Страница:
— Что вам надо? — вскрикнула Эйлин. — Что вам надо? — В ее онемевшем от ужаса сознании не оставалось других слов; ей казалось, что, в силу какого-то магического заклинания, ночь ожила и бросилась на нее.
Ее ноги коснулись края кровати; это прикосновение вернуло Эйлин к действительности, и она рванулась вперед. Эйлин не верила, что призраки или даже древние божества ками могут вмешиваться в жизнь людей. Она открыла рот, готовая впиться зубами во врага, кем бы или чем бы он ни оказался. Но в эту минуту ее голова резко дернулась.
— О, Господи! — услышала она свой голос, который казался совсем чужим.
Эйлин всматривалась в противника: его голова была закрыта плотным капюшоном и маской, видны были только глаза — совсем близко от нее, мертвые, неподвижные.
— О, Господи! — Эйлин чувствовала себя совершенно беззащитной, не в силах вырваться из железной хватки. Незнакомец бросился на нее, и ей показалось, что она захвачена стихией, каким-то страшным водоворотом. Эта чудовищная сила не могла принадлежать человеку.
Казалось, что его пальцы проходят сквозь ее плоть и сокрушают кости. Внезапно в легких Эйлин не осталось воздуха, будто ее бросили на дно океана. Все внутри наполнилось водой; со всех сторон подступала смерть. Ее тошнило, но она не могла открыть рот, не могла глотать. Глаза заплыли слезами, и она яростно моргала. Она начала задыхаться в собственной рвоте.
Его лицо теперь приблизилось к ней вплотную, но ей казалось, что это не человек. Она ничего не видела, не чувствовала никакого запаха; она не могла понять, что им движет, чего он хочет. Он так сильно сжимал ее, что она не могла даже повернуть головы. Эйлин продолжала сопротивляться, и ей удалось сделать еще один вдох, продливший ее жизнь... Теперь Эйлин видела перед собой пологий склон гори на юге Японии, где она ребенком пряталась от войны. Высокие величественные сосны шумели под порывами западного ветра, и вдоль длинного склона усталой змеей тянулась бесконечная череда беженцев. Эйлин ощутила во рту вкус дзосуй, вареного риса с овощами, который был их основной пищей; ее ноздри наполнились запахом горной репы. Она никогда не думала, что сможет вспомнить все это так мучительно ярко: человеческая память охотнее удерживает приятные воспоминания.
Внезапно шелковые трусики с треском отделились от ее тела, и она осталась совершенно нагая. Эйлин подумала о Терри, не сомневаясь, что чудовище ее изнасилует, эта мысль бесила ее и одновременно успокаивала. Казалось, смерть отступила, удовольствовавшись ролью случайного гостя на этом празднике.
Она почувствовала на себе его тело — не горячее, но и не холодное, не человеческая плоть, но и не камень. Эйлин показалось, что ее укладывают в колыбель. Она судорожно сжала ноги, сцепив лодыжки в замок.
Но совершенно неожиданно для Эйлин незнакомец схватил ее густые волосы, свил их в жгут и обернул вокруг ее шеи. Только когда на ее горле стала сжиматься петля, она поняла, что должно произойти. Яростно сражаясь за каждый вдох, потому что его вторая рука продолжала зажимать ее рот, Эйлин знала, что ему не нужно ее тело. Дикие мысли роились в ее мозгу как извивающиеся угри, а в легких оставалось все меньше и меньше воздуха.
“Heт! Пожалуйста! Возьми меня, только не убивай! Не надо! Пожалуйста!” Она пыталась кричать, но из горла вырывались только нечленораздельные стоны, что ужасало ее еще больше, будто это чудовище и ее лишило человеческого облика.
Он сжимал петлю все сильнее, выгибая спину совсем как страстный любовник. Мышцы ее шеи судорожно сокращались, а легкие пылали, словно обожженные кислотой. “Этого не может быть, — думала Эйлин. — Я не могу умереть. Я не умру. Нет, нет, нет, нет!..”
Она яростно боролась, царапая его ногтями, извиваясь в тщетной попытке сбросить его с себя, заставить отказаться от маниакальной затеи. Но она была бессильна против него. Он был сама смерть.
Эйлин задыхалась в последних приступах рвоты, которая накатывалась как неумолимая волна цунами. Легкие наполнялись жидкостью, и в предсмертной агонии Эйлин услышала у себя над головой дьявольский свист; подняв глаза, она увидела в небе тень одинокого бомбардировщика, затмившего солнце; от него что-то отделилось и, устремившись к земле, раскрылось черным цветком в ярко-синем небе.
Взрыв. Адский жар. И невыносимый свет десяти тысяч солнц. “Моя несчастная страна!”
Пепел, кружащийся в горячем ветре.
— Я позвоню тебе, — пообещал Терри.
— Да, свяжись со мной, если тебе что-нибудь придет в голову. — Винсент облокотился на край окна. Терри засмеялся.
— Мне все-таки кажется, что вы с Ником слишком много напридумывали.
— Мы не придумали этот яд, Терри, — серьезно возразил Винсент. — Или удар катана.
— Не знаю, старина. В городе полно сумасшедших. И потом, что здесь делать ниндзя? Винсент пожал плечами.
— Эй, парень, — рявкнул водитель. — Время — деньги. Если вам надо поболтать, зачем было садиться в такси?
— Хорошо, едем.
Терри повернул голову и помахал Винсенту, когда такси отъехало от тротуара.
Потом он назвал водителю адрес и откинулся на спинку сиденья. Теперь он думал, что нужно было подробнее рассказать Винсенту о странном посетителе додзё. Так бы оно и вышло, не будь Винсент слишком поглощен недавними событиями. Терри казалось, что Винсент сочиняет эти небылицы просто от скуки. И дело не в его работе, которую никак не назовешь монотонной. Нет, похоже, он устал от Америки и хочет домой.
