказал он.
— Я ничего не могу прочесть, — пожаловался Нордин.
Почерк у Меландера был, мягко говоря, неразборчивым. Что же касается людей посторонних, то они вообще не могли прочесть ничего из того, что он написал. Колльберг взглянул на листок.
— Клинопись, — сделал он заключение. — Или, скорее, иврит. Может, это Фредрик написал тексты, которые обнаружили возле Мертвого моря. Впрочем, для этого у него не хватило бы сообразительности. Зато я лучший интерпретатор Меландсра.
Он быстро переписал текст и вручил листок Нордину со словами:
— Теперь ты сможешь это прочесть.
— Ладно, — сказал Нордин. — Я съезжу туда. А автомобиль у вас есть?
— Есть. Однако с учетом интенсивности уличного движения и состояния дорог тебе лучше было бы воспользоваться общественным транспортом. Поезжай тринадцатым или двадцать третьим до Аксельберга.
— Ладно, — буркнул Нордин и вышел.
— Сегодня блестящего впечатления он что-то не производит, — сказал Колльберг.
— Разве можно иметь к нему за это претензии? — высморкавшись, спросил Мартин Бек.
— В общем-то нет, — со вздохом ответил Колльберг. — Почему бы нам не отправить этих бедняг домой?
— Это не входит в нашу компетенцию, — произнес Мартин Бек. — Они находятся здесь для того, чтобы участвовать в самом интенсивном розыске человека, который когда-либо проводился в этой стране.
— Неплохо было бы… — Колльберг осекся. Дальше он мог не продолжать. Несомненно, неплохо было бы знать, кого именно они разыскивают и каким образом следует это делать.
— Я всего лишь процитировал министра юстиции, — с невинным видом сказал Мартин Бек. — Лучшие силы полиции — он, очевидно, имел в виду Монссона и Нордина — работают без отдыха, чтобы выследить и схватить сумасшедшего убийцу, обезвредить которого наш первейший долг по отношению как к обществу, так и к каждому отдельному гражданину.
— Когда он это говорил?
— Впервые семнадцать дней назад. А в последний раз — вчера. Однако вчера ему предоставили всего четыре строчки на двадцать второй странице. Должно быть, он ужасно раздосадован. Ведь в следующем году состоятся выборы.
Меландер закончил телефонный разговор. Прочищая разогнутой скрепкой свою трубку, он предложил:
— А не пора ли уже сдать в архив дело об этом убийце-психопате?
Прошло полминуты, прежде чем Колльберг ответил:
— Да, самое время. Кроме того, не мешает закрыть двери и отключить телефон.
— А где Гюнвальд? — спросил Мартин Бек.
— Герр Ларссон сидит у себя в кабинете и ковыряет в зубах ножом для разрезания бумаги.
— Фредрик, попроси, чтобы все звонки переключали на него.
Меландер протянул руку к телефонной трубке.
— Заодно попроси, чтобы нам принесли что-нибудь, для меня три пирожных и капучино, заранее благодарен, — сказал Колльберг.
Через десять минут принесли кофе. Колльберг запер дверь.
Все уселись. Колльберг пил кофе и ел.
— Ситуация представляется мне следующей, — сказал он, прожевывая пирожное. — Псих, который жаждет сенсации, убийца, торчит в шкафу начальника полиции. При необходимости мы извлечем его оттуда и пропылесосим. Рабочая версия приблизительно такая: неизвестный, вооруженный автоматом «Суоми» тридцать седьмой модели, убивает девять человек в автобусе. Эти девять человек никак друг с другом не связаны, в автобусе все одновременно они оказались совершенно случайно.
— У того, кто стрелял, был какой-то мотив, — констатировал Мартин Бек.
— Верно, — согласился Колльберг. — Я с самого начала так считаю. Однако не может существовать мотив, который объяснял бы убийство девяти человек, совершенно случайно оказавшихся в одном месте. Следовательно, истинной целью было убийство одного из них.
— Это было убийство с заранее обдуманным намерением, — заметил Мартин Бек.
— Один из девяти, — продолжил Колльберг. — Но кто именно? Фредрик, у тебя есть список?
— Он мне не нужен, — ответил Меландер.
— Ну естественно. Я сказал это не подумав. Давайте снова по нему пройдемся?
Мартин Бек кивнул. Разговор перешел в диалог между Колльбергом и Меландером.
— Густав Бенгтсон, — сказал Меландер, — водитель. Его присутствие в автобусе можно считать мотивированным.
— Несомненно.
