Страница:
[230]Академия и без того очень нуждалась при своем скромном бюджете, большая часть которого поглощалась экспедициями. Продолжавшаяся с 1733 по 1743 г. экспедиция Беринга приняла колоссальные размеры при участии в ней 600 человек. Самостоятельные морские и сухопутные экспедиции Мальгина, Скуратова, Овцына, Пручищева, Харитонова, Лаптева, производили снимки берегов Сибири от Белого моря до устьев Калымы, между тем как Беринг – главный начальствующий – посещал острова Курильские, доезжал до Японии, открыл несколько островов близ полуострова Камчатки и умер на одном из них. Делиль также участвовал в этой экспедиции.
При полном равнодушии и даже враждебности толпы, преследуемые насмешками, даже перенося побои, все эти люди науки шли вперед, заставляя двигаться почти нечеловеческими усилиями корабль, который Петр нагрузил самой благородной частью народной будущности. Но вообще, без помощи Мюллера и Беринга; добросовестные труженики недалеко бы ушли. Они терпеливо и покорно принимали эту помощь. Один только Кантемир стоял совершенно особняком в зарождающемся литературном мире. Разыгрывая недовольного и возмущенного, он обратил весь свой талант на сатиру, критиковал направо и налево и даже не щадил попов, с их «рясами в заплатах» Татищев – которого обвиняли за это в свободомыслии, – желал бы также улучшения их положения, чтобы в них проснулось чувство собственного достоинства. [231]
Сношения господствующей церкви с лютеранской и протестантской кликой, стоявшей у власти, представляют один из курьезов этого царствования, а также служат доказательством той внутренней силы, которую страна хранила и развивала в себе – хотя скрытого, но могучего двигателя, от которого, главным образом зависела ее судьба, причем внешние влияния могли иметь только второстепенное значение. Хотя чужеземный экипаж и захватил в свои руки руль и начальство – он не мог дать судну другого направления.
Это уже было как бы поворотом назад и осуждением новаторского духа, представителем которого являлся Феофан Прокопович. Противники архиерея воспользовались этим, чтобы возобновить свои нападения. В высших духовных сферах в это время шла борьба между двумя течениями: одно склонялось к протестантизму, другое – к католицизму. Буддей и Мосгейм печатали по-немецки трактаты – мысль которых приписывали Прокоповичу – против книги «Камень веры» Яворского, где автор «мирволил» католицизму. Лопатинский открыто вступил в борьбу, издав ответ, где прямо обращался к архиерею Новгородскому. Старались даже устроить так, чтобы Прокопович не служил в день коронации Анны. Но она была ему слишком многим обязана и не только не послушалась наветов, но при организации Синода, Феофан получил вместе со своим другом Питиримом место несменяемого члена, между тем как девять остальных членов назначались только на два года. Феофан воспользовался этим, чтоб уничтожить своих врагов, замешанных в политическом процессе: Георгий Дашков был сослан в монастырь, архимандрит Маркелл Родышевский, предполагаемый автор памфлета, содержавшего письмо папы к Феофану Прокоповичу, был лишен сана и заключен в тюрьму; а против Лопатинского также начато было уголовное преследование, еще не окончившееся, когда истощенный борьбой Феофан умер 55 лет в 1736 г. Он привлек к допросу одного из предполагаемых сообщников своего врага, монаха Решилова, но не дожил до радости увидать Лопатинского в Выборгском замке, куда тот был заключен два года спустя. Лопатинскому было запрещено читать и писать, и на содержание его выдавалось по гривне в день. Но косвенным следствием борьбы было, что победитель остановился на уклоне, скользя по которому он рисковал пойти по следам Генриха VIII английского. Чтобы победить, Феофан был принужден громко заявить о своей приверженности к православиюи отречься от всяких сношений с протестантизмом. Таким образом его влияние ограничилось устранением – в духе реформ Петра Великого – тех беспорядков, какие царили в среде черного духовенства. В 948 монастырях жило до 14000 монахов и монахинь. Монастыри владели 758 802 душами, и все высшие должностные лица духовного ведомства, из которых многие имели до 30 000 содержания, были из монахов. Испорченность нравов в этой среде была всеобщая. В 1732 г. крестьяне из окрестностей Архангельска три дня гонялись за иеромонахом, увезшим молоденькую девушку. [232]Попойки в монастырях происходили ежедневно. Прокопович принимал энергичные меры для искоренения этих «злообразий и соблазнов», в то же время как заботы его о распространении образовали среди духовенства выразились в декабрьском указе 1731 года, предписывавшем отправлять «поповских детей в московские греко-латинские школы». Другим указом, в 1739 г. предписано Синоду «иметь наиприлежнейшее попечение, чтобы во всех епархиях неотменно были учреждены семинарии [233]по образцу основанной Феофаном. Но мера эта долго оставалась без осуществления.