Терри подумал об Эйлин, которая ждет его дома. Наконец все препятствия остались позади. “Терпение, — говорил ему сэнсэй, — часто бывает самым сильным оружием. Ты слишком нетерпелив, мой мальчик”. Неожиданно Терри вспомнил об икре. Он наклонился к решетке, установленной в толстой поцарапанной пластмассовой перегородке, которая отделяла его от водителя.
— Послушайте. Я забыл предупредить: мне надо по дороге забежать в “Русский чай”. Таксист чертыхнулся:
— А раньше ты вспомнить не мог? Теперь снова возвращайся в это пекло.
Он резко выкрутил руль, и машина врезалась в непрерывный поток транспорта. Раздались резкие гудки, сопровождаемые громкими ругательствами и скрипом тормозов. Таксист высунул руку из окна и ткнул пальцем в воздух.
— Сукины дети! — заорал он. — Когда вы научитесь водить, кретины!
Терри нацарапал карандашом на клочке бумаги имена: Хидэеси, потом Ёдогими, и наконец, Мицунари. Он смотрел на эти имена так, будто видел их в первый раз, будто это не он сам только что их написал.
Такси резко остановилось, и водитель повернулся к Терри:
— Только не заставляй меня долго ждать, ладно? Терри сунул карандаш и бумагу в карман и поспешно вышел из такси. Ему потребовалось несколько минут, чтобы купить две унции свежей икры; когда он вернулся, таксист рванул с места, словно за ними гналась банда налетчиков.
— Теперь такое время, что не знаешь, чего ожидать, — сказал водитель, разглядывая Терри в зеркало заднего вида, — понимаешь? Садится такой в такси, а потом смотрит на тебя честными глазами и просит остановиться. Глядишь, его и след простыл. И плакали твои денежки, понимаешь? Раньше я таких за версту узнавал, а теперь сам черт их не разберет. Поедем через парк?
— Да, конечно, — согласился Терри.
Темный парк точно вымер и казался бесконечно далеким от окружавших его огнями небоскребов, сверкавших яркими огнями.
Тихонько насвистывая, Терри поднимался по ступенькам. Еще на лестнице он различил звуки оркестра Манчини, доносившиеся из его квартиры. Он улыбнулся, ощутив прилив тепла и уверенности. Эй любила Манчини.
Терри повернул ключ и вошел в квартиру.
Он сразу почувствовал, что должен попасть в спальню. Захлопнув дверь, Терри в полной темноте стал пробираться через гостиную. Все говорило ему об опасности. Он не слышал ничего кроме музыки. “Уловка, — подумал Терри. — Если бы не это, я бы почувствовал еще на лестнице. Черт бы побрал эту музыку!”
Он подумал об Эйлин, и в ту же секунду на него обрушились четыре сокрушительных удара. Три из них Терри отбил, но четвертый пришелся ему над правой почкой; он задохнулся и рухнул. Перекатываясь по поду, он заметил слабый свет в спальне и почувствовал тяжелый сладковатый запах.
Над левым ухом просвистел новый удар; рядом с Терри на пол обрушился край стеклянного столика, и осколки взлетели в воздух, как рассерженные насекомые. Он подтянул ноги и, с гортанным криком, одновременно выбросил их перед собой в мощном толчке. Потом вскочил и побежал, приволакивая правую ногу. На бегу Терри схватился за край двери и захлопнул ее за собой. “Время, Мне нужно время”.
Все его мысли спутались, когда он увидел Эйлин. Ноги стали ватными, и Терри показалось, что обжигающее лезвие ножа пронзило его внутренности.
Ее лицо было закрыто прядями угольно-черных волос, обвитых вокруг шеи; руки заброшены вверх, за голову; грудь залита рвотой. Взгляд Терри скользнул на темное пятно между ее бедер: на теле не было никаких следов насилия.
Он знал, что она мертва, и все-таки склонился над ней: он должен быть абсолютно уверен. Он положил ее голову к себе на колени и держал ее так, пока не услышал звуки за дверью.
Терри машинально встал и отошел к стене. Его холодные пальцы сомкнулись на лакированной коже ножен; он осторожно снял меч со стены; шуршание обнажаемого клинка показалось ему самым громким звуком в мире. Даже громче, чем треск двери, подавшейся под мощным ударом ноги.
В проеме показалась черная фигура; в левой руке зажат боккэн, правая пуста. Только теперь Терри признался себе в страшном подозрении и невольно содрогнулся.
— Ниндзя, — прошептал он, не узнавая в этих сдавленных звуках своего голоса. — Придя сюда, ты выбрал смерть.
Терри вскочил на кровать и яростно взмахнул своим катана. Он немедленно понял бессмысленность этого хода, потому что у него не было твердой опоры и, следовательно, он не смог вложить в удар достаточно силы.
Без всякого видимого усилия ниндзя уклонился от удара, даже не подняв боккэн, как бы говоря: нет нужды скрещивать мечи, ты этого не стоишь.
Ниндзя скользнул в глубину темной гостиной, и Терри ничего не оставалось, как последовать за ним. Он смутно сознавал, что этим играет на руку врагу. Терри перепрыгнул через труп Эйлин, чувствуя, как у него сжимается сердце и холодеет кровь. “К черту! — мелькнула безрассудная мысль, — Я убью его!” Охваченный горем и бешеной яростью, он забыл все то, чему так долго и старательно учился.