— Он вел размеренную жизнь. Брак удачный. Под судом не был. На работе о нем хорошего мнения. Коллеги любили его. Мы также допросили несколько друзей семьи. Они сообщили, что он был человеком обязательным и солидным. Состоял в обществе трезвенников. Сорок восемь лет. Родился здесь, в Стокгольме.
— Враги? Bрагов у него не было. Дурное влияние? Не замечено. Деньги? Денег у него не было. Мотив убийства? Отсутствует. Следующий.
Я не буду придерживаться очередности номеров, присвоенных Рённом, — сказал Меландер. — Теперь Хилдур Юхансон, вдова, шестьдесят два года. Возвращалась от дочери с Вестмангатан в свою квартиру на Норра-Сташенсгатан. Родилась в Эдсбро. Ее дочь допрашивали Ларссон, Монссон и… впрочем, это неважно. Пенсионерка, жила одна. Больше о ней ничего сказать нельзя.
— Вероятно, она села на Одеонгатан и проехала только шесть остановок. И никто, кроме дочери и зятя, не знал, что она будет ехать именно в это время и именно по этому маршруту. Дальше.
— Юхан Кельстрём, пятьдесят два года, родился в Вестеросе. Работал в авторемонтном мастерской Грена на Сибюлегатан. Задержался на работе и возвращался домой, это совершенно ясно. Его брак тоже нормальный. Больше всего его интересовали автомобили и летний домик. Под судом не был. Зарабатывал достаточно, но не слишком много. Те, кто его знают, сообщили, что, вероятно, он доехал с Эстермальмторг до центра на метро, а потом пересел на автобус. Он также мог сесть в автобус возле универмага. Его начальник сказал, что он был опытным специалистом и хорошим руководителем. Работники мастерской говорили, что…
— Он давил на подчиненных и лебезил перед начальником. Я был там и беседовал с работниками мастерской. Следующий.
— Альфонс Шверин, сорока трех лет, родился в Миннеаполисе в США от смешанного шведско-американского брака. Приехал в Швецию сразу после войны и остался здесь насовсем. Владел небольшой фирмой, занимающейся импортом карпатской сосны для резонаторов, однако десять лет назад фирма объявила себя банкротом. Шверин пил. Дважды сидел в Бекомберге и три месяца в Богесунде за управление автомобилем в нетрезвом виде. Три года назад, после того как фирма обанкротилась, стал рабочим. Последнее время работал в городским управлении, был дорожным ремонтником. В тот вечер находился в «Стреле» на Брюггаргатан и возвращался оттуда домой. Выпил он мало, наверное, потому, что у него не было денег. Жил очень бедно. Вероятно, выйдя из ресторана, он направился к остановке на Васагатан. Не женат, родственников в Швеции не имел, коллеги по работе любили его. Говорили, что он был веселым и милым, после выпивки — смешным, и у него не было ни одного врага.
— Прекрасный свежий снег, — сказал Рённ.
Он стоял у окна и мечтательно глядел на улицу и крыши домов, едва различимые в клубах белого тумана.
Гюнвальд Ларссон бросил на него подозрительный взгляд и спросил:
— Это что же, какой-то тонкий намек?
— Нет. Я просто вспомнил детство и размышлял вслух.
— В высшей степени конструктивно. Может, ты поразмышляешь о том, чтобы заняться чем-нибудь более полезным? С точки зрения расследования.
— Да, конечно, — сказал Рённ. — Разве только…
— Ну?
— Именно это я и хотел сказать. Чем?
— Девять человек убито, — рассердился Гюнвальд Ларссон, — а ты стоишь и не знаешь, чем тебе заняться. Ты принимаешь участие в расследовании или нет?
— Принимаю.
— Ну так вот и попытайся что-нибудь выяснить.
— Где?
— Не знаю. Займись чем-нибудь.
— А сам ты чем занимаешься?
— Да ты ведь видишь. Читаю эту психологическую галиматью, которую состряпали профессора и Меландер.
— Зачем?
— Сам не знаю. Я что, обязан все знать?!
После кровавой бойни в автобусе прошла неделя. Расследование не продвигалось вперед, какие-либо конструктивные идеи явно отсутствовали. Даже ручеек бес полезной информации со стороны общественности начал высыхать.
