Васина Нина. 37 девственников на заказ

   — Значит, Аквиния желает, чтобы я нашла это ожерелье для дочери Богдана?
   — Желаю, — кивнула Аквиния. — Это семейная реликвия; нам с ним Бог детей не дал, но мой младший сын…
   — Прекрати, — лениво попросила Анна-бель.
   — Мой младший, — повысила голос Аквиния, — обручен с Людочкой.
   — Очень смешно. Он совсем не говорит по-русски.
   — Они переписываются. В будущем месяце Лю-дочка приедет в Америку. Мой сын наполовину ирландец, он красив и смел, от него трудно отказаться.
   Покопавшись в кармане длинной кофты, Аквиния достала что-то похожее на портсигар, раскрыла его, и я имела счастье минут пять рассматривать небольшие фотографии огненно-рыжих и совершенно неотразимых сыновей Аквинии с такими правильными чертами лица, что закрадывалось подозрение, не покрасила ли она парочку бюстов каких-нибудь известных греков.
   — Счастливые молодожены средних лет из них вряд ли получатся, — умерила ее восторг Анна-бель. — Моей дочери тридцать восемь — в таком возрасте не бросаются бездумно в замужество, потому что уже не имеют терпения и оптимизма малолеток.
   — Анна-бель, а чего вы от меня хотите?
   — Не слушай ее, она меркантильная дура, — тут же отреагировала на мой вопрос Аквиния.
   — Значит, ты, желающая, чтобы моя дочь через месяц приехала на смотрины к твоему сыну в ожерелье за полмиллиона — не меркантильная, да? И еще хочешь сказать, что, лелея в душе надежду на этот идиотский брак сорокалетних переростков, на их внуков, ты не дура?
   — Я родила своего старшего в сорок пять, и все было в порядке! Я хочу, чтобы семейная реликвия…
   — А я чуть не сдохла от кровотечения при родах в тридцать шесть и повторить мой подвиг дочери не позволю!
   — Тихо! — Я подняла руки. — Пусть Анна-бель ответит, что ей от меня надо.
   — Мне нужен нож, который нельзя забрать с пола, пока не найден убийца.
   — Какой еще убийца?
   — Разве твоя мама не объяснила тебе, что Богдана убили?
   — Зачем его нужно было убивать?
   — Это может знать только тот, кто убил, — логично заключила Анна-бель.
   — Это все ерунда, — отмахнулась Аквиния. — Предрассудки. Иди и забери этот нож с пола, кто тебе мешает? — Она повернулась ко мне и объяснила: — Наследники какого-то Купина, проживающие в Таиланде, обещали ей кучу денег, если она согласится продать три ножа Богдана. Оказывается, это ножи из коллекции, даже футляры сделаны известным мастером. Они написали письмо, прислали приглашение…
   — Я сама расскажу!
   — А эта дура!..
   — Заткнись! Я сама расскажу. — Анна-бель постучала по столу ладонью, привлекая мое внимание. — Я поехала туда. Все было шикарно. Представь: это очень богатая русская семья — отели на побережье, яхты, казино. Один из них, Матвей, мне очень понравился, очень. Он на пять лет моложе, но выглядит шикарно, мы с ним отлично смотримся. И я по глупости рассказала, что одним из ножей был убит мой бывший муж. Матвей сначала только улыбнулся — сказал, это ничего, нож специально приспособлен для убийства, а потом я случайно проговорилась — назвала имя этого ножа — Мудрец. Он даже в лице изменился: “Не может быть! Если его убили, то только ножом Ай!” Нет, его убили Мудрецом, — настаивала я. И доупиралась: оказывается, если эти освященные ножи были использованы не по назначению, любому, нарушившему их местоположение после этого, грозит страшное проклятие!