В полумраке гостиной, где звучала ласкающая музыка Манчини, Терри заметил смутный контур деревянного меча и сразу же бросился на него. Но ниндзя уже был в движении, и Терри поднял свой меч, готовясь к блоку. Он совершенно не ожидал сокрушительного удара в открытую грудь и был отброшен назад, словно взрывной водной. Терри зашатался; его ребра и грудная клетка запылали огнем. Ниндзя готовился к атаке, и Терри инстинктивно поднял меч, хотя не знал, с какой стороны последует новый удар; все плыло у него перед глазами. И снова Терри отшвырнуло назад, и он упал на одно колено. Катанав его правой руке стал невыносимо тяжелым; его легкие судорожно сокращались, и он уже с трудом понимал, что происходит.
Третий удар настиг Терри, когда он пытался подняться на ноги. На этот раз он отчетливо услышал громкий треск и почувствовал, что его левый бок стал влажным. “Ребра”, — подумал он тупо. Все происходило как во сне: этого просто не могло быть в действительности.
Следующий удар отбросил Терри от стены, и катанапокатился в темноте. Он видел, как из его разорванного тела торчат переломанные ребра; из раны сочилась черная кровь.
Это был классический удар, о котором писал Мусаси. “Начинай удар левым плечом, — учил он, — вложи в него всю решимость духа, и враг умрет”. “Ниндзя хорошо усвоил этот удар”, — почти безразлично подумал Терри. Теперь, когда в соседней комнате лежала мертвая Эйлин, его мало заботила собственная жизнь. Но убить чудовище — да, это еще имело значение для Терри.
Он начал медленно двигаться вдоль стены, но тело отказывалось слушаться. Он раскачивался, не сводя глаз с врага, защищаясь от удара скрещенными руками.
Бесполезно. Терри снова отлетел назад; его грудная клетка трещала под градом ударов. Собственные кости, как шрапнель, разрывали его тело. Он еще раз заглянул в каменные глаза и подумал, что Мусаси был прав. В ушах звенела нежная музыка Манчини, напоминая об Эйлин.
Когда Терри позвал ее ломким, как рисовая бумага, голосом, кровь хлынула у него изо рта. “Эйлин, — шептал он. — Я люблю тебя”. Его голова беспомощно повисла, и веки сомкнулись.
Ниндзя неподвижно стоял в темноте и бесстрастно смотрел на убитого. Долгие мгновения он напряженно вслушивался и, удовлетворившись наконец, молча вышел из комнаты. Он достал из-под дивана свою спортивную сумку, расстегнул замок и бережно уложил боккэнрядом с его собратом. Одним движением ниндзя закрыл сумку, вскинул ее на плечо, и не оборачиваясь вышел из квартиры.
Там все еще звучала музыка Манчини; медленная печально-сладкая мелодия рассказывала о потерянной любви. Из разбитых губ Терри вытекло еще немного крови и раздался глухой стон. Подняв голову, он пополз к спальне, ничего не видя вокруг и не понимая, зачем он это делает.
Судорожно преодолевая дюйм за дюймом, Терри, наконец, упал рядом с Эйлин, задыхаясь и истекая кровью.
Он увидел перед собой шнур, с трудом дотянулся до него и дернул. Телефонный аппарат упал на его левое плечо, но Терри не почувствовал боли. Дрожащим пальцем он медленно набрал семизначный номер. Гудки доносились до него как колокольный звон далекого храма.
Вдруг Терри почувствовал, что Эйлин отдаляется от него, и он понял, что нужен ей сейчас. Трубка выскользнула из его влажных пальцев.
— Алло? — в брошенной трубке послышался голос Винсента. — Алло? Алло!
Но его уже никто не мог услышать. Терри лежал, уткнувшись лицом в черные волосы Эйлин. Невидящие глаза стекленели, а изо рта вытекала струйка крови, прямо в губы Эйлин. Музыка в гостиной смолкла.
II
Ее ноги коснулись края кровати; это прикосновение вернуло Эйлин к действительности, и она рванулась вперед. Эйлин не верила, что призраки или даже древние божества ками могут вмешиваться в жизнь людей. Она открыла рот, готовая впиться зубами во врага, кем бы или чем бы он ни оказался. Но в эту минуту ее голова резко дернулась.
— О, Господи! — услышала она свой голос, который казался совсем чужим.
Эйлин всматривалась в противника: его голова была закрыта плотным капюшоном и маской, видны были только глаза — совсем близко от нее, мертвые, неподвижные.
— О, Господи! — Эйлин чувствовала себя совершенно беззащитной, не в силах вырваться из железной хватки. Незнакомец бросился на нее, и ей показалось, что она захвачена стихией, каким-то страшным водоворотом. Эта чудовищная сила не могла принадлежать человеку.
Казалось, что его пальцы проходят сквозь ее плоть и сокрушают кости. Внезапно в легких Эйлин не осталось воздуха, будто ее бросили на дно океана. Все внутри наполнилось водой; со всех сторон подступала смерть. Ее тошнило, но она не могла открыть рот, не могла глотать. Глаза заплыли слезами, и она яростно моргала. Она начала задыхаться в собственной рвоте.
Его лицо теперь приблизилось к ней вплотную, но ей казалось, что это не человек. Она ничего не видела, не чувствовала никакого запаха; она не могла понять, что им движет, чего он хочет. Он так сильно сжимал ее, что она не могла даже повернуть головы. Эйлин продолжала сопротивляться, и ей удалось сделать еще один вдох, продливший ее жизнь... Теперь Эйлин видела перед собой пологий склон гори на юге Японии, где она ребенком пряталась от войны. Высокие величественные сосны шумели под порывами западного ветра, и вдоль длинного склона усталой змеей тянулась бесконечная череда беженцев. Эйлин ощутила во рту вкус дзосуй, вареного риса с овощами, который был их основной пищей; ее ноздри наполнились запахом горной репы. Она никогда не думала, что сможет вспомнить все это так мучительно ярко: человеческая память охотнее удерживает приятные воспоминания.