С другой стороны правительство твердо держалось обещаний, высказанных в манифесте 17 марта. В апреле 1730 г. выпроводили под конвоем монаха-бернардинца, явившегося в Россию для пропаганды, а черниговскому архиерею разрешили разрушить лютеранскую часовню, построенную мекленбургцами. [234]В июле 1736 г. по предложению самого Феофана Сенат обратился к Синоду с предложением уничтожить в одном из монастырей могилы двух ересиархов, Лупкина и Суслова. Святейший Синод по этому поводу припомнил, что по Соборному уложению еретиков и ересиархов следует сжигать живыми. И спустя два года капитан-лейтенант флота Возницын был сожжен по доносу своей жены, что он «жидом Борухом превращен в жидовство». Одновременно сожгли и совратителя. [235]
Что же касается раскола, то Остерман и его товарищи шли по старой колее: на отступников налагались двойные подати; детей обязательно крестили; за распространение раскола ссылали в каторжные работы. Раскол, между тем, распространился и в Сибири, где искали убежища многочисленные раскольники. В 1783 году, когда в Польшу были отправлены войска, они воспользовались досугом для выслеживания сектантов. Татищев ловил в лесах раскольничьих монахов и монахинь и препровождал их к тобольскому архиерею для размещения по монастырям; но многие с дороги бежали. Одна монахиня претворилась мертвой и таким образом сохранила жизнь и свободу. [236]В Москве открыты были тайные собрания, где женщины вертелись по целым часам, как дервиши, и говорили, что Дух Святый сошел на них… И тут не, обошлось без вмешательства палача: кнут и топор справились с виновными. [237]
Весь этот быстрый перечень должен оставить в читателе большей частью невыгодное впечатление; но вместе с тем он может доказать, что он, будучи блестящим – этого нельзя было ожидать уже по самому умственному уровню правителей – правительство, несмотря на Остерманов и Биронов, оставалось столько же русским, так как имело в виду направление, данное первоначально русскому национальному развитию.
Чем же объяснить, что это правительство сохранилось в народной памяти, как ненавистное господство иноземной тирании, и что до сих пор по адресу его несутся проклятия? Я уже намекал на ответ; постараюсь теперь изложить его точнее.
Дух царствования очень ярко выразился в поручении, данном в первые месяцы Густаву Левенвольду образовать новый гвардейский полк, подполковником в который был назначен Кейт, шотландец, перешедший с испанской службы в русскую. Ему было поручено набрать прочих офицеров «между ливонцами, эстонцами, курляндцами и прочими иностранцами, а также между русскими».Этот полк получил название Измайловского по имени села в окрестностях Москвы, любимого летнего местопребывания императрицы; но русских, очевидно, среди его штаба было немного. И были ли бы они способны занимать в армии и прочих отраслях места, отдаваемые другим? Румянцев, палач Алексея, занимал теперь два места: в гвардии и Сенате; затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде вознаграждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. Так как он не удовлетворился этим, ссорился с Бироном и жаловался на предпочтение, отдаваемое немцам, то Анна предложила ему президентство в коллегии финансов. Он отказался: «Ничего я не смыслю в финансах и не найду способов удовлетворить безумным тратам вашего двора и фаворитов». Его дерзость достигла таких пределов, что Анна принуждена была отдать его под суд Сената, и он был приговорен к смерти. Императрица помиловала его и сослала в Казань. Но его считали мучеником. Затем наступила очередь Ягужинского, ежедневно в пьяном виде или притворяясь нетрезвым, оскорблявшего публично Остермана. Его отправили в Берлин, а оттуда в Вену. Даже на Долгоруких, которых все ненавидели, стали смотреть как на мучеников за народное дело, лишь только против них началось преследование. Пошли слухи, что царица хотела выйти замуж за Рейнгольда Левенвольда, и что Василий Долгорукий пострадал за свое несогласие на это.
Новым правительством не только возмущались, но против него устраивались и заговоры. B 1733 г. по доносу бывшего камер-пажа герцогини Мекленбургской, Федора Милашевича, против смоленского губернатора, князя Александра Черкасского было возбуждено преследование за государственную измену. Доносчик обратился со своими сообщениями к Бестужеву-Рюмину, великому государственному человеку будущего – отправленному, как бы в полуопале, резидентом в Гамбург. В надежде вернуть себе милость этим путем, Бестужев сам предал обвиняемого Ушакову.
Таким образом, вместо того, чтоб соединиться против общего врага, русские старались подставить ногу друг другу! Дело Милашевича и Черкасского никогда не было вполне прояснено. Милашевич впоследствии взял свое обвинение назад, говоря, что не имел другой цели обвинять князя, кроме желания удалить его из Смоленска, где оба ухаживали за одной молодой девушкой, а Черкасский говорил, что признался из страха перед дыбой. Однако несомненен факт существования довольно-таки подозрительной переписки между им и Милашевичем с герцогом Голштинским, право которого на русский престол они, по-видимому, признавали. [238]Таким образом, эти двое русских не нашли никого, чтобы заменить Анну и ее немцев, как сына немецкого князя!
Окруженная подобными людьми и зная настроение всего русского общества, Анна постоянно боялась заговоров. Даже в иностранной прессе 1738 г. по поводу нового процесса против Долгоруких говорили об обширном заговоре, имевшем целью положить конец неправильно захваченному царствованию и установленной им гегемонии. В январе 1740 г. Байрейтская газета передавала, что ей сообщали, будто Долгорукие, Голицыны и Гагарины согласились возвести на престол Елизавету, выдав ее за одного из Нарышкиных, невестой которого она уже состоит. Этот Нарышкин, роман которого – истинный или вымышленный – служил бесконечной темой для современной иностранной печати, жил в то время в Париже. Но, если эта государыня, выбранная несколькими недальновидными олигархами для собственного удобства и принужденная таким образом повторить заблуждение всех узурпаторов, если она, действительно захватила трон не по праву, то ни Бирон, ни Левенвольд, ни даже Остерман не сделали ничего, чтобы извлечь ее из Митавы: туда за ней отправлялись трое русских – посланцев семи или восьми таких же чисто русских.
В 1734 г. Анна держала в тюрьме бывшего кабинетского секретаря Макарова, обвиненного якобы в злоупотреблениях и напрасно молившего судить его. Истинное же преступление его заключалось в том, что у него находились письма Анны, относившиеся ко времени, когда ей и в голову не приходило, что она может стать императрицей. [239]И не пришло бы ей этого в голову никогда, если б члены Верховного Совета, Голицыны и Долгорукие, не отыскали, что бы передать ей наследие Петра I, эту вдову немецкого герцога, 20 лет жившую в немецкой стране, деля свое расположение между Левенвольдами, Корфами и Биронами!