Общество потребления и его граждане, вечно находящиеся в состоянии стресса, теперь уже были заняты совершенно другими мыслями и делами. Хотя до Рождества оставалось еще больше месяца, уже началась оргия реклам и закупочная истерия, которая быстро и неудержимо, словно чума, распространялась по украшенным гирляндами торговым улицам. Эпидемия не жалела никого, и от нее нельзя было убежать. Она вгрызалась в дома, проникала в квартиры, заражала и побеждала всех и все на своем пути. Дети уже плакали от усталости, а отцы семейств влезли в долги вплоть до следующего лета. Узаконенное мошенничество находило себе все новые и новые жертвы. Больницы были переполнены людьми с инфарктами, нервными расстройствами и прободными язвами желудка.
В полицейские участки в центре города участились визиты предвестников большого наплыва праздничных клиентов, на сей раз в виде мертвецки пьяных гномов[9], которых извлекали из подворотен и общественных туалетов. На Мариаторгет два измученных полицейских уронили находящегося в невменяемом состоянии гнома в сточную канаву, когда пытались засунуть его в такси.
Во время возникшего при этом скандала полицейских тесно окружили плачущие от отчаяния дети и разъяренные пьянчужки. Одному из полицейских попали в глаз снежком, и у него сразу же испортилось настроение. Он схватился за резиновую дубинку и огрел ею случайно оказавшегося рядом пенсионера. Выглядело это не очень красиво, и у тех, кто недолюбливал полицию, появилась новая пища для разговоров.
— В любом обществе существует скрытая ненависть к полиции, — сказал Меландер. — Нужен только какой-нибудь импульс, чтобы она стала явной.
— Ага, — без особого интереса буркнул Колльберг. — А почему так происходит?
— Потому, что полиция — это зло, однако зло, без которого нельзя обойтись, — заявил Меландер. — Все люди, даже профессиональные преступники, знают, что могут оказаться в такой ситуации, когда полиция будет их единственным спасением. Когда вор просыпается ночью оттого, что кто-то хозяйничает в его подвале, что он будет делать? Конечно же, позвонит в полицию. Однако поскольку такие ситуации бывают нечасто, то большинство людей испытывают либо страх, либо презрение, когда полиция вмешивается в их личную жизнь или нарушает их покой.
— В дополнение к другим неприятностям, — сказал Колльберг, — мы должны считать себя необходимым злом.
— Суть проблемы, — упрямо продолжил Меландер, — состоит в парадоксальной ситуации, когда профессия полицейского требует максимальной сообразительности, исключительных психологических, физических и моральных качеств от тех, кто ее выбирает, и вместе с этим не предлагает ничего, что бы могло привлечь людей с такими качествами.
— Это ужасно, — сказал Колльберг.
Мартин Бек уже много раз слышал рассуждения такого рода, и они почти не интересовали его.
— Может быть, вы продолжите ваш психологический спор где-нибудь в другом месте, — недовольно сказал он. — Я пытаюсь думать.
— О чем? — спросил Колльберг.
Зазвонил телефон.
— Бек.
— Это Хелм. Ну, что слышно?
— Абсолютно ничего. Но это между нами.
— Вы еще не идентифицировали того, без лица?
Мартин Бек давно знал Хелма и доверял ему. В этом он не был одинок, многие считали Хелма одним из самых опытных экспертов-криминалистов. Нужно было только уметь найти к нему подход.
— Нет, — ответил Мартин Бек. — Наверное, его исчезновение никою не волнует, а от тех, кто явился к нам, ничего узнать не удалось. — Он перевел дух и добавил: — Не хочешь ли ты сказать, что у вас есть что-нибудь новенькое?
Хелму нужно было льстить, о чем все прекрасно знали.
— Да, — довольно сказал он. — Мы тут немножечко присмотрелись к нему и попытались воссоздать его подробный образ, который дал бы представление о живом человеке. Думаю, в определенной мере нам это удалось.
«Наверное, мне нужно сказать: „Неужели такое возможно?“» — подумал Мартин Бек.
— Неужели такое возможно? — сказал он.
— Да, — довольно ответил Хелм. — Результат превзошел наши ожидания.
Что же сказать сейчас? «Невероятно», «превосходно» или просто «отлично», а может, «замечательно»? Не мешало бы поупражняться на приемах с распитием кофе, которые устраивает Инга.
— Замечательно, — воскликнул он.
— Спасибо, — с признательностью ответил Хелм.
— Не за что. Ты не мог бы рассказать…
— Конечно. Именно за этим я и звоню. Сначала мы осмотрели зубы. Это было нелегко. Однако мосты и коронки, которые мы обнаружили, сделаны исключительно умело. Вряд ли их смог бы изготовить шведский дантист. Ну, о зубах мне больше сказать нечего.