Внезапно шелковые трусики с треском отделились от ее тела, и она осталась совершенно нагая. Эйлин подумала о Терри, не сомневаясь, что чудовище ее изнасилует, эта мысль бесила ее и одновременно успокаивала. Казалось, смерть отступила, удовольствовавшись ролью случайного гостя на этом празднике.
Она почувствовала на себе его тело — не горячее, но и не холодное, не человеческая плоть, но и не камень. Эйлин показалось, что ее укладывают в колыбель. Она судорожно сжала ноги, сцепив лодыжки в замок.
Но совершенно неожиданно для Эйлин незнакомец схватил ее густые волосы, свил их в жгут и обернул вокруг ее шеи. Только когда на ее горле стала сжиматься петля, она поняла, что должно произойти. Яростно сражаясь за каждый вдох, потому что его вторая рука продолжала зажимать ее рот, Эйлин знала, что ему не нужно ее тело. Дикие мысли роились в ее мозгу как извивающиеся угри, а в легких оставалось все меньше и меньше воздуха.
“Heт! Пожалуйста! Возьми меня, только не убивай! Не надо! Пожалуйста!” Она пыталась кричать, но из горла вырывались только нечленораздельные стоны, что ужасало ее еще больше, будто это чудовище и ее лишило человеческого облика.
Он сжимал петлю все сильнее, выгибая спину совсем как страстный любовник. Мышцы ее шеи судорожно сокращались, а легкие пылали, словно обожженные кислотой. “Этого не может быть, — думала Эйлин. — Я не могу умереть. Я не умру. Нет, нет, нет, нет!..”
Она яростно боролась, царапая его ногтями, извиваясь в тщетной попытке сбросить его с себя, заставить отказаться от маниакальной затеи. Но она была бессильна против него. Он был сама смерть.
Эйлин задыхалась в последних приступах рвоты, которая накатывалась как неумолимая волна цунами. Легкие наполнялись жидкостью, и в предсмертной агонии Эйлин услышала у себя над головой дьявольский свист; подняв глаза, она увидела в небе тень одинокого бомбардировщика, затмившего солнце; от него что-то отделилось и, устремившись к земле, раскрылось черным цветком в ярко-синем небе.
Взрыв. Адский жар. И невыносимый свет десяти тысяч солнц. “Моя несчастная страна!”
Пепел, кружащийся в горячем ветре.
* * *
Через открытое окно такси Терри прощался с Винсентом. Дождь не принес облегчения городу, изнывающему от удушливого летнего зноя; это напомнило им Токио.— Я позвоню тебе, — пообещал Терри.
— Да, свяжись со мной, если тебе что-нибудь придет в голову. — Винсент облокотился на край окна. Терри засмеялся.
— Мне все-таки кажется, что вы с Ником слишком много напридумывали.
— Мы не придумали этот яд, Терри, — серьезно возразил Винсент. — Или удар катана.
— Не знаю, старина. В городе полно сумасшедших. И потом, что здесь делать ниндзя? Винсент пожал плечами.
— Эй, парень, — рявкнул водитель. — Время — деньги. Если вам надо поболтать, зачем было садиться в такси?
— Хорошо, едем.
Терри повернул голову и помахал Винсенту, когда такси отъехало от тротуара.
Потом он назвал водителю адрес и откинулся на спинку сиденья. Теперь он думал, что нужно было подробнее рассказать Винсенту о странном посетителе додзё. Так бы оно и вышло, не будь Винсент слишком поглощен недавними событиями. Терри казалось, что Винсент сочиняет эти небылицы просто от скуки. И дело не в его работе, которую никак не назовешь монотонной. Нет, похоже, он устал от Америки и хочет домой.
Терри подумал об Эйлин, которая ждет его дома. Наконец все препятствия остались позади. “Терпение, — говорил ему сэнсэй, — часто бывает самым сильным оружием. Ты слишком нетерпелив, мой мальчик”. Неожиданно Терри вспомнил об икре. Он наклонился к решетке, установленной в толстой поцарапанной пластмассовой перегородке, которая отделяла его от водителя.
— Послушайте. Я забыл предупредить: мне надо по дороге забежать в “Русский чай”. Таксист чертыхнулся:
— А раньше ты вспомнить не мог? Теперь снова возвращайся в это пекло.
Он резко выкрутил руль, и машина врезалась в непрерывный поток транспорта. Раздались резкие гудки, сопровождаемые громкими ругательствами и скрипом тормозов. Таксист высунул руку из окна и ткнул пальцем в воздух.
— Сукины дети! — заорал он. — Когда вы научитесь водить, кретины!
Терри нацарапал карандашом на клочке бумаги имена: Хидэеси, потом Ёдогими, и наконец, Мицунари. Он смотрел на эти имена так, будто видел их в первый раз, будто это не он сам только что их написал.
Такси резко остановилось, и водитель повернулся к Терри:
— Только не заставляй меня долго ждать, ладно? Терри сунул карандаш и бумагу в карман и поспешно вышел из такси. Ему потребовалось несколько минут, чтобы купить две унции свежей икры; когда он вернулся, таксист рванул с места, словно за ними гналась банда налетчиков.
— Теперь такое время, что не знаешь, чего ожидать, — сказал водитель, разглядывая Терри в зеркало заднего вида, — понимаешь? Садится такой в такси, а потом смотрит на тебя честными глазами и просит остановиться. Глядишь, его и след простыл. И плакали твои денежки, понимаешь? Раньше я таких за версту узнавал, а теперь сам черт их не разберет. Поедем через парк?