Кое-что о проклятиях

   — Ерунда, — повторила Аквиния.
   — А вот и не ерунда! Человек из органов, который держал этот нож у себя как вещественное доказательство почти месяц, — он и потом не хотел его отдавать, я жалобу писала! — превратился в настоящую жабу!
   — Ты говорила раньше, что в бегемота, — заметила Аквиния.
   — Какая разница? Он за пару лет достиг такой степени ожирения, при которой уже показывают свой живот и задницу за деньги в цирке или идут в борцы сумо!
   Я закрыла глаза, стараясь справиться с гулом внутри моей головы.
   — Ее мать, — понизила голос Аквиния, — сдвигает этот нож каждые две недели, протирает паркет и кладет обратно.
   — Несчастная женщина! — вздохнула Анна-бель, покосившись на меня.
   — Значит, — решила я подвести итог, хотя от усталости и нереальности происходящего еле ворочала языком, — Анна хочет, чтобы я всего лишь нашла убийцу Богдана, и тогда она, счастливая, с тремя ножами поедет в Таиланд. А Аквинии нужно, чтобы я нашла пропавшие бриллианты?
   — Выйдем на минуточку, — попросила Анна-бель.
   — Не слушай эту дуру! — напутствовала меня Ак-виния.
   В кухне, тщательно прикрыв за собой дверь, Анна-бель прошептала мне в ухо:
   — Не надо искать ожерелье — я знаю, где оно, с ним все в порядке!
   После чего, удовлетворенная, заперлась в туалете.
   Я вернулась в гостиную, села за стол и положила голову на руки возле невыпитой чашки чая.
   — Не надо искать убийцу, — вдруг прошептала Аквиния. — Это не приведет к добру — всем только хуже станет.
   — Что? — дернулась я. — Почему — хуже?
   — Я знаю, — шепчет Аквиния, не шепчет даже — медленно и тщательно беззвучно выговаривает это губами.
   — Вы хотите сказать… — я тоже перешла на почти неслышный шепот, — что вы… Вы видели, да? Вы этого человека видели в трубу? Вы знали сразу, что это убийство, а не самоубийство. Почему же не сказали?
   — Зачем? Помочь Богдану было уже нельзя, а объяснять чиновникам, что я с утра до вечера смотрела в подзорную трубу за своим бывшим мужем… Мне тогда стукнуло восемьдесят, представь их реакцию! Но справедливости ради стоит сказать, что, как только я увидела это, я тут же пошла звонить в милицию. Это заняло почти десять минут — так трудно дозвониться, а еще труднее объяснить дураку на коммутаторе, откуда я знаю, что кого-то убили, и почему не хочу называть свое имя.
   — А где наша добрая мамочка? — вошла в комнату Анна-бель. — Ее нигде нет, я все осмотрела. Фло, детка, ты как специалист, знакома со всеми проблемами своей мамы?
   — Что?.. — Комната поплыла перед глазами, и Анна-бель приподнялась в воздухе, вращаясь.
   — Я говорю, что твоя мама исчезла. Мы ее обидели, наверное, бедняжку. Аквиния бывает такой грубой…
   — Лучше бы ты следила за своим змеиным языком! — фыркнула Аквиния.
   — Что же она и не попрощается с нами? — огляделась Анна-бель.
   — Вот тебе ключи и адрес моей квартирки, — протянула мне бумажку Аквиния. — Помоги одеться, правая рука не слушается.
   Мы вышли на лестничную клетку, и я почему-то случайно поднялась вверх и посмотрела на дверь квартиры Богдана.
   — Что? — взволновалась Анна-бель. — Она там, да? О, господи, идемте же скорее, скорее!