Великой искупительной жертвой этого царствования и вместе с тем самым значительным представителем идей и народных стремлений, был Волынский. Поэтому мы остановимся несколько дольше на его истории, – во всяком случае любопытной и поучительной – начиная с его выступления на сцену, где мы его видим борющимся не за русских против немцев, но за немца против другого немца. Они тоже отчаянно грызлись! В 1735 г. со смертью Густава Левенвольда у Бирона стало одним врагом, а у Остермана одной опорой, меньше. Но последний и сам мог защитить себя. Во всех затруднительных делах внешних или внутренних, наученная опытом Анна обращалась к «оракулу», как тогда выражались. А выдвинутый вперед фаворитом Миних проявлял честолюбие еще большее, а главное, еще более обширные аппетиты.
После войны за польское наследство прошел слух, что Лещинскому удалось ускользнуть из Данцига только предложив победителю значительную сумму, и Ягужинский сделал запрос по этому поводу, но, повидавшись с Бироном, Миних добился, что запрос остался без ответа. Кто знает: может быть и поделились! По окончании турецкой войны фельдмаршал настаивал на продолжении враждебных действий; ему приписывали желание сделаться независимым князем Молдавии или Украины. Говорят, будто Анна сказала: «Миних очень скромен; я всегда думала, что он будет просить у меня титула великого князя московского. [240]Таким образом, большой заботой Бирона было преградить дорогу своему бывшему ставленнику.
Сначала он дал своим двум братьям поручение действовать в этом направлении. Но Карл, красивый мужчина – и больше ничего – только сумел встревожить герцогиню Мекленбургскую, уже вообразившую, что он готовится предъявить права на наследие Анны Ивановны вместе с Елизаветой. Она даже решила вызвать из Ревеля удаленного туда красавца Шубина, единственного способного, по ее мнению, отвлечь внимание Елизаветы от ее новой привязанности. Анна, не терпевшая отступления от нравственности в других, косо взглянула на это и запретила Карлу Бирону видаться с влюбчивой цесаревной, Шубина отправили в Сибирь, да в такую глушь, что Елизавета впоследствии с трудом могла разыскать его. [241]Фаворит после этого принялся за упомянутого выше Бисмарка. Отец его, родом из Вестфалии, служил в Пруссии, где у него было поместье Шенгаузен, и был комендантом крепости Кюстрина. Сын его, Рудольф Август, дослужился также на прусской службе до полковника, но, убивши своего слугу, он был принужден бежать в 1715 г. Но, получив прощение, он еще десять лет командовал Голштинским полком, пока новый подвиг не заставил его перебраться в Россию. Фаворит женил его на своей свояченице, некрасивой и болезненной девице фон Трейден, воспользовавшись его услугами в Митаве, где он имел успех, послуживший примером правнуку в его деятельности в Ганновере, наградил его чином генерал-майора и сделал лифляндским губернатором.
Но во внутренней политике и придворных интригах от этого юнкера совершенно не могло быть никакой пользы, а Ягужинский, возвращенный в 1735 г. из своих посольств, назначенный кабинет-министром и обер-шталмейстером по смерти Левенвольда, совершенно некстати умер в следующем году.
Артемий Петрович Волынский был последним из борцов, которого фаворит выдвигал таким образом в продолжение десяти лет. По своей жене, Александре Львовне, урожденной Нарышкиной, Волынский приходился родственником Петру I, что, вероятно, и побудило временщика, после того, как он собственноручно отдул Волынского палкой, назначить его сначала послом в Константинополь, потом командующим войсками, посланными в Персию, и, наконец, губернатором в Астрахань. Волынский всюду злоупотреблял своим положением, всюду отличался всевозможными излишествами. Не особенно образованный, но очень способный, нервный, страстный, беспорядочный, Волынский был одной из тех «широких натур», которые и теперь встречаются на Руси – могучих и способных на великие дела, но не знающих ни меры, ни удержу. Когда он скомпрометировал себя в Астрахани, Екатерина I спасла его, переведя в Казань, где он продолжал проявлять свои необычайные способности наряду с невообразимыми сумасбродствами и неудержимой страстью к лихоимству и проявлениями жестокой свирепости. Мы видели, что в 1730 г. его извещали о проектах конституционной реформы, возникших в Москве. Он сам написал один из них, проводя в нем идеи, дорогие среднему дворянству, к которому он принадлежал, хотя и производил себя от предка, павшего рядом с Дмитрием Донским на Куликовом поле и бывшего женатым на дочери героя. Избегнув в царствовании Анны нового следствия, благодаря родству с Салтыковым, он пробрался в конюшенное ведомство и ждал наследия после Ягужинского.
– Предвижу, что Волынский проберется в кабинет-министра, – говорил перед смертью последний; – но не пройдет и двух лет, как принуждены будут его повесить.
Остерман некоторое время отстаивал Кабинетпротив вторжения этого незваного члена, но в 1738 г. уступил и мог заметить, что на этот раз Бирон дал ему серьезного противника. Чтобы составить противовес «оракулу», новый назначенный член присоединился к Черкасскому, которого называли «телом» кабинета. «Душой» же был Остерман. Так как строгого разделения обязанностей между министрами не было, то Волынский стал вмешиваться во все дела, а, главное, постарался заручиться доверием императрицы, к которой ходил с докладами один. Он стал редко появляться в передней фаворита; но у последнего нашлись и более серьезные причины пожалеть о своем выборе.