— Да, конечно, — согласился Терри.
Темный парк точно вымер и казался бесконечно далеким от окружавших его огнями небоскребов, сверкавших яркими огнями.
Тихонько насвистывая, Терри поднимался по ступенькам. Еще на лестнице он различил звуки оркестра Манчини, доносившиеся из его квартиры. Он улыбнулся, ощутив прилив тепла и уверенности. Эй любила Манчини.
Терри повернул ключ и вошел в квартиру.
Он сразу почувствовал, что должен попасть в спальню. Захлопнув дверь, Терри в полной темноте стал пробираться через гостиную. Все говорило ему об опасности. Он не слышал ничего кроме музыки. “Уловка, — подумал Терри. — Если бы не это, я бы почувствовал еще на лестнице. Черт бы побрал эту музыку!”
Он подумал об Эйлин, и в ту же секунду на него обрушились четыре сокрушительных удара. Три из них Терри отбил, но четвертый пришелся ему над правой почкой; он задохнулся и рухнул. Перекатываясь по поду, он заметил слабый свет в спальне и почувствовал тяжелый сладковатый запах.
Над левым ухом просвистел новый удар; рядом с Терри на пол обрушился край стеклянного столика, и осколки взлетели в воздух, как рассерженные насекомые. Он подтянул ноги и, с гортанным криком, одновременно выбросил их перед собой в мощном толчке. Потом вскочил и побежал, приволакивая правую ногу. На бегу Терри схватился за край двери и захлопнул ее за собой. “Время, Мне нужно время”.
Все его мысли спутались, когда он увидел Эйлин. Ноги стали ватными, и Терри показалось, что обжигающее лезвие ножа пронзило его внутренности.
Ее лицо было закрыто прядями угольно-черных волос, обвитых вокруг шеи; руки заброшены вверх, за голову; грудь залита рвотой. Взгляд Терри скользнул на темное пятно между ее бедер: на теле не было никаких следов насилия.
Он знал, что она мертва, и все-таки склонился над ней: он должен быть абсолютно уверен. Он положил ее голову к себе на колени и держал ее так, пока не услышал звуки за дверью.
Терри машинально встал и отошел к стене. Его холодные пальцы сомкнулись на лакированной коже ножен; он осторожно снял меч со стены; шуршание обнажаемого клинка показалось ему самым громким звуком в мире. Даже громче, чем треск двери, подавшейся под мощным ударом ноги.
В проеме показалась черная фигура; в левой руке зажат боккэн, правая пуста. Только теперь Терри признался себе в страшном подозрении и невольно содрогнулся.
— Ниндзя, — прошептал он, не узнавая в этих сдавленных звуках своего голоса. — Придя сюда, ты выбрал смерть.
Терри вскочил на кровать и яростно взмахнул своим катана. Он немедленно понял бессмысленность этого хода, потому что у него не было твердой опоры и, следовательно, он не смог вложить в удар достаточно силы.
Без всякого видимого усилия ниндзя уклонился от удара, даже не подняв боккэн, как бы говоря: нет нужды скрещивать мечи, ты этого не стоишь.
Ниндзя скользнул в глубину темной гостиной, и Терри ничего не оставалось, как последовать за ним. Он смутно сознавал, что этим играет на руку врагу. Терри перепрыгнул через труп Эйлин, чувствуя, как у него сжимается сердце и холодеет кровь. “К черту! — мелькнула безрассудная мысль, — Я убью его!” Охваченный горем и бешеной яростью, он забыл все то, чему так долго и старательно учился.
В полумраке гостиной, где звучала ласкающая музыка Манчини, Терри заметил смутный контур деревянного меча и сразу же бросился на него. Но ниндзя уже был в движении, и Терри поднял свой меч, готовясь к блоку. Он совершенно не ожидал сокрушительного удара в открытую грудь и был отброшен назад, словно взрывной водной. Терри зашатался; его ребра и грудная клетка запылали огнем. Ниндзя готовился к атаке, и Терри инстинктивно поднял меч, хотя не знал, с какой стороны последует новый удар; все плыло у него перед глазами. И снова Терри отшвырнуло назад, и он упал на одно колено. Катанав его правой руке стал невыносимо тяжелым; его легкие судорожно сокращались, и он уже с трудом понимал, что происходит.
Третий удар настиг Терри, когда он пытался подняться на ноги. На этот раз он отчетливо услышал громкий треск и почувствовал, что его левый бок стал влажным. “Ребра”, — подумал он тупо. Все происходило как во сне: этого просто не могло быть в действительности.
Следующий удар отбросил Терри от стены, и катанапокатился в темноте. Он видел, как из его разорванного тела торчат переломанные ребра; из раны сочилась черная кровь.
Это был классический удар, о котором писал Мусаси. “Начинай удар левым плечом, — учил он, — вложи в него всю решимость духа, и враг умрет”. “Ниндзя хорошо усвоил этот удар”, — почти безразлично подумал Терри. Теперь, когда в соседней комнате лежала мертвая Эйлин, его мало заботила собственная жизнь. Но убить чудовище — да, это еще имело значение для Терри.
Он начал медленно двигаться вдоль стены, но тело отказывалось слушаться. Он раскачивался, не сводя глаз с врага, защищаясь от удара скрещенными руками.
Бесполезно. Терри снова отлетел назад; его грудная клетка трещала под градом ударов. Собственные кости, как шрапнель, разрывали его тело. Он еще раз заглянул в каменные глаза и подумал, что Мусаси был прав. В ушах звенела нежная музыка Манчини, напоминая об Эйлин.
Когда Терри позвал ее ломким, как рисовая бумага, голосом, кровь хлынула у него изо рта. “Эйлин, — шептал он. — Я люблю тебя”. Его голова беспомощно повисла, и веки сомкнулись.