   Не знаю, что она ожидала там увидеть, чего боялась? Пока мы с Аквинией под руку кое-как доковыляли, в квартире еще было тихо, но как только мы ступили за порог в сумрак коридора, раздался такой вопль, что теперь Аквинии пришлось подхватить меня и прислонить к стене.
   — Постой тут, детка, — сказала она изменившимся голосом, — я посмотрю, что там случилось…
   Она ушла. Я кое-как отлепила спину от стены и первым делом бросилась в гостиную. Сначала я посмотрела на кресло и с облегчением перевела дух. Оно было пустое. Потом посмотрела на пол — ножа не было. Из спальни слышались крики и странные звуки. Я подошла к двери и, уже ничему не удивляясь, минуты три просто стояла и наблюдала, как моя мама и Анна-бель дерутся, катаясь по ковру. Потом мама одолела Анну-бель, села сверху и посмотрела на нее таким первобытным взглядом, что я сразу бросилась ее оттаскивать. Аквиния сидела на кровати, болтала ножками и с интересом за всем этим наблюдала.
   — Что случилось? — сумела я выговорить, схватив маму сзади подмышки и уволакивая ее в коридор.
   — Мне конец! Мне конец! — вопила Анна-бель и, перевернувшись на живот, стучала кулаками в пол.
   — Да все нормально, — спокойно заметила Аквиния. — Твоя мама переложила ножи в разные футляры. Мы теперь в жизни не найдем, который из них где лежал; тем более — который из них этот чертов Мудрец.
   Я кое-как доволокла совершенно обезножевшую маму к дивану, но затащить на него не смогла — посадила рядышком на пол.
   — Зачем ты это сделала? — спросила я ее Она — еще в пылу борьбы и победы — сначала посмотрела отстраненно, потом сдула растрепанные волосы с правого глаза и объяснила: — Пусть эти гадины теперь попробуют разложить их правильно! Это не семейка — это гнездо разврата! Они и о других думают, как о себе? Как они смеют намекать на такие вещи!.. Да моя дочь!.. — вдруг закричала она что есть мочи, чтобы было слышно в спальне. — Да вы в подметки ей не годитесь!
   — Тихо, тихо. — Я села рядом на пол и прижала к себе ее голову.
   Мама вырывалась и пыталась громко объяснить, какая я целомудренная и добрая девочка.
   Когда она совсем выдохлась, я пошла посмотреть на Анну-бель.
   — Все в порядке, — кивнула мне Аквиния, — я ее успокоила.
   — Как вам это удалось?
   — Я сказала, что твоя мама могла и не сообщать нам, что переложила ножи; мы бы ничего не знали и ушли спокойными. От того, что мы это знаем, выиграла только твоя мама — она полностью удовлетворена истерикой Анны.
   — Чушь! — фыркнула от окна Анна-бель, припудриваясь перед карманным зеркальцем. — Люди, к которым я повезу ножи, знают все в деталях, каждый изгиб, каждый вензель на рукоятках! Поэтому они должны лежать каждый в своем футляре, позориться с этой историей не собираюсь! Ты что думаешь: я успокоилась от бреда этой старухи? Эти ножи есть в каталоге, я сравню фотографии и дома разложу их правильно по цвету футляров!
   — Браво, — уныло похлопала Аквиния и заметила, обращаясь ко мне: — Ну разве не дура?! Все уши прожужжала, что Мудреца нельзя убирать с места убийства, а теперь тащит его к себе домой!