Здоровье Анны начинало в это время внушать опасение и всех озабочивало неопределенное будущее. Конечно делались предположения о том, каким способом Бирон намеревается обеспечить свою будущность и будущность своей семьи. Он был на высоте своей власти. Цесаревна Елизавета не смела показываться в Петербурге, не предупредив временщика о своем приезде в выражениях не только вежливых, но и покорных. Княгиня Черкасская подписывалась в своих письмах к нему: «Ваша покорная раба», а дочь ее вышивала ему туфли. [242]Предполагали, что он хочет женить своего шестнадцатилетнего сына на племяннице императрицы, дочери принцессы Мекленбургской Екатерины Иоанновны, Анне Леопольдовне, у которой уже давно был жених, Антон, принц Брауншвейгский, ей очень не нравившийся. Рассказывали, что, заметив это, Бирон начал уговаривать императрицу поторопиться свадьбой и взял на себя уговорить непокорную невесту. Она ответила ему: «Скорей положу голову на плаху, чем выйду за принца Антона». Тогда Бирон предложил ей выйти за его сына: «Или тот, или другой».
Бирон всегда отрицал подобное намерение. Из одного его письма к Кейзерлингу видно, [243]что прусский министр подал ему эту мысль, говоря, что таким образом Курляндия сделается вассальной землей России, и Польша перестанет ее беспокоить. Но Бирон отверг подобный план. Принеся присягу Республике, Бирон не желал нарушать своей клятвы. Во всем этом достоверно только одно, справедливо или нет, но при дворе упорно держались в 1739 г. слухи о намерении Бирона заменить Антона Брауншвейгского сыном, и Волынский первый высказал свое негодование против этого «годуновского» намерения. Бирон узнал об этом, и война была объявлена.
Новый министр скоро заметил, что она склоняется не в его пользу. Вдруг, благосклонное до той поры ухо императрицы закрылось для его наговоров, между тем как Остерман, приунывший было, стал держать себя более уверенно. Увидев, что ветер переменился, Черкасский принял враждебный тон, и все придворные сразу повернулись спиной к тускневшему светилу. Волынский потерял голову. Он счел себя достаточно сильным, чтобы бороться со всеми, соединившимися против него. Скоро стало известно, что дом его сделался местом собрания целой клики недовольных, которым дали название «новой русской партии». Тут были и архиереи, и люди, состоявшие на государственной службе, и гвардейские офицеры, и писатели – Татищев и Кантемир – и лица, принадлежавшие к высшей знати, как Нарышкин и Урусов – человек тридцать, представлявших собой «интеллигенцию того времени», а также многие, чьи взгляды являлись смесью европейской культуры, введенной Петром Великим, с традициями старомосковских либералов, вроде Ордын-Нащокина. Медик цесаревны Елизаветы, Лесток, тоже принадлежал к этому кружку, что дало повод подозревать заговор в пользу цесаревны. Собрания происходили ночью, и споры и «вольные» речи тянулись целыми часами. Читали комментарии Юста Липсия на Тацита, а на полях писали параллели между Иоанной Неаполитанской и Мессалиной. Волынский написал: «Это она!» намекая на Анну. После отъезда гостей, он еще разговаривал с одним из своих слуг о независимом положении польских шляхтичей, «которым и сам король ничего не смеет сделать, а у нас всего бойся». К этому времени относится его «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», о котором упомянуто выше. Хрущев отзывался об этом сочинения, что «эта книга будет лучше Телемаковой», а Волынский, в восторге от похвалы, говорил сыну: «Счастлив ты, что у тебя такой отец».
Однако он не мог не отдавать себе отчета в опасностях, грозивших ему на этом пути. «Не знаю, куда приведет, меня Бог, к славе или погибели», говаривал он. До нас от «Генерального рассуждения» дошли только отрывки. Рядом с указанными выше отголосками конституционных идей 1730 г. в проекте, по-видимому, значительное место было отведено критике существующего образа правления. Волынский представил императрице извлечение из проекта летом 1739 г., и она сразу поняла, что к ней лично относится плохо замаскированный упрек за дурной выбор приближенных. Она спросила Волынского: «На кого метишь?» Он указал на Куракина и Головкина, больше всего на Остермана, и на Бирона. Анна сказала с досадой: «Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю!» Несколько дней спустя, говоря об этом с Черкасским, императрица с раздражением прибавила: «Он это из Макиавелли вычитал»! Анна хорошенько и не знала, кто такой Макиавелли, но считала его человеком опасным. Однако, больная и желая покоя, она не дала дальнейшего хода этому инциденту, а Бирон, поглощенный опасениями катастрофы, которой можно было ожидать, причем ему грозила бы потеря всего, на некоторое время оставил брошенный ей вызов без ответа. Двор, вскоре после этого занялся приготовлениями к празднествам по поводу мира, заключенного с Турцией. Принимавший короткое время участие в переговорах и отличившийся затем устройством шуточного маскарада, о котором мы еще скажем ниже, Волынский снова был на виду; императрица как будто вернула ему свою милость, и он получил 20 000 рублей награды. Один Куракин попытался отмстить недругу и подговорил Тредиаковского написать шуточную песенку на своего хулителя. Мы видели, как Волынский отделал поэта в приемной Бирона. Однако и это самоуправство сошло Волынскому до поры до времени.
При полном равнодушии и даже враждебности толпы, преследуемые насмешками, даже перенося побои, все эти люди науки шли вперед, заставляя двигаться почти нечеловеческими усилиями корабль, который Петр нагрузил самой благородной частью народной будущности. Но вообще, без помощи Мюллера и Беринга; добросовестные труженики недалеко бы ушли. Они терпеливо и покорно принимали эту помощь. Один только Кантемир стоял совершенно особняком в зарождающемся литературном мире. Разыгрывая недовольного и возмущенного, он обратил весь свой талант на сатиру, критиковал направо и налево и даже не щадил попов, с их «рясами в заплатах» Татищев – которого обвиняли за это в свободомыслии, – желал бы также улучшения их положения, чтобы в них проснулось чувство собственного достоинства. [231]
Сношения господствующей церкви с лютеранской и протестантской кликой, стоявшей у власти, представляют один из курьезов этого царствования, а также служат доказательством той внутренней силы, которую страна хранила и развивала в себе – хотя скрытого, но могучего двигателя, от которого, главным образом зависела ее судьба, причем внешние влияния могли иметь только второстепенное значение. Хотя чужеземный экипаж и захватил в свои руки руль и начальство – он не мог дать судну другого направления.