Ниндзя неподвижно стоял в темноте и бесстрастно смотрел на убитого. Долгие мгновения он напряженно вслушивался и, удовлетворившись наконец, молча вышел из комнаты. Он достал из-под дивана свою спортивную сумку, расстегнул замок и бережно уложил боккэнрядом с его собратом. Одним движением ниндзя закрыл сумку, вскинул ее на плечо, и не оборачиваясь вышел из квартиры.
Там все еще звучала музыка Манчини; медленная печально-сладкая мелодия рассказывала о потерянной любви. Из разбитых губ Терри вытекло еще немного крови и раздался глухой стон. Подняв голову, он пополз к спальне, ничего не видя вокруг и не понимая, зачем он это делает.
Судорожно преодолевая дюйм за дюймом, Терри, наконец, упал рядом с Эйлин, задыхаясь и истекая кровью.
Он увидел перед собой шнур, с трудом дотянулся до него и дернул. Телефонный аппарат упал на его левое плечо, но Терри не почувствовал боли. Дрожащим пальцем он медленно набрал семизначный номер. Гудки доносились до него как колокольный звон далекого храма.
Вдруг Терри почувствовал, что Эйлин отдаляется от него, и он понял, что нужен ей сейчас. Трубка выскользнула из его влажных пальцев.
— Алло? — в брошенной трубке послышался голос Винсента. — Алло? Алло!
Но его уже никто не мог услышать. Терри лежал, уткнувшись лицом в черные волосы Эйлин. Невидящие глаза стекленели, а изо рта вытекала струйка крови, прямо в губы Эйлин. Музыка в гостиной смолкла.
II
Пригород Токио. Весна 1959-го-весна 1960-го.
— Послушай, Николас, — сказал однажды полковник. Был темный и ненастный вечер; грозовые облака скрыли вершину горы Фудзи; время от времени небо прорезали молнии, вслед за которыми доносились далекие раскаты грома.
Они находились в кабинете полковника, и он держал в руках лакированную шкатулку. На ее крышке были изображены переплетенные между собой дракон и тигр. Николас знал, что это был прощальный подарок Со Пэна его родителям.
— Думаю, пришло время показать это тебе. — Полковник расстегнул кисет и опустил в него трубку вместе с указательным пальцем. Чиркнув спичкой о край письменного стола, он раскурил трубку и с удовольствием затянулся. Потом бережно провел пальцем по рисунку на шкатулке. — Николас, тебе известно символическое значение дракона и тигра в японской мифологии? Николас покачал головой.
Полковник выпустил облачко голубого ароматного дыма и зажал трубку в уголке рта.
— Тигр — это повелитель земли, а дракон — воздуха. Мне это всегда казалось забавным. Согласно верованиям майя, воздухом тоже повелевает летучий змей, Кукулькан. Тебе не кажется любопытным, что такие далекие культуры перекликаются?
— Но почему Со Пэн дал вам японскую шкатулку? — спросил Николас. — Он ведь был китаец?
— М-м, хороший вопрос — Полковник попыхивал трубкой. — Только боюсь, я не смогу на него ответить. Да, Со Пэн был китаец, но только наполовину. Он сказал мне, что его мать — японка.
— Это еще не объяснение. — Николас указал на шкатулку. — Конечно, он знал, что вы собираетесь в Японию. Но это старинная шкатулка, и ее не просто было отыскать, особенно в то время.
— Да, — согласился полковник, — наверняка эта шкатулка досталась ему от матери. Но почему Со Пэн подарил нам именно эту шкатулку? Это не могло быть просто капризом, не такой он был человек. Нет, это не случайность.
Полковник встал и подошел к забрызганному дождем окну. Зимние холода еще не отступили, и на запотевшем стекле проступали причудливые узоры.
— Я долго об этом думал, — продолжал полковник, глядя в окно. Он протер на стекле небольшое овальное отверстие. — Эта мысль не давала мне покоя на протяжении всей поездки из Сингапура в Токио. Со Пэн просил нас не открывать шкатулку, пока мы не прибудем в Японию, и мы выполнили его просьбу.
В аэропорту Ханэда нас встретили американцы — разумеется, мы прилетели военным самолетом. Но, кроме них, нас ждал еще один человек. Твоя мать сразу же узнала ее, и я тоже — по ее описанию. Это была Итами, и она оказалась в точности такой, какой ее увидела во сне Цзон. — Полковник пожал плечами. — Что не особенно меня удивило. Здесь, на Востоке, люди с детства привыкают к таким... явлениям, и ты сам это скоро поймешь.
Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. — Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. — Но казалось, что их очевидная противоположность — тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами — не помешала им с первого взгляда понять друг друга.
Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.
— Ты хочешь сказать, что мама японка.
— Скорее всего, в ней течет японская кровь. — Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. — Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому... потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты — я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. — Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.
Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.
Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, еще не готовыми к настоящей жизни.
Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер — Кансацу — проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.
Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу —рю, — где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики — из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.
Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером “оппозиции”.
Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.
— Что ты здесь делаешь? — начал один из них. — Это наше место.
Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.
— Тебе нечего сказать? — продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. — Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?
Все дружно расхохотались.
— Правильно, — подхватил первый мальчик. — Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.
Николас поднялся.
— Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.
— Вы посмотрите! — закричал меньший мальчик. — Обезьяна разговаривает!
— Заткнись! — велел старший и обратился к Николасу: — Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.
И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.
Сайго подошел поближе.
— Держись! — крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. — Что здесь происходит?
— Это все гайдзин, — заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. — Сам нарывается.
— Это правда? — спросил Сайго. — Один против шестерых? Трудно поверить. — Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.
Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.