— Это уже немало, — заметил Мартин Бек.
— Далее одежда. Его костюм указывает на один из голливудских магазинов в Стокгольме. Насколько мне известно, имеется три таких магазина. На Васагатан, на Гётгатан и на Санкт-Эриксплан.
— Хорошо, — лаконично сказал Мартин Бек.
Теперь уже не нужно было подбирать слова.
— Да, я тоже так считаю, — кисло произнес Хелм. — Костюм очень грязный. Судя по всему, его никогда не чистили, а носили давно и почти ежедневно.
— Как давно?
— Около года.
— Есть что-нибудь еще?
Минуту длилась пауза. Лучшее Хелм приберег под конец. Паузу он сделал только для усиления эффекта.
— Да, — наконец сказал он. — В нагрудном кармане пиджака оказались следы гашиша, а в правом кармане брюк лежала разломанная на несколько кусочков таблетка прелюдина. Анализы, проделанные при вскрытии, подтверждают, что этот человек был наркоманом.
Снова эффектная пауза. Мартин Бек ничего не сказал.
— Кроме того, у него был триппер в довольно далеко зашедшей стадии. Это тоже показало вскрытие.
Мартин Бек закончил записывать, поблагодарил и положил трубку.
— Издалека несет уголовщиной, — констатировал Колльберг. В течение всего разговора он стоял за стулом Мартина Бека и подслушивал.
— Да, — согласился Мартин Бек, — однако отпечатков его пальцев в нашей картотеке нет.
— Может, он был иностранцем.
— Может, — сказал Мартин Бек. — Ну ладно, а что будем делать с этой информацией? Нельзя допустить, чтобы она попала в прессу.
— Нельзя, — согласился с ним Меландер. — Однако можно сделать так, чтобы эта информация через наших осведомителей попала к наркоманам. С помощью окружной службы защиты от наркомании.
— Гм, — сказал Мартин Бек. — Займись этим.
Утопающий хватается за соломинку, подумал он. А что еще остается? В последнее время полиция провела две облавы в так называемом подполье, причем провела их с большим размахом. Результат оказался именно таким, какого ожидали. Ничтожным. Все предвидели этот налет, кроме самых отчаянных и смирившихся. Из ста пятидесяти человек, задержанных полицией, большинство следовало сразу же отправить в исправительные заведения, если бы таких заведений хватало.
Тихая разведка ничего до сих пор не дала, а те сотрудники полиции, которые поддерживали контакты с «дном», были убеждены, что осведомители говорят правду, когда утверждают, что ничего не знают.
Многое свидетельствовало о том, что так оно и есть. Очевидно, ни у кого не могло быть каких-либо причин оберегать этого преступника.
— Кроме него самого, — заметил Гюнвальд Ларссон, который испытывал слабость к излишним комментариям.
Оставалось только одно: извлечь максимальную пользу из уже имеющегося материала. Попытаться найти оружие и допросить всех, кто имел какое-либо отношение к жертвам. Эти допросы предстояло провести свежим силам, другими словами, Монссону и старшему ассистенту из Сундсвалла по фамилии Нордин. Гуннара Ольберга не удалось освободить от его обычных обязанностей и прикомандировать к ним. В общем-то, особого значения это не имело, потому что все были уверены, что эти допросы ничего не дадут.
Медленно тянулись часы. Один день следовал за другим. Прошла уже целая неделя таких дней, потом началась вторая. Снова был понедельник. Четвертое декабря, день Святой Варвары. Морозно и ветрено; праздничное возбуждение усиливалось. Пополнение скучало и начало грустить по дому. Монссон тосковал по мягкому климату южной Швеции, а Нордину не хватало настоящей северной зимы. Оба они не привыкли жить в большом городе, им было плохо в Стокгольме. Многие вещи действовали им на нервы, в первую очередь — шум, толкотня и грубость окружающих. Кроме того, им, как полицейским, не нравилось хулиганство и быстрый рост мелких преступлений.
— Не понимаю, как вы можете здесь выдерживать, — сказал Нордин.
Нордин был коренастый, лысый, с кустистыми бровями и прищуренными карими глазами.
— Мы родились здесь, — ответил Колльберг, — и так жили всегда.
— Я приехал сюда в метро, — сказал Нордин. — На отрезке от Алвик до Фридхемсплан я видел по крайней мере пятнадцать человек, которых у нас в Сундсвалле полиция сразу же задержала бы.
