Страница:
* * *
Наступила ночь; рядом с домом яростный ветер ломал верхушки деревьев. Где-то вдалеке послышался гудок катера. Они лежали в постели, наслаждаясь теплом друг друга.— Обещай мне, что не будешь смеяться, — потребовала Жюстина, повернувшись к Николасу.
— Обещаю.
— Мне кажется, что я готова... готова уйти.
— Уйти?
— Да, уйти из этой жизни.
— Мне кажется, жить с такими мыслями очень грустно.
— Да.
Николас обнял ее, и Жюстина просунула свою стопу между его голеней.
Помолчав немного, он спросил:
— Чего ты хочешь?
— Быть счастливой. Только и всего.
“Во всем мире нет ничего, кроме наших тел, — думала Жюстина, — кроме наших душ”. Еще ни с кем она не была так близка, как теперь с Николасом. В ней рождалось доверие; наверное, для этого настало время.
Жюстина подскочила от страшного шума, донесшегося из кухни, и закричала, словно почувствовала на своей шее железную хватку чьей-то холодной руки.
Николас встал и начал осторожно двигаться к двери. Он был совершенно нагой, но его напрягшиеся мускулы и блестящая от пота кожа казались какой-то таинственной одеждой.
Он молча приблизился к желтому конусу света, льющегося из коридора. Николас двигался слегка присев, выставляя вперед левую ногу и отклоняясь а сторону, словно фехтовальщик, не отрывая ступни от пола. Не говоря ни слова, он вышел в коридор.
Собравшись с силами, Жюстина пошла вслед за ним. Она видела, что он держит руки поднятыми перед собой, ребрами ладоней вперед, и это почему-то напомнило ей два меча. Они вошли в кухню.
Жюстина увидела, что окно над раковиной разбито вдребезги и на поду поблескивают осколки стекла. Она не решилась идти дальше босиком. Ветер развевал занавески, и они бились о стену, выложенную керамической плиткой.
Николас застыл, разглядывая что-то на поду возле стола. Он стоял не двигаясь так долго, что Жюстина осторожно прошла по осколкам и остановилась у него за спиной.
На полу лежала пушистая черная масса, большая и неподвижная, Из нее в нескольких местах сочилась кровь, переливаясь на битом стекле. Жюстине в ноздри ударил странный едкий запах, и ее чуть не вытошнило.
— Что... — она с трудом подавила рвоту. — Что это?
— Не знаю, — сказал Николас задумчиво. — Летучие мыши не бывают такими большими — во всяком случае, в этой части Америки, и это не белка-летяга.
Зазвенел телефон, и Жюстина схватила Николаса за руку.
— Меня знобит, — прошептала она. Николас не сводил глаз с черного животного.
— Свет ослепил его, — сказал он.
Жюстина отошла к стене и сняла телефонную трубку, а Николас продолжал рассеянно рассматривать пол. Ей пришлось подойти к нему и тронуть его за плечо.
— Винсент хочет с тобой говорить.
Николас оторвал глаза от пола и посмотрел на Жюстину.
— Хорошо. — Его голос звучал хрипло, и казалось, что его мысли блуждают где-то далеко. — Не подходи сюда, — предупредил Николас и взял трубку. — В чем дело?
— Я звонил тебе домой, — начал Винсент. — Потом решил поискать тебя здесь. Николас молчал.
— Послушай, я знай, что уже ночь. — В голосе Винсента слышались странные, тревожные нотки. — Это случилось снова. Флорам только что привез еще один труп. Теперь над ним работают фотографы.
Ветер, с шумом врывающийся через разбитое стекло, показался Николасу обжигающе холодным; на его теле выступил пот. Он посмотрел на пол: черная пушистая тушка, красная кровь, растекающаяся струйками по разбитому стеклу.
— Ник, тело было рассечено по диагонали, от лопатки до тазобедренного сустава... Одним ударом. Ты понимаешь?
II
Пригород Токио. Сингапур. Лето 1945. Пригород Токио. Лето 1951.
В каких-нибудь трехстах метрах от границы их участка, среди пышного тенистого леса скрывался синтоистский храм. По другую сторону границы, метрах в ста пятидесяти, стоял их дом — большая постройка в традиционном японском стиле, хрупкая и изящная. Перед Г-образным фасадом был разбит аккуратный сад, требовавший неустанного внимания и бесконечной любви, как малое дитя.
Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого холма проложили сверхсовременное восьмиполосное шоссе, которое должно было разгрузить мощные транспортные потоки.
Последние остатки японской военной мощи превратились в груды металлолома, а военачальники даймё отбывали заключение как военные преступники. Император оставался в своем дворце, но американцы в военной форме повсюду чувствовали себя хозяевами и часто с гордостью вспоминали об “атомном солнце”.
Однако для Николаса уроки истории начались в другой стране.
Когда Николасу было десять лет, отец рассказал ему, что 15 февраля 1942 года британский гарнизон оставил Сингапур под ударами японцев. Они удерживали город три с половиной года, до сентября 1945, когда в Сингапур снова вошли британцы. Там, в растерзанном войной городе, отец Николаса встретил его мать. На исходе того удушливого лета у нее на глазах погиб ее первый муж, комендант японского гарнизона, и Цзон на какое-то время лишилась рассудка.
Первые британские части уже просачивались в город, и комендант отвел свой гарнизон на восток, чтобы охватить противника с флангов, однако просчитался и в результате сам оказался в окружении. Попав под бешеный перекрестный огонь, он зарубил мечом шесть английских солдат, пока остальные не догадались отступить и забросать его гранатами. От бесстрашного коменданта не осталось ничего, даже костей.
Спустя много лет, в старой замызганной лавке на узенькой токийской улочке, где торговали гравюрами укиёэ, Николас натолкнулся на гравюру, которая называлась “Конец самурая”. На ней была изображена смерть отчаявшегося воина, у которого взрывом вырвало из рук большой меч катана. Наверное, Николас увидел в этом образе первого мужа своей матери, павшего жертвой исторической неизбежности.