Кое-что об алкоголизме

   Через полчаса, кое-как убрав в спальне Богдана, мы вернулись к себе в квартиру.
   — Она унесла все три футляра? — в который раз, как заведенная, спросила мама.
   — Да. Положила их друг на дружку и несла перед собой, прижав к груди. Успокойся уже, а?
   — А Аквиния?
   — Мы с Аквинией ловили такси.
   — И она увезла все три ножа? — не может поверить мама.
   Я роюсь в кухонных полках, в столе и под сиденьем дивана.
   — Что ты ищешь? — не выдерживает мама.
   — Бутылку. Я знаю, что ты ее прячешь. Доставай — сейчас самое время.
   — Откуда ты знаешь?
   — Знаю, и все.
   — В спальне. И совсем я не прячу — я сделала себе бар в тумбочке под телевизором.
   — О! Бар!.. Это прогресс, — похвалила я маму и выбрала в тумбочке под телевизором початую бутылку коньяка.
   — Ну почему ты не приехала на машине! — пожалела мама. — Ты бы отвезла их к Анне, убедилась, что она точно затащит эти ножи домой…
   — Потому что наши встречи обычно кончаются тем, что ты после них напиваешься, а я плохо сплю и глотаю снотворное.
   — Тоже мне, психиатр, — позволила себе пошутить мама.
   — Сегодня я решила остаться на ночь и выпить вместе с тобой.
   — Да я не пью много, — отвела мама глаза. — Так, рюмочку для расслабления…
   — Сколько она тебе платила за уборку? — спросила я после второй расслабляющей рюмочки.
   — Ерунду. Я согласилась, потому что хотела понять…
   — Ты хотела порыться как следует в этом доме, выяснить, что меня туда тянуло, да? Найти что-то странное и ужасное!..
   — А что в этом плохого? — защищается мама. — Закусывать будешь?
   — А ты обычно закусываешь?
   — Нет, — пожала она плечами и опять отвела глаза.
   — И я не буду. Мама, я его любила.
   — Знаю, — кивнула она. — Ты не думай, я не совсем тупая. Я хотела узнать — за что.
   — Сейчас я скажу банальность, но эта фраза — хорошее подспорье для психиатра. Любят не за что, а вопреки. Я его любила вопреки его возрасту, твоему ужасу, вопреки здравому смыслу. Я хотела вырасти для него и родить ему сына.
   — Боже!..
   — Я все сама испортила. Я его убила.
   — Тем самым ножом? — поинтересовалась она заплетающимся языком. — Вот умора… А потом пришли две его бывшие жены просить, чтобы ты нашла убийцу? Смешно… Но знаешь, есть еще более смешная мысль. Это я его убила. Я больше не могла видеть тебя, ты умирала на моих глазах — семнадцатилетняя девочка таяла и сходила с ума, а я ничего не могла поделать! Как только ты уехала, я пришла к нему поговорить. А он сидел в кресле, надменный такой, рассматривал нож. Даже сесть не предложил.
   — Не выдумывай, — прошу я, задрожав от холодных ладоней ужаса у меня на спине.
   — Ладно, не буду… — соглашается мама.

Тридцать семь мужчин сразу

   Утром она — свеженькая и веселая, готовит на кухне завтрак. Я наблюдаю за ней сквозь стекло кухонной двери, потом иду поздороваться.
   — Как ты спала? Голова болит? — тактично интересуется мама.
   — У меня не бывает похмелья, — зеваю я.
   — Как хорошо, у меня тоже. Наверное, это семейное! Род Куличков, не страдающих похмельем. Мы смеемся.
   — Сколько у тебя было мужчин? — вдруг спрашивает мама за столом, намазывая на блин икорное масло.
   — Тридцать семь, — отвечаю я честно.
   — А если серьезно?
   — Мама, с этим у меня все в порядке. Ты что, не можешь представить, что я осчастливила тридцать семь мужчин? Мне уже двадцать шесть, я тебя умоляю!..
   Она задумывается, потом качает головой.
   — Нет. Не могу. Слишком сюрреалистично. Я не могу представить эту картинку — слишком много персонажей. Знаешь, что человек осознает только то количество предметов или особей, которое он может охватить взглядом и выделить отдельные черты при этом. Тридцать семь особей сразу — это слишком много.
   — Ты что, пытаешься представить их всех сразу?!
   — А ты как? — спрашивает моя мама.