VI
17 марта 1730 года, Анна, желая показать, что долгое пребывание в еретических странах не повлияло на чистоту ее веры и ревности к ней, издала манифест, где духовенству предписывалось «иметь прилежное попечение о хранении и защищении православного закона христианского Восточной церкви». А Синоду поведывалось: «Прилежное попечение иметь, дабы все христианский Закон Божий сохраняли, тайны святые и прочие предания от церкви святой узаконенные со тщанием и благоговением исполняли и в праздники и в воскресные дни в церковь приходили со тщанием, и во время службы святой в церквах благочиние сохраняли… Установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии, а также на память усопших предков наших поминовения отправлять неотложно, так как прежде сего при их величествах дядеи отце нашем было».Это уже было как бы поворотом назад и осуждением новаторского духа, представителем которого являлся Феофан Прокопович. Противники архиерея воспользовались этим, чтобы возобновить свои нападения. В высших духовных сферах в это время шла борьба между двумя течениями: одно склонялось к протестантизму, другое – к католицизму. Буддей и Мосгейм печатали по-немецки трактаты – мысль которых приписывали Прокоповичу – против книги «Камень веры» Яворского, где автор «мирволил» католицизму. Лопатинский открыто вступил в борьбу, издав ответ, где прямо обращался к архиерею Новгородскому. Старались даже устроить так, чтобы Прокопович не служил в день коронации Анны. Но она была ему слишком многим обязана и не только не послушалась наветов, но при организации Синода, Феофан получил вместе со своим другом Питиримом место несменяемого члена, между тем как девять остальных членов назначались только на два года. Феофан воспользовался этим, чтоб уничтожить своих врагов, замешанных в политическом процессе: Георгий Дашков был сослан в монастырь, архимандрит Маркелл Родышевский, предполагаемый автор памфлета, содержавшего письмо папы к Феофану Прокоповичу, был лишен сана и заключен в тюрьму; а против Лопатинского также начато было уголовное преследование, еще не окончившееся, когда истощенный борьбой Феофан умер 55 лет в 1736 г. Он привлек к допросу одного из предполагаемых сообщников своего врага, монаха Решилова, но не дожил до радости увидать Лопатинского в Выборгском замке, куда тот был заключен два года спустя. Лопатинскому было запрещено читать и писать, и на содержание его выдавалось по гривне в день. Но косвенным следствием борьбы было, что победитель остановился на уклоне, скользя по которому он рисковал пойти по следам Генриха VIII английского. Чтобы победить, Феофан был принужден громко заявить о своей приверженности к православиюи отречься от всяких сношений с протестантизмом. Таким образом его влияние ограничилось устранением – в духе реформ Петра Великого – тех беспорядков, какие царили в среде черного духовенства. В 948 монастырях жило до 14000 монахов и монахинь. Монастыри владели 758 802 душами, и все высшие должностные лица духовного ведомства, из которых многие имели до 30 000 содержания, были из монахов. Испорченность нравов в этой среде была всеобщая. В 1732 г. крестьяне из окрестностей Архангельска три дня гонялись за иеромонахом, увезшим молоденькую девушку. [232]Попойки в монастырях происходили ежедневно. Прокопович принимал энергичные меры для искоренения этих «злообразий и соблазнов», в то же время как заботы его о распространении образовали среди духовенства выразились в декабрьском указе 1731 года, предписывавшем отправлять «поповских детей в московские греко-латинские школы». Другим указом, в 1739 г. предписано Синоду «иметь наиприлежнейшее попечение, чтобы во всех епархиях неотменно были учреждены семинарии [233]по образцу основанной Феофаном. Но мера эта долго оставалась без осуществления.
С другой стороны правительство твердо держалось обещаний, высказанных в манифесте 17 марта. В апреле 1730 г. выпроводили под конвоем монаха-бернардинца, явившегося в Россию для пропаганды, а черниговскому архиерею разрешили разрушить лютеранскую часовню, построенную мекленбургцами. [234]В июле 1736 г. по предложению самого Феофана Сенат обратился к Синоду с предложением уничтожить в одном из монастырей могилы двух ересиархов, Лупкина и Суслова. Святейший Синод по этому поводу припомнил, что по Соборному уложению еретиков и ересиархов следует сжигать живыми. И спустя два года капитан-лейтенант флота Возницын был сожжен по доносу своей жены, что он «жидом Борухом превращен в жидовство». Одновременно сожгли и совратителя. [235]
Что же касается раскола, то Остерман и его товарищи шли по старой колее: на отступников налагались двойные подати; детей обязательно крестили; за распространение раскола ссылали в каторжные работы. Раскол, между тем, распространился и в Сибири, где искали убежища многочисленные раскольники. В 1783 году, когда в Польшу были отправлены войска, они воспользовались досугом для выслеживания сектантов. Татищев ловил в лесах раскольничьих монахов и монахинь и препровождал их к тобольскому архиерею для размещения по монастырям; но многие с дороги бежали. Одна монахиня претворилась мертвой и таким образом сохранила жизнь и свободу. [236]В Москве открыты были тайные собрания, где женщины вертелись по целым часам, как дервиши, и говорили, что Дух Святый сошел на них… И тут не, обошлось без вмешательства палача: кнут и топор справились с виновными. [237]
Весь этот быстрый перечень должен оставить в читателе большей частью невыгодное впечатление; но вместе с тем он может доказать, что он, будучи блестящим – этого нельзя было ожидать уже по самому умственному уровню правителей – правительство, несмотря на Остерманов и Биронов, оставалось столько же русским, так как имело в виду направление, данное первоначально русскому национальному развитию.