Мать Николаса всегда держалась в стороне от политики. Она вышла замуж по любви, едва ли здесь мог быть какой-то расчет. После разгрома японцев в Сингапуре, после смерти мужа весь ее мир превратился в жуткую пустыню. Но она твердо знала, что жизнь принадлежит живым. Человек оплакивает утраты и продолжает жить, исполнять свою карму. Нет, Цзон не верила в фатальное предопределение, как ошибочно полагали многие ее знакомые не-японцы. Просто она умела смиряться с неотвратимыми ударами судьбы.
Но тогда она почувствовала себя затерянной в грохочущем море артиллерийского огня и рвущихся мин. Беззащитный прекрасный цветок, подхваченный неодолимым вихрем.
По иронии судьбы Цзон встретила отца Николаса в том самом кабинете, который прежде принадлежал ее погибшему мужу. Она пришла туда в поисках убежища, как приходят в буддийский храм, неприкосновенный для пламени войны. Наверное, это было одно из немногих знакомых ей зданий, уцелевших в Сингапуре. Странно, но ей никогда не приходила в голову мысль бежать из этого города; она целыми днями бродила по его улицам, ежеминутно подвергая свою жизнь смертельной опасности.
Город был так сильно разрушен, что женщина не смогла отыскать даже руины собственного дома. Повсюду громоздились груды камней, по улицам бродили бездомные дети. Глядя на них, Цзон невольно вспоминала свое счастливое детство, новогодние праздники, когда на время можно было почувствовать себя свободной от всех забот и запретов. Эти воспоминания бередили ее разум.
Цзон бесцельно ходила по дымящимся улицам и инстинктивно ныряла в черные проемы разрушенных домов, едва заслышав топот тяжелых солдатских сапог — неважно, кто это был, японцы или англичане. Каким-то чудом ей удалось остаться в живых.
“Карма”, — говорила она впоследствии.
Ей помогло выжить сострадание китайцев, которые останавливали бедную бродяжку и кормили как ребенка: вливали в ее слабые губы жидкий рисовый суп и утирали подбородок; Цзон уже не могла делать этого сама. Она ночевала в канавах и давно забыла, что такое ванна. Если случалось проходить мимо проточной воды — в городе оставалось несколько еще не разрушенных фонтанов, — она совала пальцы под струю и подолгу разглядывала их, словно видела впервые. Когда шел дождь, Цзон неподвижно стояла и смотрела вверх, на угрюмо клубящиеся облака; наверно, она надеялась увидеть там проблеск божества.
В то утро, когда Цзон появилась в штаб-квартире гарнизона, отец Николаса был поглощен тяжелыми мыслями. Мало того, что его войскам предстояло подавить последние очаги сопротивления японцев, согласно новому приказу, британским солдатам вменялось в обязанность патрулировать город, чтобы предотвратить яростные столкновения, снова вспыхивающие между китайцами и малайцами, которые с давних пор вели необъявленную войну. Солдатам оставалось на сон не более полутора часов в день; так больше продолжаться не могло, и полковник напряженно искал решение, которое позволило бы уклониться от выполнения приказа. Он уже почти сутки не поднимался из того самого деревянного кресла, которое последние три года принадлежало покойному коменданту японского гарнизона. Полковник так никогда и не смог объяснить себе, каким образом этой полубезумной женщине удалось проникнуть в его кабинет через тройную охрану. Но в первую минуту он об этом не думал; когда незваная гостья появилась перед его письменным столом, офицеров поразил не столько сам факт ее неожиданного появления, сколько реакция полковника.
— Данверс! — обратился он к адъютанту, — Принесите сюда койку, бегом!
Адъютант вылетел из кабинета; полковник подошел к женщине, уже терявшей сознание, и подхватил ее.
— Сэр? — начал лейтенант Макгиверс. — Что касается...
— Ради Бога, найдите мне мокрую тряпку, — раздраженно гаркнул полковник. — И давайте сюда Грея.
Гарнизонный хирург Грей, высокий нескладный человек с пышными усами, появился в ту минуту, когда Данверс пытался втащить койку в узкий дверной проем.
— Помогите ему, Макгиверс, — сказал полковник лейтенанту.
Вдвоем они внесли койку в кабинет.
Полковник поднял женщину и осторожно опустил на койку, успев разглядеть под слоем грязи тонкие черты ее азиатского лица. Затем он уступил место Грею и вернулся за свой стол, искоса поглядывая на хирурга. Наконец, Грей отошел от койки.
— Лейтенант, — устало проговорил полковник, — все свободны до завтрашнего утра.
Когда они остались одни, полковник спросил у Грея:
— Ну, как она? Хирург пожал плечами.
— Трудно что-нибудь сказать, пока она не придет в себя. Безусловно, эта женщина перенесла шок. Но я не удивлюсь, если хорошая пища и покой быстро поставят ее на ноги. — Он вытер руки тряпкой. — Послушайте, Денис, у меня полно раненых. Если будут трудности, пришлите за мной Данверса. Но я думаю, вы справитесь и без меня.
Полковник вызвал Данверса и отправил его раздобыть горячего бульона и курятины. После этого он склонился над койкой, глядя на мягкое биение пульса на тонкой шее.
Очнувшись, Цзон увидела лицо полковника. Как она потом рассказывала Нику, ее сразу же поразили глаза этого мужчины. “Я никогда не видела таких добрых глаз, — говорила она легким певучим голосом. — Синие-синие. Я и не знала, что такие бывают. Может, эти синие глаза и вернули меня к жизни, Я вдруг вспомнила долгие дни после гибели Цуко; они прошли передо мной, и обрывочные эпизоды, наконец, сложились в законченную картину. С меня спада пелена, и в голове прояснилось. Мне показалось, что все это было не со мной, словно я смотрела кинофильм, запечатлевший ужасы последних дней войны. Увидев твоего отца, я сразу же поняла, что он — часть моей кармы: ведь я совершенно не помнила, как туда добралась, как проскользнула мимо британских солдат”.