— У нас не хватает людей, — объяснил Мартин Бек.
— Я знаю, но…
— Что «но»?
— Но вы сами подумайте о том, какие здесь испуганные люди. Обычные порядочные граждане. Каждый буквально убегает, если попросить у него прикурить или справиться, как пройти куда-либо. Они попросту боятся. Никто не чувствует себя уверенно.
— Такое здесь происходит с каждым, — сказал Колльберг.
— Со мной вовсе не произошло, — возразил Нордин. — Однако вскоре я тоже, наверное, стану таким. У вас есть какая-нибудь работа для меня?
— Мы получили странную информацию, — сказал Меландер.
— О чем?
— О неопознанном мужчине из автобуса. Какая-то фру из Хегерстена позвонила и сообщила, что живет рядом с гаражом, где собираются иностранцы.
— Ну и что?
— Там случаются скандалы. Она, конечно, не употребила слово «скандалы». Сказала, что они шумят. Один из самых крикливых — низенький темный мужчина лет тридцати пяти. Обычно он одевается так, как было описано в газетах. Она утверждает, что именно этот мужчина уже некоторое время не появляется там.
— Так одеваются тысячи людей, — скептически заметил Нордин.
— Да, — согласился Меландер. — Это правда. Почти стопроцентно эта информация ничего не стоит. Она настолько неопределенная, что ее трудно проверить. Кроме того, говорила она как-то неуверенно. Но если никакой другой работы у тебя нет…
Он не закончил фразу, написал фамилию и адрес в блокноте и вырвал листок. Зазвонил телефон. Меландер протянул листок Нордину и одновременно взял трубку.
— Слушаю, — сказал он.
— Я ничего не могу прочесть, — пожаловался Нордин.
Почерк у Меландера был, мягко говоря, неразборчивым. Что же касается людей посторонних, то они вообще не могли прочесть ничего из того, что он написал. Колльберг взглянул на листок.
— Клинопись, — сделал он заключение. — Или, скорее, иврит. Может, это Фредрик написал тексты, которые обнаружили возле Мертвого моря. Впрочем, для этого у него не хватило бы сообразительности. Зато я лучший интерпретатор Меландсра.
Он быстро переписал текст и вручил листок Нордину со словами:
— Теперь ты сможешь это прочесть.
— Ладно, — сказал Нордин. — Я съезжу туда. А автомобиль у вас есть?
— Есть. Однако с учетом интенсивности уличного движения и состояния дорог тебе лучше было бы воспользоваться общественным транспортом. Поезжай тринадцатым или двадцать третьим до Аксельберга.
— Ладно, — буркнул Нордин и вышел.
— Сегодня блестящего впечатления он что-то не производит, — сказал Колльберг.
— Разве можно иметь к нему за это претензии? — высморкавшись, спросил Мартин Бек.
— В общем-то нет, — со вздохом ответил Колльберг. — Почему бы нам не отправить этих бедняг домой?
— Это не входит в нашу компетенцию, — произнес Мартин Бек. — Они находятся здесь для того, чтобы участвовать в самом интенсивном розыске человека, который когда-либо проводился в этой стране.
— Неплохо было бы… — Колльберг осекся. Дальше он мог не продолжать. Несомненно, неплохо было бы знать, кого именно они разыскивают и каким образом следует это делать.
— Я всего лишь процитировал министра юстиции, — с невинным видом сказал Мартин Бек. — Лучшие силы полиции — он, очевидно, имел в виду Монссона и Нордина — работают без отдыха, чтобы выследить и схватить сумасшедшего убийцу, обезвредить которого наш первейший долг по отношению как к обществу, так и к каждому отдельному гражданину.
— Когда он это говорил?
— Впервые семнадцать дней назад. А в последний раз — вчера. Однако вчера ему предоставили всего четыре строчки на двадцать второй странице. Должно быть, он ужасно раздосадован. Ведь в следующем году состоятся выборы.
Меландер закончил телефонный разговор. Прочищая разогнутой скрепкой свою трубку, он предложил:
— А не пора ли уже сдать в архив дело об этом убийце-психопате?
Прошло полминуты, прежде чем Колльберг ответил:
— Да, самое время. Кроме того, не мешает закрыть двери и отключить телефон.
— А где Гюнвальд? — спросил Мартин Бек.
— Герр Ларссон сидит у себя в кабинете и ковыряет в зубах ножом для разрезания бумаги.
— Фредрик, попроси, чтобы все звонки переключали на него.
Меландер протянул руку к телефонной трубке.