Вся жизнь в коробке от сигар

   Я беру ключи от квартиры Богдана. Мама решительно хочет пойти туда со мной.
   — Ты разве еще не все шкафы облазила? — укоризненно вздыхаю я.
   — Шкафы я осмотрела все, а вот книги — еще нет.
   — Что ты ищешь в книгах?
   — Я ищу его автобиографию. Где-то же он спрятал рукопись. В книгах — удобнее всего.
   — Чего?..
   — Не отпирайся — я видела пишущую машинку, я знаю, что ты в последний год батрачила на него часов по шесть в день, я умею делать выводы.
   — Мама!..
   — Не перебивай. Ты думаешь, мне одной эта мысль пришла в голову? Аквиния сказала, что заплатит мне премиальные, если я найду его воспоминания. Анна обещала, что заплатит вдвойне, если я эти воспоминания сожгу, никому не показывая и не читая. Ты поняла?
   — Поняла, — вздыхаю я. — Лучшей приманки для тебя они придумать не могли.
   — Они считали меня необразованной дурой, меня — лингвиста с ученой степенью! — бормочет мама, пока мы поднимаемся по лестнице. — “Где вы работаете, дорогая?” Я сказала, что в издательстве. Только было собралась сказать — в каком, а Анна участливо так поинтересовалась: “Уборщицей?” Что им можно было объяснить?..
   В квартире Богдана я первым делом подошла к окну гостиной. Осмотрела два дома, стоящие напротив. Потом прошла в угол комнаты, где стояла пишущая машинка, на которой я училась печатать, и подумала, могла ли Аквиния видеть меня в окно под таким углом? А что, если она сейчас смотрит на нас в новенькую подзорную трубу? Зачем ей воспоминания Богдана? Чего боится в этих воспоминаниях Анна?
   — Столько книг! — то ли с завистью, то ли сочувствуя себе, произнесла мама.
   Я позвала ее в спальню и там на всякий случай первым делом задернула шторы. Мы подняли ковер, потом — паркетную доску. Глаза мамы загорелись, когда из тайника я вытащила деревянную коробку для сигар, но, открыв ее, мама посмотрела на меня с разочарованием.
   — Что это? Где рукопись?
   — Это пленки с его романом.
   — Романом? Пленки?
   — Он сказал, что пишет роман. Диктовал на магнитофон, когда находило вдохновение; оттачивал на мне приступы этого самого вдохновения, по реакции наблюдая, насколько интересно то, что он рассказывает. Или бормотал сам себе в одиночестве. Ты это искала?
   — Я думала, это будет рукопись!..
   — Я тоже думала, что года за два успею все это напечатать, потому и села за пишущую машинку. Я все равно не успевала бы печатать за ним с голоса, поэтому мы решили, что, как только ему захочется поговорить о своей жизни, он будет включать магнитофон, а я — заботиться о наличии пленок.
   Мама копается в коробке, читает названия на кассетах.
   — “Венеция”, “Ханой”…
   — “Венецию” я уже напечатала — это история двенадцатилетнего Богдана. Если добавить некоторые выдержки из писем его матери, а потом хорошо оформить трагический конец, может получиться неплохой роман со смертельным исходом.
   Я говорю все это и не верю тому, что слышу. Вот он — прекрасный выход из любого истерического состояния нарушения психики; вот панацея от ужасов моей последней встречи с Богданом — описать это и тем самым лишить жизни, обезличить все, что нам тогда пришло в голову по поводу смерти его матери…
   — “Суини”, “Пацифистская история”. — Мама вздохнула. — Я плохо оцениваю литературу на слух.
   — А что ты хочешь прочитать? Про кого?
   — Про тебя, конечно! — удивляется мама моей непонятливости. — Я хочу знать, что он думал о тебе, что он с тобой делал. Ну, и вообще…
   — Тогда нам обеим не повезло. Я тоже иногда потихоньку искала пленку “Фло”, но ее или не было совсем, или Богдан запрятал историю обо мне под другим именем.
   — Я знаю, что нужно сделать. Я возьму эту… и эту. — Мама отобрала пленки с надписями “Анна-бель” и “Аквиния”.
   — “Аквинию” можешь оставить — я ее тоже почти всю перепечатала, папка с такой же надписью лежала раньше в шкафу с одеждой Богдана под чистыми рубашками.
   — Тогда я возьму “Анна-бель” и “Суини”, введу на работе в компьютер через речевой ввод, а потом распечатаю.
   — Возьми одну “Анна-бель”. — На всякий случай я забрала у мамы пленку с воспоминаниями Богдана о Суини. В основном из-за того, что последний раз, когда мы разговаривали о болезнях, она меня уверяла, что СПИД и другие неизлечимые инфекционные заболевания передаются через рукопожатие. Как бы она после прочтения истории о Суини не вызвала в эту квартиру санэпидемстанцию или, чего доброго, не спалила ее как рассадник заразы.
   Мы убрали коробку с остальными пленками в тайник, погасили свет и еще несколько минут стояли в темной спальне двумя неподвижными стражами у огромной пустой кровати.