В конце дня полковник отвез Цзон к себе. Город задыхался от клубящейся в долгих изумрудных сумерках пыли; по улицам грохотали джипы, вдоль тротуаров маршировали солдаты, а китайцы и малайцы останавливались и пропускали их, молчаливые и непроницаемые, в вечных холщовых шортах, подвязанных веревками, и в треугольных тростниковых шляпах.
Полковник вызвал джип, хотя чаще предпочитал возвращаться пешком. Вполне понятно, что начальство не было в восторге от его пеших прогулок, и к нему были приставлены двое солдат, которые сопровождали полковника до самого дома. Он считал это ужасным расточительством в условиях нехватки людей, но ничего не мог изменить.
Вначале полковнику выделили огромный особняк на западной окраине города, но очень скоро он понял, что не сможет вынести близкое соседство мангровых болот с наветренной стороны жилища. Поэтому он присмотрелся и вскоре нашел для себя новый дом — не такой большой, но гораздо удобнее. Дом стоял на холме, что очень нравилось полковнику — с холма открывался прекрасный вид на Букит-Тима, самую высокую точку Сингапура. За массивным гребнем скрывались черные воды пролива Джохор, и дальше — Малайзия, южная оконечность огромного азиатского континента. В самые жаркие и влажные дни, когда рубашка прилипала к коже и пот заливал глаза, когда весь город дышал тяжелыми испарениями, как тропический лес в сезон дождей, полковнику казалось, будто Азия всей своей огромной массой медленно надвигается на него, обволакивая покрывалом из бесконечных болот, комаров и людей. В такие дни усиливалась застарелая боль в шейных позвонках.
Но все это исчезло, как только в его жизни появилась Цзон. Для полковника это было настоящее чудо — словно она не вошла в его кабинет с улиц Сингапура, а спустилась с мглистого неба. В первый же вечер, когда он передал Цзон заботам Пай, чтобы та ее вымыла и одела, а сам стоял возле полированного тикового стола и медленными глотками потягивал коктейль, полковник почувствовал, как его усталость растворяется и исчезает, словно остатки соли на коже под горячим душем. Он думал тогда только о том, как хорошо вернуться домой после тяжелого дня. Впрочем, возможно, он думал и о чем-то другом, что не осталось в памяти. Во всяком случае так ему казалось, когда он вспоминал тот вечер много лет спустя. Полковник твердо знал: когда Цзон приведи к нему, когда он увидел ее лицо, Азия перестала преследовать его кошмарами, впервые с тех пор, как в 1940 году он покинул Англию. Он смотрел, как Цзон приближается к нему, и чувствовал себя домом, из которого наконец уходят жуткие призраки, и теперь, очистившись, он готов был принять под свою крышу новых, настоящих жильцов. В нем ликовал освобожденный дух, и он понял, что добрался, наконец, до цели в своих мучительных поисках Азии.
Он разглядывал ее лицо в неверном свете закатного неба. Через несколько минут полный мрак яростно обрушится на землю; с такой же яростью полковник обрушивался на врагов. Его бесстрашие высоко ценили американцы и британское командование; благодаря этому он быстро продвигался по армейской лестнице.
Полковник заметил, что у женщины не совсем китайское лицо; об этом говорили не отдельные его черты, а, скорее, общее выражение. Овальное лицо Цзон нельзя было назвать правильным, но в самой его неправильности полковник находил непостижимое очарование. Широкие скулы, удлиненные миндалевидные глаза, нос, не такой плоский, как можно было ожидать; особую выразительность ее лицу придавали широкие полные губы. Позже полковник научился безошибочно читать по губам Цзон малейшие перемены в ее настроении.
Пай расчесала длинные черные волосы Цзон и перевязала их красной шелковой лентой; волосы падали с плеч, такие густые и блестящие, что в ту минуту Цзон показалась полковнику каким-то мифическим существом, живым воплощением Востока, бескрайнего и многолюдного.
— Как ты себя чувствуешь? — Он задал вопрос на кантонском диалекте и, не услышав ответа, повторил по-пекински.
— Сейчас хорошо. Спасибо, — ответила Цзон и поклонилась. Полковник был поражен: ему никогда не доводилось слышать такого нежного и певучего голоса. Он смотрел, не отрываясь, на ее высокую стройную фигуру, которой бы залюбовался любой мужчина.
— Мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала Цзон, не поднимая глаз. Она безуспешно попыталась произнести его фамилию. — Мне очень стыдно. — Цзон потупилась. — Пай столько раз учила меня. Не сердитесь, прошу вас.
— Ничего. Называй меня Денис. — Цзон несколько раз повторила его имя.
— Теперь не забуду, Денис.
К этому моменту полковник уже знал, что женится на ней.
Было начало 1946-го года. Юго-Восточная Азия еще не оправилась от чудовищного потрясения после взрывов в Хиросиме и Нагасаки, неисчислимых последствий которых никто не мог предсказать.
Они были женаты уже четыре месяца, и у Цзон пошел третий месяц беременности. И все же полковник без колебаний решил покинуть Сингапур, ставший его вторым домом. Принять предложение американцев он считал своим долгом; он отчетливо представлял, с какими проблемами столкнулась Япония после безоговорочной капитуляции, и страстно стремился вместе с Макартуром “уверенно вывести Японию на новый путь”.
После минутного размышления полковник вызвал Данверса и объявил, что уходит; в случае крайней необходимости его можно найти дома.
Услышав шум джипа в переулке, Цзон прогнала Пай от двери и сама встретила полковника на пороге.
— Ты сегодня рано вернулся домой, Денис, — сказала она с улыбкой.
Он выбрался из джипа и отпустил водителя.
— Наверно, ты сейчас заявишь, что я помешаю слугам убирать в доме.
— Нет, нет. — Цзон взяла полковника за руку, и они вместе поднялись по ступенькам. — Наоборот. Я задала им трепку и отправила на кухню — там все так запущено.
Они пересекли прихожую и вошли в его кабинет; Цзон приготовила коктейль.
— Вот как? — Полковник взял из ее рук прохладный бокал. — Ты находишь, они заслужили наказания?