— Не приставай к ним больше, Николас, — сказал Сайго. — Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята — отец варвар, а мать китаянка.
Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.
“Она похожа на куклу, — думал Николас. — Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим ее от несовершенного окружающего мира”. На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.
Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда еще не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, — но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, ее внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.
Они находились в кабинете полковника, и он держал в руках лакированную шкатулку. На ее крышке были изображены переплетенные между собой дракон и тигр. Николас знал, что это был прощальный подарок Со Пэна его родителям.
— Думаю, пришло время показать это тебе. — Полковник расстегнул кисет и опустил в него трубку вместе с указательным пальцем. Чиркнув спичкой о край письменного стола, он раскурил трубку и с удовольствием затянулся. Потом бережно провел пальцем по рисунку на шкатулке. — Николас, тебе известно символическое значение дракона и тигра в японской мифологии? Николас покачал головой.
Полковник выпустил облачко голубого ароматного дыма и зажал трубку в уголке рта.
— Тигр — это повелитель земли, а дракон — воздуха. Мне это всегда казалось забавным. Согласно верованиям майя, воздухом тоже повелевает летучий змей, Кукулькан. Тебе не кажется любопытным, что такие далекие культуры перекликаются?
— Но почему Со Пэн дал вам японскую шкатулку? — спросил Николас. — Он ведь был китаец?
— М-м, хороший вопрос — Полковник попыхивал трубкой. — Только боюсь, я не смогу на него ответить. Да, Со Пэн был китаец, но только наполовину. Он сказал мне, что его мать — японка.
— Это еще не объяснение. — Николас указал на шкатулку. — Конечно, он знал, что вы собираетесь в Японию. Но это старинная шкатулка, и ее не просто было отыскать, особенно в то время.
— Да, — согласился полковник, — наверняка эта шкатулка досталась ему от матери. Но почему Со Пэн подарил нам именно эту шкатулку? Это не могло быть просто капризом, не такой он был человек. Нет, это не случайность.
Полковник встал и подошел к забрызганному дождем окну. Зимние холода еще не отступили, и на запотевшем стекле проступали причудливые узоры.
— Я долго об этом думал, — продолжал полковник, глядя в окно. Он протер на стекле небольшое овальное отверстие. — Эта мысль не давала мне покоя на протяжении всей поездки из Сингапура в Токио. Со Пэн просил нас не открывать шкатулку, пока мы не прибудем в Японию, и мы выполнили его просьбу.
В аэропорту Ханэда нас встретили американцы — разумеется, мы прилетели военным самолетом. Но, кроме них, нас ждал еще один человек. Твоя мать сразу же узнала ее, и я тоже — по ее описанию. Это была Итами, и она оказалась в точности такой, какой ее увидела во сне Цзон. — Полковник пожал плечами. — Что не особенно меня удивило. Здесь, на Востоке, люди с детства привыкают к таким... явлениям, и ты сам это скоро поймешь.
Но меня поразило другое: твоя мать вела себя так, будто знала Итами с рождения, будто они были сестрами. Я не заметил никакого смущения, а ведь его вполне можно было ожидать, когда женщина, выросшая в затерянной китайской деревушке, встречается с дамой из высшего японского общества. И в то же время, твоя мать и Итами были совершенно разными людьми. — Полковник отвернулся от окна и посмотрел на сына. — Но казалось, что их очевидная противоположность — тепло и жизнелюбие твоей матери и холодная отчужденность и меланхолия Итами — не помешала им с первого взгляда понять друг друга.
Об этом я тоже долго размышлял, и вот что я решил: хотя Со Пэн уверял меня, что не знает о подлинном происхождении твоей матери, его подарок говорит об обратном.
— Ты хочешь сказать, что мама японка.
— Скорее всего, в ней течет японская кровь. — Полковник сел рядом с сыном и ласково положил руку ему на плечо. — Но ты должен обещать мне, Николас, что никогда и ни с кем не станешь об этом говорить, даже с твоей матерью. Я рассказываю тебе все это лишь потому... потому, что когда-то узнал об этом сам. Со Пэн считал, что происхождение очень много значит; возможно, так оно и есть, хотя я не придаю значения таким вещам. Я англичанин и еврей, но мое сердце с этими людьми. В моей крови звучит их история, моя душа созвучна их душам. Какое значение может иметь мое происхождение? Я хочу, чтобы ты кое-что понял, Николас. Я не отрекался от своего еврейского имени, я просто отбросил его. Кто-то может возразить, что это одно и то же. Нет, это не так! Я сделал это не по собственной воле, а из необходимости. В Англии не любят евреев. И никогда не любили. Изменив свое имя, я обнаружил, что передо мной распахнулись многие двери. Знаю, это вопрос совести. Можно ли так поступать? Да, отвечаю я, а на остальных мне наплевать. Каждый решает сам за себя. И теперь, хотя моя душа принадлежит Японии, я не стал ни буддистом, ни синтоистом. Их религии представляют для меня только научный интерес. В своем сердце я никогда не отрекался от еврейства. Нельзя так просто вычеркнуть шесть тысячелетий борьбы и страданий. В твоих жилах тоже течет кровь Соломона и Давида, кровь Моисея. Никогда не забывай об этом, Николас. Ты сам должен решить, кто ты — я не хочу вмешиваться. Но я считаю своим долгом обо всем тебе рассказать. Думаю, ты меня понимаешь. — Полковник долго смотрел на сына, прежде чем открыл шкатулку с тигром и драконом, последний подарок загадочного Со Пэна.
Николас заглянул внутрь и увидел сверкающий огонь шестнадцати огромных граненых изумрудов.