Голубиная любовь

   Спустя сорок минут я сидела на лавочке Чистопрудного бульвара и тряслась от холода. На соседней лавочке сидел плюгавенький мужичок; он подкармливал жирных голубей крошками от печенья, которое он жевал уже минут десять, а когда голуби приближались совсем близко к его ботинкам, вдруг резко топал ногой, вызывая тем самым птичий переполох, после чего, ужасно довольный собой, содрогался от беззвучного смеха и победно осматривался — нет ли еще зрителей, тоже желающих повеселиться над такой уникальной выходкой.
   За это время я совершенно точно осознала, что сейчас либо поздняя осень, либо самая настоящая зима, постепенно замораживающая своим порывистым дыханием (метров десять в секунду) мелкий дождик в колючую ледяную крупу.
   Скоро мужичок доест свое печенье, у голубей от его притопываний случится невроз, и они захотят улететь в теплые края, а я намертво примерзну к лавочке унылым памятником глупости и маразма. Что я делаю вообще?..
   Поднявшись, иду к мужичку и сажусь с ним рядом. Пока он не опомнился и не бросился в бегство (знаю я эти симптомы!), бесцеремонно залезаю рукой в почти пустую обертку и выуживаю предпоследнее печенье. Напрягшийся было при моем приближении Байрон начинает дышать ровнее, перестает тереть колени друг о друга, решается осмотреть меня, потом заглядывает в обертку и некоторое время напряженно думает, съесть ли самому последнее печенье или подружиться со мной на век? Чтобы он не мучился, я достаю это печенье и разламываю его пополам. Байрон удовлетворен. Сейчас наступит попытка знакомства.
   — Вы когда-нибудь пробовали стреляться? — интересуется он с душевным волнением в голосе.
   — Не-а, — качаю я головой.
   — Топились?
   — Нет.
   — А вены…
   — Не резала. Я мечтаю повеситься, — добавила я поспешно, заметив что-то вроде разочарования на его лице.
   — Правда?..
   — Еще точно не знаю — я боюсь, — делюсь сокровенным, отряхиваю крошки и делаю вид, что сейчас уйду.
   — Не надо бояться! — торопится с убеждениями Байрон. — “Есть многое, что никогда не будет иметь конца; а то, что домогалось, считаться не имеющим начала…”1 — вдохновенно процитировал он и ласково, как больной, объяснил: — “Ведь даже тот, кто создал всех несчастных, не может быть счастливым!..” Я с удовольствием поддержала эту тему:
   — “Созидать, чтоб разрушать — печальный труд!” Любите Байрона? — осторожно поинтересовалась я. — Зачем тогда говорите о самоубийстве? Разве ваш кумир не говорил: “Терпи и мысли — созидай в себе мир внутренний, чтоб внешнего не видеть”?
   — Больше невозможно, — восхищенно оглядев меня, признался Байрон. — Больше никак не возможно созидать — я достиг совершенства! Мой внутренний мир может взорваться в любое мгновение, потому что он превосходит по силе обладания разумом внешний несовершенный мир!