— Нет, что ты. — Цзон прикрыла рот рукой, как бы испугавшись его слов.
Полковник кивнул, не показывая своей радости.
— Ведь ты бы мне сказала?
— Ни в коем случае.
Цзон проводила полковника к его любимому креслу, и когда он удобно уселся, вытянув ноги, опустилась на колени рядом с ним. На ней был просторный темно-синий шелковый халат с маленьким воротничком и широкими рукавами. Полковник не мог вообразить, где она раздобыла это необычное одеяние, но спрашивать об этом посчитал бестактным.
— Ты не имеешь к этому никакого отношения, — прибавила Цзон. — Я хозяйка в доме. Ты командуешь у себя в гарнизоне, а здесь — я. Чтобы поддерживать в доме покой, нужно доверие. Доверяй мне! Ведь покой — это самое важное для душевного здоровья, ты согласен? — Когда полковник кивнул, глядя ей в глаза, она продолжила: — Мир в доме зависит не только от его расположения и от поведения слуг, но и от самих хозяев.
Цзон замолчала, и полковник, который все это время медленно потягивал свой коктейль, выпрямился в кресле и поставил бокал на столик. Его западная натура подсказывала, что нужно наклониться к ней, нежно взять ее руки в свои и спросить: “В чем дело, дорогая? Что тебя тревожит?”. Но он знал, что этого делать нельзя: Цзон почувствовала бы себя неловко. Она наверняка долго готовилась к этому разговору. Он должен оценить это. Пусть жена говорит, пусть потихоньку подводит к главному. Если полковник и научился чему-то за шесть лет, проведенных на Востоке, — так это терпению; тот, кто сразу же не усвоил этот урок, рискует навлечь на себя неминуемую беду.
— Ты знаешь, Денис, в покое, в спокойствии проявляется гармония жизни. А гармония — это то единственное, к чему стремятся люди. Основа ясного разума, благоприятной и сильной кармы. — Цзон коснулась пальцами тыльной стороны его ладони, лежавшей на гладком подлокотнике кресла. — Ты обладаешь такой кармой, очень сильной кармой. — Она посмотрела ему в глаза. — Я очень боюсь чем-нибудь ее нарушить. Но теперь я должна думать еще об одной жизни, той, в которой смешались и переплелись наши кармы. — Полковник снова кивнул, и Цзон, довольная тем, что он слушает ее и соглашается, продолжала: — Я должна тебя о чем-то попросить.
— Ты знаешь, что я сделаю для тебя все, — искренне сказал полковник. — Ведь ты дала мне счастье.
Однако эти прочувствованные слова не произвели особого впечатления на Цзон.
— Это очень серьезная просьба. Мы должны уехать из Сингапура, — решительно проговорила она и, видя, что муж ее не останавливает, торопливо добавила: — Я знаю, как много значит для тебя твоя работа, но это... — Цзон помолчала в поисках подходящего слова, — это совершенно необходимо для всех нас. Для тебя, для меня и для ребенка. — Она опустила руку на живот, — Мы должны ехать в Японию. В Токио.
Полковник рассмеялся, пораженный комизмом ситуации и одновременно заинтригованный необычным поведением жены.
— Что в этом смешного? — вспылила Цзон, неправильно истолковав его реакцию. — Нам нельзя оставаться здесь. Нельзя. В Японии — наша карма, там наша — как это называют по-английски? — наша судьба, правильно. Наша судьба.
— Я засмеялся из-за случайного совпадения, — успокоил ее полковник. — Не обижайся. — Он погладил тонкую руку. — А теперь скажи, почему мы должны ехать в Токио?
— Потому что там Итами. Сестра Цуко.
Цзон довольно подробно рассказывала ему о своем первом браке, но, кроме этого, полковник почти ничего не знал о ее прошлом.
— И какое отношение она имеет к нашей карме?
— Не знаю, — ответила Цзон. — Но сегодня ночью я видела сон.
Полковнику было хорошо известно, какое значение здесь придается снам. Да и сам он отчасти им верил, помня, что подсознательное играет в жизни гораздо большую роль, чем полагают многие. В любом случае, сны были тесно связаны с идеей кармы, а в карму полковник уверовал основательно — слишком много лет он провел на Востоке.
— Мне снилась Итами, — сказала Цзон. — Это было в большом городе. В Токио. Я пошла за покупками и свернула на маленькую улочку. Меня окружали лавчонки из дерева и бумаги — такими они были, когда Токио назывался Эдо, а Японией правили сёгуны Токугава.
Я прошла мимо лавки с весело украшенной витриной и остановилась. В центре витрины стояла кукла — таких красивых кукол я никогда еще не видела.
Она была из фарфора, эта кукла, белолицая, в элегантной аристократической одежде. Ее глаза смотрели на меня, и я не могла отвести взгляда. “Купи меня”, — говорили они.
Хозяин лавки завернул куклу в шелковую ткань, и я отнесла ее домой. Когда я стала ее разворачивать, кукла заговорила. Ее голос был очень твердый и властный. В ней сразу угадывалась дама из знатного дома.
Это была Итами. Она сказала, что мы должны оставить Сингапур и приехать к ней, в Токио.
— Ты когда-нибудь встречалась с Итами? — спросил полковник.
— Нет.
— Цуко показывал тебе ее фотографии?
— Нет.
— И все-таки ты уверена, что эта кукла была Итами.
— Это была Итами, Денис.
Полковник, наконец, сделал то, что давно уже хотел сделать — наклонился к жене и взял ее руки в свои. Он увидел, что сегодня ее ногти покрыты темно-лиловым лаком. Минуту он любовался их атласным матовым блеском.
— Мы поедем в Японию, Цзон, в Токио. И мы встретимся с Итами.
Ее лицо озарилось улыбкой.
— Правда, Денис? Это правда?
— Это правда.
— Но скажи мне, почему ты согласился? Моя душа счастлива, но мой разум не дает мне покоя — почему ты согласился?