Чем же объяснить, что это правительство сохранилось в народной памяти, как ненавистное господство иноземной тирании, и что до сих пор по адресу его несутся проклятия? Я уже намекал на ответ; постараюсь теперь изложить его точнее.
VII
Вообще, внутренняя политика царствования обусловливалась обстоятельствами, сопровождавшими восшествие на престол Анны. Среди знати, намеревавшейся предписывать законы императрице, и дворянством, держалось тайное, все порицавшее неудовольствие, уступившее лишь вмешательству вооруженной силы. У дочери Иоанна оставалась только одна точка опоры: иностранцы, на верность которых она могла рассчитывать, пользуясь ими для поддержания своего положения, потому что от последнего зависела их судьба. Кроме того, ей, во всех отношениях, было бы трудно обойтись без их помощи, раз уж и Долгоруким, и Голицыным приходилось обращаться к ним. После государственного переворота, как прежде него, Остерман был необходим для руководства иностранной политикой так же, как впоследствии Минин и Леси для начальства над армией за пределами России. А так как Анна, имевшая в Митаве двор, поставленный на европейскую ногу, не могла обойтись без него и в Петербурге, то само собой для управления им явился Левенвольд. Петр избег такого естественного порядка вещей, созданного им самим, сначала обходясь вовсе без двора, а затем устраиваясь так, чтобы иностранные силы, употребляемые им, служили только подкладкой платью, которое он кроил для преобразованной России из обильного и прочного материала изумительного гения. Теперь материала не хватало; подкладка, естественно, начала выступать повсюду наружу. Это было естественно и неизбежно, но национальное чувство должно было чувствовать себя при этом обиженным. Оно возмущалось, протестовало, и возникшее недоразумение между ним и правлением Анны Иоанновны не имеет другой причины.Дух царствования очень ярко выразился в поручении, данном в первые месяцы Густаву Левенвольду образовать новый гвардейский полк, подполковником в который был назначен Кейт, шотландец, перешедший с испанской службы в русскую. Ему было поручено набрать прочих офицеров «между ливонцами, эстонцами, курляндцами и прочими иностранцами, а также между русскими».Этот полк получил название Измайловского по имени села в окрестностях Москвы, любимого летнего местопребывания императрицы; но русских, очевидно, среди его штаба было немного. И были ли бы они способны занимать в армии и прочих отраслях места, отдаваемые другим? Румянцев, палач Алексея, занимал теперь два места: в гвардии и Сенате; затем он получил подарок в двадцать тысяч рублей в виде вознаграждения за приходившуюся на его долю часть из состояния Лопухиных, отнятую у него Петром II. Так как он не удовлетворился этим, ссорился с Бироном и жаловался на предпочтение, отдаваемое немцам, то Анна предложила ему президентство в коллегии финансов. Он отказался: «Ничего я не смыслю в финансах и не найду способов удовлетворить безумным тратам вашего двора и фаворитов». Его дерзость достигла таких пределов, что Анна принуждена была отдать его под суд Сената, и он был приговорен к смерти. Императрица помиловала его и сослала в Казань. Но его считали мучеником. Затем наступила очередь Ягужинского, ежедневно в пьяном виде или притворяясь нетрезвым, оскорблявшего публично Остермана. Его отправили в Берлин, а оттуда в Вену. Даже на Долгоруких, которых все ненавидели, стали смотреть как на мучеников за народное дело, лишь только против них началось преследование. Пошли слухи, что царица хотела выйти замуж за Рейнгольда Левенвольда, и что Василий Долгорукий пострадал за свое несогласие на это.
Новым правительством не только возмущались, но против него устраивались и заговоры. B 1733 г. по доносу бывшего камер-пажа герцогини Мекленбургской, Федора Милашевича, против смоленского губернатора, князя Александра Черкасского было возбуждено преследование за государственную измену. Доносчик обратился со своими сообщениями к Бестужеву-Рюмину, великому государственному человеку будущего – отправленному, как бы в полуопале, резидентом в Гамбург. В надежде вернуть себе милость этим путем, Бестужев сам предал обвиняемого Ушакову.
Таким образом, вместо того, чтоб соединиться против общего врага, русские старались подставить ногу друг другу! Дело Милашевича и Черкасского никогда не было вполне прояснено. Милашевич впоследствии взял свое обвинение назад, говоря, что не имел другой цели обвинять князя, кроме желания удалить его из Смоленска, где оба ухаживали за одной молодой девушкой, а Черкасский говорил, что признался из страха перед дыбой. Однако несомненен факт существования довольно-таки подозрительной переписки между им и Милашевичем с герцогом Голштинским, право которого на русский престол они, по-видимому, признавали. [238]Таким образом, эти двое русских не нашли никого, чтобы заменить Анну и ее немцев, как сына немецкого князя!
Окруженная подобными людьми и зная настроение всего русского общества, Анна постоянно боялась заговоров. Даже в иностранной прессе 1738 г. по поводу нового процесса против Долгоруких говорили об обширном заговоре, имевшем целью положить конец неправильно захваченному царствованию и установленной им гегемонии. В январе 1740 г. Байрейтская газета передавала, что ей сообщали, будто Долгорукие, Голицыны и Гагарины согласились возвести на престол Елизавету, выдав ее за одного из Нарышкиных, невестой которого она уже состоит. Этот Нарышкин, роман которого – истинный или вымышленный – служил бесконечной темой для современной иностранной печати, жил в то время в Париже. Но, если эта государыня, выбранная несколькими недальновидными олигархами для собственного удобства и принужденная таким образом повторить заблуждение всех узурпаторов, если она, действительно захватила трон не по праву, то ни Бирон, ни Левенвольд, ни даже Остерман не сделали ничего, чтобы извлечь ее из Митавы: туда за ней отправлялись трое русских – посланцев семи или восьми таких же чисто русских.