О боже…

   — Видите этих птиц? Я часто наблюдаю за ними. Однажды я сидел слишком близко к проезжей части. Топнул — и белая голубица попала под машину. На моих глазах, на глазах этих птиц — от нее осталось окровавленное месиво из белых перьев и сизых кишок. Знаете, что случилось потом? Голубь, до того момента ходивший вокруг нее в любовном томлении, ворковавший и раздувший грудь, как будто у него от чувств вот-вот лопнет сердце, подошел к пакету, поставленному мною на асфальт, и стал кружить вокруг него с тем же томлением!
   — Почему это?
   — А потому, что мой пакет был белым! Вот вам и ответ на все вопросы. А люди куда глупее птиц!
   — Когда вы хотите умереть? — перешла я к делу, рискуя потерять его доверие, но медлить было нельзя: я примерзала к скамейке и уже даже не тряслась, а просто застыла на каком-то вздроге и начала замечать, что мир вокруг стал двигаться медленнее.
   — Завтра, — не удивившись, ответил Байрон.
   — На рассвете?..
   — Нет. На рассвете не получится — банк открывается в девять.
   — Понятно, — кивнула я. — Хотите закончить дела…
   — Нет. Хочу убедиться, что на мое имя поступили обещанные деньги. Пусть мне заплатят сполна!
   — Вам платят за смерть?
   — А что тут странного? — взвился он, вскочил и продолжал говорить стоя и размахивая руками: — Может быть, вы знаете кого-то, кому платят за жизнь?.. Хватит иллюзий вечности, после смерти нет рая или ада, есть только полное забвение вновь рожденным живым существом всего, чему он научился прежде. — И вдруг сник. Спросил грустным голосом: — Будете со мной водку пить?

Триста тысяч на науку

   Через час, отогревшись у батареи в каком-то подъезде, я спросила, зачем Байрону деньги? Я думала, он скажет о бедствующей где-то семье, о больном ребенке или о парализованной матери. Но он вдруг посмотрел на меня с брезгливым недоумением и объяснил:
   — На науку! Моя группа в Институте физики твердого тела на эти деньги сможет закончить нашу работу!
   Он пил из горлышка, я — из пластикового стакана.
   Стоит хорошенько задуматься — второй день подряд пью.
   Я не знаю, что такое нанотрубка. Спросить, или Байрон захлебнется от огорчения и не станет рассказывать дальше? Пока что я поняла одно: нанотрубка — это что-то вроде искусственно выращенного под влиянием углеводородов столбика какой-то странной структуры. Зато я запросто могу кивать со знанием дела, когда он говорит о высокопроводящих сверхтемпературных электродвигателях. Это мы долго проходили с шизофреником, работающим в Гринписе; он втолковывал мне, что только изобретение подобных электродвигателей поможет человечеству избавиться от выхлопных газов и очистить атмосферу. И тогда, если все обогревательные станции вынести в специально оборудованные для этого места, в города вернутся лоси, медведи и волки! До чего же станет жить радостно!
   Итак, к тому моменту, когда водка в бутылке кончилась, я узнала много интересного и поучительного. Например, что сверхпроводимость проводников пропадает при определенных температурах, и это главная проблема для человечества. Что наши русские ученые — “лопухи, как всегда” — лет десять назад проворонили Нобелевскую премию в этой области, когда сделали структуру купрата бария, а результаты исследований этих самых купратов бария при температуре жидкого азота зафиксировали иностранцы. Они и сорвали, как говорится, банк. Но, оказывается, это все ерунда. Каких-то трехсот тысяч долларов будет вполне достаточно, чтобы за год лаборатория, в которой раньше работал Байрон, в своих опытах вплотную подошла к температурному режиму в 10 градусов по Цельсию, а это — полный переворот в мире топливных ресурсов. Но это — страшная тайна! 10 градусов — это не шутка, это революция, все на планете начнется сначала!
   — Байрон, ты могуч! — похлопала я его по плечу после такого заявления, а он меня вовремя поймал после этого за полу куртки и прислонил обратно к батарее. — Тебе дадут целых триста тысяч?! Только за то, что застрелишься?.. Но почему?
   — Все не так, — замотал он головой, и теперь мне пришлось его удерживать. — Я — суицидник, понимаешь? У меня так в карточке записано. Ты знаешь, что такое суицидник? А-а-а! Сначала я вынес из лаборатории последние результаты. Или нет — сначала назначил дату смерти?.. Человек, который хочет убедиться, он… он не верит, что у нас почти получилось, а стреляться я не буду. Не-е-ет! Я уже стрелялся. Я буду прыгать вниз с высоты. Да. Точно. С высоты. С высоты я еще не прыгал.