За день до отъезда Цзон отвела его к Со Пэну.
Он жил в деревушке к северо-западу от города, где прежде не ступала нога европейца. Полковник никогда не видел этой деревни на картах. Когда Цзон объяснила ему, куда они направляются, он рассмеялся и сказал, что они не найдут там ничего кроме мангровых зарослей. Тем не менее она стояла на своем, ему пришлось уступить.
Было воскресенье, и Цзон уговорила полковника не надевать военной формы.
— Это очень важно, — настаивала она, и он надел кремовый полотняный костюм с широкими отворотами, белую шелковую сорочку и темно-синий форменный галстук; при этом полковник увидел себя со стороны — яркое светлое пятно среди изумрудного тропического леса, беззащитная и легко доступная мишень.
Цзон была в белом шелковом платье до пят с орнаментом г форме небесно-синих цапель. Она походила на небесное видение. Когда они выехали из города, ослепительно сияло солнце; его жар накатывал обжигающими волнами. Вялый ветерок доносил тошнотворный запах мангровых болот. Дважды они были вынуждены остановиться и пропустить длинных серебристо-черных гадюк, которые извиваясь переползали тропу. Когда это случилось в первый раз, полковник хотел убить змею, но Цзон схватила его за руку и помешала.
Далекий и одновременно близкий, как броский театральный задник, восточный горизонт постепенно затягивался громоздящимися друг на друга серыми облаками. Выше облаков небо было каким-то необычно желтым, без всякого следа синевы; время от времени белые молнии беззвучно вспыхивали в облаках, делая их похожими на серый с прожилками мрамор. С трудом верилось, что еще недавно, когда они ступили на эту тропу, вьющуюся вдоль гребня холма, небо было таким чистым и безмятежным.
Сингапур давно уже скрылся из вида, словно брошенный за борт якорь; казалось, будто он остался далеко позади, в другом мире, из которого они вышли, миновав какой-то невидимый барьер. По крайней мере, так казалось полковнику в тот волшебный день, и потом — в снах, прилетавших из прошлого в смутные предрассветные часы.
Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого холма проложили сверхсовременное восьмиполосное шоссе, которое должно было разгрузить мощные транспортные потоки.
Последние остатки японской военной мощи превратились в груды металлолома, а военачальники даймё отбывали заключение как военные преступники. Император оставался в своем дворце, но американцы в военной форме повсюду чувствовали себя хозяевами и часто с гордостью вспоминали об “атомном солнце”.
Однако для Николаса уроки истории начались в другой стране.
Когда Николасу было десять лет, отец рассказал ему, что 15 февраля 1942 года британский гарнизон оставил Сингапур под ударами японцев. Они удерживали город три с половиной года, до сентября 1945, когда в Сингапур снова вошли британцы. Там, в растерзанном войной городе, отец Николаса встретил его мать. На исходе того удушливого лета у нее на глазах погиб ее первый муж, комендант японского гарнизона, и Цзон на какое-то время лишилась рассудка.
Первые британские части уже просачивались в город, и комендант отвел свой гарнизон на восток, чтобы охватить противника с флангов, однако просчитался и в результате сам оказался в окружении. Попав под бешеный перекрестный огонь, он зарубил мечом шесть английских солдат, пока остальные не догадались отступить и забросать его гранатами. От бесстрашного коменданта не осталось ничего, даже костей.
Спустя много лет, в старой замызганной лавке на узенькой токийской улочке, где торговали гравюрами укиёэ, Николас натолкнулся на гравюру, которая называлась “Конец самурая”. На ней была изображена смерть отчаявшегося воина, у которого взрывом вырвало из рук большой меч катана. Наверное, Николас увидел в этом образе первого мужа своей матери, павшего жертвой исторической неизбежности.
Мать Николаса всегда держалась в стороне от политики. Она вышла замуж по любви, едва ли здесь мог быть какой-то расчет. После разгрома японцев в Сингапуре, после смерти мужа весь ее мир превратился в жуткую пустыню. Но она твердо знала, что жизнь принадлежит живым. Человек оплакивает утраты и продолжает жить, исполнять свою карму. Нет, Цзон не верила в фатальное предопределение, как ошибочно полагали многие ее знакомые не-японцы. Просто она умела смиряться с неотвратимыми ударами судьбы.
Но тогда она почувствовала себя затерянной в грохочущем море артиллерийского огня и рвущихся мин. Беззащитный прекрасный цветок, подхваченный неодолимым вихрем.
По иронии судьбы Цзон встретила отца Николаса в том самом кабинете, который прежде принадлежал ее погибшему мужу. Она пришла туда в поисках убежища, как приходят в буддийский храм, неприкосновенный для пламени войны. Наверное, это было одно из немногих знакомых ей зданий, уцелевших в Сингапуре. Странно, но ей никогда не приходила в голову мысль бежать из этого города; она целыми днями бродила по его улицам, ежеминутно подвергая свою жизнь смертельной опасности.
Город был так сильно разрушен, что женщина не смогла отыскать даже руины собственного дома. Повсюду громоздились груды камней, по улицам бродили бездомные дети. Глядя на них, Цзон невольно вспоминала свое счастливое детство, новогодние праздники, когда на время можно было почувствовать себя свободной от всех забот и запретов. Эти воспоминания бередили ее разум.
Цзон бесцельно ходила по дымящимся улицам и инстинктивно ныряла в черные проемы разрушенных домов, едва заслышав топот тяжелых солдатских сапог — неважно, кто это был, японцы или англичане. Каким-то чудом ей удалось остаться в живых.
“Карма”, — говорила она впоследствии.
Ей помогло выжить сострадание китайцев, которые останавливали бедную бродяжку и кормили как ребенка: вливали в ее слабые губы жидкий рисовый суп и утирали подбородок; Цзон уже не могла делать этого сама. Она ночевала в канавах и давно забыла, что такое ванна. Если случалось проходить мимо проточной воды — в городе оставалось несколько еще не разрушенных фонтанов, — она совала пальцы под струю и подолгу разглядывала их, словно видела впервые. Когда шел дождь, Цзон неподвижно стояла и смотрела вверх, на угрюмо клубящиеся облака; наверно, она надеялась увидеть там проблеск божества.