В 1734 г. Анна держала в тюрьме бывшего кабинетского секретаря Макарова, обвиненного якобы в злоупотреблениях и напрасно молившего судить его. Истинное же преступление его заключалось в том, что у него находились письма Анны, относившиеся ко времени, когда ей и в голову не приходило, что она может стать императрицей. [239]И не пришло бы ей этого в голову никогда, если б члены Верховного Совета, Голицыны и Долгорукие, не отыскали, что бы передать ей наследие Петра I, эту вдову немецкого герцога, 20 лет жившую в немецкой стране, деля свое расположение между Левенвольдами, Корфами и Биронами!
Великой искупительной жертвой этого царствования и вместе с тем самым значительным представителем идей и народных стремлений, был Волынский. Поэтому мы остановимся несколько дольше на его истории, – во всяком случае любопытной и поучительной – начиная с его выступления на сцену, где мы его видим борющимся не за русских против немцев, но за немца против другого немца. Они тоже отчаянно грызлись! В 1735 г. со смертью Густава Левенвольда у Бирона стало одним врагом, а у Остермана одной опорой, меньше. Но последний и сам мог защитить себя. Во всех затруднительных делах внешних или внутренних, наученная опытом Анна обращалась к «оракулу», как тогда выражались. А выдвинутый вперед фаворитом Миних проявлял честолюбие еще большее, а главное, еще более обширные аппетиты.
После войны за польское наследство прошел слух, что Лещинскому удалось ускользнуть из Данцига только предложив победителю значительную сумму, и Ягужинский сделал запрос по этому поводу, но, повидавшись с Бироном, Миних добился, что запрос остался без ответа. Кто знает: может быть и поделились! По окончании турецкой войны фельдмаршал настаивал на продолжении враждебных действий; ему приписывали желание сделаться независимым князем Молдавии или Украины. Говорят, будто Анна сказала: «Миних очень скромен; я всегда думала, что он будет просить у меня титула великого князя московского. [240]Таким образом, большой заботой Бирона было преградить дорогу своему бывшему ставленнику.
Сначала он дал своим двум братьям поручение действовать в этом направлении. Но Карл, красивый мужчина – и больше ничего – только сумел встревожить герцогиню Мекленбургскую, уже вообразившую, что он готовится предъявить права на наследие Анны Ивановны вместе с Елизаветой. Она даже решила вызвать из Ревеля удаленного туда красавца Шубина, единственного способного, по ее мнению, отвлечь внимание Елизаветы от ее новой привязанности. Анна, не терпевшая отступления от нравственности в других, косо взглянула на это и запретила Карлу Бирону видаться с влюбчивой цесаревной, Шубина отправили в Сибирь, да в такую глушь, что Елизавета впоследствии с трудом могла разыскать его. [241]Фаворит после этого принялся за упомянутого выше Бисмарка. Отец его, родом из Вестфалии, служил в Пруссии, где у него было поместье Шенгаузен, и был комендантом крепости Кюстрина. Сын его, Рудольф Август, дослужился также на прусской службе до полковника, но, убивши своего слугу, он был принужден бежать в 1715 г. Но, получив прощение, он еще десять лет командовал Голштинским полком, пока новый подвиг не заставил его перебраться в Россию. Фаворит женил его на своей свояченице, некрасивой и болезненной девице фон Трейден, воспользовавшись его услугами в Митаве, где он имел успех, послуживший примером правнуку в его деятельности в Ганновере, наградил его чином генерал-майора и сделал лифляндским губернатором.
Но во внутренней политике и придворных интригах от этого юнкера совершенно не могло быть никакой пользы, а Ягужинский, возвращенный в 1735 г. из своих посольств, назначенный кабинет-министром и обер-шталмейстером по смерти Левенвольда, совершенно некстати умер в следующем году.
Артемий Петрович Волынский был последним из борцов, которого фаворит выдвигал таким образом в продолжение десяти лет. По своей жене, Александре Львовне, урожденной Нарышкиной, Волынский приходился родственником Петру I, что, вероятно, и побудило временщика, после того, как он собственноручно отдул Волынского палкой, назначить его сначала послом в Константинополь, потом командующим войсками, посланными в Персию, и, наконец, губернатором в Астрахань. Волынский всюду злоупотреблял своим положением, всюду отличался всевозможными излишествами. Не особенно образованный, но очень способный, нервный, страстный, беспорядочный, Волынский был одной из тех «широких натур», которые и теперь встречаются на Руси – могучих и способных на великие дела, но не знающих ни меры, ни удержу. Когда он скомпрометировал себя в Астрахани, Екатерина I спасла его, переведя в Казань, где он продолжал проявлять свои необычайные способности наряду с невообразимыми сумасбродствами и неудержимой страстью к лихоимству и проявлениями жестокой свирепости. Мы видели, что в 1730 г. его извещали о проектах конституционной реформы, возникших в Москве. Он сам написал один из них, проводя в нем идеи, дорогие среднему дворянству, к которому он принадлежал, хотя и производил себя от предка, павшего рядом с Дмитрием Донским на Куликовом поле и бывшего женатым на дочери героя. Избегнув в царствовании Анны нового следствия, благодаря родству с Салтыковым, он пробрался в конюшенное ведомство и ждал наследия после Ягужинского.
– Предвижу, что Волынский проберется в кабинет-министра, – говорил перед смертью последний; – но не пройдет и двух лет, как принуждены будут его повесить.