— Заодно попроси, чтобы нам принесли что-нибудь, для меня три пирожных и капучино, заранее благодарен, — сказал Колльберг.
Через десять минут принесли кофе. Колльберг запер дверь.
Все уселись. Колльберг пил кофе и ел.
— Ситуация представляется мне следующей, — сказал он, прожевывая пирожное. — Псих, который жаждет сенсации, убийца, торчит в шкафу начальника полиции. При необходимости мы извлечем его оттуда и пропылесосим. Рабочая версия приблизительно такая: неизвестный, вооруженный автоматом «Суоми» тридцать седьмой модели, убивает девять человек в автобусе. Эти девять человек никак друг с другом не связаны, в автобусе все одновременно они оказались совершенно случайно.
— У того, кто стрелял, был какой-то мотив, — констатировал Мартин Бек.
— Верно, — согласился Колльберг. — Я с самого начала так считаю. Однако не может существовать мотив, который объяснял бы убийство девяти человек, совершенно случайно оказавшихся в одном месте. Следовательно, истинной целью было убийство одного из них.
— Это было убийство с заранее обдуманным намерением, — заметил Мартин Бек.
— Один из девяти, — продолжил Колльберг. — Но кто именно? Фредрик, у тебя есть список?
— Он мне не нужен, — ответил Меландер.
— Ну естественно. Я сказал это не подумав. Давайте снова по нему пройдемся?
Мартин Бек кивнул. Разговор перешел в диалог между Колльбергом и Меландером.
— Густав Бенгтсон, — сказал Меландер, — водитель. Его присутствие в автобусе можно считать мотивированным.
— Несомненно.
— Он вел размеренную жизнь. Брак удачный. Под судом не был. На работе о нем хорошего мнения. Коллеги любили его. Мы также допросили несколько друзей семьи. Они сообщили, что он был человеком обязательным и солидным. Состоял в обществе трезвенников. Сорок восемь лет. Родился здесь, в Стокгольме.
— Враги? Bрагов у него не было. Дурное влияние? Не замечено. Деньги? Денег у него не было. Мотив убийства? Отсутствует. Следующий.
Я не буду придерживаться очередности номеров, присвоенных Рённом, — сказал Меландер. — Теперь Хилдур Юхансон, вдова, шестьдесят два года. Возвращалась от дочери с Вестмангатан в свою квартиру на Норра-Сташенсгатан. Родилась в Эдсбро. Ее дочь допрашивали Ларссон, Монссон и… впрочем, это неважно. Пенсионерка, жила одна. Больше о ней ничего сказать нельзя.
— Вероятно, она села на Одеонгатан и проехала только шесть остановок. И никто, кроме дочери и зятя, не знал, что она будет ехать именно в это время и именно по этому маршруту. Дальше.
— Юхан Кельстрём, пятьдесят два года, родился в Вестеросе. Работал в авторемонтном мастерской Грена на Сибюлегатан. Задержался на работе и возвращался домой, это совершенно ясно. Его брак тоже нормальный. Больше всего его интересовали автомобили и летний домик. Под судом не был. Зарабатывал достаточно, но не слишком много. Те, кто его знают, сообщили, что, вероятно, он доехал с Эстермальмторг до центра на метро, а потом пересел на автобус. Он также мог сесть в автобус возле универмага. Его начальник сказал, что он был опытным специалистом и хорошим руководителем. Работники мастерской говорили, что…
— Он давил на подчиненных и лебезил перед начальником. Я был там и беседовал с работниками мастерской. Следующий.
— Альфонс Шверин, сорока трех лет, родился в Миннеаполисе в США от смешанного шведско-американского брака. Приехал в Швецию сразу после войны и остался здесь насовсем. Владел небольшой фирмой, занимающейся импортом карпатской сосны для резонаторов, однако десять лет назад фирма объявила себя банкротом. Шверин пил. Дважды сидел в Бекомберге и три месяца в Богесунде за управление автомобилем в нетрезвом виде. Три года назад, после того как фирма обанкротилась, стал рабочим. Последнее время работал в городским управлении, был дорожным ремонтником. В тот вечер находился в «Стреле» на Брюггаргатан и возвращался оттуда домой. Выпил он мало, наверное, потому, что у него не было денег. Жил очень бедно. Вероятно, выйдя из ресторана, он направился к остановке на Васагатан. Не женат, родственников в Швеции не имел, коллеги по работе любили его. Говорили, что он был веселым и милым, после выпивки — смешным, и у него не было ни одного врага.