В то утро, когда Цзон появилась в штаб-квартире гарнизона, отец Николаса был поглощен тяжелыми мыслями. Мало того, что его войскам предстояло подавить последние очаги сопротивления японцев, согласно новому приказу, британским солдатам вменялось в обязанность патрулировать город, чтобы предотвратить яростные столкновения, снова вспыхивающие между китайцами и малайцами, которые с давних пор вели необъявленную войну. Солдатам оставалось на сон не более полутора часов в день; так больше продолжаться не могло, и полковник напряженно искал решение, которое позволило бы уклониться от выполнения приказа. Он уже почти сутки не поднимался из того самого деревянного кресла, которое последние три года принадлежало покойному коменданту японского гарнизона. Полковник так никогда и не смог объяснить себе, каким образом этой полубезумной женщине удалось проникнуть в его кабинет через тройную охрану. Но в первую минуту он об этом не думал; когда незваная гостья появилась перед его письменным столом, офицеров поразил не столько сам факт ее неожиданного появления, сколько реакция полковника.
— Данверс! — обратился он к адъютанту, — Принесите сюда койку, бегом!
Адъютант вылетел из кабинета; полковник подошел к женщине, уже терявшей сознание, и подхватил ее.
— Сэр? — начал лейтенант Макгиверс. — Что касается...
— Ради Бога, найдите мне мокрую тряпку, — раздраженно гаркнул полковник. — И давайте сюда Грея.
Гарнизонный хирург Грей, высокий нескладный человек с пышными усами, появился в ту минуту, когда Данверс пытался втащить койку в узкий дверной проем.
— Помогите ему, Макгиверс, — сказал полковник лейтенанту.
Вдвоем они внесли койку в кабинет.
Полковник поднял женщину и осторожно опустил на койку, успев разглядеть под слоем грязи тонкие черты ее азиатского лица. Затем он уступил место Грею и вернулся за свой стол, искоса поглядывая на хирурга. Наконец, Грей отошел от койки.
— Лейтенант, — устало проговорил полковник, — все свободны до завтрашнего утра.
Когда они остались одни, полковник спросил у Грея:
— Ну, как она? Хирург пожал плечами.
— Трудно что-нибудь сказать, пока она не придет в себя. Безусловно, эта женщина перенесла шок. Но я не удивлюсь, если хорошая пища и покой быстро поставят ее на ноги. — Он вытер руки тряпкой. — Послушайте, Денис, у меня полно раненых. Если будут трудности, пришлите за мной Данверса. Но я думаю, вы справитесь и без меня.
Полковник вызвал Данверса и отправил его раздобыть горячего бульона и курятины. После этого он склонился над койкой, глядя на мягкое биение пульса на тонкой шее.
Очнувшись, Цзон увидела лицо полковника. Как она потом рассказывала Нику, ее сразу же поразили глаза этого мужчины. “Я никогда не видела таких добрых глаз, — говорила она легким певучим голосом. — Синие-синие. Я и не знала, что такие бывают. Может, эти синие глаза и вернули меня к жизни, Я вдруг вспомнила долгие дни после гибели Цуко; они прошли передо мной, и обрывочные эпизоды, наконец, сложились в законченную картину. С меня спада пелена, и в голове прояснилось. Мне показалось, что все это было не со мной, словно я смотрела кинофильм, запечатлевший ужасы последних дней войны. Увидев твоего отца, я сразу же поняла, что он — часть моей кармы: ведь я совершенно не помнила, как туда добралась, как проскользнула мимо британских солдат”.
В конце дня полковник отвез Цзон к себе. Город задыхался от клубящейся в долгих изумрудных сумерках пыли; по улицам грохотали джипы, вдоль тротуаров маршировали солдаты, а китайцы и малайцы останавливались и пропускали их, молчаливые и непроницаемые, в вечных холщовых шортах, подвязанных веревками, и в треугольных тростниковых шляпах.
Полковник вызвал джип, хотя чаще предпочитал возвращаться пешком. Вполне понятно, что начальство не было в восторге от его пеших прогулок, и к нему были приставлены двое солдат, которые сопровождали полковника до самого дома. Он считал это ужасным расточительством в условиях нехватки людей, но ничего не мог изменить.
Вначале полковнику выделили огромный особняк на западной окраине города, но очень скоро он понял, что не сможет вынести близкое соседство мангровых болот с наветренной стороны жилища. Поэтому он присмотрелся и вскоре нашел для себя новый дом — не такой большой, но гораздо удобнее. Дом стоял на холме, что очень нравилось полковнику — с холма открывался прекрасный вид на Букит-Тима, самую высокую точку Сингапура. За массивным гребнем скрывались черные воды пролива Джохор, и дальше — Малайзия, южная оконечность огромного азиатского континента. В самые жаркие и влажные дни, когда рубашка прилипала к коже и пот заливал глаза, когда весь город дышал тяжелыми испарениями, как тропический лес в сезон дождей, полковнику казалось, будто Азия всей своей огромной массой медленно надвигается на него, обволакивая покрывалом из бесконечных болот, комаров и людей. В такие дни усиливалась застарелая боль в шейных позвонках.
Но все это исчезло, как только в его жизни появилась Цзон. Для полковника это было настоящее чудо — словно она не вошла в его кабинет с улиц Сингапура, а спустилась с мглистого неба. В первый же вечер, когда он передал Цзон заботам Пай, чтобы та ее вымыла и одела, а сам стоял возле полированного тикового стола и медленными глотками потягивал коктейль, полковник почувствовал, как его усталость растворяется и исчезает, словно остатки соли на коже под горячим душем. Он думал тогда только о том, как хорошо вернуться домой после тяжелого дня. Впрочем, возможно, он думал и о чем-то другом, что не осталось в памяти. Во всяком случае так ему казалось, когда он вспоминал тот вечер много лет спустя. Полковник твердо знал: когда Цзон приведи к нему, когда он увидел ее лицо, Азия перестала преследовать его кошмарами, впервые с тех пор, как в 1940 году он покинул Англию. Он смотрел, как Цзон приближается к нему, и чувствовал себя домом, из которого наконец уходят жуткие призраки, и теперь, очистившись, он готов был принять под свою крышу новых, настоящих жильцов. В нем ликовал освобожденный дух, и он понял, что добрался, наконец, до цели в своих мучительных поисках Азии.