* * *
Николас занимался будзюцууже семь лет, но по-прежнему чувствовал себя новичком. Он обладал достаточной силой и прекрасной реакцией; на тренировках выполнял все упражнения усердно и сосредоточенно, но не испытывая особого пыла. Это удивляло и беспокоило его. Он с самого начала был готов к тяжелой работе, к преодолению трудностей — ему это нравилось. Чего он от себя не ожидал — так это безразличия. “Нет, — подумал Николас однажды во время занятий в додзё, — у меня ни в коем случае не пропала решимость овладеть будзюцу”. Скорее, эта решимость только усилилась. Ему трудно было объяснить свои ощущения. Наверное, не хватало какой-то искры.Возможно, дело было в его инструкторе. Флегматичный Танака считал, что все дело в бесконечной отработке правильных движений. Снова и снова Николас вынужден был их повторять. Еще и еще, пока он не чувствовал, что они намертво запечатлевались в его мозгу, в его нервах, в его мышцах. Он ненавидел эти монотонные упражнения; не нравилось Николасу и то, что Танка обращался с ними как с детьми, еще не готовыми к настоящей жизни.
Время от времени он довил себя на том, что смотрит в дальний конец додзё, где другой мастер — Кансацу — проводил индивидуальные занятия с несколькими старшими учениками.
Благодаря участию Итами, Николас попал в ту же школу —рю, — где занимался Сайго; его раздражало, что двоюродный брат, будучи на год старше, начал заниматься раньше и ушел далеко вперед. Сайго не упускал случая показать свое превосходство. В додзё он относился к Николасу с нескрываемым презрением, как и многие другие ученики — из-за его европейской внешности. Они считали, что гайдзин, иностранец, недостоин заниматься традиционными воинскими искусствами, священными для японцев. Однако дома Сайго старался быть с Николасом подчеркнуто вежливым. Николас пытался объясниться с двоюродным братом, но после третьей неудачной попытки оставил эту затею.
Присутствие Сайго в додзё было для Николаса настоящим мучением. Вместо того чтобы поддерживать двоюродного брата, который так нуждался в его помощи, Сайго старался всячески ему навредить и дошел даже до того, что стад неформальным лидером “оппозиции”.
Однажды вечером после тренировки, когда Николас принял душ и стал одеваться, к нему с разных сторон подошли пять или шесть мальчиков.
— Что ты здесь делаешь? — начал один из них. — Это наше место.
Николас молча продолжал одеваться. Внешне он оставался невозмутимым, но его сердце бешено колотилось.
— Тебе нечего сказать? — продолжал другой. Он был меньше ростом и младше остальных, но близость приятелей явно придавала ему смелости. — Видимо, он не понимает по-японски. Может быть, нам обратиться к нему по-английски, как к обезьяне в зоопарке?
Все дружно расхохотались.
— Правильно, — подхватил первый мальчик. — Я жду ответа, обезьяна. Что ты делаешь на нашем месте? Здесь уже все провоняло.
Николас поднялся.
— Почему бы вам не пойти куда-нибудь, где смогут оценить ваши шутки.
— Вы посмотрите! — закричал меньший мальчик. — Обезьяна разговаривает!
— Заткнись! — велел старший и обратился к Николасу: — Ты сейчас пожалеешь о своих словах, обезьяна.
И без предупреждения ударил Николаса в шею ребром ладони. Николас ответил, и все они набросились на него. Сквозь мелькание рук Николас увидел Сайго, который спокойно направлялся к выходу, и выкрикнул его имя.
Сайго подошел поближе.
— Держись! — крикнул он, пробиваясь к Николасу. Он растолкал мальчишек в стороны, и Николас смог перевести дух. — Что здесь происходит?
— Это все гайдзин, — заявил один из нападавших, продолжая сжимать кулаки. — Сам нарывается.
— Это правда? — спросил Сайго. — Один против шестерых? Трудно поверить. — Он пожал плечами и ударил Николаса в живот.
Николас рухнул на колени, его лоб касался пола, будто в молитве. Его рвало, он задыхался, судорожно хватая ртом воздух.
— Не приставай к ним больше, Николас, — сказал Сайго. — Где твое воспитание? Но что вы от него хотите, ребята — отец варвар, а мать китаянка.
Сайго отвернулся и пошел к выходу; остальные мальчики потянулись за ним следом, оставив Николаса корчиться от боли на холодном полу.
* * *
Она пришла неожиданно, среди недели, и в доме поднялась невообразимая суматоха. Разумеется, больше всех суетилась Цзон, которой всегда казалось, что для Итами комнаты недостаточно чисто убраны, еда недостаточно вкусна, а домашние недостаточно хорошо одеты.“Она похожа на куклу, — думал Николас. — Изящная фарфоровая статуэтка, которая должна стоять на подставке, под стеклянным колпаком, защищающим ее от несовершенного окружающего мира”. На самом деде Итами не нуждалась в подобной защите: она обладала железной волей и умела подчинять ей даже своего мужа, Сацугаи.
Николас тайком следил из другой комнаты, как Цзон выполняла для Итами сложную чайную церемонию, стоя на коленях возле зеленого лакового стола. На ней был традиционный японский халат; длинные блестящие волосы были собраны костяными заколками. Николасу показалось, что она никогда еще не выглядела такой царственно красивой. В то же время, в Цзон не было ничего от холодного очарования Итами, и именно поэтому он так восхищался своей матерью. В довоенных японских фотоальбомах Николас видел многих женщин, похожих на Итами, — но Цзон! С ней никто не мог сравниться. О свойственном ей благородстве духа Итами не могла и мечтать, по крайней мере, в этой жизни. Властное обаяние Итами уступало силе Цзон, ее внутреннему спокойствию, глубокому, как полная неподвижность летнего дня; это Николас ценил в своей матери выше всего.