Остерман некоторое время отстаивал Кабинетпротив вторжения этого незваного члена, но в 1738 г. уступил и мог заметить, что на этот раз Бирон дал ему серьезного противника. Чтобы составить противовес «оракулу», новый назначенный член присоединился к Черкасскому, которого называли «телом» кабинета. «Душой» же был Остерман. Так как строгого разделения обязанностей между министрами не было, то Волынский стал вмешиваться во все дела, а, главное, постарался заручиться доверием императрицы, к которой ходил с докладами один. Он стал редко появляться в передней фаворита; но у последнего нашлись и более серьезные причины пожалеть о своем выборе.
Здоровье Анны начинало в это время внушать опасение и всех озабочивало неопределенное будущее. Конечно делались предположения о том, каким способом Бирон намеревается обеспечить свою будущность и будущность своей семьи. Он был на высоте своей власти. Цесаревна Елизавета не смела показываться в Петербурге, не предупредив временщика о своем приезде в выражениях не только вежливых, но и покорных. Княгиня Черкасская подписывалась в своих письмах к нему: «Ваша покорная раба», а дочь ее вышивала ему туфли. [242]Предполагали, что он хочет женить своего шестнадцатилетнего сына на племяннице императрицы, дочери принцессы Мекленбургской Екатерины Иоанновны, Анне Леопольдовне, у которой уже давно был жених, Антон, принц Брауншвейгский, ей очень не нравившийся. Рассказывали, что, заметив это, Бирон начал уговаривать императрицу поторопиться свадьбой и взял на себя уговорить непокорную невесту. Она ответила ему: «Скорей положу голову на плаху, чем выйду за принца Антона». Тогда Бирон предложил ей выйти за его сына: «Или тот, или другой».
Бирон всегда отрицал подобное намерение. Из одного его письма к Кейзерлингу видно, [243]что прусский министр подал ему эту мысль, говоря, что таким образом Курляндия сделается вассальной землей России, и Польша перестанет ее беспокоить. Но Бирон отверг подобный план. Принеся присягу Республике, Бирон не желал нарушать своей клятвы. Во всем этом достоверно только одно, справедливо или нет, но при дворе упорно держались в 1739 г. слухи о намерении Бирона заменить Антона Брауншвейгского сыном, и Волынский первый высказал свое негодование против этого «годуновского» намерения. Бирон узнал об этом, и война была объявлена.
Новый министр скоро заметил, что она склоняется не в его пользу. Вдруг, благосклонное до той поры ухо императрицы закрылось для его наговоров, между тем как Остерман, приунывший было, стал держать себя более уверенно. Увидев, что ветер переменился, Черкасский принял враждебный тон, и все придворные сразу повернулись спиной к тускневшему светилу. Волынский потерял голову. Он счел себя достаточно сильным, чтобы бороться со всеми, соединившимися против него. Скоро стало известно, что дом его сделался местом собрания целой клики недовольных, которым дали название «новой русской партии». Тут были и архиереи, и люди, состоявшие на государственной службе, и гвардейские офицеры, и писатели – Татищев и Кантемир – и лица, принадлежавшие к высшей знати, как Нарышкин и Урусов – человек тридцать, представлявших собой «интеллигенцию того времени», а также многие, чьи взгляды являлись смесью европейской культуры, введенной Петром Великим, с традициями старомосковских либералов, вроде Ордын-Нащокина. Медик цесаревны Елизаветы, Лесток, тоже принадлежал к этому кружку, что дало повод подозревать заговор в пользу цесаревны. Собрания происходили ночью, и споры и «вольные» речи тянулись целыми часами. Читали комментарии Юста Липсия на Тацита, а на полях писали параллели между Иоанной Неаполитанской и Мессалиной. Волынский написал: «Это она!» намекая на Анну. После отъезда гостей, он еще разговаривал с одним из своих слуг о независимом положении польских шляхтичей, «которым и сам король ничего не смеет сделать, а у нас всего бойся». К этому времени относится его «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел», о котором упомянуто выше. Хрущев отзывался об этом сочинения, что «эта книга будет лучше Телемаковой», а Волынский, в восторге от похвалы, говорил сыну: «Счастлив ты, что у тебя такой отец».
Однако он не мог не отдавать себе отчета в опасностях, грозивших ему на этом пути. «Не знаю, куда приведет, меня Бог, к славе или погибели», говаривал он. До нас от «Генерального рассуждения» дошли только отрывки. Рядом с указанными выше отголосками конституционных идей 1730 г. в проекте, по-видимому, значительное место было отведено критике существующего образа правления. Волынский представил императрице извлечение из проекта летом 1739 г., и она сразу поняла, что к ней лично относится плохо замаскированный упрек за дурной выбор приближенных. Она спросила Волынского: «На кого метишь?» Он указал на Куракина и Головкина, больше всего на Остермана, и на Бирона. Анна сказала с досадой: «Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю!» Несколько дней спустя, говоря об этом с Черкасским, императрица с раздражением прибавила: «Он это из Макиавелли вычитал»! Анна хорошенько и не знала, кто такой Макиавелли, но считала его человеком опасным. Однако, больная и желая покоя, она не дала дальнейшего хода этому инциденту, а Бирон, поглощенный опасениями катастрофы, которой можно было ожидать, причем ему грозила бы потеря всего, на некоторое время оставил брошенный ей вызов без ответа. Двор, вскоре после этого занялся приготовлениями к празднествам по поводу мира, заключенного с Турцией. Принимавший короткое время участие в переговорах и отличившийся затем устройством шуточного маскарада, о котором мы еще скажем ниже, Волынский снова был на виду; императрица как будто вернула ему свою милость, и он получил 20 000 рублей награды. Один Куракин попытался отмстить недругу и подговорил Тредиаковского написать шуточную песенку на своего хулителя. Мы видели, как Волынский отделал поэта в приемной Бирона. Однако и это самоуправство сошло Волынскому до поры до времени.