Он разглядывал ее лицо в неверном свете закатного неба. Через несколько минут полный мрак яростно обрушится на землю; с такой же яростью полковник обрушивался на врагов. Его бесстрашие высоко ценили американцы и британское командование; благодаря этому он быстро продвигался по армейской лестнице.
Полковник заметил, что у женщины не совсем китайское лицо; об этом говорили не отдельные его черты, а, скорее, общее выражение. Овальное лицо Цзон нельзя было назвать правильным, но в самой его неправильности полковник находил непостижимое очарование. Широкие скулы, удлиненные миндалевидные глаза, нос, не такой плоский, как можно было ожидать; особую выразительность ее лицу придавали широкие полные губы. Позже полковник научился безошибочно читать по губам Цзон малейшие перемены в ее настроении.
Пай расчесала длинные черные волосы Цзон и перевязала их красной шелковой лентой; волосы падали с плеч, такие густые и блестящие, что в ту минуту Цзон показалась полковнику каким-то мифическим существом, живым воплощением Востока, бескрайнего и многолюдного.
— Как ты себя чувствуешь? — Он задал вопрос на кантонском диалекте и, не услышав ответа, повторил по-пекински.
— Сейчас хорошо. Спасибо, — ответила Цзон и поклонилась. Полковник был поражен: ему никогда не доводилось слышать такого нежного и певучего голоса. Он смотрел, не отрываясь, на ее высокую стройную фигуру, которой бы залюбовался любой мужчина.
— Мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала Цзон, не поднимая глаз. Она безуспешно попыталась произнести его фамилию. — Мне очень стыдно. — Цзон потупилась. — Пай столько раз учила меня. Не сердитесь, прошу вас.
— Ничего. Называй меня Денис. — Цзон несколько раз повторила его имя.
— Теперь не забуду, Денис.
К этому моменту полковник уже знал, что женится на ней.
* * *
Когда курьер доставил полковнику предложение американского оккупационного командования поступить на службу к генералу Дугласу Макартуру в качестве советника, он прежде всего подумал, как сказать об этом Цзон. Не могло быть и речи о том, чтобы отказаться от предложения — мысли полковника уже перенеслись в Токио.Было начало 1946-го года. Юго-Восточная Азия еще не оправилась от чудовищного потрясения после взрывов в Хиросиме и Нагасаки, неисчислимых последствий которых никто не мог предсказать.
Они были женаты уже четыре месяца, и у Цзон пошел третий месяц беременности. И все же полковник без колебаний решил покинуть Сингапур, ставший его вторым домом. Принять предложение американцев он считал своим долгом; он отчетливо представлял, с какими проблемами столкнулась Япония после безоговорочной капитуляции, и страстно стремился вместе с Макартуром “уверенно вывести Японию на новый путь”.
После минутного размышления полковник вызвал Данверса и объявил, что уходит; в случае крайней необходимости его можно найти дома.
Услышав шум джипа в переулке, Цзон прогнала Пай от двери и сама встретила полковника на пороге.
— Ты сегодня рано вернулся домой, Денис, — сказала она с улыбкой.
Он выбрался из джипа и отпустил водителя.
— Наверно, ты сейчас заявишь, что я помешаю слугам убирать в доме.
— Нет, нет. — Цзон взяла полковника за руку, и они вместе поднялись по ступенькам. — Наоборот. Я задала им трепку и отправила на кухню — там все так запущено.
Они пересекли прихожую и вошли в его кабинет; Цзон приготовила коктейль.
— Вот как? — Полковник взял из ее рук прохладный бокал. — Ты находишь, они заслужили наказания?
— Нет, что ты. — Цзон прикрыла рот рукой, как бы испугавшись его слов.
Полковник кивнул, не показывая своей радости.
— Ведь ты бы мне сказала?
— Ни в коем случае.
Цзон проводила полковника к его любимому креслу, и когда он удобно уселся, вытянув ноги, опустилась на колени рядом с ним. На ней был просторный темно-синий шелковый халат с маленьким воротничком и широкими рукавами. Полковник не мог вообразить, где она раздобыла это необычное одеяние, но спрашивать об этом посчитал бестактным.
— Ты не имеешь к этому никакого отношения, — прибавила Цзон. — Я хозяйка в доме. Ты командуешь у себя в гарнизоне, а здесь — я. Чтобы поддерживать в доме покой, нужно доверие. Доверяй мне! Ведь покой — это самое важное для душевного здоровья, ты согласен? — Когда полковник кивнул, глядя ей в глаза, она продолжила: — Мир в доме зависит не только от его расположения и от поведения слуг, но и от самих хозяев.
Цзон замолчала, и полковник, который все это время медленно потягивал свой коктейль, выпрямился в кресле и поставил бокал на столик. Его западная натура подсказывала, что нужно наклониться к ней, нежно взять ее руки в свои и спросить: “В чем дело, дорогая? Что тебя тревожит?”. Но он знал, что этого делать нельзя: Цзон почувствовала бы себя неловко. Она наверняка долго готовилась к этому разговору. Он должен оценить это. Пусть жена говорит, пусть потихоньку подводит к главному. Если полковник и научился чему-то за шесть лет, проведенных на Востоке, — так это терпению; тот, кто сразу же не усвоил этот урок, рискует навлечь на себя неминуемую беду.
— Ты знаешь, Денис, в покое, в спокойствии проявляется гармония жизни. А гармония — это то единственное, к чему стремятся люди. Основа ясного разума, благоприятной и сильной кармы. — Цзон коснулась пальцами тыльной стороны его ладони, лежавшей на гладком подлокотнике кресла. — Ты обладаешь такой кармой, очень сильной кармой. — Она посмотрела ему в глаза. — Я очень боюсь чем-нибудь ее нарушить. Но теперь я должна думать еще об одной жизни, той, в которой смешались и переплелись наши кармы. — Полковник снова кивнул, и Цзон, довольная тем, что он слушает ее и соглашается, продолжала: — Я должна тебя о чем-то попросить.
— Ты знаешь, что я сделаю для тебя все, — искренне сказал полковник. — Ведь ты дала мне счастье.
Однако эти прочувствованные слова не произвели особого впечатления на Цзон.
— Это очень серьезная просьба. Мы должны уехать из Сингапура, — решительно проговорила она и, видя, что муж ее не останавливает, торопливо добавила: — Я знаю, как много значит для тебя твоя работа, но это... — Цзон помолчала в поисках подходящего слова, — это совершенно необходимо для всех нас. Для тебя, для меня и для ребенка. — Она опустила руку на живот, — Мы должны ехать в Японию. В Токио.
Полковник рассмеялся, пораженный комизмом ситуации и одновременно заинтригованный необычным поведением жены.
— Что в этом смешного? — вспылила Цзон, неправильно истолковав его реакцию. — Нам нельзя оставаться здесь. Нельзя. В Японии — наша карма, там наша — как это называют по-английски? — наша судьба, правильно. Наша судьба.
— Я засмеялся из-за случайного совпадения, — успокоил ее полковник. — Не обижайся. — Он погладил тонкую руку. — А теперь скажи, почему мы должны ехать в Токио?
— Потому что там Итами. Сестра Цуко.
Цзон довольно подробно рассказывала ему о своем первом браке, но, кроме этого, полковник почти ничего не знал о ее прошлом.
— И какое отношение она имеет к нашей карме?
— Не знаю, — ответила Цзон. — Но сегодня ночью я видела сон.
Полковнику было хорошо известно, какое значение здесь придается снам. Да и сам он отчасти им верил, помня, что подсознательное играет в жизни гораздо большую роль, чем полагают многие. В любом случае, сны были тесно связаны с идеей кармы, а в карму полковник уверовал основательно — слишком много лет он провел на Востоке.
— Мне снилась Итами, — сказала Цзон. — Это было в большом городе. В Токио. Я пошла за покупками и свернула на маленькую улочку. Меня окружали лавчонки из дерева и бумаги — такими они были, когда Токио назывался Эдо, а Японией правили сёгуны Токугава.
Я прошла мимо лавки с весело украшенной витриной и остановилась. В центре витрины стояла кукла — таких красивых кукол я никогда еще не видела.
Она была из фарфора, эта кукла, белолицая, в элегантной аристократической одежде. Ее глаза смотрели на меня, и я не могла отвести взгляда. “Купи меня”, — говорили они.
Хозяин лавки завернул куклу в шелковую ткань, и я отнесла ее домой. Когда я стала ее разворачивать, кукла заговорила. Ее голос был очень твердый и властный. В ней сразу угадывалась дама из знатного дома.
Это была Итами. Она сказала, что мы должны оставить Сингапур и приехать к ней, в Токио.
— Ты когда-нибудь встречалась с Итами? — спросил полковник.
— Нет.
— Цуко показывал тебе ее фотографии?
— Нет.
— И все-таки ты уверена, что эта кукла была Итами.
— Это была Итами, Денис.
Полковник, наконец, сделал то, что давно уже хотел сделать — наклонился к жене и взял ее руки в свои. Он увидел, что сегодня ее ногти покрыты темно-лиловым лаком. Минуту он любовался их атласным матовым блеском.
— Мы поедем в Японию, Цзон, в Токио. И мы встретимся с Итами.
Ее лицо озарилось улыбкой.
— Правда, Денис? Это правда?
— Это правда.
— Но скажи мне, почему ты согласился? Моя душа счастлива, но мой разум не дает мне покоя — почему ты согласился?
За день до отъезда Цзон отвела его к Со Пэну.
Он жил в деревушке к северо-западу от города, где прежде не ступала нога европейца. Полковник никогда не видел этой деревни на картах. Когда Цзон объяснила ему, куда они направляются, он рассмеялся и сказал, что они не найдут там ничего кроме мангровых зарослей. Тем не менее она стояла на своем, ему пришлось уступить.
Было воскресенье, и Цзон уговорила полковника не надевать военной формы.
— Это очень важно, — настаивала она, и он надел кремовый полотняный костюм с широкими отворотами, белую шелковую сорочку и темно-синий форменный галстук; при этом полковник увидел себя со стороны — яркое светлое пятно среди изумрудного тропического леса, беззащитная и легко доступная мишень.
Цзон была в белом шелковом платье до пят с орнаментом г форме небесно-синих цапель. Она походила на небесное видение. Когда они выехали из города, ослепительно сияло солнце; его жар накатывал обжигающими волнами. Вялый ветерок доносил тошнотворный запах мангровых болот. Дважды они были вынуждены остановиться и пропустить длинных серебристо-черных гадюк, которые извиваясь переползали тропу. Когда это случилось в первый раз, полковник хотел убить змею, но Цзон схватила его за руку и помешала.
Далекий и одновременно близкий, как броский театральный задник, восточный горизонт постепенно затягивался громоздящимися друг на друга серыми облаками. Выше облаков небо было каким-то необычно желтым, без всякого следа синевы; время от времени белые молнии беззвучно вспыхивали в облаках, делая их похожими на серый с прожилками мрамор. С трудом верилось, что еще недавно, когда они ступили на эту тропу, вьющуюся вдоль гребня холма, небо было таким чистым и безмятежным.
Сингапур давно уже скрылся из вида, словно брошенный за борт якорь; казалось, будто он остался далеко позади, в другом мире, из которого они вышли, миновав какой-то невидимый барьер. По крайней мере, так казалось полковнику в тот волшебный день, и потом — в снах, прилетавших из прошлого в смутные предрассветные часы.